2.

 

Господин Такатори Рейдзи всегда был почётным гостем в додзё Сандзабуро Такамасу. Каждый год в конце осени он непременно посещал Такамасу-сэнсея и лично продлял с ним контракт на тренировки молодых служащих «Такатори Индастриз» в известном, пользующемся заслуженным уважением додзё. Каждый год господин Такамасу принимал его, как особу императорской фамилии, и почтительно ставил свою подпись на плотной дорогой бумаге следом за подписью Такатори. Когда со всеми формальностями бывало покончено, они удалялись на восточную террасу дома и, любуясь алеющими кустами хаги в саду, попивали саке и беседовали о прошлом. О деньках беспутной молодости, проведенной одним – в кутежах, другим – на подпольных кумитэ, где победителю доставалась половина ставок, а проигравшему – смерть от меча. О том, как потом судьба развела их, и только через много лет Такамасу пришёл к своему бывшему приятелю, ставшему большим человеком, и попросил денег в долг для открытия додзё. «Тоже решил остепениться? – спросил его Такатори, – Разумно. Надеюсь, ты не откажешься время от времени выбивать дурь из моих парней, чтобы они не зазнавались?» Такамасу знал, что стоит за этим, но ему было не до споров. С тех пор прошло почти двадцать лет. Сэнсэй давно мог – и хотел! – вернуть свой долг, но Такатори всё отмахивался – какие счёты могут быть между друзьями? И вот теперь они сидели на террасе, в жаровне-хибати тлели уголья, и шум Токио едва долетал до двух пожилых мужчин, расположившихся друг напротив друга с чашками саке. Гораздо громче были слышны другие звуки – короткие яростные выкрики и треск бамбуковых бокэнов, которыми на тренировочном дворе бились крепкие коротко стриженные парни, покрытые татуировками и шрамами, у многих не хватало мизинцев, и почти каждый мог похвастаться загубленной человеческой жизнью, а то и не одной. Сэнсэй вздохнул. Семья Такатори, семья Сацугаи, семья Корэкё, другие семьи… Что ж, он знал, на что шёл, когда двадцать лет назад пришёл на поклон к Рейдзи. Но всё же ему есть чем гордиться. Его додзё стало территорией, где члены семей встречались без опаски, где в поединках соблюдались своеобразные строгие правила, за нарушение которых ослушник немедленно отлучался от додзё. Сэнсэй вновь вздохнул. Двадцать лет он ведёт жизнь канатного плясуна, а всё потому, что понадеялся – Рейдзи отпустит его, когда долг будет выплачен…

Такатори развалился напротив него, квадратное лицо налилось кровью, глаза блестели – последних пять чарок явно были лишними. Он громко похлопал ладонью по полу, подзывая слугу. Сёдзи бесшумно раздвинулись, и парнишка в тёмном кимоно, не поднимая глаз, проскользнул на террасу, почтительно поклонился, наполнил чарку гостя подогретым саке из принесенной бутыли, потянулся к сэнсэю, но тот остановил его едва заметным жестом – «нет, Айя». Такатори захохотал:

– Нету в доме ни одной бабы, зато у парней женские имена! Чудак ты, Сандзабуро, завёл бы себе девчонку, и всё!

– От девок одни проблемы, – поморщился Такамасу, потом, слуге, – Ступай!

Слуга поклонился и так же бесшумно вышел. Такатори продолжал веселиться:

– Новенький, да, новенький? И где ты их только находишь, а? – он развязно подмигнул.

– Прислали из агентства по найму обслуги, – сквозь зубы ответил сэнсэй.

– А красивый полукровочка, волосы, как киноварь, что за агентство, может и я его знаю?

– Вряд ли. Скорее, его знает Ваша экономка. Ещё саке, Такатори-сан?

 

* * *

 

Стекло напоминало водную гладь. Он ловил в ней своё отражение – бледный очерк лица, текучий огонь волос. Он водил ладонью над прозрачной поверхностью, почти задевая её пальцами. Но только почти. Потому что если заденет, когда заденет, это перестанет быть игрой или пробой, и обернётся…

Коридор за спиной был пуст. Тихий час, отделение реабилитации, хотя тем людям, которые находились здесь, время для сна не нужно. Они дни и ночи проводили во сне. Растения. Овощи. Вот и лежащая за стеклом девочка тоже была растением. Цветком, например. Белой лилией, которую срезали и выбросили, она опустилась на дно и теперь покоится в донной мути, сверкая последней предсмертной красотой. Впрочем, называй её хоть лилией, хоть морковкой – какая разница, результат один: без-на-дёж-на! Он нахмурился, подёргал себя за рыжую чёлку, а потом снова принялся за игру – пальцы невесомо гладят стекло, не касаясь, лаская воздух, обводя чёткий исхудавший профиль на белой подушке.

Он чуть с ума не сошёл, пока разыскал её. Столько времени прошло – почти год! Почти год в Токио. И уж поверьте, он не такой сентиментальный дурак, чтобы сразу броситься на поиски. Да если хотите знать, он вообще не думал этим заниматься. У него было столько дел! Он доучивал чёртов японский язык и охранял чёртовых Такатори, он занимался с Фарфом – так, чтобы того можно было выпускать на улицу без риска спалить весь квартал… А ведь он говорил Брэду, что чёртов одноглазый ирландец не готов, никогда не будет готов, но Оракул, как всегда, руководствовался лишь своими чёртовыми видениями!

Лотар зашипел. Мимо прошли две сестры милосердия в монашеских одеяниях, и ему пришлось срочно подправить кое-что в их мозгах. Конечно, коридор пустой, святые сестрицы, а кого, спрашивается, вы ожидали тут увидеть? Дьявола? Он захихикал, и сердитые мысли испарились у него из головы. Когда он выучил язык и немного освоился – в Токио оказалось весело. Гиндза, Сибуйя, ещё пару завлекательных названий засверкали у него перед глазами разноцветным неоном. Одна из монашек в конце коридора вдруг жарко покраснела – ей привиделось, как она, в одних чёрных трусиках, танцует перед мужчинами в тёмном, прокуренном баре, извивается вокруг столба, трётся о него, непристойно раздвинув ноги, под одобрительные выкрики и свист… Она тяжело привалилась к стене и кончила, задыхаясь, плача, в сладком ужасе от происходящего. Из пустого коридора раздалось хихиканье. Да, в Токио тоже можно было поразвлечься! И Лотару уже почти удалось забыть… обо всём. Но однажды, когда он перетряхивал чемоданы в поисках новой банданы, его пальцы наткнулись на круглые золотистые зёрна ожерелья. Это было как ожог.

Лотар лишился покоя. Сначала он хотел избавиться от жемчуга – продать, заложить, подарить, да хоть с моста в воду кинуть, но что-то мешало ему, что-то, чему не было названия. Быть может, глаза Кэйко Фудзимии, которые он видел каждый раз, когда прикасался к жемчугу, когда просто думал о нём?.. Лотар бесился, плохо спал по ночам, он злился так, что на него стали коситься, и даже Брэд спросил его как-то, после чересчур резкой реплики – да что с ним такое? И он сдался проклятым жемчугам. Хорошо. Хорошо, он присмотрит за этой чёртовой девчонкой! И госпожа Фудзимия улыбнулась на небесах и оставила его в покое…

Сначала он пытался найти девчонку сам – через комп в комнате Брэда в их новом доме в Токио. Интернет выдавал ему статьи шестимесячной давности – о том, что «Фудзимия ГЕО» прекратила существование, сотрудники уволены с выходными пособиями, недвижимость продана, и всем этим занимался старший сын, как же его звали, Лотар щёлкнул пальцами – а впрочем, какая разница! Лотар видел его фотографию, если это можно назвать фотографией – ладонь закрывает лицо вполоборота, видны только красновато-каштановые волосы и сильная шея в распахнутом вороте рубашки. Обратив в деньги всё, что удалось спасти из семейного имущества, Фудзимия-младший вместе с сестрой как в воду канули. Лотар не мог читать иероглифы, а программы-переводчики выдавали только приблизительный смысл статей. В одном месте он нашёл «сестра… в больнице». Он попытался проверить больницы, чтобы узнать – кто её забрал, куда она делась потом, он даже стал узнавать кое-какие иероглифы, но вот незадача – там не было списков больных! Чёрт бы побрал проклятое больничное хозяйство, в котором абсолютно всё было засекречено!

Тогда Лотар сделал то, что надо было сделать с самого начала, если бы он не тянул время намеренно, если бы всё в нём не сопротивлялось поискам девчонки как опасному и бесперспективному занятию. Он пошёл в первое попавшееся Интернет-кафе и влез в голову хилому молокососу, который быстрее всех барабанил по клавиатуре и имел самый измождённый и недотраханный вид – таковы, по мнению Шулдиха, были отличительные приметы классного хакера. Ошибался он или нет – молокосос нашёл ему Айю за три дня, написал адрес по-английски и забыл об этом через мгновение, забыл о том, что все эти три дня не был дома и вставал с компьютерного кресла только, чтобы сходить в туалет. Не успел он выйти из кафе, как в машине, за которой он сидел, сработало маленькое взрывное устройство. Никто не пострадал, и инцидент списали на короткое замыкание. Шулдих хмыкнул. Только дураки оставляют следы – для полиции или для кого-нибудь ещё. А он не дурак. Хотя… Он вздохнул и опечалился – был бы он умником, вроде Наги, он бы здесь не стоял. Не дышал на это чёртово стекло уже три недели, не решаясь войти, не решаясь даже просканировать её. Безнадёжна. Шу застонал. Это было чертовски несправедливо со стороны судьбы. Плохая карма, как говорили местные. Он-то думал, что ему надо будет просто убедиться, что с девчонкой всё о’кей. Что она не пьёт, не колется, не работает в борделе, и рядом не шныряют неподходящие типы… вроде него самого. Ну что там ещё может быть не в порядке с малолеткой? Что брат её не обижает и успеваемость в школе хорошая. Так вот, он думал глянуть на неё одним глазом, подкинуть мамашино ожерелье – да хоть прямо на шею, и уйти с чувством выполненного долга! Но нет же! Она оказалась в больнице! Год в больнице! Кома неясной этиологии! Знаем мы эту неясную! Вкололи по ошибке что-то не то и привет, ни одного живого нейрона в коре! «Спаси мою девочку!» Как ему спасать эту морковку безмозглую?

Айя Фудзимия неподвижно лежала за стеклом, опутанная трубками – катетер в локтевой вене, тонкий желудочный зонд в левой ноздре, ещё один катетер выныривает из-под простыни и заканчивается мочеприёмником на раме кровати. Руки как хрупкие веточки, кожа как желтоватая бумага, худенькая ладошка безвольно раскрыта на белом полотне, под запястьем простыня собралась в складку. Лотар возмущённо вскрикнул. Вот кретинские монашки! Они что, не знают, что именно так и начинаются пролежни!? Он повертел головой, надеясь выщемить хоть одну раздолбайку в чёрном и заставить её… Но поблизости, как назло, никого не было. Чёрт! Это несправедливо! Шулдих осторожно отворил стеклянную дверь и вошёл в палату. Он только поправит эту чёртову простынь и уйдёт. Он бочком подобрался к девушке на кровати, подёргал, разглаживая, белое полотно. Тонкая холодная кисть чуть сдвинулась и коснулась его пальцев. И Шулдих замер.

…Эвридика, голубка, сестра…

Узнавание ударило его, как штормовая волна, сбило с ног и потащило за собой. Он очнулся на коленях, обеими руками сжимая ручку Айи. Равной. Сестрёнки, потерянной, заблудившейся сестрёнки. Он откинул голову и засмеялся ликующим смехом, щёки были мокрыми от слёз. Каждый раз это было чудом. Каждый раз, когда он находил одарённого, алмаз среди угля, прикасался в первый раз к сильному яркому псионику, даже к такому, как Фарф, даже к потерянному в кататонии полутрупу, это было… Чёрт, если бы он только знал раньше! Это всё меняло! Это не просто мозговая кома, это кататония псионика, глубокая, тяжёлая и… и теперь он просто обязан с ней работать! Иначе Рут его убьёт! От удовольствия, от того, что всё так удачно сложилось, Лотар почти мурлыкал. Он с гордостью смотрел на бледное исхудалое личико, узнавая его по-новому, находя приметы жизни в мертвенно-неподвижных чертах. Ах ты, мой цветочек! Ты не какая-нибудь подвявшая морковка, не долбанная гнилая лилия, ты – яркая жёлтая кувшинка на крепком стебле, только закрылась, спряталась под воду в дождливый день. Цветок для Рут! Не выпуская айиной руки, он проворно сел по-турецки, прямо на постель, сминая свой дорогой френч из плотного шёлка. Хвастливо сказал девочке на белых простынях: «Держись, морковка! Я иду!», закрыл глаза и послал себя вперёд.

…Он стоит у стеклянной стены, сумерки, коридор за спиной пуст, а за стеклом… за стеклом клубится мутный серый туман. Он ведёт рукой над прозрачной поверхностью, ловит в стекле своё отражение: бледное лицо, текучий огонь волос. А потом он касается стекла, и от его пальцев во все стороны бегут круги…

 

* * *

 

Жизнь Наоэ Наги никто не назвал бы тяжёлой или некомфортной. Пятнадцати лет, умный, здоровый, с хорошим характером и приятной внешностью, он жил в небольшом красивом особняке на окраине Токио, под опекой разумного и ответственного человека, достаточно молодого, чтобы годиться ему в братья, но достаточно зрелого для роли отца. Шкаф Наоэ Наги был набит модными шмотками, обувью и аксессуарами, их выбирал для него другой человек, безответственный и неразумный, зато, по его собственным словам, с бездной вкуса. «Я бы одел тебя, как гламурного ангела, либе, но Брэд, чёртов зануда, нам этого не позволит! *тяжёлый вздох* Поэтому ограничимся лучшим, что можно купить за деньги!» Лучшим, что можно купить за деньги, были также школьные принадлежности Наоэ Наги, его ноутбук и мобильный телефон, и главное, его комп, новейшая модель с сотней мегабайт памяти и тысячей программ, полные возможности которых были известны только их создателям и самому Наоэ, не по годам способному и дотошному программисту. Карманные деньги Наоэ ограничивались лишь золотой «Визой». Ему хватало. Учителя в школе ценили его за отличную успеваемость, а одноклассники – особенно девчонки – обожали за щедрость и ровный характер. Его никто и пальцем не смог бы тронуть с тех пор, как в восьмилетнем возрасте в нём пробудилась способность управлять живой и неживой материей, её формой, весом и положением в пространстве. Благодаря этому дару его бережно и вдумчиво растили, обучали, развивали, он чувствовал свою уникальность и значимость и жил полной, насыщенной жизнью. Все без исключения назвали бы его счастливчиком. Он и сам себя считал удачливым парнем, большую часть времени. Но не всегда. Жизнь Наоэ Наги с двумя, нет, тремя людьми, которые приходились ему кем-то вроде братьев, имела свои нюансы. Особенно по утрам. Особенно в те минуты, когда мозг пробуждается и начинает воспринимать и анализировать информацию, обрывки мыслей, запахи, звуки, добрые и дурные приметы, и сердце не отпускает, пока не поймёшь – какое утро тебя ожидает. Какой день. Наоэ, ещё не открывая глаз, ворочается, принюхивается… Кофе… выпечка… кажется…

Полусонный, он пытается просканировать дом и людей, которые в нём живут; как и все сильные телекинетики, он слабый телепат, но он знает, что искать, пять минут осторожного мысленного «плавания», и он расслабляется. Переворачивается на живот и обнимает подушку, улыбается довольной, дремотной улыбкой. Полная тишина, полнейшая. Как хорошо. Потому что… если кого-то слышно, то и утро другое. Гораздо, гораздо хуже. Входная дверь тогда открывается на рассвете, тихий щелчок замка и шквал эмоций из комнаты Кроуфорда – злость, облегчение, бессильное негодование – вырывают Наги из сна надёжнее самого громкого будильника. Дом замирает, затаивается в страхе. Шаги на лестнице, скрип перил, топот, чертыханье – Шулдих споткнулся. Наги чувствует, видит в голове, как Брэд встаёт с кровати, подходит к двери своей спальни. Шулдих скользит мимо по коридору второго этажа, его мысли на секунду накрывают Наги тёплым сонным облаком, неясные образы, отголоски …влажная кожа, горячая, солёная, горькие белые капли на припухших зацелованных губах, перехлёст верёвки вокруг запястий, пальцы прикушены… ещё так, о Боже мой!.. Облако схлынуло, оставляя Наги дрожащим и возбуждённым, щёки горят огнём, в голове пусто, член трётся о простыни, Наги просовывает руку под живот, касается налитой плоти, тут же отдёргивает пальцы – это грех, сестра Рут не велела… Но его бёдра сами вдавливаются в жёсткий матрас, несколько толчков – и он кончает, вжимая лицо в подушку, невидимый и неслышимый за своим щитом, дышит со всхлипами, потом успокаивается, а между тем в спальне Шулдиха едва слышно скрипит кровать, ботинки с глухим стуком падают на ковёр, включается вода в душе. Наги ждёт. Кроуфорд тоже ждёт, его мускулы закаменели, лоб упирается в закрытую дверь. Несколько томительных минут, и Шулдих начинает напевать, тихо, себе под нос, безбожно привирая и путая мотивы, то и дело хлюпая, когда вода попадает в рот: попса, рок, обрывки оперных арий на итальянском и немецком, просто довольное мурлыкание и мычание, японский и английский вперемежку… Он не слышит их, не хочет слышать, Шулдих прекрасно умеет не слушать, но сам при этом… Он излучает послечувствие как воронка от ядерного взрыва излучает радиацию, от этого никуда не деться, когда у него был хороший секс – все об этом знают. Брэд у себя в комнате изо всех сил лупит кулаком по косяку. Наги вздрагивает, как будто слышит это ушами и сворачивается калачиком, сопя в подушку. Влажное пятно на простыне липнет к бедру. «Я никогда, никогда ни в кого не влюблюсь» – обещает он себе. Пять часов утра. До звонка будильника ещё целый час. Час он будет лежать и слушать, как Кроуфорд встаёт, тоже принимает душ, одевается, включает компьютер, биржевые сводки, новости, почта. А из спальни Шулдиха не слышно ни звука, ни мысли, он спит сном младенца, обняв подушку, рыжие волосы ещё мокрые, отмытые от геля пряди завиваются полукольцами на белом хлопке, я хочу вцепиться в них, расплющить поцелуем приоткрытые во сне губы, до крови, чтобы смыть вкус чужой спермы, стереть следы чужих губ… Наги трясёт. В такие утра Брэд Кроуфорд думает слишком громко.

Через полтора часа они встречаются за завтраком, американец без единого слова ставит перед мальчиком яичницу с беконом, чашку жидкого растворимого кофе, сухое рисовое печенье. Наги уже знает, что ему лучше не раскрывать рта, кроме как для приёма пищи. Шулдих не выйдет к завтраку. Фарфарелло – тоже. В полном молчании они едят – Наги давится убогой жратвой без всякого аппетита, отправляя в мусорное ведро самые жирные и чёрствые куски. Брэд спрятался за газетой и не видит, как рисовое печенье проплывает по воздуху над самым полом в сторону мусорки. Если он застукает Наги за этим занятием, то выговор и наказание мальчику обеспечены. Перед американцем стоит почти нетронутая чашка кофе, Наги видит, что его правая рука разбита в кровь. «Я никогда не влюблюсь» – повторяет он про себя.

– Что ты сказал? – спрашивает Кроуфорд, потом опускает газету и смотрит на Наги холодными серыми глазами. Наги молча качает головой – у него пересохло в горле от этого взгляда.

– Ты закончил? – холодно говорит Кроуфорд, – у меня встреча в восемь тридцать. Чисти зубы и выходи к машине.

В салоне пахнет ванилью, и от этого лицо Брэда каменеет ещё больше, если это возможно. Он ведёт машину как автомат, а Наги на заднем сидении решает в уме логическую задачу – что будет с камнем, если его то раскалять, то охлаждать. Вверх – вниз, точка кипения лавы – абсолютный нуль. Наверно, камень рассыпется на атомы – решает он и начинает прикидывать – стоит ли звонить сегодня сестре Рут, или можно ещё подождать. «Смотри за ними, деточка, – говорила ему сестра Рут, – и если заметишь, что у Брэда бессонница, а этот рыжий паршивец… не ночует дома… позвони мне». В двенадцать лет, не задумываясь и не сопоставляя, выполняешь просьбу приёмной матери. В тринадцать морщишься и фыркаешь от смутных догадок и негодуешь – как они могут? В четырнадцать лет ты уже знаешь всё – из порносайтов, болтовни сверстников, «мокрых» снов, утренних возвращений Шу, но это гадко, это не для тебя, хотя при мысли об этом окатывает жаром и становятся тесными штаны. В пятнадцать… О, в пятнадцать ты готов, ты уже созрел, и тебя останавливают только вот такие ночи и рассветы, закушенная губа и бледное лицо Брэда, камень, который то раскаляется до точки кипения лавы, то охлаждается до абсолютного нуля. И ты даёшь себе клятвы, «я никогда не влюблюсь» – шепчешь ты, потому что это слишком больно и делает слабым. Но жизнь не состоит из окончательных вещей и вскоре – раньше или позже – наступает другая ночь. Ночь, в которой тонешь, как в тёплой тёмной воде. Но это не страшно, потому что и на дне можно дышать, там плавают разноцветные рыбы и видно, как высоко–высоко, сквозь толщу воды, мерцают звёзды. И это не просто сон, это фирменный сон Шулдиха, когда Наоэ в детстве снились кошмары, немец приходил и делился с ним тёплым морем, рыбами и звёздами. Теперь этот сон означает, что вечером Шулдих проскользнул в спальню Брэда, застыл на мгновение, и сонное море затопило дом. Брэд лежит в постели и улыбается, лицо у него ласковое и насмешливое, он говорит: «Скромный мальчик», а потом: «Иди ко мне», и это последнее, что видит и слышит Наоэ этим вечером. Утром тёплое море выбрасывает его на белый песок простыней, солнце светит сквозь жалюзи – надо же, он проспал, но сегодня все проспали, и Брэд ни слова не скажет…

Чудесное утро! Наоэ улыбается, не открывая глаз, и потягивается, солнечный свет кажется розовым сквозь веки, тело полно утренней истомой, уютной и тёплой, совсем не… обжигающей. Шулдих постарался, если утро такое, как сегодня, он хорошо экранируется. Они с Брэдом предпочитают думать, что Наоэ ничего не знает, что он ещё ребёнок. Странные они. Наги фыркает и качает головой, потом сосредотачивается. Жалюзи открываются, и он поднимает ресницы. Это самое первое из утренних удовольствий – столкнуться с солнцем, глаза в глаза. Солнце побеждает, и он улыбается шире. Только солнце может его победить. Это мантра Наоэ Наги.

Ослеплённый, ещё полусонный, он встаёт, ощупью бредёт в ванную, включает душ. Холодная вода – горячая вода, и так – двенадцать раз, как учил его Брэд. Когда он вытирается, запотевшее зеркало отражает хрупкого подростка, немного неуклюжего, но стройного. Он сушит феном и укладывает свои прямые тёмные волосы, как учил его Шу. Большие чёрные глаза жмурятся от горячего воздуха. Он возвращается в комнату, одевается, заправляет постель. Со стороны это выглядит странно – он стоит, чуть нахмурив брови, симпатичное личико застыло, а простыни и одеяла сами укладываются на место, морщинки на покрывале словно разглаживает невидимая рука. «Ты должен тренироваться постоянно, либе, даже когда ты один», – учил его Шу. Дверь встроенного шкафа отъезжает в сторону, вешалки с одеждой передвигаются и звякают. Наоэ выбирает, что ему одеть. Наконец, белая хлопковая рубашка спархивает с полки, за ней следуют плавки из шёлкового трикотажа, отглаженные брюки цвета голубиного крыла и испанский кожаный ремень. Потом он одевает платиновые часы «Патек Филлип», которые подарил себе сам на пятнадцатилетие. Он готов. Он взглядом поворачивает ключ в двери и босиком, ощущая ступнями гладкую прохладу дубового паркета, выходит навстречу одуряющему аромату кофе.

 

В громадной кухне–столовой все уже в сборе. Шу, в одних джинсах, топчется возле плиты, на которой сердито булькает старомодная гейзерная кофеварка. Когда входит Наоэ, Брэд отдёргивает руку от задницы Шулдиха. Он его лапал, и Шу явно был не против. Наги тихонько фыркает и говорит: «Доброе утро!» «Привет, либе!»- как ни в чём не бывало отзывается Шу у него в голове и подмигивает. Брэд что-то буркает и садится на своё место, но Наоэ мог бы поклясться, что в уголках его губ притаился намёк на улыбку. Американец одет, как на заседание совета директоров, пиджак, от которого за милю несёт Сэвил Роуд, небрежно брошен на свободный стул, поблёскивают бриллиантовые запонки на манжетах белоснежной рубашки. «Ты опять босиком, Наоэ» – говорит он рассеянно и тянется за газетой. Фарфарелло отрывает глаза от телевизора, беззвучно показывающего полицейскую хронику и протягивает Наоэ руку, до самого плеча покрытую порезами разной давности – и накрепко зажившими белыми рубчиками, и совсем новыми, со спёкшейся кровавой коркой. Наоэ привычно подавляет дрожь, осторожно берёт Фарфа за запястье, поворачивает, притворяется, что внимательно смотрит и удивлённо восклицает: «Вот эти две линии! Вчера их не было!» Лицо ирландца отражает удовольствие. «Красиво? Я стараюсь», – говорит он своим глухим монотонным голосом. Наги кивает. Два новых пореза закончили иероглиф «боль» у локтя ирландца. «Ты молодец, Фарфи–кун», – говорит Наоэ немного севшим голосом. На руке Фарфарелло уже красуются «кровь», «грех», «смерть», «предательство» и другие знаки. Когда они приехали в Японию, Фарф дал ему список слов и попросил написать их иероглифами. Наоэ охотно это сделал, новый член их команды, нелюдимый и странный, вызывал у него любопытство и недоумение. На следующее утро Фарф показал ему первый иероглиф, красный, воспалённый, глубоко врезанный в руку: «Огонь». Наги, сумев сохранить спокойное лицо, мысленно позвал Шу. Они долго говорили, не вслух, а молча, как они умели, Наоэ слушал и учился. Тогда он понял по-настоящему, почему сестра Рут прощает Шулдиху всё – и злой язык, и содомию, и гордыню, и леность. Потому что Шу не стал связывать Фарфарелло, или ломать его ментально. Он просто рассказал ему о японской каллиграфии. О том, что каждый знак имеет глубокий смысл, который следует раскрыть и принять. Что каждая линия исполнена значения. Что написание иероглифов – высокое искусство и нельзя бездумно чертить их, как первоклашки чертят в тетрадках палочки. Что каждое движение должно быть глубоко продуманным совершенством. Что Фарфарелло надо быть очень, очень вдумчивым и осторожным, чтобы создать по-настоящему прекрасные символы. Наги иногда улавливал крохотные подталкивания, безобидные по смыслу, не вызывающие сопротивление, закрепляющие, выделяющие нужный посыл. Немец работал виртуозно. Фарфарелло задумался, потом сказал: «Я понял, Лотар. Я буду стараться». С тех пор новые линии появлялись у него на руках редко, не чаще раза в неделю, а Наоэ… Наоэ зауважал Шулдиха. Тот в течение одного часа сумел перенаправить жуткую, психотическую аутоагрессию Фарфа в более безопасное русло, трансформировать в относительно щадящее и подконтрольное увлечение, занявшее все помыслы ирландца. Одно время Фарф даже не резал новых линий, он попросил купить ему книги по каллиграфии и изучал их неделями, а Наоэ таскал ему распечатки особенно экзотичных образцов из Интернета.

Зазвенел таймер духовки, следом пискнул тостер. Наоэ встряхнул головой. Сильно запахло сдобой – Шулдих, прикусив губу, осторожно вынимал противень с размороженными и подрумяненными круассанами, он наклонился, и его рыжие волосы скользнули вниз, открывая красные пятна там, где плечо переходит в шею. Наоэ внезапно в жар бросило, он поднял со стола блюдо и заставил его подплыть к немцу, тот мурлыкнул «Данке!» и ловко пересыпал золотисто–коричневые круассаны на белый фарфор, с грохотом загнал противень обратно в духовку. Брэд выглянул из–за газеты и сказал: «Мне тосты». «Возьми!» – фыркнул Шу. «Я сейчас!» – поспешно сказал Наоэ и заставил тосты проплыть на тарелку Брэда. «Подлиза!» – хихикнул Шулдих, наливая сливки в миксер, – «Кому каппуччино?» «Мне!» «И мне» «Мне чёрный, будь так любезен» «Фарфи-кун, найди мне круассан с персиком» «Этот» «Аригато» «Говори по-английски» «Спасибо, Фарф».

Какое-то время на кухне слышно звяканье приборов, шуршание газеты, тихие хлюпающие звуки, которые издаёт Фарфарелло, поглощая свой каппуччино. Он заканчивает завтрак первым и, не сказав ни слова, поднимается и уходит наверх. Шулдих, затем Наги машинально сканируют его мысли и переглядываются с облегчением. Он намерен всего лишь постигнуть сокровенный смысл иероглифа «страдание». Наги чувствует раздражение и озабоченность Шу, потом они исчезают, как по волшебству – Шулдих не умеет быть серьёзным долго. Завтрак продолжается. Брэд укрылся газетой, перед ним стынет недопитая чашка кофе и надкусанный тост. Шу метёт со стола всё подряд, Наги не отстаёт от него. Они вообще едят по шесть-семь раз в день, а иногда встречаются у холодильника и ночью – что поделаешь, телекинез и телепатия – самые «энергоёмкие» пси-таланты. Кроме того, Шу съедает ежедневно не меньше четырёх плиток шоколада, а Наги – несколько пакетиков засахаренного миндаля. «У нас мозги работают в другом режиме, либе, – говорит Шулдих, – мы вообще другие. Улучшенный вид». Когда на столе не остаётся ни крошки съестного, Брэд опускает газету, встаёт из-за стола и говорит Наги: «Я жду тебя в машине через десять минут». Наги послушно поднимается с места, бросая искоса взгляд на Шу. Может быть, сегодня… «Пусть сначала посуду помоет, – говорит рыжий телепат, – а потом я его сам отвезу. Он не успеет за десять минут». Брэд смотрит на них, и встречает абсолютно невинные ответные взгляды. «Хорошо, – говорит он, – только не гони!» «Слушаюсь, сэр!»- хихикает Шу, и Брэд хмурится. Шулдих в ответ поднимает брови и хватает с тарелки тост, оставленный американцем. Брэд выходит из кухни, а Шу говорит с набитым ртом: «Приступай, Золушка. А то на бал опоздаем». Наги фыркает и заставляет посуду проплыть к мойке, а воду – течь из крана. Не поднимаясь из-за стола, выдавливает «Фэйри» на губку. Шу качается на своём стуле, потом срывается с места и выходит из кухни, Наги слышит, как он взбегает по лестнице, ещё через несколько минут следом поднимается Брэд. Он забыл кейс. Или мобильник. Или ручку. Наги застывает. Из мойки валит пар, горячая вода рушится на мокрые бока чашек и тарелок. Наги заставляет пену плавать по кухне меленькими облачками, поднимает крошки со стола в смерч. Щёки его горят. Время становится вязким, как свежий мёд. Наконец на лестнице снова раздаются тяжёлые шаги. Шу орёт сверху: «Эй, Брэд, только не гони!» и смеётся. Хлопает входная дверь. Наги спохватывается, выключает воду, взглядом делает тарелки сухими, улыбается невесело. Золушка! Потом встаёт со стула и тянется наверх почистить зубы и за портфелем, идти ему не слишком удобно, но это быстро проходит.

Шу ведёт свой серебристо-голубой «Порш», как самоубийца. Ревёт «Рамштайн», рыжий подпевает и колотит ладонями по рулю. Наги уже повеселел и, обняв портфель, смотрит, как мелькают мимо машины, дома, вот блеснули и пропали воды залива, пронеслись корпуса какого-то завода. Он никогда не заговаривает первым, и Шу, искоса поглядывая на него, наконец, спрашивает: «Ты в самом деле хочешь в школу, мелкий?» «Ну-у-у-у…» – нерешительно тянет Наги, он не смотрит на Шу, но его глаза лукаво поблёскивают. «Ты ещё думаешь! Да ты мутант! – восклицает Шулдих, – черепашка-ниндзя! Вот меня в твоём возрасте можно было загнать в класс только поркой!» – наставительно говорит он. Наги хихикает и спрашивает: «И часто тебя били?» «Каждую неделю, – отвечает Шу ужасно серьёзно, – когда за дело, а когда для профилактики». Наги смеётся, потом перестаёт смеяться, потому что Шулдих вдруг замолк и уставился на дорогу. «Что там?» – спрашивает мальчик. «Ничего, – отвечает Шу, – так кино или аркады?»

После полудня они уже обалдели от компьютерных игр, мультяшек, дешевой еды и маленьких модных магазинчиков, куда Шу тянет, как магнитом. Они медленно идут к машине, нагруженные покупками, сытые и довольные, в глазах всё мелькает и кружится после космических полётов наперегонки с очередным страшилищем, во рту – вкус попкорна и шоколада. «Кино или луна-парк?» – спрашивает Шу, его глаза смеются за дымчатыми стёклами очков. Последней его покупкой была розовая помада в золотом футляре. Наги перекладывает свертки в другую руку, смотрит на часы. «Нет, Шу-кун, у меня тренировка через полчаса», – говорит он с неподдельным сожалением. Когда Шулдих такой, как сегодня, быть рядом с ним – сплошное удовольствие. Но тренировка важнее. «Ты просто враг веселья, – вздыхает Шу, но довольно рассеянно, – ладно, чибик, станешь футбольной звездой – не забудь упомянуть меня в интервью!»

И снова «Рамштайн» и пролетающие мимо дома, деревья, залив. Они в Старом Токио, рядом со стадионом средней руки, Наги выбирается из машины и вытягивает сумку с формой. «Заехать за тобой?» – спрашивает Шу. «Нет! – Наоэ краснеет,- я не знаю, во сколько закончится тренировка… вернее, знаю… но я иногда остаюсь помочь тренеру… Я потом возьму такси!». Шулдих пожимает плечами и газует с места, так что шины оставляют на асфальте чёрные следы. Музыка ревёт. Одной рукой крутя руль, другой он достаёт из кармана помаду. Зубами снимает колпачок, любуется изысканным розовым перламутром. Серебристо-голубой «Порш» сворачивает под указателем «Госпиталь Сасакава».

Он врывается в палату, хлопая дверью так, что дребезжат стёкла.

– Привет! Извини, что поздно!

Девочка на кровати неподвижна, грудь едва заметно поднимается под толстой больничной ночнушкой. Лотар отпихивает в сторону столик на колёсах, садится на край кровати и сообщает:

– Чибик прогулял школу. Мы полдня шлялись в аркадах – шопинг, потом поиграли – я вышел на третий уровень, либе, – хвастается он, – а чибик…ну, чибик уже вообще в другом измерении! – смешок, – Брэд убил бы нас, если б узнал!..

Девочка на белых простынях неподвижна, как камень, но Шу продолжает болтать, не обращая на это внимание:

– Я купил себе шикарную рубашку – голубой шёлк, о-бал-деть!.. Я бы показал, но она внизу, в машине. Да, я и для тебя кое-что купил! – он роется в карманах, достаёт золотой тюбик, снимает колпачок и сосредоточенно красит помадой бледные сухие губы девочки. С довольным видом оглядывает результат:

– Тебе идёт. Определённо! Эй, да ты красотка! – хихикает он, переплетая безжизненные пальчики со своими, проникая, погружаясь в плотный серый туман…

…холодно и сыро, и если вытянуть руку, то он не увидит своих пальцев в стылой белёсой мгле. Он бредёт наугад, подрагивая от холода, он до сих пор не видел здесь ничего, кроме тумана, но он чувствует, чувствует, как она наблюдает за ним, испуганно, настороженно, притаившись в этой серой мути. Сколько он уже ходит здесь кругами? Ппять, десять дней – не прекращая говорить, передавать образы внешнего мира, выманивая её из тумана, добиваясь хоть звука, хоть проблеска в ответ. И ничего. Шулдих улыбается. Она трудная! Улыбка переходит в дрожащую гримасу, зубы выбивают дробь, потому что здесь, чёрт возьми, ужасно холодно. Но он упрямо шагает вперёд, в прошлый он уловил краем глаза что-то цветное, яркое в серой мути… Его внезапно бьёт такой озноб, что он спотыкается, взмахивает руками и роняет золотой футлярчик с помадой. Чертыхаясь, нагибается за ним, шарит в белёсой дымке под ногами, нащупывает тёплый металл и… чужие ледяные пальчики. Они поспешно отдёргиваются, шёпот:

– Извините…

Она стоит перед ним, похожая на персонаж из фильма ужасов – в порванной, грязной школьной форме, косы растрёпаны, на виске запеклась кровь, в глазах – искра безумия, лицо исхудалое, бледное, на губах странно-неуместным пятном выделяется розовая помада, тщательно нанесённая Шулдихом. Она пытается сказать ещё что-то, беззвучно открывает рот, потом начинает таять, растворяться в сером тумане…

– Извините… Извините…

– Постой!- поспешно говорит Шулдих, – ты не должна уходить! Я же у тебя в гостях… И-и-и… в общем, я слышал, что хорошо воспитанные дамы от своих гостей не бегают! – тараторит он. Полупрозрачная девочка хмурится, потом пытается улыбнуться.

– Меня зовут Лотар. Лотар Шулдих. Спорим, ты моё имя ни за что не выговоришь? «Л» целых два раза. Чибик зовёт меня Шу. А ты…

– … Айя…

– Как мило! Держи! – он протягивает ей помаду, выражение лица самое беззаботное и весёлое, но в глазах – бешенное напряжение, ладонь мелко дрожит. Возьми же, возьми… Девчонки такое любят… Полупрозрачные пальцы касаются его руки, нерешительно смыкаются на золотом футлярчике… И она тут же исчезает, растворяется в тумане. Но теперь это неважно. Теперь Шулдих всегда будет знать, где она. Он без сил опускается на холодную твердь, струйки тумана обтекают его колени. Взгляд безошибочно устремлён туда, где прячется Айя.

– Может, выйдешь? – говорит он мягко, – Не бойся меня. Я же тебя не боюсь. Я с тобой, либе. Я теперь всё время буду с тобой, а знаешь почему? Потому что ты – такая же, как и я. А мы, псионики, никогда своих не бросаем.

4.

 

Метательный нож свистнул в воздухе и с глухим стуком вонзился в стену офиса Критикер. Все заткнулись, кто смеялся- тот примолк, три пары глаз настороженно уставились на высокого парня с тяжёлым подбородком и короткими дредами, выкрашенными в цвет корицы. Он обвёл взглядом примолкших приятелей, криво улыбнулся и вытащил из кармана золотой портсигар и зажигалку. Когда он прикуривал, ярко блеснули металлические шипы на перчатках красной кожи. Он затянулся, надменно откинул голову назад, выпуская дым. Мочки его ушей были проколоты в нескольких местах и украшены золотыми колечками. Первой опомнилась девушка, единственная девушка в этой компании:

– Ты спятил, Танума! – сказала она холодно, – ты не на миссии!

– Да знаю я, Королева! Мы на миссии лет сто не были! Скука, кругом скука! Остоебенело всё!

– Придержи язык! А то малыш научится от тебя всякой дряни, – насмешливо сказала та, которую Танума назвал Королевой. Хорошенький подросток, восторженно смотревший на старших, покраснел, глаза сверкнули обидой.

– Я не малыш… – начал было он, но его перебил Танума. Мгновенно взбеленившись, он отбросил сигарету, в руке появился второй нож.

– Что? Какой дряни? А подробнее? – рявкнул он. Но девушка уже держала его на прицеле: маленькие руки уверенно сжимали рукоятку восьмизарядного американского пистолета.

– Охолони, крутой, - сказала она грубо, – твоя цацка не быстрее пули.

– Эй, ребята, спокойно, спокойно! – светловолосый парень встал между ними, встревоженные серые глаза перебегали с Танумы на Королеву. – Вы что!

– Пусть эта стерва уберёт пушку, будет она мне указывать, что говорить, секретутка ебанная! – орал Танума. Королева оскалила белые зубы, кроваво-красная помада блестела на губах, иссиня-чёрные волосы растрепались, как у ведьмы:

– Юуси, уйми своего пидорёныша, а то я ему яйца на хуй отстрелю!

– Тихо, да вы что! – Юуси вспыхнул, как маков цвет, спиной отжимая в угол Тануму, который орал:

– Сука! Убью! Пусти меня!

– А пусти его, Хондзё, пусть попробует!.. – сказала Королева с нехорошей улыбкой, она стояла, как на стрельбище – стройные мускулистые ноги в чёрных чулках согнуты в коленях, офисной длинны юбка непристойно задралась, открывая подвязки, белая блузка вылезла из- за пояса, плечи напружинены, пистолет на уроне глаз, дуло смотрит прямо в лоб Тануме. Давно она такого кайфа не ловила, в самом деле… Маленький Уёо Нару испуганно сжался на стуле, не сводя глаз со старших, рот у него беззвучно приоткрывался…

Именно этот момент выбрал Ран Фудзимия, чтобы передать Сирасаки кое-что интересное, о семье Такатори и клане осакских Камото. Открыв дверь, он остановился на пороге, огляделся. Промолчал. Потом сказал:

– Добрый день. Сирасаки у себя?

Ярко одетые, шикарные, крутые полевые агенты, увешанные оружием, как ёлочными игрушками, под его немигающим взглядом мгновенно почувствовали себя… тем, кем и были на самом деле – сворой собак, грызущихся от безделья. И тут же, как и положено своре, они сплотились против общего врага. Танума сунул нож в ножны из красной кожи на запястье. Королева фыркнула, по-ковбойски крутанула пистолет и опустилась в кресло, причём юбка задралась ещё выше. Хондзё смотрел на Рана с облегчением и раздражением. Он был рад, что его приход прекратил безобразную тяжёлую сцену, но ему не нравились задиристые, внимательные взгляды, которые бросал на Фудзимию Танума. Он ревновал, и ничего не мог с собой поделать. А Уёо… Уёо не любил Фудзимию, потому что никто его не любил.

– Сирасаки нет, – ответил Танума, – а у тебя к нему дело?

Ран кивнул. Он мог и сам догадаться, что лидера Критикер нет в офисе – Сирасаки никогда бы не позволил боевикам сцепиться.

– Очередная важная информация? – продолжил Танума насмешливо.

– Да, – ответил Ран, – Нару, я пройду в его кабинет и оставлю файл, он знает где.

– Иди, мне-то что, – мальчик пренебрежительно пожал плечами и тайком кинул взгляд на взрослых – одобряют или нет.

– Говорят, ты теперь шпионишь по собственному желанию, – протянул Танума вслед Рану. Тот, не оборачиваясь, шёл к кабинету Сирасаки.

– Тебе это нравится, да? Добывать инфу своей сладкой задницей? – не унимался Танума. Ран промолчал, он уже взялся за ручку двери кабинета. Свист, удар – и метательный нож Танумы, вибрируя, пробил пластик насквозь в двух дюймах от лица Рана.

– Отвечай, когда с тобой разговаривают! – рявкнул Танума.

Спина, обтянутая потёртой джинсовой курткой, даже не дрогнула, неровно подстриженные красные пряди не шелохнулись. Ран шагнул в кабинет и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Ран покинул офис Критикер через двадцать минут. Он думал, что Танума ещё что-нибудь выкинет, но когда он вышел из кабинета, полевые агенты, казалось, уже забыли о его существовании. Танума и Юуси устроили мини-турнир по армрестлингу, Нару жадно наблюдал за ними, оседлав стул. Королева развалилась в кресле и тренировалась быстро выхватывать пистолет из-за пояса, её блузка уже держалась только на двух пуговицах. На его уход никто не обратил внимания. Он шёл к метро, не ощущая даже слабой обиды, только облегчение, что всё позади, что он убрался из офиса быстро и не застал Сирасаки, потому что выходки боевиков переносились легче, чем разочарование в глазах лидера Критикер, когда Ран объявил ему, что не собирается больше быть информатором и просит о переводе в боевую группу, а до тех пор будет продолжать работу в додзё Такамасу. Вначале Сирасаки едва не рассмеялся. «Фудзимия, учитывая личный фактор… тебя не примут в Крашерс». Ран пожал плечами. Есть ещё и Конэко. Сирасаки удивлённо поднял брови. Конэко! Полулюбители, команда номер два, куда направлялись неперспективные новички или психически неуравновешенные агенты, текучка кадров, разобщённая, плохо подготовленная группа, пригодная лишь для простых зачисток… Сирасаки не сказал этого вслух, но группа Конэко считалась едва ли не пушечным мясом. Ты уверен? Ран был уверен только в том, что он больше не хочет быть шпионом. Он тоже не сказал этого вслух, но он бы охотно покинул Критикер и начал действовать самостоятельно, однако понимал, что, во-первых, из подобных организаций так просто не уходят, а во-вторых… у него было больше шансов добраться до Такатори и остаться в живых, имея за спиной базы данных и боевое оснащение организации. И деньги. Полевым агентам неплохо платили. То, что осталось от краха «Фудзимия ГЕО», Ран перевёл в траст на имя Айи, и когда сестрёнка придёт в себя… Она будет учиться в медицинском колледже, она станет врачом, как и мечтала, и продолжит дело отца! А она придёт в себя, иначе… Ран обнаружил, что стоит перед входом в подземку, сжимая кулаки, тяжело дыша, сердце бухает в голове. Он стал медленно спускаться по ступенькам, выравнивая дыхание. Он не имеет права даже думать о том, что она может не очнуться, он не имеет права приходить к Айе с такими мыслями, с проблемами своего нового мира. Он не имеет на это права.

 

* * *

 

– Посмотри в окно – он ушёл?

– Ушёл, а что та…

– Нару, иди-ка сюда! Вскрой мне этот файл! Сможешь?

– Ты что, конечно смогу!

– Ну, ребята, вы совсем оборзели!

– Зануда ты, Королева!

– Тану-кун, а может, не надо?

– Да ладно, тебе что, неинтересно? За какую инфу наш гордый малыш Фудзимия подставляет задницу якам?

– Танума, в последний раз я тебе говорю – здесь ребёнок!

– Я не ребёнок!

– Эй, парень, конечно нет, давай, не отвлекайся!

– Ещё немного, Масато-кун.

– Вы тут все придурки!

– Не порти удовольствие, сестрёнка. Всё равно не хуй делать!

– Готово! Готово, Масато-кун! Ой!..

– …Блин, да не толкайтесь вы!..

Куча мала перед монитором – мускулистые тела, одетые в кожу и джинсу, шипы и заклёпки, ножи на запястье, треск ткани, летят пуговицы, разорванная блузка Королевы обнажает пистолет за поясом, ремни кобуры, надетой на голое тело, и кружевной лифчик, но ей плевать, Танума навис над сидящим за компом Уёо, Королева подалась вперёд, положив на стол колено, обтянутое чёрным сетчатым чулком, за подвязку заткнут ещё один пистолет. Хондзё перегнулся через её ногу. Четыре головы – дреды цвета корицы, золотистая стрижка, каштановые прядки под синим беретом и иссиня-чёрная грива – загораживают экран, четыре пары глаз пожирают строки на мониторе.

– …Стрелка сегодня, через два часа, в Ханеда, оба клана – наши Таки и осакские Камото.

– Какие Таки?

– Такатори, балда!

– Улица Каннон – я знаю, там раньше были шикарные особняки! Смотри, так и есть, номер два, он у самого залива.

– Откуда ты знаешь?

– А у меня там тётка в магазине работала, меня к ней на каникулы отправляли.

– Ну и что это за номер два?

– А, развалюха, ещё при прошлом императоре строилась. По-настоящему там и не живёт никто. Место зато красивое, прямо над морем, участок гектара два!

– Ну как раз для яков, они любят старьё, последние романтики, бля! Послушайте, а если нам… Успеваем ведь!

– Масато. Нет.

– Да брось ты, сестрёнка! Я сейчас остальных вызвоню, устроим якам иракский маникюр!

– Ты спятил!

– Мы тут все спятим от безделья!

– А Сирасаки…

– Да он до завтра не вернётся, а потом нам господин Персия ещё и спасибо скажет – и что твой Сирасаки? Так я звоню ребятам в Крашерс?

– Ты больной, понял? Больной, блядь, на всю голову!

– Нашлась здоровая! Что, самой пострелять не хочется? Ты же от этого только и кончаешь, а, Королева?

– Да пошёл ты!..

– А я, можно я с вами?

– А то! Посмотришь, как мы работаем!

– Смотри, тут написано, что дом нуждается в проверке.

– А, фигня! Да что там может быть?

– Он пишет – возможно, система слежения, ловушки в доме и по периметру. Необходима предварительная разведка… Эй, не трогай меня! Тут так написано!

– Дерьмо это! На хуй якам устраивать систему безопасности в старом разваленном доме? Ради одной стрелки? Наш сладенький Фудзимия просто не то услышал. Сосал и уши заложило!

– Мать твою, Масато, заткнись!

– Уже. Так ты с нами или нет?

– Ох, блядь, я пожалею, пожалею, что во всё это ввязалась… Да!!!

– Вот это дело, сестрёнка! Так я звоню?

– А-а-а, чёрт с тобой, звони!

 

* * *

 

Ран вышел из метро за один квартал от госпиталя. У него ничего с собой не было, а надо бы купить пару цветков для Айи. Он выбирал розы у уличного лотка, когда расслышал в привычном уличном шуме пронзительный визг шин. Он невольно обернулся… и рука сжала колючий стебель, так что проступила кровь. Рыжий гайдзин. Псионик. Громко хлопает дверца спортивной машины, «Порш» последней модели, цвет «небесный электрик», номер SIQ 7777, гайдзин быстрым шагом заходит в кондитерский магазинчик. Рана трясёт, он почти забыл госпожу Лю, те несколько часов, которые провёл в её лавке пряностей за уборкой, под аккомпанемент рассказов, больше напоминавших сказку или бред. Он почти забыл это, в его жизни не было места сказкам, были реальные проблемы и реальные люди. Рыжий гайдзин... казался чем-то вроде галлюцинации. Ран помотал головой, заставил себя разжать ладонь, на ней алели капельки крови.

…Он делал то, что ему показывала госпожа Лю, «ставил защиту», но недолго, всего несколько вечеров, а потом перестал, потому что изменившиеся обстоятельства требовали всех сил и внимания, но ему ещё долго казалось, что его руки, волосы, пахнут корицей и имбирём…

Рыжий гайдзин, уже не торопясь, показался в дверях магазина. Вид у него был рассеянный и уставший, под глазами круги, он моргал и даже зевнул пару раз, рассовывая плитки шоколада по карманам травянисто-зелёного френча с золотыми пуговицами. Потом он одним движением ободрал фольгу с шоколадки и вцепился в неё зубами, прикрыв глаза от удовольствия. Ран видел его так ясно, словно он был единственным человеком на милю вокруг, а остальные – всего лишь тенями. Он постарался воскресить в памяти запах пряностей, очистить разум, замереть, сконцентрироваться… Так, да, кажется так… Спокойно, стараясь двигаться в обычном темпе, укрываясь за лотками, рекламными стойками, прячась за людьми, он подошёл к проезжей части, где в потоке машин медленно плыло такси с зелёным огоньком. Махнул рукой, и когда машина остановилась, скользнул на сидение. «Видите голубой «Порш»? За ним» – сказал он водителю и подкрепил свои слова пятитысячной купюрой.

«Дамба! Он едет по дамбе, к острову Кафунабаси!» – присвистнул шофёр через полчаса. «За ним!» – повторил Ран, он с трудом сдерживал азарт, пока всё получалось, гайдзин не заметил слежки, по крайней мере, он не пытался петлять или кружить по улицам, чтобы уйти от «хвоста», а манера проскакивать на красный свет… Ну чего ещё можно было ожидать от такого – не соблюдения же правил! «Что за остров?» – спросил он. Таксист, кажется, тоже проникся таинственностью, и рассказывал, ловко пристроившись между двумя грузовыми фурами: «Искусственный, молодой господин! Насыпали, когда делали метро. Во время войны там был оружейный завод, потом его демонтировали. Я часто езжу в этом районе – сколько лет он заброшенный стоял, а сейчас что-то оживилось, видно, купил кто. Дамбу отремонтировали, дорогу подновили, она же совсем размытая была, её в прилив почти на восемь часов заливает, и то если море спокойное, а в шторм – вообще неделю не проехать. И кому такое счастье надо – ума не приложу, но, видно понадобилось – движуха какая, а, так вашу машинку голубенькую и потерять недолго!» – он добродушно засмеялся.

Таксист высадил Рана у маленького магазинчика на насыпи и уехал – прилив скоро, и вообще, ждать недосуг. Ран легко отпустил его, он был уверен, что обратно выберется как-нибудь. На пропускном пункте толпились и гудели грузовики – там, у шлагбаума, дежурили охранники в форме, с автоматами, они пропускали по списку тяжело груженные машины, у берега покачивалась дюжина моторок. Серебристо-голубой «Порш», взревев двигателем, объехал фуры и ткнулся бампером в шлагбаум, его пропустили тот час же. Ран ещё немного потолкался в магазинчике среди шоферов, попивая колу, но ничего интересного не услышал и решил пробираться туда, где за ржавой сеткой, около мрачных, просевших от ветра и сырости корпусов завода, виднелось серебристое пятнышко. Гайдзин далеко не ушёл.

Дырку в сетке он нашёл быстро, видно было, что перестройка на заводе только начиналась. Охрану наладили лишь со стороны дамбы, а периметр острова, крутые берега, поросшие скудной травой, никого не волновали. Чаек тут были стаи. Ран здорово извозился в земле и птичьем помёте, пока подобрался со стороны обрыва к корпусу, возле которого, по его расчетам, стояла машина гайдзина. Здесь было тихо, только чайки пронзительно кричали, проносясь над водой, и шумело море. Ран оглянулся: никого. Он добежал до облупленной бетонной стены, до повисшей на петлях двери, и нырнул внутрь, затаился у входа. Стылый холод помещения, после апрельского зноя, пробрал его дрожью, ощущение опасности встопорщило волосы на затылке. Чайки, волны и тепло остались позади, здесь пахло пылью и ржавым металлом, бетонные стены уходили вверх, в темноту, где смутно угадывались перекрытия. Вздрагивая и озираясь, Ран двинулся вперёд. Когда-то это был цех – между кучами щебня виднелись ржавые остовы машин, на полу пролегали остатки рельсов – по ним, когда завод работал, двигали вагонетки. Ран добрался до двери, относительно сохранившейся, плотно прикрытой – она вела во внутренние помещения. Он замер, прислушиваясь – ничего, ни шороха, ни вздоха, наверху раздалось голубиное воркование, и он вздрогнул. В следующее мгновение дверь с грохотом опрокинулась прямо на него, а следом ринулся беловолосый демон. Ошеломлённый Ран едва успел уклониться от ножа, напавший зарычал и бросился снова, ужасающее создание из кошмара – Рану, отбивавшему бешенные удары, он виделся каким-то сгустком ярости: белые волосы, оскаленные зубы, бугрятся мускулы под чёрной в заклёпках кожей, блеск ножа и блеск жёлтого глаза, единственного глаза. Ран ахнул, свирепый рык – и демон полоснул его ножом по груди, засмеялся, облизал лезвие. Ран, войдя в его ритм, попытался воспользоваться заминкой и напал сам, они сцепились, покатились, Ран словно пытался удержать мешок со змеями, одноглазый демон был слишком силён, и это была сила не человека – зверя, стихийная, неудержимая. Рану всё же удалось взять его в захват, держа руку на излом, а другую, с ножом, зафиксировав под животом этого дьявола, он сидел у него на спине, а тот яростно рвался, казалось, он не чувствовал боли. Фудзимия знал, что долго его не удержит, и уже нацелился поменять захват и придушить одноглазого, как вдруг услышал возглас, совсем близко, но не сглупил, не повернул головы. Он попытался добраться до шеи демона, но тут раздался тошнотворный звук, прозвучавший громом в ушах, одноглазый вывернулся из-под него, выдрав из сустава собственную руку, пропоров себе живот, и тут же оседлал ошеломлённого Рана, занёс нож, оскалился, новый вскрик, и словно молния снесла с Рана одноглазого демона, полуоглушённый, он попытался подняться, краем глаза увидел какое-то размытое пятно и тут же сильнейший удар в челюсть послал его в беспамятство.

 

* * *

 

Брэд мельком глянул на неподвижное тело у своих ног, перевёл взгляд на Шулдиха, тот прижимал к полу Фарфарелло, он уже выдал ему порцию оглушения, и одноглазый только слабо шевелился и поскуливал, здоровая рука расслабленно лежала на бетоне, рядом с выпавшим ножом.

– Ну и что это такое? – спросил Брэд.

– «Хвост», – пояснил Шулдих, как ни в чём не бывало.

– Ты притащил «хвост»? – слабо удивился Брэд.

– А что, надо было выбросить? Какой ты расточительный! «Хвост» – полезная штука, Брэд, всегда сгодится, – кротко сказал Шу. Он поднялся с Фарфа, отряхнул френч, возмущённо ахнул:

– Блин, он меня измазал! – и принялся оттирать кровавое пятнышко на зелёном сукне.

Но сбить Брэда было не так-то просто.

– Почему ты не позволил Фарфарелло его прикончить? – спросил он. Рука Шу на зелёном рукаве замерла, он поднял брови и пояснил:

– Я подумал, что его надо допросить, типа, что он тут делает. Мы же, типа, охрана, – сказал он после паузы и хмыкнул, – оттащи куда-нибудь Одноглазку, пусть очухается, а я займусь… этим.

Он искоса взглянул на красноволосого парня, без движения лежащего на полу, и Брэд в это же самое мгновение «поймал» картинку – темнота, дождь, мокрые рыжие волосы смешались с красно-каштановыми – это была доля секунды, Брэд моргнул и сказал:

– Нет. Успокой Фарфарелло сам, а я расспрошу… нашего гостя.

Он нагнулся, с усилием поднял безжизненное тело на плечо, и направился к двери. Красно-каштановая голова моталась по широкой спине американца, волосы упали вниз, открывая сильную шею. Шулдих приоткрыл рот, потом нахмурился. Что-то… что-то такое он уже где–то видел… Тут Фарфарелло издал полустон-полурычание, и мимолётное воспоминание упорхнуло из головы Шулдиха. Он склонился над одноглазым, бережно положил ладонь на лоб, прочерченный кожаным ремешком и позвал:

– Фарфарелло!..

Золотистый глаз открылся, измазанные кровью губы растянулись в улыбке:

Ло…тар… хоро…шо…

Взгляд Шулдиха метнулся к вывернутому, вздутому плечу Фарфа, багрово-синюшному от отёка и внутреннего кровоизлияния. Он сглотнул.

Неплохо, либе…

 

* * *

 

Ран очнулся от пощёчины, застонал, попробовал пошевелиться, и почувствовал, что не может, что руки и ноги намертво привязаны к чему–то вроде железного кресла, сначала он никак не мог сообразить – где он, что с ним, но после второй пощёчины вспомнил всё, как по волшебству. Рыжий гайдзин, слежка, заброшенный завод на острове, драка с одноглазым демоном. Саднили порезы на животе. Он открыл глаза. Голова была запрокинута на низкой спинке, и он увидел прямо над собой перекрытия потолка и яркие солнечные нити, падающие сквозь дырявую крышу. Сизые голуби на балках ворковали и всплёскивали крыльями. Жёсткая рука дёрнула его голову вниз, и он увидел прямо перед собой смуглого гайдзина с холодным правильным лицом и взъерошенными чёрными волосами. Серые глаза за стёклами очков изучали Рана без капли эмоций и вместе с тем так внимательно и вдумчиво, что Рану стало не по себе.

– Кто ты такой? – спросил гайдзин на правильном японском. Ран не собирался отвечать, наверно это отразилось в его глазах, потому что гайдзин, без единого постороннего жеста или слова угрозы поднялся и отошёл к маленькому столику, раздался щелчок, звяканье, он обернулся, держа в руке пластиковый одноразовый шприц.

– Сыворотка правды, – пояснил он Рану спокойно и вонзил иглу в кожу на руке. Ран даже испугаться не успел.

…Через час голова у Рана кружилась, в глазах плавали солнечные искры, а желудок то и дело подкатывал к горлу. Но и смуглый гайдзин тоже утратил своё ледяное спокойствие. Ран не сказал ни слова, хотя игла ещё трижды жалила его руку. Чёртова отрава не действовала на него. Только время как-то растянулось, запаздывало, гайдзин двигался словно в замедленном кадре, то и дело застывая, облитый солнечным янтарём, голуби ворковали одуряющее громко и сладко, заглушая вопросы гайдзина. Поняв, что потерпел неудачу, гайдзин стал бить Рана. Так вопросы стали доходить лучше, потому что каждый удар вызывал в голове вспышку боли-прояснения, на долю секунды, это было мимолётно и не слишком приятно, и к тому же Рану надо было молчать, а это каким-то образом всё усложняло. Когда в ход пошла горящая сигарета, и прояснения стали особенно острыми, Рану пришлось прилагать усилия для молчания. Когда гайдзин что-то сделал с его рукой, прояснение было настолько пронзительным, что Фудзимия позволил себе стон, и голуби нежно вторили ему, и он уже погружался в серое полу-беспамятство, но тут где-то далеко, в тысяче миль отсюда, хлопнула дверь. Ран вздрогнул, перед глазами всё закружилось. Голуби тучей белых лепестков взметнулись с балок и окон, заплясали в солнечных пятнах, свист и шорох крыльев, испуганное воркование, быстрые чёткие шаги, смутно знакомый недовольный голос:

– Ну Кро-о-оуфорд! Ну кто так делает?

– Убирайся!

– Ты что, не мог позвать меня?

– А где ты был, чёрт побери? Я велел тебе успокоить Фарфарелло!

– Я успокоил его! Он спит! – с раздражением.

– Где ты шлялся?

– Обходил периметр. Кажется, это так называется, либе? А вот ты что делаешь?

– Собираю информацию.

– Собира… Твою мать! Это моё дело – собирать информацию! И я умею собирать информацию, Брэд, в отличии от тебя, по крайней мере, от моих методов не бывает столько крови!

Они препирались прямо над Раном, их голоса невыносимо резали слух – холодный низкий голос Кроуфорда и более высокий, хрипловатый того, другого.

– А ты попробуй поговори по-другому с этим упрямым щенком!

– И попробую! И попробую! Сто против одного, что он ничего тебе не сказал!

– Пошёл ты к чёрту!

– Пошёл сам!

Снова жёсткие сильные пальцы вцепились в закинутый подбородок Рана, дёрнули вниз, грязный потолок и голуби пропали, и на него уставились знакомые рассерженные тёмно–голубые глаза, но тонкий рот не улыбался, кривился в брезгливой недовольной гримасе.

– О Боже! Чем ты его накачал?

– Амитал натрия.

– Дерьмо! Ты что, не видишь – он как мы?

– Он? Не смеши меня!

– Он псионик, Брэд. Слабый, необученный, но амитал ему – как вода. Иначе бы он выложил тебе, всё, что знает!

Ран замычал, оскалил зубы:

– …Я … не такой… лучше… сдох… – он закашлялся, потом вспомнил, что говорить нельзя, набрал полный рот слюны с кровью и плюнул в ненавистное смазливое личико, в сердитые голубые глаза. Не попал, этот клоун отскочил быстрее молнии с обиженным и удивлённым возгласом:

– Чёрт, да ты ему зубы повыбивал!

– Ничего я ему не повыбивал, но выбью, если он…

На Рана опять накатила волна дурноты, голоса Кроуфорда и рыжего клоуна доносились как сквозь толстое стекло, белый халат американца, зелёный френч синеглазого ублюдка дрожали и переливались в ярких солнечных пятнах, клубилась мелкая пыль, сверху, покачиваясь, плыло серое голубиное перо. Ран зажмурился. Голуби ворковали.

– …что с тобой творится?

– …ничего. Я сказал тебе убраться, ты ещё здесь?

– …Брэд, этот несчастный мальчишка – шестёрка, исполнитель, ты думаешь, он знает хоть что-нибудь?

– …останавливать меня, я знаю, что делаю!

– …не так! Сколько ты ему ввёл?

– …убирайся, Шулдих!..

– …Рейдзи Такатори здесь…

Это имя вызвало в голове у Рана абсолютное прояснение. Он забыл о боли и заставил себя вслушиваться в каждое слово гайдзинов.

– Почему ты не сказал сразу? – зло спросил американец.

– Кровь Христова, да потому, что ты меня не слушал! Наш расчудесный наниматель тебя ждёт, злой, как собака, что-то там пошло не так на стрелке, стрельба какая-то, а ты тут измываешься над этим щенком, как будто…

– Я знаю, что делаю! – повторил американец как-то по-особому, пустым и холодным голосом. Шулдих осёкся.

– …О Боже… Я понял, Брэд, только… Иди сейчас к Рейдзи, так? – попросил он, очень… мягко. Ран открыл глаза. Рыжий гайдзин крепко сжимал плечи американца, они оба, казалось, забыли про пленника. Прояснение набирало силу, обернулось яростью. Фигляры. Сволочи. Так он им и поверил. Злой полицейский, добрый полицейский. Старо, как мир. Ран расхохотался, закашлялся. Они оба обернулись к нему, смуглое лицо Кроуфорда лоснилось от пота, глаза за стёклами очков влажно блестели. Шулдих смотрел на Рана, потом перевёл беспокойный взгляд на американца.

– Брэд, иди к нему, – настойчиво сказал он, – иди–иди, только халат сними, либе, ты его… запачкал.

На халате Кроуфорда были пятна крови. Крови Рана.

– Пошли вместе, – сказал американец тем же странным тоном.

– Нет, – отозвался Шулдих, – я попробую поговорить с ним, по-своему.

– Не надо, Шулдих, он не услышит, не оставайся с ним, – монотонно твердил американец, – он… тебе будет плохо…

– Ну не убьёт же он меня! – хмыкнул синеглазый клоун.

– Нет… не убьёт… – прошептал Кроуфорд, потом сильно потёр глаза кулаками. Вывернулся из рук Шулдиха, сказал холодно:

– Я пошёл. Для твоего же блага, не оставайся с ним надолго.

Тот улыбнулся с облегчением:

– Я быстро, Брэд, ты же знаешь.

– Да. Знаю, – американец потрепал синеглазого ублюдка по затылку. Рана затрясло, они не имели право так вести себя, как… как люди, как друзья!

Кроуфорд улыбнулся и пошёл к двери.

– Эй, Брэд! – проорал ему вслед Шулдих. Американец обернулся. – Не говори Рейдзи об этом парне!

– Это ещё почему? – недовольно спросил тот. Шулдих улыбнулся, Рану было видно сбоку, как заиграла ямочка на щеке.

– Потому что я не могу вот так сразу сказать, что осталась от его мозгов после такой дозы амитала, – он наклонился, поднял что-то с пола, раздалось звяканье, – Десять кубов! Может, он уже слабоумный. Оп! Умеет только плеваться!

Ран зарычал. Шулдих скосил на него глаза, выпрямился и фыркнул. Брэд Кроуфорд хлопнул дверью так, что голуби вновь взметнулись с железных перекрытий.

И Ран остался наедине с этим сумасшедшим.

Гайдзин по имени Шулдих смотрел на него, склонив голову набок, весело и словно бы нерешительно. Потом сорвался с места, взял со стола пластиковую бутылку «Перье» и поднёс горлышко ко рту Рана. Тот жадно глотнул, поперхнулся… Он боялся, что у него отберут воду, но гайдзин дал ему напиться вволю. Остатки вылил на лицо, и Ран едва не застонал от удовольствия, чувствуя, как прохладная вода смывает кровь и пот, холодит синяки, окончательно прогоняет муторное наркотическое оглушение. Добренький полицейский, он словно мысли читал, уже… Ран похолодел и сосредоточился, сердито глядя в красивое, нервное лицо гайдзина.

– Да. То есть, пока ещё нет, – улыбнулся тот. Зубы у него были узкие и белые, а в уголках глаз собрались морщинки, – Брэд не давал тебе воды, да? Обычно он так себя не ведёт. Ты сам виноват, либе, незачем было его доводить. Тебе разве не говорили, что пытки могут развязать язык любому?

– Я не… предатель… – прохрипел Ран. Голубоглазый клоун сочувственно покачал головой:

– Конечно нет, либе! Никто не предатель, пока цел. Ну-ка, что тут у нас? – он осторожно поднял голову Рана, – ссадина, ссадина, ещё одна… подбородок… ну, челюсть–то цела, – он опустил взгляд ниже, – ожоги – Боже, Брэд опять закурил?.. Порез, ещё порез… А, это Фарфарелло!.. Ого, да у тебя мизинец сломан! Знаешь, тебе повезло, что я вернулся так быстро, – сказал он. Ран с ненавистью уставился ему в переносицу, где на белой коже было несколько веснушек.

– Я ничего тебе не скажу! – прохрипел он.

– А я и спрашивать не буду! – мурлыкнул гайдзин. Он вздёрнул вверх подбородок Рана, заставляя смотреть себе прямо в глаза, красивые, огромные, ярко–голубые, зрачки подрагивали в тени каштановых ресниц, солнечные пятна в океанской глубине, голуби воркуют, справа, на радужке есть две карие точки, голова кружится, и Ран падает, улетает в эту бездну, эту высь, прямо к звездам над низким горизонтом, море шумит, черноволосая девочка в синем сарафане смеётся, склоняет голову, Ран, братик, скажи мне… Ран кричит, выталкивая из себя море, небо и девочку, изо–всех сил прикусывает губу и возвращается в пустой склад к пыли, тусклому свету, запаху ржавчины и крови. Он тяжело дышит, голова раскалывается от боли, голубоглазый ублюдок стоит поодаль, и Ран рад, рад, что сумел стереть улыбку с этих узких губ.

– Ты так меня ненавидишь… – Шулдих качает головой, в голосе смешались сожаление, насмешка и недоумение, – а ведь я не делал тебе больно, как Брэд! – он пожимает плечами, – Фудзимия Ран. Кто бы мог подумать, а? Это, знаешь ли, даже забавно, – он улыбается, протягивает руку, поворачивает голову Рана, рассматривает его так пристально, так… – Ох, Ран, либе… Ну зачем ты следил за мной?

Ран смотрит на него молча, стараясь донести всю меру своей ненависти и презрения, он наконец поверил, по-настоящему поверил, что эта сволочь каким–то образом чувствует его, это невероятно, это бред, но так и есть, ублюдок вздрагивает, красивое лицо искажается, и Ран понимает – что–то уходит, что–то гаснет внутри него, отрывается по–живому, отступает… Он концентрируется, как учила его госпожа Лю, выстраивает стену из ледяной ненависти, наполняющей его душу, он повторяет про себя все английские ругательства, которые узнал от ребят в школе, весь скудный запас японских оскорблений, так чтобы до этого гада дошло, что…

– О Боже, да я понял, понял! – досадливо говорит Шулдих, – знаешь, если бы тебя слышала одна моя знакомая монахиня, она бы тебе рот вымыла хозяйственным мылом. А я так лучше мозги промою! – он отворачивается к столу, копается в чемоданчике, в котором американец брал свою сыворотку правды, что–то звякает, шуршит, Ран видит, как ходят его лопатки под тонким зелёным сукном, рыжие пряди скользят по плечам, и ему становится страшно. Он ненавидит себя за этот страх, но не может ничего поделать, это было так похоже на… когда папа и мама были живы, и Айя... Будда Амида. Он спятил, это всё наркотик, нет, нет, как он может сравнивать своих родных и эту мерзость, то удивительное, ни с чем не сравнимое единение, которое было у них и… эту… наркоту, отраву, он не замечает, как слёзы текут из глаз, боги, только не так, лучше пытки, он боится вновь оказаться… не в одиночестве… и он боится, что не выдержит на этот раз, расслабится, размякнет…

Шулдих оборачивается, в руке у него шприц. Снова.

– Прости, либе, но мы должны успеть до прихода Брэда.

Ран мучительно стонет, выгибаясь в своих путах, он не хочет, не хочет…

– Боже, да не дёргайся ты, – бормочет Шулдих, тонкие пальцы впиваются в предплечье Рана с неожиданной силой, – полкубика эфедрина. Ерунда. Тебе даже понравится, – холодное влажное прикосновение, укол, кровь клубится в шприце, – вот так… Хороший мальчик…

Он смотрит на часы, переминается на месте, тонкие пальцы теребят браслет с жемчужиной на запястье, он не сводит с Рана внимательных беспокойных глаз, губы подрагивают, что–то шепчут, этот беззвучный шёпот, кривящий яркий рот делают с Раном странные вещи, сейчас всё по-другому, он чувствует как горячо, ошеломительно приятно кровь приливает к коже, поднимая тоненькие волоски, сердце частит, в голове становится звонко и пусто, он дышит с трудом, наркотик ломает его, наполняя горькой, безумной радостью. Он выгибается на стуле, пытаясь порвать верёвки, он сможет это, сила кипит в нём, он уже не чувствует боли, он вырвется и убьёт своего врага, разорвёт его голыми руками, эту белую кожу, увидит его кровь… Ран стонет, не замечая, как верёвки врезаются в запястья до кровавых следов, синеглазый ублюдок внезапно оказывается рядом, и Ран вздрагивает всем телом, когда тонкие твёрдые пальцы стискивают его между ног, прямо через джинсы, сильно, умело, он мычит от невыносимого удовольствия, толкаясь бёдрами в эту горячую ладонь, нет, нет, он не хочет, по–настоящему не хочет, но проклятая синеглазая сволочь уже отпустила его, Ран скулит от разочарования, крепко зажмуривает глаза, он возбуждён, остро, до боли, в голове мутится, его трясёт, он прикусывает губу… И тут его седлает тёплое тонкое тело, колено прижимается к напряжённому паху, Ран не выдерживает, поднимает ресницы и видит перед собой ярко–голубые глаза, Шулдих улыбается ему шальной улыбкой, ёрзает у него на коленях, смещается так, что их члены трутся через два слоя ткани. Ран не может ничего сделать, его бёдра ходят ходуном, Шулдих стискивает его сильнее, сдавливая, лаская, его пальцы ложатся на щёки Рана, губы приникают к сомкнутому рту, облизывают, сосут, Ран кричит, и Шулдих врывается в него, всюду, Ран чувствует его горячий упругий язык, и словно соболиная кисть касается его сознания, за долю секунды он узнаёт свой собственный вкус, запах и твёрдость, он побеждён, побеждён, возбуждение Шулдиха сладкой томительной дрожью отдаётся внизу поясницы, его анус сокращается, он подаётся вверх, раздавливая о промежность проклятого ублюдка свой возбужденный член, дёргается и хрипит, верёвки делаются скользкими от крови, так сильно он рвётся, так ломает его оргазм. Ран издаёт полувсхлип-полуругательство. Шулдих отрывается от него, сползает на пол, его шатает, Ран мутными глазами смотрит на разгоревшиеся щёки своего врага, припухшие губы, это самое красивое, самое порочное и возбуждающее зрелище, которое он видел в жизни. Шулдих тоже глядит на него, голубые глаза кажутся почти чёрными, потом он медленно опускает ресницы, этот неосознанно покорный жест опять делает член Рана каменным. Шулдих всё ещё возбуждён, он ласкает себя, проводит ногтями по ширинке, неслышный шорох гремит в ушах Рана, как адский ветер, гайдзин судорожно сглатывает, убирает руку, говорит срывающимся голосом:

– Так… быстрее всего, Ран…

Ран стонет, обвисает на верёвках, он проиграл, он знает это, ублюдок высосал его досуха, на него медленно наваливается отрезвление, тяжёлое, неумолимое, как смерть, он плачет, от гадливости и бессилия, оттого, что пять минут назад испытал самое пронзительное, самое сладкое наслаждение в своей жизни. Испытал от врага, убийцы, он закрывает глаза, чтобы не видеть это шалое, бесстыдное лицо, ненасытные губы. Но он не может не слышать, не чувствовать, как ублюдок подходит к нему, склоняется, касается правого запястья, он почти против воли вдыхает его запах – соль, море, ваниль, шёпот – или ему показалось – «пожалей сестру, береги себя», он напрягается изо всех сил, чтобы не дать этому шёпоту, этому запаху снова овладеть собой, голова кружится, наверно, он отключается на некоторое время, потому что когда он приходит в себя – солнце уже не пляшет на пыльном полу, по углам сгустились тени, и голуби в вышине воркуют по–вечернему сонно. Он один. Он стонет, пробует пошевелиться, болит всё тело, он подносит руку к голове, смотрит на стёртое запястье, вздрагивает – верёвка оказалась разрезанной. Корчась от унижения, стараясь не думать, не вспоминать о том, что случилось, ломая ногти, он развязывает левую руку, ноги, вскакивает, едва не падая, ковыляет к двери. Он должен выбраться отсюда. Он должен добраться до своих. Ему нужен врач. Ран смеётся пересохшим горлом. Ему нужно вымыться. Но сначала – ему нужно отомстить. Такатори Рейдзи здесь. Такатори Рейдзи.

…Он не помнил, сколько бродил по заброшенным складам и цехам, мимо железного мусора, каких-то ящиков и стоек, путаясь, больно натыкаясь на острые углы, слабый и неуклюжий как ребёнок. Смесь наркотиков в венах вытворяла с ним странные вещи – его шатало, в глазах двоилось, контуры предметов переливались радужными бликами, потом стемнело, но он всё равно видел эти бледные разводы – как плёнка бензина на асфальте, ему было то холодно, то жарко, голова кружилась, подташнивало, но он шёл, упрямо, шаг за шагом, как всё, что он делал в этой жизни. Подумав так, он рассмеялся, но из горла вырвалось только сипение, он так хотел пить, но сначала… сначала он убьёт Такатори. Потом американца. А потом настанет очередь рыжей сволочи… Ран застонал и вцепился зубами в кулак, потому что член опять стал наливаться кровью, едва он вспомнил его проклятый рот, его проклятые пальцы, его проклятые голубые глаза… Он блуждал в темноте, между застывших металлических конструкций, медленно, но неуклонно переходя из помещения в помещение, он не знал, что его вело, но был уверен, что идёт правильно – по следам рыжего ублюдка. Казалось, его присутствие было разлито в воздухе, Ран мог бы поклясться, что чувствует слабый аромат ванили и моря сквозь пыль, сквозь запах железа и птичьего помёта. Ран очень удивился бы, будь он ещё способен испытывать удивление, узнав, что Шулдих, который маялся за спиной Брэда в заброшенной кабинке мастера цеха, совсем недалеко, тоже чувствовал его. «Уходи, уходи же, не сюда, уходи!» – повторял он мысленно, но глупый красноволосый щенок шёл прямо к ним, он что же, не мог выхода найти, чёртов придурок, да в этой развалюхе дыр больше, чем дверей, почему он… Шу толкнулся в его мысли и понял, что не может повернуть его, вообще не может пройти глубже первого слоя, беспорядочных обрывков, полных ярости, стыда и упрямого желания увидеть их мёртвыми. Слишком далеко. И защита, примитивная, стихийная, но достаточно сильная. Он ошибался, это была не просто ненависть, это была старательно выстроенная сознательная ненависть, вот почему ему понадобился наркотик! Щенка кто-то натаскал! Шулдих уже давно не слышал, о чём говорили Брэд и Рейдзи Такатори, он застыл у стены почти в трансе, пока до него не дошло, что он сам ведёт Рана к себе, что красноволосого притягивают остатки того, что ему пришлось сделать… Вот ведь упрямая дрянь! Донельзя раздражённый, Шу выскользнул за дверь.

…Ран тяжело, как старик, шёл к лестнице, ведущей к каморке мастера. Он не прятался, он ни о чём не думал, мысли его были полны смерти и оцепенения, а рука сжимала проржавевший гаечный ключ. Пальцы вцепились в перила, подтянули непослушное тело. Ступенька… ещё одна… Ноги нашли нужный ритм и работали, как заведённые. Из–под неплотно прикрытой двери наверху выбивалась полоска света, мужские голоса произносили неразличимые слова. Ран улыбнулся и стиснул ржавое железо. Не катана. Жаль.

О, если б упасть,
Как вишни цветы -
Так чисто и так легко…(с)

На узкой перемычке между пролётами его перехватил священный ветер, обнял, закружил и распластал по стене. У ветра были горячие худые руки и волосы с запахом ванили и моря. «Я хочу тебя убить» – подумал Ран. «Я знаю», – ответил ветер и прижал его к стене, окружая, обволакивая собой. Дверь наверху распахнулась, выпуская ослепительный прямоугольник света, и сердитые холодные голоса впились в уши:

– Вы должны были сегодня обеспечить охрану…

– Определитесь, мистер Такатори, где вы хотите видеть моих людей – в офисе или…

– Встреча с Камото едва не сорвалась!

– Но не сорвалась, Ваша охрана и сама справилась!

– Не смей пререкаться со мной, Кроуфорд!

– В следующий раз я хотел бы услышать точный приказ!..

– Что ты здесь делаешь!

Это ветру. Ветер ответил своим тонким, хрипловатым голоском:

– Ожидаю Вас, сэр! Мне проводить Вас к машине?

Ран у него за спиной замер в оцепенении, он стоял, не скрываясь, но знал, что невидим, ветер сделал что-то в мыслях этих двоих, крохотный, незаметный толчок, такой правильный, такой естественный – и на этой лестнице уже просто не могло быть никого, кроме них и ветра, а тени… тени кажутся ещё чернее после ярко освещённой комнатушки…

– Твой босс сам проводит меня, бесполезная тварь!

– Как пожелаете, – издевательски пропел ветер, его острые лопатки впечатались в грудь Рана, волосы лезли в нос, а задница…

Эти двое прошли мимо, американец было обернулся, но потом Такатори окликнул его, и он с грохотом сбежал вниз. Тяжёлые шаги. Лязгнула дверь. Наверху коротко хлопнул крыльями проснувшийся голубь. А ветер обернулся к Рану лицом, почти неразличимым в темноте и всё же светлым, с глубокими провалами глаз. Потом прижался близко–близко, уткнулся лоб в лоб, они с ветром были одного роста. Ран вздохнул его запах и повторил беспомощно, сраженный его жаром, его непонятной властью:

– Я хочу убить тебя. Но сначала… Такатори…

«Да, либе. Ты такой упрямый. Ну что мне с тобой делать», – пожаловался ветер у него в голове. А потом ударил, взорвался в нём белой вспышкой, погружая в беспамятство, в полную, бархатную, горячую тьму.

 

* * *

 

– Фудзимия Ран. На выход!

Голос полицейского напоминал лязг затвора. Ран медленно поднялся, опираясь о стену, всё тело болело, рука, на которую наложили гипс, так просто разрывалась от боли. Он очнулся за полночь, на пустыре, на задворках Сибуйи, с вывернутыми карманами, без кроссовок, без часов, с мутными обрывками воспоминаний в голове. Полицейские смеялись и называли его обколотым дурачком, когда сажали за решётку в машину, рядом с двумя вонючими бродягами, располосовавшими друг друга за бутылку дешёвого пойла. «Обезьянник» в сибуйском участке был битком набит, так что очередь Рана пришла нескоро, к тому времени рука раздулась, как резиновая перчатка, наполненная водой, и стала болеть по-настоящему, действие наркотиков прошло, но, как оказалось, это было даже полезно, потому что пронзительная боль не дала заснуть, и он сумел отбиться от какого-то отребья, которое не прочь было получить кусочек свежего тела. Его тела. Полицейские по ту сторону решётки наблюдали за дракой вполне благосклонно и даже делали ставки, если Ран не ослышался. Во всяком случае, когда он остановился, на одно мгновение, и оглядел своих соперников, тех, кто ещё шевелился, огрызался, поднимался, чтобы броситься на него, их было не меньше дюжины, и он уже понял – ему конец, сейчас они нападут разом, так вот, тогда решётка открылась, и трое полицейских с дубинками навели порядок. Рану досталось больше всех, как зачинщику драки, и он не сопротивлялся, скорчившись на полу, прикрывая голову руками. Отребье поскуливало и ворчало по углам, полицейские совещались прямо над лежащим Раном, слова перестали до него доходить, навалилась необоримая дурнота, и даже боль уже не помогала. Он почти не чувствовал, как его подхватили под руки и куда-то поволокли. Он снова отключился и очнулся в одиночке – крохотном закутке, в котором были футон, унитаз и раковина с ржавой холодной водой, Ран едва не расплакался, когда она брызнула ему в ладони, он пил и не мог остановиться, потом его вырвало, и он напился снова, помылся кое-как, левая кисть была багровой и раздутой, и уже не болела, а ныла. Он стоял на коленях перед раковиной, ледяная вода лилась на распухшие пальцы, а в голове с ужасающей чёткостью прокручивалось всё, что с ним случилось, сначала кусочки воспоминаний путались, как высыпанные из коробки паззлы, потом они стали прилаживаться друг к другу, укладывались на места, образуя связную картину. Ран погрузился в составление этой картины, отрешившись от настоящего, он не понимал, но это было сужение сознания, признак шока. Он последовательно и дотошно сортировал добытую информацию, она казалась фантастической, но такова сейчас была его реальность – синяки, ожоги и порезы на его теле доказывали это. Рыжий Шулдих – читает мысли. Брэд Кроуфорд – пытки, мордобой, не остановится ни перед чем. Одноглазый дьявол с ножом, дикий зверь, грызущий себя и других. Такатори Рейдзи – босс этих троих. Завод на острове Кафунабаси принадлежит ему. Рыжий… рыжий, который выкачивал из него информацию, горячие губы, выпивающие, наполняющие отравой… Рана сорвало с места, и он ударился о дверь всем телом, ещё, ещё раз, ещё, пока не прибежали полицейские и не всыпали ему, наверно, он что-то говорил им, он не помнил, но к нему привели врача, врач вправил руку, наложил гипс, обработал порезы на животе и на груди, и стал задавать странные вопросы. Ран молчал, тогда врач задрал рукав на здоровой руке, прикованной к стулу, и хмыкнул – на локтевом сгибе расползался синяк, испещрённый точками уколов. Врач посмотрел на полицейских как на недоумков, вколол Рану ещё один укол – сыворотку от столбняка, и сказал, что так ему и надо, позору своих родителей. Пусть он позвонит им, и его заберут домой. Трое полицейских и пожилой врач смотрели на оборванного парнишку-наркомана, который согнулся пополам на стуле, прижимая к животу загипсованную руку, из его рта вылетали странные звуки – полусмех, полустоны, слёзы капали на колени, оставляя мокрые пятна на грязных джинсах. Ломка, сказал врач, отправьте его в камеру.

И вот теперь Рана шёл по коридору участка, щурясь и озираясь, он был босиком, одежда повисла клочьями и воняла. В приёмной полицейского участка его едва не оглушил бодрый деловой шум, вокруг сновали чистые, аккуратно одетые люди, пахло кофе и жаренной рыбой, он уже и забыл, когда ел последний раз, он тоже когда-то принадлежал к миру сытых, чистых людей со спокойными лицами, но это было давно, так давно, что казалось смутным сном, а сейчас он был пойманным волком, которого ведут из одной клетки в другую. Голова закружилась, он почувствовал рвотный позыв и был вынужден остановиться – ноги дрожали. Его подтолкнули в спину, он невольно шагнул вперёд и оказался нос к носу с Сирасаки Рэйити. От облегчения у Рана ослабели колени. Лидер Критикер отшатнулся, не сумев сдержать брезгливую гримасу.

– Да, это он, – сказал он полицейским.

– Заберёте его прямо сейчас?

– Да, я уже оформил поручительство.

– Вот и хорошо, молодой господин! Задал он нам жару, этот Ваш братец.

– Прошу прощения. Он всегда был… несколько неуравновешен.

Щелчок наручников, ледяное презрение в глазах Сирасаки, и Ран, повинуясь жесту своего командира, двинулся вслед. Радость, охватившая его при виде Сирасаки, сменилась стыдом. Он вдруг понял, как выглядит со стороны – босой, избитый, грязный, вонючий. Он старался идти прямо, хотя его шатало, он опять уплывал из реальности, мимолётно ощущая полные отвращения взгляды людей, улавливая отдельные реплики Сирасаки, который вычитывал его, довольно громко: «Отвратительно… засветиться в полиции… проваленный агент… употребляешь наркотики…». Раскалённый асфальт обжёг ему подошвы. Они вышли из участка, Сирасаки продолжал брюзжать, утреннее солнце ослепительно сияло, сияли улицы, люди, машины, и на Рана вновь навалилось чувство отчуждённости, неприкаянности, непричастности к миру людей. Он сел на пассажирское сидение, Сирасаки наконец замолчал, поняв, что говорит впустую, но каждое его движение – как громко он захлопнул дверцу, как резко включил зажигание и рванул с места – всё выдавало гнев. Он вёл быстро, бросая искоса взгляды на Рана и снова взорвался, когда машина застряла в пробке.

– Ты можешь объяснить, что с тобой случилось?

– Меня схватили люди Такатори, – сказал Ран, глядя перед собой.

– Будда Амида! Я же приказал тебе оставить слежку за Такатори! Ты, Фудзимия… У меня просто…

Приглушённо зазвонил мобильник, Сирасаки вытащил его из кармана, зло рявкнул:

– Да!.. Да, господин Персия. Я везу его в офис. …Что? Каннон… Всемилостивая Каннон!.. Я… Я понимаю, да, господин Персия, я еду…

Он нажал на кнопку, прерывая связь, Ран увидел сбоку, как желтоватая бледность залила его лицо, губы тряслись. Сзади сигналили машины.

– Что случилось, – спросил он. Сирасаки обернулся, и Рану показалось, что сейчас лидер Критикер ударит его.

– Ты знаешь это лучше меня, Фудзимия! – прошипел он, – их всех положили, в Ханеда. И Хондзё, и Тануму, и ребят из Крашерс… и малыша… Ты раскололся! Ты сдал их, проклятый ублюдок! – он схватил Рана за грудки и затряс, он почти хрипел: – Все мертвы, Королева при смерти, я убью тебя, убью своими руками!..

 

* * *

 

Его снова допрашивали, он сидел на стуле посреди комнаты, а они стояли вокруг, с пистолетами наготове, и вели перекрёстный допрос. Его товарищи. Теперь Ран не молчал, наоборот, он старался вспомнить каждую деталь, каждую подробность, весь вчерашний день поминутно, он уверял, что не говорил о доме в Ханеда ребятам, тем более о бандитской стрелке, этот дом он полагал перспективным для прослушивания, и только. Он побыл в офисе всего пятнадцать минут и ушёл, он повторял, снова и снова, что этого не могло быть, что он передавал информацию только Сирасаки, а когда того не было – оставлял информацию в компе, в запароленном файле, он всегда так делал. Кто ещё имел доступ к файлам? «Только я» – ответил Сирасаки, как отрезал, – «Лучше расскажи, Фудзимия, как ты нарушил приказ и полез к Такатори!» И Ран рассказывал, рассказывал обо всём – о рыжем гайдзине, читающем мысли, он назвал номер его машины, назвал номер своего такси, он рассказал о заводе на острове и о другом гайдзине, с сывороткой правды, как он молчал, и как потом тот, рыжий… Над ним смеялись, ему не верили, у него взяли кровь на анализ: эфедрин, да ты просто укололся потом, совестно было, что сломался от пары ударов, много ты успел рассказать им, а, Фудзимия? А теперь нам сказки рассказываешь. Предатель. Наркоман.

…Ночь он встретил в подвале штаб-квартиры Критикер, куда его бросили, когда поняли, что больше ничего не добьются. Ран сидел, баюкая ноющую руку, на улице бушевала гроза, он понял это по глухим раскатам грома, и по тишине, которая наступила после, он помнил эту отмытую, сияющую дождевыми каплями тишину после грозы, которую он уже никогда не увидит, не разделит с Айей. Он знал, что его ожидает смерть – предательства в Критикер не прощали, а его оправдания не волновали никого. Он только хотел попросить кого–нибудь присмотреть за сестрой, перевести деньги из траста на счёт больницы, это крупная сумма, возможно, за время, которое удастся купить на эти деньги, она очнётся… Он не ел вторые сутки, и не мог уснуть. Раньше, читая книги, он спрашивал себя – что чувствуют люди, ожидая смерти за преступление, которых не совершали. Теперь он мог ответить на это сам. Голод, боль, пустоту, изнуряющую усталость. Его знобило. Скорее бы всё закончилось. Бабочка, попавшая за стекло. Она видит яркий сияющий мир прямо перед собой, она бьётся, ломая крылья, и остаётся на подоконнике высохшим листком…

Под утро он впал в тяжёлое лихорадочное оцепенение, тело налилось жаром, голова гудела, перед глазами мелькали искажённые лица – Айя, гайдзины, Сирасаки, какие-то смеющиеся незнакомцы, он вздрогнул, когда громко, невыносимо громко лязгнула дверь его тюрьмы. Открыл воспалённые глаза – на пороге стоял Сирасаки, бледный и уставший, казалось, он постарел за эту ночь на двадцать лет.

– Фудзимия, – позвал он. Ран поднялся с трудом, он горел, но босые ноги окоченели, по телу волнами прокатывался озноб. Скоро всё кончится.

– Айя, – прохрипел он. Сирасаки опустил глаза, протянул было руку, но Ран отшатнулся, привалился к стене, ноги разъезжались.

– Фудзимия, ты оправдан, – глухо заговорил Сирасаки, – Королева… пришла в себя и всё рассказала… Мне нет прощения… Мои люди… Я… слишком доверял им. Мне нет прощения. Я лично расспросил таксиста, он высадил тебя на острове, когда в Ханеда уже всё… было кончено.

Ран смотрел на него, слова доходили до него как сквозь вату, но в конце концов обрели какое-то подобие смысла. Он засмеялся, потом закашлялся, прохрипел:

– Не… распинайся… Они всё равно знают про Критикер… узнали… от меня…

– Фудзимия… это ещё не всё, подожди! Химики из лаборатории, я заставил их повторить анализ… они нашли барбамил, следы, ты не лгал, к тебе действительно применили сыворотку правды!

– Как… неудачно, да? – засмеялся Ран.

Сирасаки молча стоял перед ним, на лице его было написано искреннее раскаяние, но для Рана оно уже ничего не значило. Пошатываясь, он пошёл к двери, на пороге обернулся и сказал:

– Мне нужен аспирин… и чистая одежда.

– Конечно, ты получишь всё, я сделаю всё, чтобы загладить… Но ты должен понять меня, нас, погибло семь агентов и… Что ты собираешься делать?

– Уйти отсюда… подальше.

 

* * *

 

…И снова катана потягивалась, как кошка, в его руках, и довольно изгибала серое лезвие. Запах полыни, привычные движения, хотя гипс немного мешает. Ирисы колыхались у ступенек, ведущих на галерею, играя с ночным ветерком. Неужели прошло только два дня? В додзё Такамасу никто словно и не заметил его отсутствия. Учитель уехал по делам, Ран провёл день, как обычно, даже позанимался с двумя группами, привычные каты выгоняли лихорадку и боль из тела надёжнее, чем аспирин. Никто не спросил его насчёт загипсованной руки и синяков, для «парней» раны и боль были таким же обыкновенными событиями в жизни, как еда и питьё. Ран переделал всё, что мог, закончил все дела, написал прощальную записку учителю и уселся в галерее, почистить Злую Катану напоследок. Попрощаться с ней. Странно, что он вообще мог что-то чувствовать, но он чувствовал печаль и сожаление. Ему не хотелось покидать додзё, оставлять учителя и Злую Катану, но он должен был сделать это. Он не мог больше лгать Такамасу-сэнсею, с него довольно лжи и притворства. «Каждый, кто лжёт – обманывает себя!»- поддакнула Злая Катана. Ран дёрнул ртом в подобии улыбки. Тебя бы золотым бруском полировать, умница, да ты его пополам разрежешь! Он не знал, что будет делать дальше. Список его врагов рос слишком быстро, а месть оставалась недосягаемой, если подумать, то этот год ни капли не приблизил его к цели, только добавил грязи в душу. Граница между Добром и Злом оказалась зыбкой, размытой, и Ран уже не знал точно – на чьей он стороне, да и не хотел знать. Критикер, «хорошие парни», на которых он работал целый год, так и не стали доверять ему и едва не казнили. Рыжий гайдзин – Ран, наконец-то, смог признаться себе в этом – так вот, рыжий гайдзин, враг, отпустил его, дважды. Всё смешалось. Всё кругом было изменчивым и текучим, как мутная вода, и лишь ненависть к Такатори удерживала его наплаву. И Айя… «И я!» – сказала Злая Катана. Ран кивнул.

Он поднял Злую Катану, чтобы полюбоваться отражением фонаря в полированной стали, и это движение спасло ему жизнь, алый блик на сером лезвии- Зимородок летел вниз по косой дуге, его нарядные киноварные ножны упали на пол галереи с глухим стуком. Сандзабуро Такамасу бесшумно, без предупреждения напал на Рана. Не раздумывая, он отбил удар, так, что брызнули искры, нужные движения были вбиты в него не уровне рефлексов. Он почти не удивился. Он заслужил это. Отброшенный, учитель отскочил, они оказались на ногах оба, потревоженные язычки пламени метались в фонарях. Одинаковые упругие стойки, внимательные взгляды, катаны, серая и серо-золотая, едва подрагивают в руках у бойцов, тоже готовые сцепиться. Глаза Такамасу горят, губы кривятся:

– Предатель… Лживая тварь…

Прыжок, обмен ударами, Ран ударяется спиной о резной столб, с соломенной крыши сыплется труха, используя инерцию, он бежит вперёд и нападает, но учитель слишком опытен, чтобы его можно было достать простым наскоком, он парирует удар, заставляя Рана отступить.

Пауза, двое друг напротив друга, младший молчит, старший цедит сквозь зубы:

– Приятель позвонил – твой мальчишка… в полиции…

Прыжок, звон, расходятся снова.

– Мой мальчишка!..

Ран едва увернулся от удара, покатился по татами, вскрикнул от боли в сломанной руке.

– Кому ты… сдавал меня… Проваленный агент!

Две серых молнии, крест-накрест, уход, поворот.

– Ханеда – твоих рук… дело?

Они сшиблись почти налету, упали на колени, сталь скрежещет о сталь, учитель шипит прямо в лицо ученику:

– С кем был в полиции? Кто тебя забрал, я видел тебя, видел вас обоих!

Он отшвыривает Рана, тот падает, успевает перевернуться, учитель налетает на него, Зимородок поёт в косом неудержимом замахе, Ран уже на коленях, он пытается уйти, но поздно, тогда он резко толкает Злую Катану назад и вверх, это простой удар, вслепую, но чтобы отбить его, учитель должен будет прервать движение, и Ран успеет… Зимородок захлёбывается и плашмя ударяет Рана по плечу, заставляя пригнуться, упасть боком на что-то теплое, живое, Ран тут же подскакивает, он должен двигаться, он должен… Но двигаться незачем – Сандзабуро Такамасу лежит на спине, зажимая располосованную ключицу, пальцы тонут в фонтанчике крови в глубине раны, рядом с белым обломком кости. Вокруг головы учителя быстро расползается тёмная лужа. Не помня себя, Ран бросается на колени, его ладонь ложится поверх дрожащих узловатых пальцев старика. Тот открывает глаза, хрипит:

– Хорошо… учился… почему…

Рана трясёт, он едва находит в себе силы открыть рот, но каждое следующее слово даётся легче, потому что это правда, а не ложь:

– Такатори… убил моих родителей… Опозорил наше имя. Сестра из-за него… почти мёртвая… Я хотел отомстить! – он кричит, потом, с отчаянием, надломлено, – я не знал, что надо… что это так… не знал…

Подобие улыбки трогает синеющие губы, ладонь поворачивается, слабое пожатие, скользкое от крови, голос едва слышен, но он гремит в ушах Рана, как гром:

– Хо…рошая причина… путь… плохой… Бери… Злую Катану… мсти достойно… за… нас… ученик… мой…

 

* * *

 

На следующий день, утром, Фудзимия Ран явился в опустошённый штаб Критикер. Сирасаки столкнулся с ним нос к носу, когда выносил последнюю коробку с папками, и едва не уронил то, что нёс. Фудзимия был – краше в гроб кладут, стоял у стены, как неупокоенная душа, в своей чёрной майке и потёртых джинсах, у ног валялась полупустая спортивная сумка. Он даже не двинулся, чтобы помочь Сирасаки. Отморозок.

– Доброе утро, – буркнул Сирасаки, но ответа не дождался, – организация переезжает.

– Я подавал рапорт о переводе в Конэко, – сказал Фудзимия с оттенком вопроса.

Часть 2.

6.

Кен Хидака.

Я из простой семьи. Отец мой приехал в Токио на заработки с Хоккайдо, в шестидесятых, тогда на севере жилось худо, а семейство у них было – пятнадцать человек детей, отец – младший. Так что где-то на Хоккайдо у меня куча родственничков, стоят себе сейчас, небось, по колено в воде, рис сажают, самая пора. А вот отец мой посмелее прочих оказался, порешительней, захотел себе другой жизни. Он думал, в Токио лучше, столица всё ж таки. Не знаю, на что он надеялся – на то, что здесь йены на улицах валяются? Ну, мыкался, конечно, долго, потом прибился грузчиком в чайную лавку к материному отцу, деду моему. А что до этого было – он никогда мне не говорил. Да и мать молчала. Рассказала только, что дед привёл однажды в лавку здоровенного оборванного парня, сказал, что, мол, нанял его подрабатывать. Отец матери отвесил поклон и сказал: «Здравствуйте, барышня!», а мать как засмеётся, уж больно потешный у него говор был, и не поймёшь почти. Ну, потом, конечно, он научился говорить, как столичные, и в лавке освоился, а как дед умер, он пришёл к матери и пожениться предложил, при девице–то незамужней ему приказчиком оставаться было неудобно. Матери он по сердцу был, но она отказалась поначалу – вот ещё, сказала, Мицуо–сан, я Вам не пара, да и кто нас осудит, я, мол, старше Вас на восемь лет, а отец ответил – не беда, барышня, нрав у Вас смешливый, как у молоденькой, прямо сердце радуется. Так и поженились. Я у них девятым был, поначалу сёстры шли, потом – два мёртвых братика, матушке под пятьдесят было, когда я родился. Они с отцом уж и не надеялись – восемь девчонок, смешно сказать! К тому времени лавка ушла из семьи – рядом открыли супермаркет, и покупатели… Ну, понятно, да? Отец бился–бился, да и продал лавку. А сам пошёл продавцом в супермаркет, в чайный отдел. Мужчина он был очень достойного вида, и не скажешь, что деревенский – статный, степенный, вежливый, у начальства на хорошем счету. Так что жили мы неплохо. Не голодали, крыша над головой была, и район не так чтоб совсем завалящий… Образования, правда, у нас ни у кого нет, кроме второй сестрицы, Нацуко. Она в семье самая умная, сумела получить стипендию, на адвоката выучилась. А остальные все – кто куда, как могли устроились. Старались, конечно, чтоб по чести всё было, да не всегда получалось. Кэса, шестая наша, два года в стриптиз-баре танцевала, на Гиндзе, а потом поднялась, вышла замуж за хозяина. Но отец об этом так до самой смерти и не узнал, а матушка… У матушки характер лёгкий, весёлый, она всё смеялась, да спрашивала – а много ли денег те ужасные мужчины суют в трусики нашей Кэса? Ну и остальным палец в рот не клади – все мои замужние сестрички своих мужиков вот так за яйца держат, даже Кисси, которая за якудза выскочила. Вертела им, как хотела, даром что у него пушка в кармане и обоих мизинцев нет. Зятёк мой, Дан–кун, уже шестой год срок мотает, ну да Кисси без разницы, её мужнино начальство содержит, и я деньжат подкидываю, ей вечно не хватает, модница она, наша Кисси. Заболтался я про сестрёнок? Ладно. Про меня–то что говорить – сколько себя помню, всегда с мячом. Только о футболе и думал. Знал на память всех игроков всех больших команд Японии, кто чем знаменит, кто когда гол забил, и в каком году, я таблицу умножения хуже знаю, чем это. Что сам с футбольной площадки не вылезал, это понятно, да? Ну а когда чем–то занимаешь целыми днями, когда тебе это потом по ночам снится, то волей–неволей становишься… ну, мастером, что ли. Меня рано заметили, тренер в школьной команде порекомендовал своему приятелю в юношеской лиге, и пошло–поехало, так я и стал подниматься со ступеньки на ступеньку. Для меня это в порядке вещей было, я ж только об игре и думал. Вся моя жизнь в футболе была, потому со мной тренерам легко было – ни тебе капризов, ни поздних прогулок, драк, ночных клубов, девчонок, долгов – ничего! Я как стал зарабатывать, все деньги в семью пошли. Родителям дом купил в хорошем районе, сестрёнкам помог обустроиться. Ну, и ещё приюту одному деньги давал, в Осаке, там одна монашка заправляла, не наша, а иностранная, католическая. Но она хорошей женщиной казалась, справедливой, ответственной. Мне всегда жалко было приютских детишек, ни отца, ни матери, никто не заботится, не любит, всем плевать, короче. Ну, я и возился с ними, воспитанниками сестры Рут Строн, приезжал часто, в футбол с ними играл. Там парнишка один был, Наоэ Наги, мы вроде как подружились с ним, он молчаливый такой был, слова лишнего не скажет, от компьютера не отрывался, а за мной ходил, как щенок. Я его даже возил однажды на выходные к старшенькой нашей, Йоко. Славный такой малыш… Это не рекламная акция была, нет, мне всегда нравилось с детишками возиться, я и племяшей своих на руках ношу, а тут вообще хорошее дело было, ребятне этой несчастной помочь. Мой тренер – Такаюки-сан, нарадоваться на меня не мог, говорил, ты, мол, Хидака, нормальный, порядочный, на тебя всегда можно положиться, ты скандала не устроишь. Журналисты, коты помойные, тоже во мне души не чаяли. «Надежда японского футбола!», «Воплощение семейных ценностей!», «Надёжный, как Фудзияма!» Тем хуже было потом, когда… Не хочу я вспоминать эту историю, короче. Одна подлость. Наркотики! Какие наркотики! Что я, смотрел, у кого ту воду брал? Кто дал бутылку – тому и спасибо, а я выпил – и опять на поле. Что потом началось, не передать словами, оно ж всегда так – чем выше влез, тем больнее падать. Я до сих пор газеты видеть не могу – верите? – если надо там рассаду завернуть, или пересадить чего, в руки газету не возьму, Айя говорит, что на меня чистой бумаги не напасёшься… Я… короче, все меня тогда грязью поливали – и ребята в команде, ну, кроме приятеля моего, Казе, и тренер, даже бывшая соседка, тётка Сузуки, и та в интервью позабыла свой маразм и припомнила, что вроде Хидака был малолетний бандит и крал у неё бельё с верёвки. Мать телефон отключила, звонили ей день и ночь, что, мол, вырастила позорище, наркомана. Сестёр пробовали трясти, но они у меня умнички, журналистов от себя гнали, как собак. Нацуко от срока меня отмазала, хотели мне впаять за нарушение контракта. Кэса всё знакомила со своими весёлыми подружками… А Кисси просто пошла к боссу своего мужа и закатила такую истерику, что якудза–сан надавил на кого надо, и журналюги поутихли. Они хорошие девчонки, только никак не могли понять, что моя жизнь была кончена. А потом отец… у отца сердце не выдержало. Инфаркт. Он так гордился, что у него сын – футбольная звезда, так ему далась эта история… Нет, он не верил, что я наркоман или что. У него просто сердце разорвалось от боли и обиды за меня. Он же сильный был, как дуб, шестидесяти не было, ни одного зуба с дыркой, мог себе на плечи всех семерых моих племяшей посадить и не запыхаться, а перед смертью… Лежал в лучшей клинике Токио, белый, как бумага, худой, не ел ничего, только морщился от боли. Мать рядом с ним, сестрёнки с детьми, я через чёрный ход прокрался, чтоб журналюги не заметили, как воришка. Собралась вся семья. Он посмотрел на нас и умер. Плакали все, я маму держал, Кэса и то ревмя ревела, всю краску по мордашке размазала. У меня перед глазами всё время личико её замурзанное стояло, вот странно-то! Мне никто слова не сказал, никто и не подумал на меня ничего, я знаю, но я-то понимал, что в смерти отца виноват только я. И так мне плохо было, словами не передать. Поначалу думал, пойду – и с моста в Сумиду. Чтоб сразу. Потом понял – мать не переживёт. Ну, я и пустился во все тяжкие. Байк себе купил, крутейший, с наворотами. Связался с таким отребьем – вспомнить гадко. Думал – или разобьюсь, или в драке прибьют. Да только смерть и то брезговала. Багнаки-то у меня, думаете, купленные? Снял с одного придурка, после того как отметелил его хорошенько. За дело, а как же. Без дела я никого и пальцем не трогаю. Героин, который он вёз, я спалил в мусорке. Героин хорошо горит, стоит только зажигалку поднести, главное только самому этой дрянью не надышаться. Короче, сидел я потом в сестрёнкином баре на Гиндзе, башка болит, на душе гадко, и тут подсаживается ко мне этот парень, Хондзё Юуси. По виду – не из завсегдатаев, образованный, симпатичный, ну, думаю, пидор, не иначе, ко мне тогда часто пидоры клеились, как я байкером заделался – по типу крутой, в черной коже, накачанный, сердитый. Я уж приготовился его послать, а он мне говорит спокойно так – я видел, как ты поджигал героин, Хидака, ты правильно поступил, по закону. Ну, и пока я челюсть с пола поднимал, он рассказал мне всё. Про Критикер, про команду Конэко. Про то, что они знают, что меня подставили, и, хоть исправить всё уже поздно, но они могут помочь мне найти виновного. Что это справедливо – мочить бандюг, не мелких, вроде зятька моего или того пушера, которого я побил, а крупных, которые заправляют всей наркотой, играми, тотализатором спортивным, работорговлей, которых отмазывают от законного наказания. Сказал, что это благородное занятие, и мы все – Охотники Света. Он ещё много мне всего говорил, а я только и думал – вот она, достойная цель. Жизнь моя пропащая, так хоть отомщу этим гадам, за отца, за себя, за всю семью Хидака, опозоренную и оклеветанную. Ну и купился я, а что было делать?

Поначалу один тип из Сингапура натаскивал меня на… на эту работу. Жили мы в съёмном домике на окраине Токио, три месяца, и все эти три месяца я только и видел, что комнату для занятий и постель – если глаза ещё глядели, когда я до неё добирался. Потому что этот сэнсэй сингапурский был самой безжалостной сволочью из всех тренеров, которые у меня только были, а было их немало, уж вы поверьте. Я поначалу думал, что в хорошей форме – а как же, молодой, здоровый, бегал каждый день, качался, а реакция у меня всегда дай боже была. Но этот сингапурский хмырь в первый же час тренировки вытер мною весь пол, так что от татами только труха летела. Обидно было до слёз! Но Хидака – сильная порода. Я зубы стискивал и работал до седьмого пота. Скоро мой сэнсэй перестал меня крыть совсем уж матерно, всё больше хмыкал и указания давал, понял, что дело пошло. Мне бы радоваться, да только… лежишь иногда ночью, когда болит всё так, что и не заснуть, и думаешь – что же это будет из меня. Странно как-то – учить точки всякие на теле, попадёшь в такую – и человек или сразу покойник, или загибается от боли. Где полоснуть багнаком, чтобы сразу перервать артерию. Как убить голыми руками, карандашом, толчком пальца, по-быстрому шею свернуть, кость сломать… Не по себе мне было от этого, честно скажу, но… я верил как-то господину Юуси Хондзё, тому, что он сказал мне про Охотников Света. Это и правда выглядело… ну, благородным, что ли. Да и редко я об этом задумывался, по большей части так уматывался к ночи, что спал уже на полдороги в постель. А потом наступил тот день, когда мой мучитель съехал к себе в Сингапур, домик закрыли, а я притормозил свой байк на тихой улочке Старого Токио, перед магазином «Конэко».

Верите – я и не понял сначала, что это цветочный магазин! Думал, это шутка такая. С виду – старый завалящий ломбард – фасад порыпанный весь, витрины грязнющие, так сразу и не скажешь – что там выставлено. Открыл дверь – колокольчик звякнул глухо, а от второго только нитка болталась. Внутри… тоже. На полу земля рассыпана, полки по стенам скособочены. Какие–то кусты полузасохшие из горшков торчат, вазы напольные стоят пустые в углу, черепки валяются, пакеты с грунтом. Тут из подсобки выходит парнишка лет шестнадцати, в школьной форме, смотрит на меня недовольно так и говорит сквозь зубы : «Чем могу?..» Продавец, значит. Охренеть. Я ему: «Сделай-ка мне, парень, букет юбилейный из жёлтых хризантем и бамбуковых веточек, для уважаемого директора моей компании». У него рот прямо приоткрылся, лицо совсем детское стало, но ненадолго, что правда, то правда. Губы сжал, посмотрел на меня спокойно так и говорит: «Ты – Хидака Кен, форвард «Токио–Джуниор», в прошлом году пожизненно дисквалифицирован за употребление наркотиков». Тут уж я губы поджал. Кому ж приятно, когда его бьют по открытой ране. «Слышишь, парень, – говорю, – позови мне своего старшего, что–то мне не верится, чтобы тут всеми делами школьник заправлял». Он только брови приподнял, и головой так мотнул – пойдём, мол! Пошёл я за ним в подсобку, а оттуда – на второй этаж, жилой. Я думал, что только в самом магазине грязища такая разведена, ну, вроде как в целях конспирации, но, похоже, уборкой себя тут никто не утруждал много дней, да что там – много недель. Я только диву давался – как можно в таком свинарнике жить? Ну, а блондинчик – да, я говорил, что парнишка был светленьким, полукровкой? – привёл меня в гостиную на втором этаже. И увидел я Его Грёбанное Высочество Мартовского кота Кудо, собственной персоной. Он сидел на стуле, ноги в уличных туфлях взгромоздил на стол, рядом с открытыми пакетами из Макдоналдса, картонками пепси и недоеденными гамбургерами. Телевизор орал, Кудо подпевал, и размахивал в такт бутылкой виски. И всё это было в восемь часов утра, прошу заметить! Парнишка сказал: «Эй, Ёджи-кун!». Ёджи не расслышал. «Ёджи!» – ноль внимания. «Кудо!» – заорал он, перекрыв телик. Кудо обернулся, и я бы засмеялся, если б не был в полном ауте от всего этого. На носу у Кудо были тёмные очки. И это в комнате с грязными стёклами и опущенными жалюзи. Что он там в них видел – не знаю. «А, мелкий» – сказал Кудо и попытался встать, – «ты почему не в школе? Ты, мать твою, должен быть в школе… Который час, а? И кого это ты приволок?» «Это покупатель» – пояснил парнишка невозмутимо, мне показалось, или у него рот дёрнулся, с издёвочкой так. «Он захотел букет из жёлтых хризантем и…» «Какой букет, блядь?» – заорал этот Кудо, встал, и пошёл на нас. Очки съехали ниже, открывая глаза, очень мне не понравились его глаза – светлые, кровью налитые, остекленевшие, веки опухли – пьянь, одним словом. А он орёт: «Покупатель, трам–тарарам, я тебе покажу сейчас… который час…» – тут он как захихикает, встряхивает рукой, браслет с часами съезжает на запястье, а часы у него красивые, дорогие, парнишка кричит ему: «Уймись!», и я всё вспоминаю про его часы, что мне говорили. Ии толкаю его, не сильно, свой всё ж таки, но ему хватает, он падает, сшибает стол, недоеденная жратва сыплется вниз, а Кудо возится на полу, поворачивается на бок и… отключается. Парнишка смотрит на него, пожимает плечами, аккуратно обходит развал и выключает орущий телик. Потом поднимает жалюзи, открывает окно. Только глотнув свежего воздуха, я понимаю, как же здесь воняло куревом и спиртным. Парнишка оборачивается, наверно, на лице у меня всё написано, потому что он опять издевательски дёргает ртом и говорит: «Это наш старший, Ёджи Кудо». «Понятно» – говорю я, голос у меня какой–то сиплый, – «А тебя как зовут?» Он говорит, запнувшись: «…Цу…киёно… Оми Цукиёно», так, словно это имя… ну, не его. Может, так оно и есть, – вдруг думается мне. Я в другом мире. В другом грёбаном мире. Оми нагибается над Кудо, поднимает бутылку, ставит рядом с его рукой. На донышке ещё есть пара глотков. Потом он проскальзывает мимо меня, я слышу из коридора: «Там три комнаты свободные, Хидака. Я в школу».

И я остался один в доме с пустым цветочным магазином на первом этаже и со спящим Ёджи Кудо – на втором. Что со мной было! Это… всё оказалось по–другому. Не так, как я представлял себе, как говорил господин Юуси. Я думал, что мы будем… ну, вроде отряда благородных самураев, как в кино. А оказался в грязной развалюхе, в одной команде с алкашом и выпендристым школьником. Я посидел–посидел, да и стал потихоньку убираться. Мне надо было обмозговать ситуацию, а мне лучше думается, когда руки заняты. Выгреб я мусор из магазина и подсобки, помыл витрину, дело уже к вечеру, устал, как собака, грязный весь, и тут со второго этажа спускается проспавшийся Кудо, злющий такой, и с разгона начинает – что мол, я тут грохаю, спать не даю и всё такое. Я ему так вежливо – добрый вечер, Ёджи-кун, не похмелился, что ли? А спать по ночам надо! Он как заорёт в ответ – я тебе не братишка, понял, а когда мне спать – сам решать буду, и пошёл, и пошёл. Я терпел–терпел, да как вмажу ему, что б опять угомонился. Но в этот раз всё по–другому было, он же проспался, гад… Короче, разнял нас Оми, когда из школы пришёл. Даже не разнял, а просто когда дверь открылась, Кудо кинул меня мутузить, вскочил, волосы пригладил, а потом увидел, что это Оми, выругался и говорит: «Что за чёрт, я уж думал, это Мэнкс». Утёр нос, который я ему раскровянил, и говорит мне, спокойно, будто мы и не дрались: «Вставай, футболист! Ужин приехал». И точно – Оми принёс новую порцию пакетов из Макдоналдса. Поднялся я – глаз один не глядит, который Кудо подбил, весь в кровище. Оми поглядел на нас, на магазин, который мы разнесли ещё хуже, чем было, опять улыбнулся своей улыбочкой непонятной, положил еду на стойку, взял один гамбургер из пакета, стакан кофе и пошёл наверх. С лестницы раздалось: «Хидака, Кудо, будьте так любезны меня до утра не беспокоить. Пожалуйста». Сказал, как плюнул, слышно было, как хлопнула дверь и щёлкнул замок. Кудо прошипел сквозь зубы: «Вот щенок выпендристый!». Мои слова – скажете вы – да, что правда, то правда, но если вы думаете, что я после этого Кудо полюбил, как брата, то ошибаетесь. Теперь я разглядел его как следует – прикид его пижонский, стрижечку–укладочку, морду смазливую, майку выше пупа, и такая меня злость взяла… Если сестрёнка есть у кого, он меня поймёт. Скользкий ублюдок, вот он кто был, мой напарничек. Из тех, что мозги девчонкам дурят и оставляют потом с разбитым сердцем, а то и с чем–нибудь ещё под юбкой. А он тем временем достал пачку сигарет из кармана, спички клубные, закурил. Спичку на пол бросил и смотрит на меня так, словно опять на драку нарывается. Я бы и вмазал ему, ей Будда вмазал, да только… страшновато мне стало, не в смысле, что его боялся, а… стоял он передо мной, одётый, как на дискотеку, серёжка в ухе, очки за ворот зацеплены, улыбается. А кровь из носа течёт, на губы, на майку, на сигарету, не вытирает он её, и в глазах стоит «убей меня, убей». Честно скажу, я первым взгляд опустил. Он брови поднимает, потом сигарету выплёвывает, с кровью, тоже прямо на пол, и говорит: «Ты, кажется, убирал, да? Ну и дальше убирай. Хозяюшка». И ушёл.

 

* * *

 

Так мы и стали жить втроём в заброшенном цветочном магазине. Я сначала и правда хотел всё в порядок привести, хоть немного, жизнь человеческую наладить, но очень скоро понял, что надо это одному мне. Кудо жил, как ночной дух, днями спал, а потом по клубам шлялся до утра и питался, похоже, только виски и гамбургерами. Скажешь ему что–нибудь, а он тебе всё с издёвкой, всё с подковыркой, у него дежурное слово было для меня – «хозяюшка». А драться с ним было… мы всё ж таки в одной команде, и глаза у него… нехорошие были глаза, не знаешь, что он выкинет… Цукиено был не лучше, только по–другому. Я пробовал его пару раз к работе приставить, а он мне – «извини, Кен–кун, мне надо уроки делать», «прости, Кен–кун, я должен тренироваться», «очень жаль, но мне завтра в школу рано вставать». А сам в Интернете целыми ночами сидит. Как он глаза себе не испортил – не знаю, но я видел, как он из арбалета стрелял в тире – болты как рукой клал. Да, у нас же ещё и тир был, в подвале, и зал для занятий, оборудование, всё по высшему классу. Но не хотелось мне там заниматься, вот не знаю почему, а не хотелось, и всё, я больше по пробежкам ударял, да по сингапурскому кун–фу. Ну а Кудо… я никогда не видел, чтобы он тренировался. Если не считать того, что он иногда по утрам в окно лазил, если ключ забывал.

А самое главное – были ещё миссии… Сначала нам звонила одна дамочка, Мэнкс, и предупреждала, что придёт во столько–то. Ну и начиналось… Малёк мрачнел и уходил в тир. Кудо похмелялся, принимал душ и одевался пижонистей, чем обычно. Я пытался хоть немного прибраться в гостиной, потому что эта Мэнкс… Короче, когда она приходила в наш свинарник, я видел, как сильно ей это не нравится. Сама из себя вся такая… только посмотришь – сразу видно – секретарша большого босса. Каблуки высоченные, мини, причёска, маникюр, жемчуг в ушах. И эта шикарная тётка на своих каблучищах ковыляет по черепушкам, окуркам, рассыпанной земле, брезгливо обходит стаканчики из «Макдоналдса» и Ёджины грязные носки, морщит нос свой пудренный… Ну, и обращалась с нами соответственно. Ёджи что – он перед ней как кот мартовский выделывался, ничего не замечал, придурок. Цукиёно вообще съёживался и рот только для здрасте–до свидания открывал. А я чувствовал, видел это её раздражение, недоверие, и старался показать, что наша команда… ну, не такая уж плохая. Вопросы задавал там, уточнял. Только у меня не всегда получалось… Короче, я ж не очень учёный, у меня образования – только средняя школа, иногда ляпну что–нибудь такое… Вроде как всё ещё хуже сделаю. Мэнкс отвечает, а сама смотрит на нас… холодно так, злорадно, ну и команда, думает небось, Казанова озабоченный, школьник и тупой качок. Мне кажется, она даже ждала – вот грохнут нас на следующей миссии, и ей больше не придётся ступать в это дерьмо. Но миссии мы ни разу не провалили, нет. Оми составлял план, а парень он умный – будь здоров, потом этот план обсуждали, больше они с Ёджи, и я быстро понял, чем обсуждения заканчиваются – Кудо малька чуть не до слёз доведёт своими подначками, а потом согласится, свысока так – я, мол, сам бы в сто раз лучше придумал, да вот напрягаться неохота. Я помалкиваю, да прикидываю, что мне делать, где стать, как выбираться, в случае чего, Оми вытаскивать. На Кудо – честно скажу – сразу рукой махнул. Он же вёл себя, как самоубийца. Я думал – я такой был, когда разборки на улицах устраивал, но он оказался в сто раз хуже. Во мне наоборот, осторожность какая–то появилась, осмотрительность, интерес – замочить гадов и самому выжить. Ну и Цукиёно – я вроде как в ответе за него оказался. Хоть он и нос задирал, и выпендривался, а всё равно, как–то… ну, жалко его было. Каково ему – без памяти оказаться, без семьи, да ещё в таком кровавом деле, да ещё с полоумным Кудо за старшего? Что мелкий ничего не помнит про себя, мне Кудо сказал. Сам-то он был пропащий, сразу видно. Он твёрдо решил себя угробить, мне только одно удивительно – как он умудрился протянуть так долго. Про девушку свою, Аску, он тоже мне рассказал, сразу, ещё в первую неделю, пришёл ночью ко мне в комнату после клуба, пьяный, побитый, и всё выложил. Страшная, конечно, история, кто спорит, но вот до такого дойти… Я хотел ему было утром, на трезвую голову сказать, что его Аска не обрадовалась бы, если бы его сейчас увидела. А потом подумал – я–то сам как могу его судить? Мой отец тоже не обрадовался бы. И прикусил язык. Сами миссии… Что там говорить, приходили, убивали… убирались потом оттуда, один раз я Оми на плечах тащил, другой раз – мне пуля по рёбрам прошлась. И Ёджи – целый, как заколдованный, кривится, шутит, сосёт коньяк из фляжки. Возвращались в «Конэко», звонили по телефону, что Мэнкс нам давала, говорили: «Тигр в западне» – это кодовая фраза, значит, что цель поражена, а мы сами в порядке, более–менее. И расходились по комнатам. Я не знаю – спали мои напарники или нет, а я сам в первый месяц спал плохо. Вроде и понимал, что мы убивали Тёмных Тварей, как говорил господин Персия… А всё ж не по себе мне было… Не могу лучше объяснить – не по себе и всё. Так иногда накатывало, что боялся к сестрёнкам выбраться – прихожу к которой, она тараторит, рада, племяш или племяшка на руки просятся, а у меня перед глазами вдруг – раз! – и картинка – ночь, труп у моих ног, и кровь, горячая, густая, чёрная в темноте, как смола, капает с багнаков… И так мне становилось… Я… думалось, что не могу теперь приходить к матери, сестрёнкам, племяшей обнять… не имею права, вроде. Как будто я тоже – Тёмная Тварь. И руки у меня грязные. Часто просто приезжал и смотрел на них издали. Как Отоми, четвёртая наша, забирает своего Мицуо из школы. По деду назвала. Или как Нацуко в суде выступает, такая спокойная с виду, а руки под конторкой рвут в клочья платочек. Или как Кисси собачится с продавщицами в магазине одежды… Мать возится в саду…

Но это прошло скоро, ну, почти прошло. Человек ведь ко всему привыкает, а душа… Ну, я так думаю, что она у меня тоже… вроде как натренировалась.

А потом в нашей команде появился четвёртый.

Так получилось, что первым его увидел я. Рано – рано утром, я спускался как раз для пробежки, и тут в магазине – звонок. Я с лестницы кубарем скатился – Мэнкс говорила, что господин Персия направляет к нам ещё одного парня, Фудзимию Рана. Ну, мне и интересно было посмотреть на следующего неудачника из «Конэко». Я, может, и не профессор, но уже просёк к тому времени, что по-настоящему классных парней в «Конэко» не направляют. Отомкнул дверь, а он стоит на пороге – повыше, чем я, в джинсах, майке чёрной, волосы на солнце вроде как красные, тоже, видно, полукровка, как Оми. Левая рука в гипсе. «Здравствуйте», – говорит, – «Я – Фудзимия». Я поздоровался, назвал себя. Пропустил его в магазин, он на разор наш глянул, но ни слова не сказал. Лицо холодное, красивое, я прямо обалдел, когда рассмотрел его как следует. Замученный, правда, он был какой-то. И всё равно – ему бы в кино сниматься, мои сестрёнки, да и мать, чего уж там, очень такие фильмы любят – чтобы исторические, с костюмами старинными, про сёгунат, или про Хэйан, и чтобы главным героем был молодой принц, или самурай из благородной семьи, ну и чтоб там кровь–любовь, и в конце он непременно погибает, а мои девчонки ревмя ревут и оклеивают стены его фотками из журналов. Так вот, этот Фудзимия здорово был похож на такого киношного принца-самурая. Но ещё видно было, что ему на свою красоту плевать, не то что Ёджи-куну – тот, хоть трезвый, хоть пьяный, всё время ходил, как в зеркало смотрелся. А в Фудзимии этого ни капли не было, за одно это я готов был его зауважать, приятно было видеть нормального парня, без всякого выпендрёжа. Тут с лестницы бегом скатился Оми, вернее, слышно было, как по верхнему пролёту он сбежал бегом, а по нижнему, который виден из магазина, спускался уже спокойно. Я глянул на новенького, улыбнулся, думал, он тоже улыбнётся, но лицо у него осталось каменным. Оми на нас посмотрел и говорит насмешливо: «Кен-кун, это у нас опять покупатель? И какой букет ему угодно?» Фудзимия подумал и спросил: «А это что – цветочный магазин?» Я чуть не засмеялся. Мальку это не понравилось. «Ты, – говорит он, – Фудзимия Ран-младший, твой отец заведовал филиалом «Такатори Индастриз» и обвинялся в перевозке крупных партий наркотиков. Твои родители и сестра погибли при взрыве офиса фирмы». Я просто онемел от возмущения, хотел уже было сказать этому маленькому говнюку пару ласковых, но Фудзимия меня опередил. «Фирма моего отца называлась Фудзимия ГЕО» – сказал он холодно, но я видел сзади, как напряглись плечи под выцветшей чёрной майкой, – «А твоё имя, твоё условное имя – Цукиёно Оми. Тебя с тотальной амнезией подобрали год назад во время операции группы «Крашерс», личность идентифицировать не удалось». Тут уж пришла очередь малька меняться в лице. Он покраснел, как помидор, глаза налились слезами, кулаки сжались. Я подвинулся поближе, разнять их, если что, а новенький говорит спокойно, как будто Оми не пыхтит, как чайник, от злости: «Покажи мне, будь любезен, мою комнату». И что-то такое было у него в глазах, что малёк сник и потащился к лестнице. Фудзимия поднял с пола полупустую сумку и пошёл за ним. Я – следом. Наверху он нагнулся было туфли снять, потом выпрямился. Туфли снимать у нас в «Конэко», было, сразу скажу, не лучшей идеей. Мы шли по грязному коридору второго этажа, и плечи Фудзимии опять закаменели. У нас было ещё две свободных комнаты, но я в них не заглядывал – мне и без того было чем заняться. А надо было бы, потому что одна оказалась совсем пустая, только кровать стояла, а во второй громоздилась поломанная мебель и старые татами. Не знаю, как Оми, а я сгорал со стыда. Но Фудзимия опять спокойно так говорит: «Благодарю, эта мне вполне подходит» – и ставит свою сумку в угол пустой комнаты. А потом закрывает дверь перед нашим носом. Вот это был номер! Мы переглянулись с мальком, развернулись и поплелись обратно в магазин. Там Оми – видно, отошёл немного – мне говорит: «Ладно, ты тут оставайся с этой Снежной Королевой, и поучись у него хорошим манерам, а я в школу». «А что, – говорю, – и поучусь, приличное воспитание сразу видно, я бы на его месте всыпал тебе как следует и был прав. Это ж надо придумать, такое сказать про его семью!» Он опять вспыхнул, затрясся и говорит: «Он… он… я, по крайней мере, не виноват, что не помню ничего!» «Он тоже в этом не виноват, а ты прекрати людей подначивать, а то нарвёшься ещё на кого-нибудь вроде новенького, только похуже воспитанного» – говорю. Он отвернулся и говорит: «Кен–кун, прости, что я тебе тогда сказал… про наркотики и дисквалификацию…». Опаньки – думаю, быстро же ты понял урок, наш умник, всего-то и надо было – раз по носу щёлкнуть. «Ерунда, – говорю, – Я и забыл уже». «Нет, – отвечает, – я плохо поступил». Помолчал, а потом, через силу: «Он правду сказал про амнезию. Меня нашли год назад, связанным, в подвале заброшенного дома на улице Цукиёно. И я действительно не помню, кто я такой, где моя семья и как я очутился в этом подвале». «Я знаю, – говорю, – мне Кудо растрепал по пьяни». Он побледнел и говорит: «И ты… ты ничего… ты молчал?» Я удивился: «А что мне было говорить?» Он глаза опустил и опять: «Извини, Кен!» Потом сорвался, схватил рюкзак и выбежал из магазина – только колокольчик тренькнул. Я постоял-постоял в магазине, да и пошёл на кухню. Это такой закуток возле подсобки, единственное место в доме, которое мне удалось привести в порядок. Заварил чай в чайнике, который мне подарила Йоко и сунул в микроволновку пять пирожков из «Макдоналдса». Пока руки работали, в голову лезла всякая ерунда. Что теперь всё будет по–другому. Четыре – вообще не очень хорошее число. Но этот Фудзимия здорово смахивает на предводителя самураев. Ну, как я представлял себе это по рассказам Хондзё Юуси, пока не увидел «Конэко» и Ёджи в обнимку с бутылкой. Конечно, умом я понимал, что это была ерунда – и Фудзимия такой же неудачник, как и все мы, глупо было так западать на его внешность киношного героя. Но, поднимаясь по лестнице с подносом, нагруженным чаем и пирожками, я вдруг ужасно развеселился – это какую рожу скорчит Ёджи, когда узнает, что не он теперь самый симпатичный парень в «Конэко»!

Дня два новенький никак себя не показывал. Спал много, драил свою комнату, повесил на стену пару полок и подставку для катаны, починил разломанный столик – ещё в первый день, я ему помогал, и видно было, что ему такая работа привычна, хоть семья у него была побогаче моей. Ну и делать мне было особо нечего, а у него рука всёж-таки сломана, а ещё и любопытство меня заедало – он-то как во всём этом дерьме очутился? Короче, пирожки с чаем я ему тогда нёс, думал, разговорится. Но нет, молчун он был – поискать, и всё вышло наоборот – пока мы копались в мебельном развале и сбивали полки, я ему про себя всё выложил, уж не знаю, как так получилось. Потом спохватился – что ж это я несу, у него и родители, и сестрёнка погибли, а я ему про моих девчонок разливаюсь. «Соболезную, – говорю, – жаль, что с твоими такое случилось». Он смотрит на меня, глаза – как лёд, закрашенный чернилами, потом смаргивает и кивает. Вот и весь разговор. Ну, думаю, да ты у нас, как Ёджи–кун, хочешь здесь смерть найти. Ладно. Привели мы в порядок его комнату, и он меня вежливо так выпроводил, ни слова не сказавши при этом, просто до меня как-то сразу дошло, что я лишний. Ну я ушёл, вечер уже был, позанимался кун-фу, покачался немного в зале, да и лёг спать. Проснулся от жуткого грохота и ругани, вскакиваю, багнаки хватаю, и вылетаю в коридор, сталкиваюсь с Оми, у него дротики в руках, тут опять – мат-перемат из комнаты новенького, влетаем мы туда, и уж не знаю – плакать или смеяться – там на полу валяется Ёджи–кун, пьяный, расхристанный, очки на одном ухе болтаются, и встать не может, потому что над ним стоит новенький в одних плавках и держит катану у самого его горла. А окно раскрыто, сквозняк по комнате гуляет, мы с Оми сразу поняли, что случилось – Кудо как ушёл сутки назад по клубам, так только сейчас и вернулся, как обычно, через окно, да перепутал по пьяни и влез в комнату новенького. Ну а тот его встретил. «Спокойно, – говорю, – это свой, Фудзимия, отпусти его». Он послушался, катана очутилась в ножнах, прежде чем я вздохнул, а он шагнул в сторону и застыл. Ёджи повозился на полу, встал на четвереньки, потом на ноги – со второй попытки, и то я ему помогал, а этот Фудзимия всё стоял и не сводил с нас взгляда, и в нём горело такое презрение, что у меня мороз по коже пошёл. Ёджи навалился на меня и бубнит – «да кто он такой… да кто он такой, чёрт возьми!..» – и ещё всякое, я его тяну, «успокойся» – говорю, а он вырывается, а новенький стоит и смотрит на нас, как на дерьмо. Честно скажу – не помню, как я Кудо увёл. Позор был невыносимый. Я вроде и не сделал ничего, но всё равно… Вот именно, что ничего не сделал! Глянул на Оми – тот тоже голову опустил, губы кусает… Отвели мы Ёджи–куна в постельку, он захрапел, а мы с Оми молча разошлись по своим комнатам. Я так до утра и не заснул. Стыд мучил за Ёджи, за то, как мы живём тут в «Конэко» – ни чести, ни достоинства, только кровь и смерть, а в промежутках – грязь и безделье. Я как будто взглянул на всё это глазами новенького. И совесть моя, ороговевшая было, снова и снова корчилась от стыда.

А наутро мы четверо встретились за завтраком – остатками вчерашних гамбургеров. Фудзимия молчал, у меня тоже язык как отнялся, Оми-везунчик побыстрее убрался в школу. Кудо спустился с бутылкой виски и больше пил, чем ел, и шуточки отвязные у него с языка так и сыпались. Видно было – он хорошо помнил, как потерял вчера лицо перед новеньким, и бесился от этого чертовски, но зол был на Фудзимию, не на себя. Поэтому я после завтрака быстро помыл посуду и увёл новенького от греха подальше в додзё – показать, что да как, и на спарринг, если ему можно, с рукой-то. Он сказал – нормально. На душе у меня стало легче, когда мы вышли на татами. Он классно дрался – и кун-фу, и каратэ, а уж с катаной просто чудеса творил. Я первый раз и потренировался как следует, за всё время, проведенное в «Конэко». Короче, к обеду нас уже шатало от усталости, и голодные были, как волки. Фудзимия пропустил меня в душ, а потом, пока он мылся, я сгонял в магазинчик бакалейный на углу, купил водорослей, тофу, рис у нас был, готовить я, конечно, не умел – при восьми–то сестрёнках в доме, но рис испортить трудно. Тут и Оми со школы пришёл, принёс суши, короче, обедать мы сели по–человечески, в кои–то веки. Я постучал Ёджи, крикнул, что обед, но он послал меня через дверь, ну я и не настаивал. Он спустился, когда мы уже пили чай, злой, как оса, разодетый, и снова с бутылкой. Плюхнулся на стул и говорит: «Я возьму, Кенкен, твой байк, о'кей?» А сам весь колотится. Я ему: «Проспись сначала!» Он захихикал, говорит: «Жадный ты, футболист! Пожалел железяку для друга» и приложился к бутылке. Я говорю: «Мне твою голову дурную жалко, только не понимаю, почему», – и встаю со стола убрать. Разозлился, конечно, но что было делать, с Кудо всё. как с гуся вода. А Фудзимия тоже встаёт и говорит: «Спасибо, Кен–кун, сиди, я сам уберу». Тут Еджи как прыснет, вискач брызнул во все стороны, он откашлялся и говорит: «Ну, хозяюшка, вот тебе и подружка–судомойка!» Фудзимия как не слышал его, собрал посуду со стола и говорит, спокойно так: «Кстати, Кудо, завтра хозяюшкой будешь ты». Ёджи только этого и ждал – хоть слова от него поперёк, хоть взгляда. Как заорёт: «Что ты сказал, сука, а ну повтори!» И шварк бутылку о стол, донышко вдребезги, а он с «розочкой» в руке пошёл на Фудзимию, шатается, глаза дурные, орёт: «Ты мне тут порядки наводить будешь, да кто ты такой!..» и тыкает в него зазубренным стеклом. Фудзимия увернулся раз, увернулся второй, а потом приложил Кудо уже серьёзно, без балды – ногой по запястью, хук правой, и коленом в живот, да так быстро, что и до трёх сосчитать не успеешь, и гипс ему ну вот ни столечки не мешал. Ёджи скорчился и рухнул на пол. Оми рванулся было со стула, но я его удержал. Я понимаю, мне бы их разнять, но, честно скажу, приятно было смотреть, как Фудзимия выбивает дурь из Ёджи-куна, потому что достал он меня ужасно своими выходками. Но дальше началось самое страшное. Короче, мы с Оми сидим за столом, Кудо кашляет на полу, и вдруг начинает задыхаться, хрипит, глаза у него закатываются, Фудзимия вздёргивает его на ноги, трясёт, Ёджи открывает глаза и цепляется за его руки, он что–то говорит, я не сразу понимаю – что, это оказывается «по…моги, помоги…», хрипло, страшно, неузнаваемо, мы с Оми вскакиваем, но Фудзимия говорит: «Отойдите!» и нагибает Ёджи над мойкой. Того рвёт так долго и сухо, что меня прошибает потом. Я смотрю на его тощие руки, шарящие по столу, трясущиеся пальцы, жёлтые от сигарет, окровавленные, он же сам на свою стекляшку и напоролся, пьяница несчастный, на кухне отвратно пахнет спиртным и блевотиной. Ни я, ни Оми не можем сдвинуться с места. Наконец, Кудо отпускает, и он свалился бы, но Фудзимия поддерживает его, долго обмывает лицо водой, разворачивает и тянет к лестнице. Я спохватываюсь, вскакиваю и начинаю ему помогать, Оми идёт сзади, глаза у него на пол-лица. Фудзимия почти на руках доносит Ёджи до его комнаты, кладёт на кровать и приказывает мне принести тёплой воды и ведро. Когда я возвращаюсь с чайником и ведром, он даёт Оми последние указания: «…молоко, нашатырный спирт и две бутылки минеральной воды». Оми срывается с места и убегает. А мы начинаем делать Ёджи промывание желудка. Вернее, почти всё делает Фудзимия – приказывает Ёджи пить, поддерживает за плечи, тот ругается, дёргается, но Ран всё равно заставляет его пить: чашку за чашкой, и нагибает его голову над ведром, Ёджи тошнит, он икает и всхлипывает, Фудзимия вытирает ему лицо какой-то яркой тряпкой, потом просит меня принести свежие простыни. Я ищу их долго, и нахожу в каком-то пыльном шкафу, когда я возвращаюсь в комнату Ёджи, туда вваливается Оми, нагруженный пакетами, и мы повторяем всё по-новой, но теперь Фудзимия добавляет в воду нашатырь, Кудо уже ослабел и не рыпается, только стонет и цепляется за Рана. Наконец тот решает, что с Ёджи хватит, подхватывает его и тянет в ванную, велев нам с Оми прибрать всё и перестелить постель. Мы работаем молча, руки у нас трясутся. Возвращается Фудзимия, он несёт Ёджи, закутанного в полотенце, кладёт на свежие простыни, стягивает влажную ткань, и тут меня самого едва не тошнит, когда я вижу худое, костлявое тело Кудо, всё в синяках и ссадинах, я и не помню – сколько дней он ни жрёт ни черта, только пьёт. Его модные шмотки давно висят на нём, как на вешалке, и как получилось, что я не замечал этого раньше? Фудзимия ловко закутывает его в простыню, потом в одеяло, встаёт, Ёджи мычит и тянется за ним, Фудзимия говорит: «Оми, посиди с ним, Кен, неси аптечку». Я бегом бросаюсь за аптечкой в наш суперподвал. Сингапурец показывал мне, какие лекарства надо колоть, когда больно, или когда рана воспаляется, но я понятия не имею, что нужно Ёджи. Будда Амида, как хорошо, что это знает Фудзимия! Он делает Кудо несколько уколов, потом берёт чашку с тёплым молоком, доливает минералкой и поит его этой дрянью. Он поддерживает Ёджи, как ребенка, лицо у него усталое и хмурое. Когда он заканчивает, Ёджи почти спит. Он опускает его на подушки, оборачивается к нам, говорит: «Идите спать». Мы молча уходим. Я падаю на кровать, не раздеваясь, и ещё успеваю заметить, что за окном темно – хоть глаз выколи. Выходит, мы провозились с Кудо до самой ночи. А потом я отрубаюсь, как будто меня кто–то выключил.

Ёджи было плохо ещё два дня. Фудзимия сидел с ним, заставлял принимать лекарства, есть, пить, а нам, чтоб не маялись дурью, велел вычистить магазин и жилой этаж. Нам и в голову не пришло отказаться, тем более, что он, когда Ёджи засыпал, работал вместе с нами, не покладая рук, совестно было смотреть, как он надрывается, со своим чёртовым гипсом. Рот открывал, правда, только чтобы дать очередное указание. Но мы скоро привыкли. Я очень рад был, что появился кто-то, кто смог навести порядок в нашем бардаке. У меня самого это плохо получалось – Оми был слишком умный, чтобы меня слушаться, а Ёджи… с ним мог сладить только такой же бешенный, как он сам. Новенький ведь тоже был бешенным. Только его бешенство… как бы сказать… оно было холодным, как ледник. Оно всё сметало на своём пути. Я потом сто раз это видел на миссиях – он шёл напролом, как таран, не замечая препятствий. Ему бы цены не было, будь он нападающим на футбольном поле. Только вот команда соперников оказалась бы побитой в хлам…

 

Я поначалу ещё опасался, что Ёджи–кун, очухавшись, опять начнёт куролесить. Но нет, ничего такого – поднявшись с постели, он выглядел присмиревшим и вроде как виноватым, и старался больше всех. В общем, я думаю, он тоже был рад твёрдой руке. Понимаете, он мог пыжиться сколько угодно, но лидер из него был никакой. Из меня тоже. Ну а Оми был младшим в команде – и этим всё сказано. Говорят, на западе не так, но у нас в Ямато почтение к старшим в крови. Теперь Оми-чан обрёл действительно почтенного старшего товарища. И даже Мэнкс с нами теперь общалась по–другому. Потому что Фудзимия всегда задавал дельные вопросы. Один раз он – не поверите – даже сказал, что его команда не пойдет на миссию, пока не будет предоставлена дополнительная информация – чертежи дома мишени, схемы расположения видеокамер, он и ещё что–то хотел знать, но я не запомнил, потому что был просто в ауте. Отказаться от миссии! Глаза у Мэнкс стали круглыми, как у европейки. Она зашипела, что Фудзимия слишком много берёт на себя, что команда зачистки не имеет права выставлять условия, что Критикер и Персия узнают о его выходке, а он ей так спокойно – а вы пошлите туда Крашерс. И она заткнулась. Я у него спросил про Крашерс потом – это такая же команда, как и мы? А он мне – нет, куда лучше… была, пока их всех не положили. В одном доме с потайным подвалом и замаскированными видеокамерами по всем углам. Я спросил – а откуда он всё это знает? Он промолчал, и было видно, что спрашивать бесполезно, он и так, считай, разболтался, на свой манер. Мэнкс тогда ушла, злая, как кошка, но через два дня к Оми на комп прибыли уточнённые данные. Миссия прошла на ура. А Мэнкс перестала обращаться с нами, как с дерьмом, и всё из–за Фудзимии. Да, он ещё сказал, что его зовут Айя. Айя, не Ран. Чудной! Но мы с ним спорить не собирались. С ним вообще трудно спорить. Он как глохнет тогда. Мэнкс сколько раз пыталась его обломать, когда он требовал у неё оборудование, или новую рацию или ещё что. Она чуть ногами не топает, а он молча стоит, а когда она заткнётся – воздуха набрать – вежливо так повторяет, что нам надо и почему. Самое правильное дело так с девчонками обращаться, вот что я вам скажу. Получили мы новые тренажёры, оружие, шмотки с бронированными кевларовыми прокладками, всякие приспособления, инструменты вроде как у самого крутого ворья – куда хочешь влезешь, новую компактную рацию, даже свою радиочастоту, для миссий, чтобы держать постоянную связь. Мэнкс нам, правда, удружила – дала кошачьи клички для позывных. Отомстила, значит. Оми кривился, как тот кот, Ёджи тоже расфыркался, а Фудзимия сказал: «Какая разница», и пожал плечами. Мы к ним скоро привыкли, к нашим кошачьим кличкам. Оми пошуршал в Интернете, и распечатал нам фотографии наших котов. Прикольные. Мой оказался здоровый такой, солидный кошак, шерсти – на хороший свитер. Сибиряк. Ну и остальным тоже потом вроде как понравилось. А если совсем уж по-честному – наши коты очень нам подходили. Балинез в ошейничке с камешками – пижонистая штучка, пока не начнёт полосовать когтями. Маленький складный бомбеец – такого любой рад на колени взять, и абиссинец, молния, не подходи – убьёт, а с детьми – спокойный, как клубок шерсти. Я однажды Кудо сказал, когда мы качались в зале: «Это ж надо было так подобрать!». Он как заржёт, и говорит – ну ты зелёный, футболист, она не просто так подбирала, она же на командира глаз положила, это сразу видно! Но она такая женщина – чем больше любит, тем больнее кусается, вот увидишь, нас тут весёлые денёчки ожидают, только держись! Командиру-то на неё плевать. И опять стал жать штангу, потел, матерился, но жал. Мы теперь регулярно тренировались, и, между прочим, расписание тренировок, нагрузку, комплекс упражнений, возможные спарринги – всё я составлял, Фудзимия меня попросил, сказал, что я в этом лучше всех разбираюсь. Это точно, когда большую часть жизни проводишь в большом спорте, начинаешь очень хорошо сечь в таких делах. Сам он меня слушался беспрекословно, и когда я его с больной рукой с тренажёров сгонял, и потом, когда давал щадящие нагрузки на плечевой пояс, первое время, после того, как гипс сняли, и запрещал контактный бой после ранений, короче, всегда – что я ему скажу, то и делал, так что и другим вроде как пример показывал. Мы очень быстро вошли в отличную форму, и это было вовремя, потому что миссии изменились. Стали сложнее, дольше, не простые зачистки, куда там, нужна была разведка и стратегия, командир с Оми, бывало, сутками только план разрабатывали, Ёджи, как оказалось, был самым пронырливым разведчиком, а я отвечал за оснащение и транспорт – руки-то у меня всегда откуда надо росли, и в технике я разбираюсь неплохо, все эти специальные штуки, поначалу страшные, оказались вроде спортивного снаряжения – ничего особо сложного, я и сам парочку придумал, очень даже классных. Короче, за несколько месяцев мы стали по-настоящему крутыми. Командой. И сделал это Фудзимия, не пойму как, хотя всё это было прямо у меня на глазах. Он… ну вроде взял наши качества, перетасовал и положил так, что сверху колоды оказались козыри. Мозги малька, смелость и удачливость Кудо, даже моё упрямство оказалось полезной штукой! Ну а сам он… одно слово, командир! Мы за ним – в огонь и в воду! Хотя он для этого ничего вроде и не делает, ну, не старается приободрить или там развеселить, и в душу не лезет, наоборот, я такого молчуна в жизни не встречал, ни улыбнётся никогда, не опечалится, глаза – как лёд, и всё видит, даже то, что ты сам в себе не знаешь, и не спустит он тебе ничего, ни одной промашки, и чтобы похвалить за что-то – да никогда! – кивнёт и всё, как будто только так и надо! Но… другого такого справедливого человека я тоже в жизни не встречал. И честного. Ни разу я не слышал от него ни слова вранья, даже по мелочи, даже отговорки, отмазки пустяковой, даже в шутку. Сказал – сделал, как катаной своей рубанул. Я вот думаю иногда – что с ним было до «Конэко», как он таким стал. И, честно скажу, не по себе становится. И ещё – жаль его, правда жаль. Он… Всё при нём – и ум, и благородство, и смелость, и красота, чего уж там. И когда такой человек вымерзает изнутри, и не допускает к себе никого, и сам ни к кому не тянется… Беда это, вот что я вам скажу!

8.

 

Кен Хидака.

Теперь мы, Вайсс, живём вчетвером – Фудзимия, наш командир, Кудо, Оми и я, на втором этаже цветочного магазина «Конэко». Опять Фудзимии спасибо. Он и магазин этот цветочный… сделал цветочным магазином. Просто сказал однажды Мэнкс, что когда четыре здоровых парня живут в развалюхе с побитыми витринами, это не просто подозрительно, это… он сказал учёное слово, а если по-простому – офигенно подозрительно. И что магазин – это неплохая идея, чтобы было чем заняться между миссиями. Мэнкс, как обычно, фыркнула, а на следующее утро к нам пришла бригада рабочих. Ладно, но через три дня стали привозить горшки и рассаду! Я-то думал, что это будет магазин спортивных принадлежностей, малёк мне потом сказал, что надеялся на комплектующие для компьютеров, чего хотел Кудо, так и осталось неизвестным, может, секс-шоп, но разорался он страшно. По типу того, что не собирается в земле возиться. Не возись – сказал ему Фудзимия, будешь продавцом. Потом подумал и добавил – женщины любят цветы. Балинеза нашего мартовского как выключили. Заткнулся, разулыбался, и стал поглядывать на своё отражение в новой витрине. Так оно и вышло. Девчонки со всего района по нему с ума сходили, стекло снаружи запотевало каждое утро, когда Балинез, в зелёном переднике в цвет глаз, да на голое тело, играл мускулами и опрыскивал листья в салоне. Хорошо ещё, что штаны одеть не забывал. Оми смеялся и говорил, что Ёджи-кун – ходячий пиар «Конэко». Мы тогда все, ну, кроме командира, стали смеяться, обычным смехом, от радости, как нормальные люди, цветы оказались таким делом… Успокаивающим, что ли. После миссии, или просто когда тяжело на душе, посмотришь на разноцветные лепестки, зелёные листья в росе, яркие, нарядные, свежие, даже у самой последней фиалки, даже у самого хилого росточка в подсобке, как они тянутся к свету, и чувствуешь себя… не могу слова подобрать – живым, что ли. И хорошо так становится, и тревожно. Фудзимия, что ни говори, здорово придумал с этими цветами, правильно. И ещё я стал замечать… верно толкуют про карму и воздаяние, ну, что хорошие и праведные дела вознаграждаются богами, потому что Фудзимия тоже… вроде как оттаивает потихоньку. Не то чтобы он стал весёлым или разговорчивым, или шутки шутить начал, нет, но я же вижу его глаза, когда проклёвываются семена, которые мы сажали, когда он сортирует и раскладывает розы, когда смотрит на толкотню в салоне – девичьи рожицы между цветами, и Кудо разливается соловьем, а в ответ – девчачий писк. И Оми с лейкой тут как тут, посмеивается, быстрый, долгоногий, как щенок, и толстый соседский кот примостился у двери и чешет за ухом… Что-то трогается у него в глазах, и лицо вроде как становится мягче, расслабляется рот… А однажды… После миссии, отходили врассыпную, мы втроём вернулись пораньше, а командир позвонил, сказал, что всё в порядке, переночует в городе. Так вот, утром, когда я возвращался с пробежки, то увидел, как у «Конэко» остановилось такси, Фудзимия расплатился и вошёл в салон, в плаще кевларовом, как был на миссии, я не нарочно подсматривал, просто возвращался и всё, не сворачивать же? Так вот, он вошёл в магазин, а как раз был завоз бархатцев, Тagetes erecta, значит, и у нас там их в горшках стояло видимо-невидимо, просто в глазах огонь, он остановился прямо перед ними, оранжевыми, рыжими, жёлтыми, нахальными, яркими, как солнышки, снял перчатку с руки и стал водить по лепесткам, осторожно так, легко, и, верите или нет, он улыбался, я точно глазам своим не поверил, но наш командир взаправду улыбался!

Короче, жизнь у нас наладилась. Я даже опять футболом занимаюсь. Ничего такого- устроился помощником тренера на местный стадион. Сэйто-сэнсэй взрослую команду тренирует, а я – подростков и малышню. Милое дело. Мальки у меня способные, почти все, и старательные, я баловства не разрешаю, футбол – серьёзный спорт, у нас всё как у профессионалов: стратегии, штрафные карточки, матчи раз в месяц устраиваю между двумя группами, правила они у меня знают отлично, и с историей футбола знакомы… Смешно, я и не думал никогда, что мне так понравится тренировать, я думал, я только играть умею. Но это оказалось само по себе здорово – научить их, хоть чему-нибудь, видеть, как они всё уверенней двигаются на поле, лучше чувствуют мяч, ну и просто с ребятнёй пообщаться, рассказать им что-нибудь, про игру какую или просто по жизни, как-то так получилось, что ребята постарше иногда спрашивали у меня совета, сэнсэй всё же, хоть и младший… Я когда сам отвечал, по-своему, а когда думал – а что бы на моём месте сказал командир?

Ну, в общем, во все дни, кроме вторника и четверга, я работал на стадионе. И стал замечать на трибуне парнишку, почти на каждой тренировке. Он не с ребятами приходил, а сам по себе, это сразу видно было. Сидел на пустой трибуне один, не в спортивной форме, а в школьной, частной дорогой школы – мундир под горло, брюки отглаженные, туфли вместо кроссовок. Неделю он так сидел, другую, я думал – вот чудак, может, подойти боится, записаться в секцию, хотел уже его поймать как-нибудь, сказать, чтобы выходил на поле, не стеснялся. Но однажды после тренировки, все уже разошлись, а я ещё поболтал со сторожем и вышел на улицу, вечер уже был, на улице – никого, я открыл замок на байке, только разгибаться, смотрю, у стены дома, в тени- ноги в дорогих туфлях. «Выходи» – говорю. Он и вышел на свет – тот самый парнишка с трибуны, я смотрю – вы не поверите! – но это Наоэ Наги, мальчик из осакского приюта. Повзрослел, вытянулся, одет так строго, богато – и не узнать, если бы не глаза. Тут он отвешивает поклон и говорит, нерешительно так: «Здравствуйте, Хидака-сан, Вы меня не узнаёте, наверно?» «Отчего, узнаю, здравствуй, Наоэ-кун!» Раньше я его звал На-чан, но теперь он взрослый совсем стал, нехорошо было звать его детским именем. Он просиял просто, когда это услышал, не улыбнулся, нет, но лицо, глазищи так и вспыхнули. А мне и смешно, и грустно стало – он точно так же на меня смотрел, когда я ещё был футбольной звездой. И так же молчал, видно, что ему и сейчас первым заговорить – мученье. Я начал расспрашивать его – где он сейчас, да как. Он дичился сперва, потом стал отвечать – что сначала жил в приюте в Европе, с сестрой Рут, а потом его взял к себе брат, сейчас они живут в Токио, в Ситая, у брата – брокерская фирма, а он сам ходит в школу св. Павла. Я так ему обрадовался – сам удивился. Вообще-то я не очень люблю вспоминать свои… звёздные денёчки. «Ну а как ты меня нашёл?» – спрашиваю. Он пожимает плечами, говорит – в инете. Понятно всё, думаю, ещё один хакер малолетний, вроде нашего Оми. А потом меня как огнём обожгло – он же, видно, всё про меня прочитал, всю эту грязь, и так мне стало, хоть сквозь землю провались. А он, как почувствовал, покраснел и говорит: «Я ни единому слову не поверил, ни на минуту, Хидака-сан, я же Вас знаю!..», схватил мою руку, стиснул, повернулся – и бежать! Я… Чёрт!.. Мне ж никто до сих пор вот так запросто не верил, кроме моих – родителей, сестрёнок, а тут… Я крикнул ему вслед: «На-чан!» Он остановился – как споткнулся, а я даже не знал, что сказать – так горло перехватило. Потом справился, говорю: «Если хочешь – приходи ко мне заниматься, у тебя неплохо раньше получалось, средняя группа, в три часа, среда, пятница и воскресенье». Он постоял, потом сказал: «Приду». И убежал.

Я не думал, что он придёт, очень уж он был застенчивый в приюте, всегда особняком, с детьми почти не играл – ходил за сестрой Рут хвостиком, или сидел, уткнувшись в компьютер. Но на следующей же тренировке – смотрю, мой Наги застыл в конце шеренги – ярко-синяя с белым спортивная форма, новенькая, дорогая, кроссовки модельные. Другие мальчишки смеются, возятся, а он – в сторонке, бледный, серьёзный, как будто испуганный, хотя чего бояться? Я подмигнул ему – и поставил нападающим. Через полтора часа его было не узнать – разрумянился, форма в грязи, орал так же, как другие, если не громче, и что интересно – мяч к нему прямо прилипал, хоть двигался он… фигово двигался, видно, что физподготовки никакой, задыхался, пыхтел, как чайник, под конец так еле ноги передвигал. Когда я отсвистел конец игры, он последний с поля ушёл, его просто шатало на ходу. Я подошёл к нему, за плечо взял, спрашиваю – всё в порядке? Он смотрит на меня, глаза блестят, лицо румяное, волосы взмокли от пота, улыбается и выдыхает: «Да!». Вот чудушко! «Слушай, – говорю, – твой брат на меня в суд не подаст? Что тебя тут так уходили?» Он говорит: «Нет, мне брат разрешил, Хидака-сан, и потом, мы так классно играли!» А у самого плечо мелко-мелко дрожит от напряжения. «Ладно, – говорю, – марш под горячий душ, а то завтра проклинать меня будешь, как все мышцы разом заболят.» И ещё сказал, чтобы он звал меня просто Кен, мы же с ним вроде как старые приятели были. Он опять вспыхнул, и ничего сказать не смог – просто кивнул. Так и повелось у нас – Кен-кун и На-чан. Приходил он на каждую тренировку, ни разу не пропустил. С другими ребятами у него выходила та же история, что и в приюте – ни с кем не сдружился, всегда особняком, таких, как он – застенчивых, с гонором, другие мальчишки не очень-то любят. А плюс к этому он был меньше всех в группе, и неуклюжий, как оленёнок, такой тонкий – двумя пальцами сломаешь. Кожа нежная, светлая, и глаза тоже как у оленёнка – большущие, бархатные, ресницы длинные, девчонка переодетая, да и только. Но я спросил его однажды – всё в порядке, ребята не дразнят? А он смотрит на меня, без улыбки и говорит – пусть попробуют! Спокойно так сказал, не петушился, и я понял, что не так прост мой малыш, как кажется. И не малыш он уже. «Слушай, сколько тебе лет?» – спрашиваю, а он смотрит своими глазищами и говорит: «скоро шестнадцать». Ну, дела, я-то думал – лет четырнадцать! Мы с ним часто засиживались после тренировок, болтали обо всём на свете, он был умник, вроде нашего Оми, только по характеру другой, нос не задирал, и было видно, что поговорить ему особо не с кем. Не знаю, что там у него за брат, но вид у парня был неприкаянный, не поймите меня неправильно, он всегда был чистый, аккуратный, накормленный, одет, как картинка, я бы сказал даже, как пижон, взрослый пижон, если вы понимаете, о чём я. Шмотки дорогие, одни часы на руке стоили дороже, чем мой байк, я в таких вещах разбираюсь. Но он так радовался любому дружескому слову, шутке, так сиял от любой мелочи, что прямо жалко его становилось. Мне казалось, я понимал, почему он такой: родителей нет, брат, небось, занят всё время… Конечно, у парнишки есть всё, что можно купить за деньги – кроме семьи, настоящей семьи, и друзей. Вот он и тянулся ко мне. Он не такой был, как другие. Я… я радовался, когда он оставался после тренировки, с ним даже помолчать было приятно, когда мы просто занимались чем-нибудь на стадионе, сторож совсем старый был, так мы с Наги и траву подстригали, и инвентарь чинили иногда. Я сначала не разрешал ему, да и потом толку от него было чуть, но так хорошо на сердце было, когда идёшь за косилкой по пустому стадиону, и сладко-сладко пахнет травяным соком, а он сидит на бортике в своей синей форме, и болтает ногами, или валяется прямо на свежесрезанной траве, и смотрит в небо, так серьёзно, брови нахмурены. Я кричу ему: «Ты что, облака двигаешь, На-чан?», а он говорит: «А что, можно попробовать…»

И всё было просто здорово, до одного дня… Среда была, и я, честно скажу, удивился, когда увидел его в тот день на тренировке. Играл он – из рук вон, еле двигался, весь в грязи извалялся, вообще, на тренировке чёрте что творилось, мяч как взбесился, всё сердитые, орут, едва не подрались. Я потом отозвал его в сторону и спросил – что случилось? Он глаза опустил и говорит – ничего. А у самого губы кривятся, голос дрожит. Я посадил его на скамейку, сам сел рядом, он молчит, и я молчу, снизу, из раскрытой двери в раздевалку слышно, как орут ребята, шумит вода в душе. В общем, глупо, конечно, мне хотелось ему сюрприз сделать, но выходило пока не очень. Наконец я сказал: «Я думал, что ты вообще сегодня не придёшь, На-чан. В день рождения на тренировки не ходят, если я всё правильно понимаю». Он вскинулся, смотрит на меня, а глаза как у оленёнка раненного. «Откуда ты знаешь?» – спрашивает. В твоей анкете посмотрел, говорю, так что поздравляю. Он даже не улыбнулся. «А, ерунда, – говорит, – спасибо, Кен, я и забыл!» Потом поднимается и: «Ну, пока, я пошёл, нам уроков назадавали!..» Я бы брата его, попадись он мне… «А до субботы с уроками справишься?» – спрашиваю. Он говорит, тихо-тихо, не оборачиваясь: «А что в субботу?» Я отвечаю: «У меня билеты на полуфинал. Иокогама Маринос – Токио… Жалко, если пропадут». Он замер, а потом повернулся, да как кинется мне на шею, и тогда-то всё и случилось, то есть, оно и раньше было, но я гнал от себя эти мысли, а тут, когда он обнял меня, и я почувствовал его всем телом – горячего, худенького, и его волосы мазнули меня по щеке… Милостивая Каннон, у меня так встало, я просто не знаю – как я там на месте не кончил! Не знаю – понял он или нет, но он отскочил, покраснел, как мак, проговорил «Спасибо, Кен!» и убежал. А я остался стоять, тоже красный, одуревший вконец, с ноющим членом и полными непонятками в голове. Я не знаю, как это получилось. Что я влюбился в него, втрескался, как дурак. Я же говорю, что старался не думать об этом. Что хочу его видеть всё время, думаю о нём, чёрт, ну кого я обманывал, какой он мне друг, друзей так не хотят, до звона в яйцах!.. Про друзей такие сны не снятся, не просыпаешься от того, что кончаешь. Не думайте, что я пидор или что, я девчонок люблю, и девчонки меня любят, мне Кэса таких своих красоток подсовывала – закачаешься, так что опыт у меня есть, но он такой был… Красивый, наверное, лучше самой шикарной девчонки. Я просто смотреть на него не мог спокойно. У него глаза… Есть такой сорт фиалки, Viola Tricolor, тёмно-красно-фиолетовая, бархатистая, вот такие были у него глаза, я в жизни ничего красивее не видел! Глупо, да? Я стоял на пустом стадионе и гадал – заметил он или не заметил, придёт в пятницу или не придёт, и видел перед собой не небо, не траву, а его каре-фиолетовые глазищи. Я думал, я не доживу до пятницы. В магазине всё из рук валилось, Ёджи ржал и говорил, что я влюбился, Будда Амида, это что, на лбу у меня было написано? Я весь извёлся до пятницы, я клялся всем богам, что пальцем до него больше не дотронусь, пусть только придёт, только бы видеть его… Когда он пришёл, я глаза на него не мог поднять, но он поздоровался, как ни в чём не бывало, занял своё место на поле, и играл, как всегда, фигово, только в этот раз я не рискнул подойти к нему и поправить. После тренировки… Он всё-таки не почувствовал ничего. Он просто остался со мной, как и всегда, мы чинили сетку от ворот, разговаривали, как обычно, и это было классно. Я всё равно хотел его, как будто внутри у меня угли от костра, их не видно под пеплом, но только дунь – и разгорится огонь… Мы договорились, где завтра встретимся – и разошлись.

 

* * *

 

– Шулдих!

– Какое у тебя гадкое произношение, чибик!

– Шу-кун, прости меня!

– Не подлизывайся!

– Шу, ну пожалуйста!

– Если ты опять про Рут, то я уже объяснил тебе…

– Не про Рут! Про… только обещай не… просто ответь!

– Чи-и-ибик! Ты… да ты влюбился! Дождались!

– Шу, я же просил… Это так видно?

– …Кто она? Я её знаю? Или… О Боже, только не это! Это не парень, успокой меня, скажи, что это девчонка, Рут просто…

– … прекрати! Не лезь ко мне в голову!

– …ай! Больно же, дурной щенок! Ну вот, стул сломал!

– Не смей лезть мне в голову!

– Всё! Уже ушёл!..

Молчание – с одной стороны обиженное, с другой – полное любопытства.

–…Чибик… Ну ладно, я отвечу… Спрашивай. Только… тебе уже есть шестнадцать?

– Да. Было в среду.

– О чёрт. Поздравляю и всё такое. Пусть ваш первый ребёнок будет мальчиком, – ржёт, – Что бы ты хотел в подарок?

– Чтобы ты сказал мне, что делать. Без своих дурацких шуток.

– Я не могу без шуток, либе. Но я постараюсь быть тактичным, в отличие от тебя.

Хмыканье.

– Могу и не стараться. Выкладывай, ну!

– Я ему нравлюсь…

– Конечно, ты такой лапочка!

– Шу!

– Но я же правду сказал, либе! Ты симпатичный. Дальше давай!

– И… мы с ним дружим… – с отчаянием.

– Дружите??? О Боже!

– Разговариваем, нам хорошо вместе, как… вы с Брэдом… иногда.

…

– …Шу?

– Дальше, либе, я весь внимание!

– Но я хочу… хочу, что бы мы…

– Ты хочешь переспать с ним, либе?

– Д-да!

– А он?

– Я же сказал- я ему нравлюсь! В плане…

– Понятно.

– Что мне делать? Он… он, наверно, считает это неправильным, он… сторонится меня, но я же вижу его глаза, и эмоции, а его мысли, Шу, когда я дотрагиваюсь до него…

– …Дурак!

– Он не дурак, он просто… очень хороший!

– Фу-у-у-у, как ску-у-у-учно!

– Перестань!

…

– Шу?

– Ты можешь и дальше дотрагиваться до него, либе, и в один прекрасный момент…

– Но я хочу сейчас!

– А куда ты гонишь? – мрачно.

…

– Шу?

– …Что, либе?

– А как… ты сделал это с Брэдом?

Молчание такое, что в него можно упасть, как в яму. Потом, спокойно:

– Вообще-то, если хочешь знать, всё в основном сделал Брэд!

С этими словами Шулдих уходит, оставляя помидорно-красного Наги одного.

 

Кен Хидака.

В субботу мы встретились у стадиона, как и договаривались. День был облачный, того и гляди, дождь начнётся. Малыш пришёл довольный, одет, как картинка, по типу, как должен выглядеть парень из приличной семьи, когда идёт на футбол. Я ему бейсболку козырьком на затылок перевернул, говорю: «Вот теперь точно как в Америке». Он фыркнул, говорит: «А попкорн?» Короче, купили мы попкорн, флажки «Токио», уселись на места. Пошёл первый тайм, наши играли круто, но морячки тоже не отставали, трибуны орали, я только что голос не сорвал, когда Масами Мото обошёл полузащитника Йокогамы и забил первый гол. Отличный был удар, все болельщики просто на ушах стояли. Наоэ орал и прыгал рядом со мной, попкорн оказался под ногами, но это была ерунда, потому что когда Наката забил второй гол, мы обнялись как сумасшедшие, и это было классно, наверно, самый классный момент был за весь матч, потом-то всё полетело к чертям. Сначала погода. Пошёл дождь, мелкий, но упорный, и через пятнадцать минут играли уже в грязи, формы были заляпаны так, что не разбери-поймёшь, где наши, а где морячки. Потом Огасавара, хренов качок, умудрился повалить защитника Йокогамы в штрафной площадке, но это полбеды, этот криворукий ещё и мяч руками цапнул, что, согласитесь, вообще позорище! Гад-судья присудил пенальти. Которое и было успешно реализовано прямо в ворота «Токио», как сообщил комментатор, скотина болтливая. Ну ладно, это можно было как-то снести, но по-настоящему я начал злиться, когда этот распиздяй Сузуки, наш вратарь, пропустил в ворота ещё один мяч, хотя взять его было – раз плюнуть, если бы он стоял в воротах, а не полез вперёд, как болван. Свист стоял такой, что я чуть не оглох, хотя сам тоже свистел и ругался последними словами. На этом первый тайм закончился, 2 : 2. Я никак успокоится не мог, как же так, наши всегда были повыше классом, чем морячки, руку даю на отсечение! Малыш тоже поскучнел, я посмотрел на него и так мне обидно стало – ну почему наши не могли выиграть, хотя бы сегодня, чтоб не портить ему праздник? Вот если бы я стоял в воротах… А, ладно! Боги отвернулись от «Токио» в тот день, потому что второй тайм весь был потрачен на попытки забить гол, и потрачен впустую. Дождь шёл и шёл, трибуны мрачно молчали, игроки возились в грязи злые, как демоны, они чувствовали этот молчаливый укор и… короче, они стали допускать ошибки. Это было мне как нож в сердце, каждый раз, потому что я видел их все, как может видеть только профессиональный футболист, и я так сжимал руку малыша, что… Он тоже вцепился в меня и глядел на поле, бледный, нос покраснел от холода, капли дождя скатывались по вискам и капали с подбородка, холодная мокрая рука подрагивала у меня в ладони. Он вдруг оглянулся и посмотрел на меня своими глазищами, я понял как-то – он знает, что со мной творится, и переживает за меня, и как-то так получилось… Короче, я обнял его за плечи, он тут же прижался ко мне боком, и я услышал его шёпот: «Кен, не переживай, правда, всё будет нормально…» Я только крепче его обнял, плевать мне было на то, что мы были на людях, всем было всё равно, все не сводили глаз с поля, где наши, уже оставив надежду выйти вперёд, ушли в глухую защиту, чтобы не дать морячкам, которые просто из кожи лезли, забить гол. Над стадионом нависла такая тишина, что было слышно, как дождь шелестит. И тут… за семь минут до конца тайма Огасавара – урод, кретин, ноги бы ему переломать! – опять сцепился с каким-то йокогамцем перед нашими воротами. Когда утих шум да гам, и судья открыл рот, чтобы объявить пенальти, мне захотелось умереть. Тут же, на месте, и единственное, что меня останавливало – мой малыш, который тихонько сопел у меня под рукой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как мяч, посланный йокогамским нападающим, в третий раз опозорит наши ворота. Я твёрдо решил не открывать глаз, но что-то, какая-то сила заставила меня это сделать, малыш у меня под рукой тоже это почувствовал, потому что он словно закаменел, и мы вдвоём беспомощно глядели, как мяч, чёрный от грязи летит, как торпеда, прямо в ворота, и тут, я не знаю, как так случилось, боги смилостивились над «Токио», Такаюки Сузуки, наш вратарь, золото наше, он поймал его, он сумел его поймать, мяч словно прыгнул к нему в руки, чтоб мне сдохнуть, но мяч словно повернулся немного в воздухе, да что там, он здорово повернулся, я же видел, со своей позиции Сузуки ну никак до него не мог дотянуться, это было чудо, настоящее чудо, мяч почти на метр метнулся вбок и прилип к его рукам! Хвала Каннон! Все болельщики Токио встали, все, как один человек, стадион просто взорвался, все орали и ревели, как черти. Я сжал Наоэ так, что рёбра затрещали, он кричал мне на ухо: «Кен! Здорово, Кен?», а я кричал – да, да, а потом его губы прижались к моим, вот это было по-настоящему здорово, я целовал его и остановиться не мог – в губы, в глаза, в щёки, а он вис на мне как обезьянка и смеялся, и всё повторял: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?», и я губами чувствовал эти слова и его быстрый язычок. Мне понравилось, да, не то слово. Я с трудом расцепил его руки на своей шее, потому что… Чёрт, я как пьяный был, а кругом люди, все уже начали приходить в себя и весело переговаривались. Ничья – это, конечно, не супер, но и не проигрыш, а у меня в голове от всего этого… Я глаза на Наоэ не мог поднять от стыда, я даже уже и не надеялся ни на что. Он же, когда висел на мне, прижался прямо к моему члену, и не мог не почувствовать, как у меня стояло, это и мёртвый бы почувствовал, блин, я сидел и проклинал всё на свете, а он притих рядом и смотрел на поле, и легонько так хмурил брови. Потом… потом я почувствовал, как мне в руку пробираются его ледяные, мокрые от дождя пальцы, стискивают, крепко-крепко, замирают, и тут… На сорок третей минуте второго тайма Масами Мото забил третий гол «Йокогама Маринос». Мяч как сам в ворота прыгнул.

После игры мы распрощались, ни слова друг другу не сказав про… про то, что случилось. Я как не в себе был – чувствовал себя последней сволочью. Выходило всё – хуже некуда. Как будто я воспользовался тем, что он мне доверяет, что с братом у него нелады, и нет друзей, кроме меня, не к кому больше прийти, а я, урод больной, только о том и думаю – как бы его… Чёрт, я не хотел так, но у меня просто крышу сносило, и даже посоветоваться было не с кем – Фудзимия бы меня точно убил, и был бы прав, Ёджи тошнило от голубых, он это сто раз говорил, а Оми… Тут меня пробило на дурной смех, когда я представил, как подкатываюсь со своей проблемой к Оми. Он бы от меня шарахаться начал, хотя… Я же не совсем больной, я понимал, что меня ни к кому больше не тянуло, только к Наоэ. К моему малышу. Я просидел остаток дня в подвале, выгоняя дурные мысли из головы, перекачал всё железо, какое у нас было, семь кругов, и почти уделал Фудзимию в спарринге. Потом дополз до душа бездыханный, но всё равно, даже под холодной водой, стоило мне вспомнить, как я целовал его на стадионе… Кончил, даже не трогая себя, случайно, когда вытирался.

И ничего удивительного, что ночью мне приснился сон про Наоэ. Нет, не такой, как вы думаете. Про Осаку. Когда он был ещё в приюте у сестры Рут. Мне снилось, что я приехал туда, отдать очередной чек и повидаться с малышнёй, но сначала дела. Я спросил у какого-то парнишки, где святая мать, и он мне сказал – в саду, занимается с Наоэ. Пошёл их искать, было лето, жара, пахло цветами и морем, я шёл между клумб, пчёлы жужжали сонно, и ни ветерка. Я услышал голос Наоэ из-за самшитового куста, завернул туда и увидел их двоих – сестра Рут сидела на скамейке, а Наоэ… Он стоял на поляне, и вокруг него вертелись мячики, дюжина или больше, он не жонглировал ими, нет, они просто крутились в воздухе сами по себе, сходились, рассыпались, выписывали узоры, а он стоял в середине и хмурил брови, чуть-чуть, и улыбался, и… тут сестра Рут заметила меня и сказала: «Кен? Мистер Хидака!..». Он повернул ко мне голову, глаза стали большими-пребольшими, мячи попадали на траву, а сестра Рут подошла ко мне и что-то сказала, и посмотрела так пристально, так… солнце вдруг пропало, в жаркой темноте жужжали пчёлы, и я услышал голос моего малыша, он спрашивал: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?»

 

* * *

 

Короче, на тренировку в среду я пришёл в полном раздрае, но с железным намерением всё это прекратить. Не трогать его больше. Ему моя дружба нужна больше чем… Получалось же у меня перед субботой, значит и дальше смогу себя окоротить! Я и правда в это верил. Сначала всё было как обычно – построились, поздоровались, я старался смотреть пореже туда, где маячила новенькая синяя форма, но всё время… Чёрт! Он же и так был в отстающих, а сегодня… У него просто ноги заплетались, смотреть невозможно было, этот чёртов мяч так и лип к нему, как всегда, но он не знал, что с ним делать, парнишки – нападающие два раза сшибали его с ног, я свистел, как дурная кукушка, не тренировка была, а горе. А под конец случилась такая куча мала, что я разгонял их оплеухами, и меня самого едва не повалили, тут уж всем досталось, и я чувствовал себя последним гадом, когда смотрел, как парни мои уходили с поля, а Наоэ шёл последним и прихрамывал. Чёрт, мне бы догнать его, да посмотреть – отчего, но я был зол на весь мир – и на этих драчливых щенков, и на себя, что сорвался, и на него. Да ещё у меня сон тот странный не выходил из головы, уж очень он был… настоящий, как будто так и было, но забылось почему-то, а я точно знал, что со мной в Осаке ничего странного не случалось. У меня только один раз там голова закружилась, тоже в саду приютском, летом, в самую жару, но я всё помнил, это полсекунды было, я как раз говорил с сестрой Рут, так она даже и не заметила…

Через полчаса спустился в раздевалку – проверить, не забыл ли кто чего, выключена ли вода в душе. В раздевалке было пусто, шкафчики настежь, только один закрыт, а на скамейке рядом валяется синяя форма. Я… Чёрт, первой мыслью было удрать оттуда, но тут я увидел рядом с формой носовой платок в пятнах крови, и у меня потемнело в глазах. Я рванул в душ, мне вдруг страшно стало – что он упал там или что, он же хромал, когда с поля уходил, я должен, должен был посмотреть, что с ним! Мы в дверях чуть лбами не столкнулись, и он ойкнул и вцепился мне в руку, чтобы не упасть. Я схватил его за плечи и говорю: «На-чан, что с тобой?», а сам голоса своего не узнаю. Он: «Нормально, Кен, всё ОК!» и улыбается, но губы белые. Я оглядел его с головы до ног, на нём одно полотенце было, замотано вокруг пояса, светло-зелёное, как раз видна была сбитая в кровь коленка, я выругал его, а он мне – «Не больно!». Я его и слушать не стал, взял на руки и отнёс на массажный стол в раздевалку. Он нетяжёлый был, но так напрягся, да и у меня руки как деревянные стали, когда я держал его, мокрого после душа, плечи как тёплый шёлк, от него мылом пахло и… Короче, пять метров от душа до раздевалки я еле прошёл, посадил его на массажный стол и уставился на багровый синяк на коленке с царапинами и капельками крови, а про себя повторял таблицу умножения, потом спохватился и кинулся за аптечкой. Как он шипел, когда я его перекисью мазал, я просто не знал: смеяться мне или стонать. А он сжимал кулаки и говорил сквозь зубы: «Не лезь, больно, не трогай!» и так дёргался, что мне пришлось прижать его ногу, когда я лепил пластырь. Он замер под моей рукой, я старался смотреть только на его коленку, я бы ни за что не смог ему в глаза взглянуть, потому что… Я видел – у него стояло под зелёным полотенцем, и это было неправильно, плохо, то что мы делаем, но мы ж ничего и не делали, я только спросил: «Не больно?», и вышло шёпотом, но он молчал, тогда я поднял глаза – он был красный, как пион, и смотрел на меня… Я не знаю, кто первым двинулся, но через полсекунды я его целовал, и он меня целовал, он приоткрыл только рот, и меня от всего света отключило… Остался только он, я просто остановиться не мог: обнял его, гладил… Шелкового, худенького, каждую косточку огладил, плечи, волосы, и он меня тоже, он обнял мои бока коленками и прижимался так, что я едва на ногах стоял. Это невозможно было терпеть, я не знаю, как я от него оторвался, от его губ, я втиснул лоб ему в плечо, он дрожал в моих руках, и задыхался, и старался прижаться ближе, но я был старше, я должен был остановиться, я сумел сказать, не помню что… Что ему пора, что я отвезу его, он услышал, и стал вырываться, он отпихивал меня, а я не давал ему уйти, как будто мои руки к нему прикипели, он оттолкнул меня, и уставился мне в лицо, в глазах слёзы, а голос злой, сквозь зубы… Говорил, что я слепой, бака, что он уедет на такси, и чтобы я дал ему пройти, я шагнул назад, и он соскочил со стола, и тут зелёное полотенце упало, и он стоял передо мной голый, красный, сердитый, глаза горят, я… Короче, я снова его поцеловал, а его член как сам оказался у меня в руке, я сжал его и стал двигать кожу вверх-вниз, и гладить головку, как себе, а он стонал мне в рот… У меня в голове всё помутилось, ноги не держали, я оказался на коленях, только попробовать его хотел и взял в рот, как леденец, прижал к себе его попку, вжался в него, и мне в горло ударило горячее, а он всхлипывал и двигался у меня во рту. Он бы упал, если бы я не держал его, он падал уже в моих руках, он угодил мне коленкой по члену, нажал только раз, и я кончил, а он меня целовал, впился в губы и не отпускал, а меня как взорвало, мне в жизни так хорошо не было, никогда, ни с кем!..

Потом, когда мы остыли маленько, когда смогли оторваться друг от друга, я сказал ему, что люблю, само вырвалось, я ж и вправду его люблю, пидор я или нет, а по-другому это не назовёшь. «И я! – сказал он, – давно, ещё с Осаки». Осака… Мы сидели рядом на скамейке на стадионе, он прижимался ко мне боком, я обнимал его за плечи. Хорошо было, словами не передать. И дёрнул же меня чёрт за язык! Просто… Всё вдруг сошлось у меня в голове – и тот сон-несон, и вчерашняя игра, мячи эти брыкливые, и то как они, мячи в смысле, всегда оказывались у моего малыша… Я бы никогда не спросил, если бы не был таким счастливым, до полной одури, и вообще, не хотелось мне, чтобы между нами непонятки были, короче, я спрашиваю его: «На-чан, скажи, что вчера было на стадионе?» Он словно помертвел у меня под рукой, голову склонил, и говорит, тихо-тихо: «Я хотел сделать тебе приятное, Кен…» Ну дела! Я думал, он посмеётся надо мной, а тут… Он стал отодвигаться от меня, я понял, что надо что-то говорить, что он обидится, что он уже наполовину обиделся, но в голову не шло ничего, кроме того, что мне всё равно, раз я его люблю, то и это в нём тоже люблю, я так и бухнул. А он дёргаться перестал, голову опустил ещё ниже, я его силком заставил на себя глядеть, смотрю – в глазах слёзы, а сам улыбается. Вот дурачок! Он что же, думал, я испугаюсь или что? Чего мне было бояться, при моей-то жизни? Я притянул его на колени, всё равно стадион пустой, поцеловал и говорю: «Это всё ерунда, только чтоб больше такого не было, с мячами. Ну пойми ж ты, это неправильно!» А он хитро так улыбается и говорит: «А мой брат говорит – правильно всё, что помогает победить!» Я было открыл рот, чтобы высказать все мои соображения насчёт его братца, а потом закрыл. Не дело это – вбивать клин между родными. Он сам должен понять. Жалко, что я не Фудзимия, тот бы ему всё сразу растолковал. Я только сказал, что не могу объяснить, но это не так. Неспортивно, несправедливо выходит. Он говорит: «Ладно, если ты так говоришь, то я не буду ничего делать с мячами. Клянусь Каннон!» Ну… я подумал, что с этим мы разобрались. Оставался ещё его брат и мои миссии, и то, что ему шестнадцать, а мне девятнадцать, но когда я начинал об этом думать – у меня просто мозги плавились. «И что нам теперь делать, На-чан?» – спрашиваю, а он пожимает плечами, и говорит спокойно так: «Ничего. Ты же меня не исключишь из клуба за эти мячи?» «Нет» – говорю. «А раз так, – он смотрит на меня, и его глазищи смеются, – а раз так, куда ты гонишь, Кен?»

10.

 

Кен Хидака.

Если вы думаете, что у нас с малышом началась райская жизнь, то вы крупно ошибаетесь. Оказывается, если любишь и тебя любят в ответ – это только начало. Почему, вы думаете, кино, или роман там заканчиваются всегда на свадьбе? Потому что дальше идёт самое трудное. Мало того, что новобрачные притираются, прилаживаются друг к другу, приноравливаются к чужим привычкам, так ещё изволь терпеть тёщу, или свёкра, или старшего братца, как у моего малыша. Это, я, конечно, шучу, но первое время мне было не до шуток. Мы ведь даже не жили вместе, в одной постели не спали – так, виделись три раза в неделю. Потом, правда, чаще, но всё равно, жизнь шла порознь – у меня был «Конэко», у него – школа и брат. Мы, конечно, и так иногда встречались, в городе, и после тренировок всегда оставались, тогда-то всё и было – ну, секс, любовь… Мы набрасывались друг на друга как сумасшедшие, всё на свете перепробовали, только что не трахались, чёрт, я даже объяснить не могу – почему, ну не мог я его в раздевалке трахнуть, я ж берёг его. А в отель на часок – прикиньте, если два парня снимают номер – как на них посмотрят, и это при том, какой мой малыш гордый и застенчивый. Да он бы со стыда сгорел, а я бы убил любого мудака за один косой взгляд, за одну ухмылку! И ещё. Я ж не мог сказать ему, чем мы в «Конэко» занимаемся по-настоящему. По понятиям ведь как получалось – наша команда убивала людей. Убивала без суда, без полицейской бляхи, да, мы убивали Тёмных Тварей, но мы тоже делали это незаконно. По-хорошему, мне вообще надо было бежать от малыша куда глаза глядят, не портить ему жизнь и всё такое. Но я не мог, вот такая я сволочь. Я даже и не думал особо, что с нами будет дальше, то есть, думал, конечно, но только про хорошее – что через два года, когда ему будет восемнадцать, он уйдёт от брата, а я уйду из Вайсс, и мы поселимся вместе, да хоть даже в доме, который я купил родителям. Матушка там и не жила почти, всё больше у сестрёнок гостила. Что я переживу эти два года, что меня не убьют и не покалечат на миссии, что мне вообще разрешат уйти, и малыш так и не узнает никогда, что я был убийцей. Вы не думайте, что я дурак, я ж понимаю – в таких делах увязаешь раз и на всю жизнь. Фудзимия бы мне дал уйти, а вот ребята из Критикер – ни за что. Но я говорю – я так был счастлив, что мне ни о чём плохом думать не хотелось. Наверное, мы с малышом смотрелись чокнутыми – у каждого проблем по горло, а когда встречались – то всё побоку, смеялись, дурачились, как детишки, что бы только не думать… Малыш мой ведь тоже многое скрывал от меня. Я не давил на него – считал, что вроде как не вправе это делать. Он невесёлый такой был в последнее время, дёрганный, не то чтобы он раздражался или что – нет, просто совсем молчаливый стал, и улыбался через силу, и оторваться от меня не мог, не только… в раздевалке, а даже так, когда по улице шли, и то старался меня за руку держать. Мне и приятно было, и не по себе как-то. Спрашиваю, что случилось – молчит, или говорит, что всё нормально, а я же вижу, что нет! И тут как раз меня на миссии зацепили, так, ерунда, но две тренировки пришлось пропустить, отлёживался дома, прихожу потом на стадион, а у малыша моего тени под глазами до самых щёк, так и кинулся ко мне, а потом запнулся, шагнул назад, и так мне тошно стало – не передать словами. Два года – думал я. А выдержим мы эти два года или нет? Он же увидит в раздевалке свежий шрам – и что я ему скажу? Он всё видел, и не спросил. Так мы в молчанку и играли, и я не знаю – на сколько бы нас ещё хватило, если бы не мой старый футбольный дружок. Ну, это случайно вышло. С Казе. То есть, я думал, что случайно. День был обычный – воскресенье. Я позанимался с двумя детскими группами: на десять и на час. На три были парнишки постарше. Группа Наоэ. Они вывалились из раздевалки толпой, и я сразу отыскал глазами синюю форму моего малыша. Он шёл последним и подкидывал мяч, и на меня даже не глянул, хитрюга. Построились они, поклонились, нестройно протянули: «Добрый день, господин Хидака!» Он говорил вместе со всеми, и уже глаз с меня не сводил, я и забыл, что сказать хотел… Он так смотрел на меня, что мне хотелось схватить его в охапку и унести куда-нибудь, где мы будем одни. Не знаю, как я провёл эту тренировку. И те полчаса, что мальчишки мылись и расходились по домам. Я не выдержал, пошёл в опустевшую раздевалку. В душе шумела вода, видно было, что занята только одна кабинка. Я спросил: «Кто здесь?» Воду тут же отключили, и мой малыш показался из-за занавески. «Я, – говорит, – не прогонишь?» А у самого глаза смеются, мокрый, красивый, и ни единой нитки на теле, только прозрачные капли, как роса, розовый член распрямился и подрагивает. Я подошел к нему и стал тихонько гладить, кончиками пальцев по горячей упругой длине, он от удовольствия глаза прикрыл, оперся мне о плечо, я уже тянулся поцеловать его, как вдруг из коридора раздался голос, окликающий меня по имени: «Ке-е-ен! Кен-кун, выходи!». Наоэ вздрогнул, отпрыгнул и нырнул в раздевалку. Блин. Кого там принесла нелёгкая! Поворачиваюсь, и чувствую – морда у меня – впору детей пугать. Ну и пусть, думаю, испугается! У меня рука ещё горела – та, которой я трогал Наоэ… Смотрю – а в дверях стоит Казе, мой друг, ещё по «Токио-Джуниор». Он тоже был форвардом, как и я, но как-то так получалось – он всё время сидел в запасных, хотя он и не парился особо, для него футбол был игрой и только. Вечно крутился возле окошек букмекеров, вот человек, Будда Амида, и дня не мог прожить, чтобы пару тысчонок на кон не поставить! Он тогда в этой истории с наркотой единственный был, кто мне верил. Правда, он это только мне говорил, при других помалкивал, но и на том спасибо, я его не осуждал – тяжело одному против всех пойти. И потом мы как-то встречались пару раз, но у меня, сами понимаете, сил не было слушать человека, который всё время болтает о футболе, да и отец заболел… Короче, почти два года мы не виделись – это точно.

Подлетает он ко мне, улыбка на пол-лица, и пошло-поехало: «Как ты тут оказался, куда пропал, что с тобой было, я тебя как-то на трибуне видел, решил найти, кто прошлое помянет» – тараторит он так, а сам на меня смотрит, довольно так, весело, и я на него смотрю. Раздобрел мой Казе, жирком заплыл, он уже год как ушёл из футбола, я ж слежу за составом своей команды, ему контракт не подписали, почему – не знаю, про него-то в газетах не было… Костюм хороший, «Ролекс» на руке, туфли от Гуччи… Выглядит как какой-нибудь чиновник средней руки, рановато в его годы. А ты, спрашиваю, где сейчас? Он улыбается и говорит – в штабе господина Такатори Рейдзи. Я присвистнул. Такатори Рейдзи – это новомодный политик такой, от демократов, большая шишка, поговаривали, что прошлое у него небезупречное, но семья-то хорошая – влиятельная, богатая, и кто будет сильно осуждать господина Такатори за грешки молодости?.. Там ещё история какая-то была – сына у него похитили, что ли… Года три назад, не помню подробностей… А Казе поёт, мол, господин Такатори – он же ещё и один из спонсоров «Джуниор», заприметил его и предложил работу, хорошие деньги, лучше, чем в спорте. «И ты ушёл?» – спрашиваю. Он мне: «Да, Кен-кун, ушёл сам». Вроде как огрызнулся, но я ж ему ничего такого и не сказал, я просто не представляю – как это человек сам может уйти из спорта. Хотя Казе… он мог бы и побольше тренироваться, тогда бы у него лучше получалось, и с тренером проблем не было… Короче, вот такой он был, наш Казе. Тут он снова лупит меня по плечу и предлагает пойти в ресторан, отметить встречу, «И парнишку твоего прихватим, познакомь–ка меня, Кен-кун!» И зубы скалит. Я поворачиваю голову, а Наоэ стоит чуть позади меня, волосы мокрые ещё после душа, одет не в школьное, а в джинсы и футболку ручной вышивки. Я говорил уже, что мой малыш классно одевается? Вот и сегодня он был просто как картинка. Я думал, он откажется – по лицу видно было, что Казе ему так же досадил, как и мне. Ну ладно, познакомил я их. Казе пожал ему руку, и Наоэ вроде как поморщился, подался назад, я подумал сперва – ну, Казе, вот гад, он что, силу свою показывает? Хотел уже отказаться сам, но тут На-чан мой улыбается, не как мне, не обычной своей улыбкой, а чужой, взрослой и холодной. И говорит: «А поехали, Кен-кун?»

Ресторан был, конечно, самый классный. Стеклянный павильон на крыше небоскрёба, так что мы могли наблюдать закат во всей красе. Еда, выпивка – всё по высшему разряду, отдельный кабинет. Только компания подкачала. Я как увидел эти рожи, тут же до меня начало доходить кое- что. Ну и потом, когда Казе в мильонный раз лупил меня по плечу и свысока этак расспрашивал, чем я занимаюсь сейчас и всё такое. По всему выходило, что он нарочно меня туда притащил, вроде как на потеху своим дружкам – швали всякой околофутбольной – вот до чего, мол, докатился Хидака – тренирует сопляков на занюханном стадионе. Но, честно скажу, меня самого прямо удивило – до чего мне это оказалось по барабану. Год назад я бы умер от унижения, а сейчас… У меня был На-чан. Я делал хорошее справедливое дело. Ну а мальков тренировать… Не в пример лучше, чем бегать по поручениям какого-нибудь младшего заместителя старшего секретаря. Так что я сидел, помалкивал и даже посмеивался про себя, что На-чан наестся вкуснятины на халяву, я в жизни не видел такого прожорливого парнишки, особенно после тренировки. Ну, Казе быстро понял, что мне плевать на его подъёбки, прямо задирать он меня не мог – совсем уж неприлично, сам же меня в гости позвал. Но он учуял, как меня можно подколоть – и перекинулся на Наоэ. Тут уж мне стало не до смеха. Не то что бы я ревновал, или что, нет, но я не хотел, чтобы На-чан терпел эти глупости. Тот же лез к нему, как к девчонке. А малыш мой… он… я когда понял – мне не по себе стало. Он вроде как отвечал на его заигрывания, а глаза холодные-холодные, на лице та самая новая улыбка. Я думал, это он из презрения, и понял, что надо уходить. Меня, наконец, проняло – уже то, что мы с ним сидим в этой компании – унижение. Чёрт, мне хотелось, конечно, поговорить с Казе, может, вспомнить прошлые денёчки, но если бы я знал, что он станет таким говнюком… Но как люди-то меняются! Он же был раньше другим, ей Будда, неплохой был парень – способный, но ленивый, и любил выигрывать, палец о палец не ударив, на пустом месте…

Пошёл я отлить, потом распрощаемся, думаю, и всё. Возвращаюсь через пять минут, и меня как подстрелили – Казе, ублюдок, подсел к моему малышу, обнял его за плечи и что-то шепчет на ухо. Увидел меня, поднялся, вытащил сигару из кармана, улыбнулся так гаденько, и пошёл из павильона на крышу. У меня в глазах потемнело, я бросаюсь к моему малышу, он сидит бледный – не иначе, он ему дрянь какую-то сказал. Стал спрашивать… Дружки Казе к тому времени так перепились, что мы, считай, одни были. Он говорит» «Вот, предлагал пойти с ним в номер, тут же отель внизу, говорил – зачем тебе этот нищий конченный придурок.» А у самого глаза горят, сердитый, как чертёнок. Я сказал: «Извини, что так получилось, что я потащил тебя в этот гадюшник, я же не знал, что Казе так… скурвился так, когда заделался политиком, раньше он был отличным парнем, только непутёвым чуток, хорошим другом, он один верил мне в этом деле с наркотой…» А малыш мой засмеялся – сухим взрослым смехом и говорит: «Кен, этот твой отличный друг подсыпал тебе наркотик в воду.» Меня холодом прошибло. Этого просто быть не могло. Он же единственный вступился за меня тогда, он верил, что это была подстава, да если бы не он, я бы тогда с ума сошёл!.. «Откуда ты знаешь?» – говорю. А он мне: «А ты иди, спроси у него!» И улыбается так нехорошо, и смотрит… Я под этим взглядом, как заколдованный, потянулся за Казе на крышу. Выхожу – он стоит, курит свою сигару, по типу крутой такой, как в кино. Ёбаном американском кино. И говорит: «У тебя славный такой дружок, Кен-кун, нежный, как девочка, и целуется классно.» Сука. Я… я не могу в такие игры играть ну и бухнул сразу: «Ты, – спрашиваю, – дал мне ту бутылку с наркотой?» С него на секунду слетела вся его крутизна, только на секунду, и он уже стал отнекиваться, он говорил всё, что я сам себе говорил о нём – что он мне верил, тогда, что он оставался моим единственным другом – всё-всё, как положено, он мне сказал, но я уже видел эту заминку, я видел, как бегали его глаза, как дрожали пальцы, впустую дымила сигара. Когда твоя жизнь зависит от мелочи, случайности, когда надо уметь читать соперника, под угрозой смерти… Короче, всё замечаешь острее как-то, по-особому. Я думал, это только на миссии включалось. Но получается, что нет. И так мне тошно стало на него смотреть, и слушать его враньё, и знать, что он врёт… Сзади раздался голос моего малыша, звенящий от гнева: «Он сказал тебе? Он сказал тебе, Кен?» Я только головой помотал. И тут случилось такое… Казе вдруг приподняло над крышей, на полметра, и он начал хрипеть и задыхаться, как будто его кто-то душит, я… я оглянулся на моего малыша, и вижу его лицо – спокойное, застывшее, брови сведены, а в глазах чистая ярость. Мячики. Вон оно как. Я и не удивился ни капли. Словно ждал этого. Мы слишком уж долго в молчанку играли. Отпусти его, На-чан, говорю. Казе тот час же свалился вниз, стонущей трясущейся грудой. Я подошёл к нему, вздёрнул за шкирки и спрашиваю – почему? Почему он это сделал? Он же отнял у меня футбол, лучше бы он меня убил сразу! Тут он открыл свой мерзкий рот, и понеслось. Будда, меня словно в грязь окунули, снова. Что он говорил! Я и не знал, что можно так злобствовать, так исходить ненавистью и завистью, этого всего в нём было полно, даже теперь. Я же не сделал ему ничего, я просто играл и всё, мы же делали одно дело, мы одинаково начинали! Я же не мешал ему играть, тренироваться, не мешал! А он всё не затыкался. Он, оказывается, и деньги взял. За то, что сделал, за свою подлость, он получил деньги от букмекера семейства Такатори. Чтобы «Джуниор» проиграли. Тут я не выдержал и вмазал ему так, что он отлетел к самому парапету. Сволочь, сволочь, сволочь какая! Я не мог просто, я понимал – ещё секунда, ещё одно слово, и я убью его! Он уже хрипел, но всё равно рот не закрывал, он обзывал меня пидором, и ещё по-всякому, и когда он обозвал Наоэ, я не выдержал и кинулся вперёд, добить эту тварь, у меня перед глазами всё стало красным от ярости, я уже схватил его, я уже замахивался, как вдруг мне в лоб упёрлось холодное пистолетное дуло. Я замер, сзади раздался вскрик Наоэ, а этот ублюдок ржал, он толкал меня в лоб пистолетом, и изо рта у него текла кровь, он орал – ну и что ты мне сделаешь, ну и что мне сделает твой хуесосик? Я услышал щелчок, когда он курок взводил, блин, всё так быстро было, я не хотел умирать, мне бы ещё хоть разочек взглянуть на моего малыша… И тут воздух у меня перед глазами надулся как мыльный пузырь и пошёл рябью. Я удивиться не успел, и тут же меня шатнуло назад, крепко шатнуло, я хлопнулся на задницу и всё отлично видел – что было дальше. Пистолет заискрил, захлопал и стал дёргаться в руках у Казе, как живой, пуля вылетела из него назад, я не вру, и попала Казе в плечо, и ещё одна, и ещё, его крутануло на месте, отбросило прямо на парапет крыши, он лежал на боку, на самом краешке, и грёб ногами, а потом медленно перевалился и исчез, он летел с высоты пятидесяти этажей и визжал, и его визг становился всё тише и тише, пока не замер где-то далеко-далеко внизу. А у меня за спиной раздался всхлип. Я обернулся и увидел моего малыша, он убегал, но куда ему от меня бегать. Догнал я его возле какой-то двери вниз, на этажи, прижал к себе спиной, его трясло, еле сумел повернуть его, заглянул в глаза – ни слезинки, только страх. Я обнял его и опять прижал к себе, что я ему только не говорил – какой он храбрый и сильный, как я его люблю, и что моя жизнь теперь принадлежит ему, что он меня спас, он оторвался от меня и говорит, недоверчиво так: «Теперь ты видишь, какой я». «Какой?» – спрашиваю. Он улыбается криво и говорит – ненормальный, убийца. А я ему говорю: «Во-первых, он сам с крыши навернулся, а во-вторых – я бы всё равно убил эту мразь, голыми руками, что тут такого? Таким Тёмным Тварям нет места на земле!» Тут он начинает смеяться, минуты три смеялся, никак не мог успокоиться. Я понимал, что это истерика, но не оплеуху же мне было ему давать! Я уже отошёл малость, тяжело было на душе, конечно, но… я пережил эту историю с наркотой, перетоптался, жизнь у меня уже другая пошла, и в ней был Наоэ, он-то переживал куда больше. Я спрашиваю: «Ты из-за этого такой смурной стал?» Он только кивнул мне в плечо. «Брат?» – спрашиваю. Опять кивок. Вот что, говорю, не могу я так больше, и ты не можешь. Надо это как-то разрулить. Уехать к чёрту, и всё. Жить вдвоём. Он поднимает голову и смотрит на меня, не дай вам Каннон такой взгляд увидеть. «Я делаю то, что должен, Кен, – говорит, – и ты тоже». И проводит ладонью по моему боку, там где отметина от пули. В общем, всё ясно было. Подробностей мне знать не хотелось. Ему, я думаю, тоже. Мы стояли, обнявшись, и я чувствовал, как он успокаивается, отогревается в моих руках. «Что с нами будет, На-чан?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Я надеюсь остаться в живых, Кен-кун». «И я надеюсь» – говорю. Он улыбается, а глаза грустные-грустные, и говорит: «Давай надеяться вместе». Я просто не мог видеть его таким, стал целовать его, говорить: «Всё будет хорошо, малыш, ну ты что, ну что с нами может случиться, мы же крутые, да?» Он отвечал мне молча, отчаянно, мы стояли в глубоком дверном проёме, а внизу тихо завывали полицейские сирены, на крыше тоже гомонили и кричали люди, надо было уходить, но мне невмоготу было от него оторваться. Он прижал меня к холодной железной двери, обнял за шею, закинул колено на талию и тёрся о меня как ненормальный, а я ему рот чуть не раскровянил – так крепко целовал. Я уже стал ему джинсы расстёгивать, но он вырвался, отскочил от меня, головой мотает, говорит: «Не так! Я хочу, что бы ты меня трахнул, Кен! Не хочу больше ждать, вдруг...» Осёкся, но я понял, что он хотел сказать – вдруг нас убьют, меня или его… «Где?» – говорю, голос как чужой. Радость моя… Он достаёт мобильник из кармана и говорит: «Здесь. Я сейчас номер закажу, спустимся вниз и возьмём ключ». Так мы и сделали.

…Там по-европейски всё оказалось, с кроватью, креслами. Не очень-то я и запомнил, что было в том номере. Помню, кровать была большая. А простыни – чистые. Мы в лифте целовались, а как вошли, словно запнулись, оробели. Он подошёл к окну. Посмотрел на улицу из-за занавески, потом ко мне обернулся. Улыбнулся своей улыбкой ясной и стал раздеваться. Просто, как перед сном, не как стриптиз там, нет. Да мне и не надо было никакого стриптиза, у меня от одного его вида стояло всё время. Он разделся совсем, и подошёл ко мне, прижался, обнял… Тут у меня крышу снесло, стал я его целовать, тискать, говорить, какой он – счастье моё, малыш мой любимый. Честно не помню, как сам разделся. Помню, как мы оказались на этой здоровенной кровати, он такой красивый был – невозможно просто… Глазищи на пол-лица, разгорелся весь, соски – как вишенки, а член у него… как самая лучшая сортовая роза – и на вид, и на ощупь, и на вкус, только горячий. Я не мог от него оторвать ни рот, ни пальцы. Ласкал, целовал его по-всякому, я ж знал, после всех наших-то раздевалок, как он любит, где ему больше нравится. Он сначала тоже говорил мне… и стонал, а потом как голос потерял, всхлипывал только и прижимался, гладил, дрожал весь… Я его на живот перевернул, попку стиснул – красивая, не накачанная, а просто… крепенькая, оттопыренная, а он вскрикнул «Кен!» и выпятил её еще больше… Словами передать не могу, как я завёлся! Половинки стиснул, развёл, увидел его дырочку маленькую – и языком её. Малыш мой зашёлся весь, уж не знаю, как я его удержал, он поддавался всё ближе, хотел побольше получить, жадина маленькая! Вдруг вскрикнул и обмяк, я тронул его, а он уже мягкий, и липкий спереди, я вытер, вылизал его, а потом пальцы как по маслу пошли, он кричал в голос, да и я не стеснялся. Он внутри был… лучше всего на свете, он просить стал, как плакал: «Кен, пожалуйста, ну трахни же меня, не могу больше!» Я с кровати вскочил, как ошпаренный – давно ж купил эту штуку, она у меня в куртке была. Меня трясло всего, еле нашёл, а мой малыш смотрел на меня с постели, серьёзно так, без улыбки, я один раз на него только глянул – и чуть не кончил – такой это был взгляд. Но я и успокоился малость, пока смазку искал, и хорошо, а то бы порвал ему что-нибудь. Подошёл к кровати, лёг рядом, стал целовать, говорю: «На-чан, если не хочешь…» Он обнял меня, поцеловал и сказал: «Очень хочу. Очень люблю тебя, Кен» и лёг ничком, голову только повернул, и смотрит на меня, ресницы – на полщеки. Ну я выдавил эту смазку, и опять стал его пальцами внутри гладить, только меня совсем не надолго хватило, потянул его к себе за бёдра и стал вставлять. Будда Амида, этого словами не описать, я ещё старался вначале потихоньку, а он дёргался ко мне и скулил, я ещё успел сжать его и кончил сам, как взорвался, я даже не трахал его, только вошёл до конца, и кончил от одного этого. Потом обнял его, прижал к себе спинкой, и он затих, привалился ко мне. Так хорошо было, говорить не хотелось, ничего не хотелось. Я думал, он заснул, целовал его легонько в шею, а потом чувствую, он попкой своей по мне ёрзает. Ну я руку опустил, накрыл его член, тот сразу встрепенулся в моей руке, как воробей нахальный, а мелочь эта поворачивает ко мне голову, усмехается, поддаёт так попкой и говорит: «Я ещё хочу, Кен-кун!» Ну, второй раз и совсем хорошо пошло. Он же внутри был весь мокрый от моей спермы, раскрытый, такой сладкий, что словами не передать. И кончили мы вместе, как один человек, и тут случилось такое… Ну, я почувствовал вроде, что я – это он, как будто у нас кровь одна, одни мысли, всё-всё, и не разделить, я даже как голос его в голове слышал, тихо так, радостно: «Кен, Кен!». Это закончилось быстро, но я запомнил. У нас с ним часто так. Он не говорит ничего, но я-то знаю, что у него есть… ещё способности всякие. Но когда мы вот так становимся… единой плотью… Я думаю, это не от способностей, это от любви.

 

* * *

 

– Где ты был?

Первый вопрос, который задал Брэд, когда Наги открыл дверь. Наоэ кинул взгляд на часы в холле – десять вечера. Сойдёт.

– Ребята из футбольной команды пригласили меня посидеть с ними в кафе, – ответил он. Первый раз он врал Брэду в открытую и надеялся, что всё пройдёт гладко. Брэд не был эмпатом, а его телепатия была ещё слабее, чем у Наги. Но Оракул знал его восемь лет и был чертовски проницателен. И его дар. Не стоило забывать о видениях Брэда, хотя что он может увидеть сейчас, когда всё уже случилось и… Наоэ почувствовал, что его щёки пылают. Невероятным усилием воли он попробовал изгнать из головы то, что происходило полчаса назад: Кен целует его в том номере, внизу уже ждёт такси, руки Кена забираются под футболку, голос полон тоски и желания, как будто они и не были вместе только что: «Будда Амида, милостивая Каннон, ну как я тебя отпущу!..»

– Мы ели мороженное, – сказал он непослушным языком. Брэд одобрял все его усилия, направленные на социальную адаптацию. Это было полезно.

– А, – ответил Брэд. До Наоэ смутно доходило, что американец выглядит не так, как обычно: тёмные волосы торчали во все стороны, веко подёргивалось.

– Я пойду, – сказал Наоэ, ему стало не по себе, он вдруг понял, насколько измотан и счастлив, и не хочет знать, что произошло, он хочет просто закрыться в своей комнате и уснуть, не моясь, не смывая запаха Кена, и перед сном прокрутить в голове ещё раз всё, что случилось сегодня. Пусть бы его оставили в покое! Он делал всё, что от него хотел Брэд, на этих проклятых заданиях, мог он хоть немного побыть один, в конце-то концов!

– Нет, – ответил Брэд, – зайди в кабинет. Мы можем выехать в любую минуту.

– Задание? – спросил Наги, чувствуя противную дрожь в голосе.

– Нет, – ещё раз сказал Брэд.

В кабинете не горел свет, последние отблески заката окрашивали золотом и багрянцем гобеленовую обивку стен, антикварную мебель, корешки книг на полках. В глубоком мягком кресле полулежал Шулдих, Фарфарелло не было видно. Порыв ветра из открытого настежь окна пошевелил тяжёлую портьеру, пахнуло пылью и парковой зеленью, увядающей, желтеющей, истомлённой долгим солнечным днём. Сентябрь был тёплым, словно лето не хотело выпускать Токио из своих объятий. Будда Амида, милостивая Каннон, ну как я тебя отпущу!.. Наоэ вздрогнул, его глаза зацепились за дыру в гобелене на стене, прямо над столом Брэда. Словно кто-то в ярости колол обивку ножом. Рама картины – одного из масляных набросков «Балерин» Дега – была расщеплена и висела косо. Наоэ в замешательстве огляделся. Покосившийся ампирный столик. Разбитая ваза. У одного кресла прорезана и выпотрошена спинка. Несколько книг, сброшенных с полок и разорванных. Ещё дыры на стенах. У Наоэ дыбом стали волоски на руках. В кабинете воняло яростью и тревогой.

– Шу, что случилось? – спросил он, делая шаг к телепату, но Брэд впился ему в плечо и почти швырнул на диван.

– Тихо! – прошипел он.

– Что случилось? – повторил Наоэ тоже шёпотом, – кто тут… кто это всё сделал?

– Фарфарелло, – ответил Брэд, – я разбудил его сегодня днём и велел найти и удалить «жучки».

– Зачем? – Наги знал, что особняк, предоставленный Шварц семейством Такатори, прослушивается, но это не мешало, никоим образом. Они о важных вещах вслух не говорили. Брэд промолчал и теперь, и Наги понял по этому глухому, каменному, несокрушимому молчанию – Оракула вело предвидение. Спрашивать дальше было бесполезно, Брэд никогда не раскрывал им своих видений без необходимости. Это могло… дестабилизировать матрицу будущего, как он объяснил однажды Наги, чтобы тот перестал донимать его вопросами раз и навсегда. Шулдих в кресле пошевелился и издал тихий хлюпающий звук. Наги вскочил, но Брэд оказался быстрее – двумя шагами он подошёл к телепату и, достав из кармана платок, вытер струйку слюны, бежавшую у того по подбородку, бережно повернул набок голову.

– Что он делает? – спросил Наоэ. Шулдих был в таком глубоком трансе, что отключился глотательный рефлекс.

– Ищет Фарфарелло. Он сбежал, – ответил Брэд. Наоэ вздрогнул, когда до него дошло, чем сейчас занимается Шулдих. Просеивает Токио. Все мысли всех людей в поисках образа одноглазого гайдзина с белыми волосами. Наоэ вернулся на свой диван и сжался в комок. Он боялся даже думать о том, что может наделать Фарфарелло без поводка, предоставленный самому себе. Шли минуты, в комнате стемнело, из окна потянуло прохладой, ночи были холодные. Шулдиха в кресле начала бить дрожь – терморегуляция во время транса тоже отказывала. Брэд сходил за пледом. Когда он подошёл к Шулдиху, чтобы его укрыть, телепат вдруг вздрогнул всем телом и начал отбиваться. Наги тоже подскочил. Брэд запеленал бьющегося телепата пледом, обнял, зашептал что-то успокоительное, крепко прижал к плечу рыжую голову. Немец затих, потом стал выпутываться из пледа уже осмысленнее, вырвался, отодвинулся от Брэда… его глаза плавали, не пытаясь фокусироваться.

– Церковь Святого Андрея в Игуре, – хрипло сказал он, – там. Быстро.

Они выбежали из дома, Брэд почти нёс Шулдиха. Чёрный БМВ Кроуфорда взял с места так резко, что Наоэ на заднем сидении швырнуло набок, Шулдих, сидевший спереди, завалился на Брэда, и ту же выпрямился, со свистом втянув в себя воздух.

– Я сказал «быстро», Брэд, а не «грубо», но поскольку разница тебе не знакома…

– Что там было? – спросил Кроуфорд, машина выровнялась и неслась на предельной скорости по узким улочкам центра, многие из них были пешеходными, но ему на это было плевать. Дисплей на приборной доске указывал направление, – Почему ты столько возился?

Шулдих хохотнул.

– Догадайся, либе. Когда мозги разбрызганы по стенам, их особо не просканируешь. Придурок нашёл мой пистолет и обойму с разрывными пулями. Ты поступил глупо, Брэд, когда разбудил его без меня!

– Я уже объяснил тебе – мне нужно, чтобы дом был чистым! – холодно ответил Брэд.

– А может, соизволишь объяснить – зачем?!? – заорал Шулдих, он быстро приходил в себя.

– Узнаешь, в своё время, – процедил Оракул сквозь зубы.

– Bierficker! – взвизгнул Шулдих. Брэд покосился на него и сказал с кривой улыбкой:

– Ты меня с кем-то путаешь!

– Pickelschwanz!!!

– Аналогично.

– Ах ты проклятый отмороженный гад!..

– Лотар, малыш, тебе грех на меня было жаловаться, – заметил Кроуфорд, выворачивая на магистраль и сразу попадая в пробку. Наоэ сжался. Когда машина притормозила, когда стремительная гонка и мелькание тёмных силуэтов и огней не глушили эмпатию, эмоции Брэда словно погрузили Наоэ в паровую баню. Брэд кипел изнутри – весёлое раздражение, озабоченность, возбуждение, и радость, именно радость – ударили Наоэ в мозг, как крепкий коктейль. Он не понимал ничего, совсем ничего. Чему Брэд радуется?

– Шу…- сказал Оракул, его ладонь оторвалась от руля, тяжело упала вниз, и Наоэ увидел, что Шулдих подскочил на сидении.

– Убери руки, идиот, и езжай! – прошипел он, – У нас почти нет шансов забрать его до приезда полиции.

– Ах да, конечно! – усмехнулся Брэд и резко послал машину прямо на тротуар, в объезд пробки. Треск, возмущённые крики доносились, как из-под воды, Наоэ мельком видел уворачивающихся людей, слава богу, их было немного.

Церковь Святого Андрея стояла в старинном квартале Датоксё, рядом с посольством Нидерландов, и Шулдих грязно выругался, когда они проносились мимо четырёхэтажного особняка. Окна там тревожно мигали, у кованных ворот толпились люди в военной форме. Рыжий телепат застыл на переднем сидении, и Наоэ поймал волну, предназначенную людям из посольства – его вдруг потянуло в сон, он понял, что всё нормально, и чего это он среди ночи вскочил с постели? Он поморгал, укрепил щиты, и ощущение спокойствия исчезло. Машина резко затормозила у тёмной громады церкви, из высоких узких окон лился тусклый свет. Шулдих выскочил почти на ходу, крикнул: «Наоэ, за мной!», взбежал на крыльцо, с усилием потянул на себя металлическую ручку, массивная резная дверь бесшумно отворилась, и он нырнул в едва светлеющую щель, как в преисподнюю. Наоэ, почти не раздумывая, проскользнул следом. Притвор был пуст и пах ладаном, но к сладковатому запаху примешивался ещё один… Наоэ слишком хорошо узнал его за последнее время: запах крови, густой, жаркий, от него появился во рту медный привкус, а перед глазами поплыли чёрные точки. Глухие стоны доносились из главного зала. Наоэ застыл на месте, не в силах сделать и шага, желание повернуть назад стало неодолимым, он понял, что пятится обратно к дверям, где был вечер, холодный свежий воздух, Брэд, машина, и можно было уехать и никогда, никогда… Светлый силуэт вырос перед ним, и Наоэ уже почти приготовился смести его с дороги, отшвырнуть, но знакомый голос рявкнул в голове: «Прекрати! Ты должен мне помочь! Идём». Холодные как лёд пальцы схватили его за руку, потянули. «Не смотри по сторонам!» – Голос смягчился. – «Просто не смотри, либе!» Наоэ честно старался не смотреть. Он даже глаза закрыл, но когда оскальзываешься на чём-то мокром, и почти падаешь, и вытянутая ладонь попадает в густую, тепловатую жижу, разлитую по полу, и подскакиваешь, как ошпаренный, и знаешь, что руку уже не оттереть, никогда… Тогда глаза невольно открываются, и достаточно одного взгляда – неподвижные тела в чёрной монашеской одежде, везде – на скамейках, на полу. Вот одна лежит – подол рясы вздёрнут, открывая пухлые белые ноги, а между ними… кровь, кровь, кровь – целые лужи, уже темнеющие по краям, патроны быстро закончились и он взялся за привычный нож. Чёрная ткань разрезана, на обнажённых спинах, животах, на лбах, которые разгладила смерть – длинные глубокие раны, и короткие красные штрихи, буквы и иероглифы, иногда целые слова, даже фразы, на разных языках: «Будь Ты проклят на небеси», «Не слышишь», «Боль», «Страдания», «Пойми», «Из бездны», «Dolor, in nomini Тuo», «Увидь нас», «Аve. Ave, Domini» и ещё другое, много… Наоэ закрыл глаза и поднёс руку ко рту, чтобы не закричать, ладонь пахла кровью, и он не выдержал, упал на колени, но вместо крика изо рта хлынула рвота, Шулдих держал его за плечи, пальцы телепата тряслись, голос в голове Наоэ монотонно повторял: «Прекратипрекратипрекрати»… Потом: «Вставай». Наоэ почувствовал, что его поднимают, утирают лицо. «Ради Бога, помоги мне, либе. Пойдём». И они пошли и упёрлись в алтарь, и Наоэ снова пришлось открыть глаза. То, что он увидел, почти не пугало – дурной сон, а не реальность. Здесь было светло. Огоньки свечей покинули фитили и плавали в воздухе, густым роем светлячков освещая странную картину, почти прекрасную – красотой кошмара, когда до приступа дикого ужаса остаётся один только вздох. На огромном деревянном распятии висело тело священника, руки и ноги были четырьмя стилетами приколочены поверх деревянных пястей и стоп Иисуса Христа, голова Сына Божьего истомлено покоилась на плече святого отца, деревянная щека прижималась к разбитому виску. Ряса священника была разрезана от горла, белый воротничок повис на шее, грудь дышала, лицо подёргивалось. Фарфарелло стоял на алтаре и быстро чертил ножом по обнажённой белой коже, ровные строки набухали кровью и плохо читались, но Наоэ разобрал на ключицах обращение: «Salve, Domine!». Дальше шла латынь с вкраплениями иероглифов, иногда попадалась кириллица. «Он пишет письмо Богу, – сказал Шулдих. – Те… были черновиками. Он понял, что проклинать Его бесполезно и решил… наладить отношения. Фарфарелло!» Голос телепата раздался в голове Наги как колокол, покоряя и сгибая. Одноглазый пошатнутся на алтаре, повернул к ним голову: лицо и волосы были покрыты подсохшими пятнышками крови, руки по локоть – в красной спекшейся корке. Он улыбнулся и попросил: «Подожди, Лотар, мне немного осталось», и вернулся к прерванному занятию. «Быстрее, – мягко отозвался Шулдих, – иначе полиция помешает тебе его отправить». «Отправить?» – эхом повторил Фарфарелло, огненные светлячки вздрогнули и замельтешили в воздухе – ирландец заволновался. «Конечно, либе, ты же хочешь отправить это письмо?» «Д-да…» – неуверенно отозвался Фарфарелло, рука с ножом упала, лицо стало беспомощным и растерянным как у ребёнка. Одноглазого, покрытого кровью и шрамами ребёнка. Огоньки садились ему на плечи, ползали по коже, оставляя красноватые следы. Его силуэт разгорался изнутри, словно лава под каменной скорлупой проснувшегося вулкана. Море отступило, бушующий огонь с рёвом рвался наружу. Наоэ чувствовал, что его клонит в сон, разум просто отключался от дикости, нереальности происходящего. Запредельное торможение, голова кружилась, тихое потрескивание огоньков, хриплое дыхание умирающего священника… Шулдих больно ущипнул его за локоть, прошипел на ухо, едва не укусив, так стучали зубы: «Если он не послушается меня – обездвижишь его и уходим». «Ну, подумай сам, либе, что быстрее всего летит в небо?» «Что, Лотар?» «Дым, Фарфарелло, дым. Дым и огонь…Огонь!» Наоэ стало почти плохо от серии сильнейших толчков, вплетенных Шулдихом в эти слова. «Пожар?» – испуганно переспросил Фарфарелло. «Костёр. Фейерверк, чтобы все увидели. Эта церковь уйдёт на небеса к Богу. Дымом и огнём. И ОН увидит. ОН поймёт». Молчание, полное жара и сухого треска. На плече Фарфарелло вздулся волдырь. Ожог второй степени. Потом на лице появилась неуверенная улыбка. «Я сейчас. Только подпишусь» – и он с размаху вонзил нож под рёбра священнику, тот захрипел, изо рта полилась кровь. Наги сглотнул и зажмурился, Шулдиха рядом шатало. Наоэ полыхнуло жаром в лицо, он открыл глаза и увидел, что Фарфарелло спрыгнул с алтаря и идёт к ним, целый и невредимый, ни единого ожога на коже, но у него за спиной полыхала стена огня, сожравшая распятие, алтарь и мёртвого священника, вставшая до самого потолка. «Это костёр» – похвастался Фарфарелло. «Да, либе, – отозвался телепат. Держи свой огонь крепко. Уходим». Они повернулись и пошли к выходу. Фарфарелло шёл последним, и огонь полз за ним, как послушный пёс, огонь змеился по фрескам и картинам, скамейки вспыхивали, как факелы, огонь прорастал в следах Фарфарелло, лужи крови шипели и испарялись, рясы и волосы мертвецов колебались от жара. Раздался звон – это лопались витражные окна. Шулдих схватился за щеку – там была царапина от осколка. Он выругался и пошёл быстрее, таща за собой Наоэ, их сцепленные руки были холодными и мокрыми от пота. Вот и дверь. Наоэ снова показалось, что это сон, продолжение кошмара, что дверь сейчас захлопнется прямо перед ними, запирая в огненной ловушке с мертвецами, но они вышли, вырвались в благословенную прохладную тьму, и скатились вниз по ступеням, не чуя ног. Вдалеке истошно завывали полицейские сирены. Брэд стоял у распахнутой дверцы БМВ, напряжённый, как струна, сжимая кулаки.

– В машину, быстро! – крикнул он. Наоэ послушно побежал к нему, но с ногами происходило что-то странное, голова кружилась. «Я падаю, падаю…» – успел подумать он. Земля, зелёный газон летели ему навстречу, он обнял холодную росистую траву и отключился. Шулдих подхватил его и почти швырнул на руки подбежавшему Оракулу.

– Нервы у малька ни к чёрту! – голос его был ещё более хриплым и высоким, чем обычно. Брэд устроил Наоэ на переднем сидении, пристегнул неподвижное тело. Потом обернулся к Шулдиху. Тот смотрел на Фарфарелло, который вышел из пылающей церковной двери. В глазах телепата отражался огонь, по щеке стекали капли крови. Брэд вынул из кармана платок, промокнул царапину. Шулдих досадливо дёрнул головой.

«Фарфарелло! Ты молодец. А теперь хватит, либе. Хватит. Письмо отправлено». Одноглазый ирландец кивнул и закрыл за собой дверь, запирая огонь внутри церкви. Он стал спускаться по ступеням, ступил на газон, трава заволновалась, кое-где почернела пятнами, но потом Фарфарелло унял свой огонь окончательно, и Шулдих скользнул в его разум, отыскивая и соединяя обрывки своей сети, над ворчащим вулканом, сплетая поводок взамен оборванного. «Едем домой, Одноглазка. Едем домой».

 

* * *

 

Обморок Наоэ перешёл в глубокий сон. Он не чувствовал, как Брэд нёс его по лестнице, как уложил на постель, снял кроссовки, нахмурился – их покрывала спёкшаяся кровавая корка. Он осторожно прикрыл дверь и спустился на кухню, чтобы бросить испорченную обувь в мешок с мусором. На кухне горел приглушённый свет. Сверху в мусорке уже валялись туфли Шулдиха из светлой замши, кровь пропитала подошву.

– Что было в церкви? – спросил Брэд, закрывая мешок и выпрямляясь.

– Ты действительно хочешь знать, либе? – раздался тихий голос.

– Да.

– Тогда подойди, мне вставать облом.

Шулдих сидел на стуле с высокой спинкой, перед ним на столе стоял стакан молока, лежали ломти ветчины, сыра и хлеба, он сооружал громадный бутерброд, обильно промазывая слои майонезом. Босые ноги покоились на перекладине стола. Брэд подошёл, привычным жестом положил ладони на худые ладные плечи, стал разминать. Шулдих, урча от удовольствия вцепился в бутерброд и съел его за три минуты, он был так голоден, что в глазах плыло, и так устал, и так хотел спать…

– Я жду, – напомнил Брэд.

– А. Держи.

Пока он передавал Брэду картинки из памяти, бутерброд беспокойно ворочался в желудке. Закончив, Шулдих с облегчением глотнул молока.

– Знаешь, я бы и покрепче чего-нибудь выпил, либе.

– Тебе нельзя.

– Блин! Я знаю! Не обязательно каждый раз озвучивать! – огрызнулся Шулдих. Пьяный телепат не держит защиту. Закон жизни. Но в такие ночи, как сегодня, ему ужасно хотелось напиться. Он с тоской подумал о конвалютке белых таблеток под подушкой, патентованное восьмичасовое беспамятство, он купил их месяц назад и использовал уже семь штук – по одной на каждую миссию. Брэд наклонился и поцеловал его в шею.

– Я так понимаю, что это премия? – осведомился Шу. – Одноглазка нашлась. Следы уничтожены. Я хорошо выполняю свои обязанности, нэ?

– Лучше всех, – тёплые губы прикусили кожу.

– Ну так вот, считаю своим долгом предупредить тебя, что Фарфарелло… нестабилен.

– А подробнее? – Брэд оставил в покое его шею и выпрямился.

– Подробнее? – взвизгнул Шулдих и вскочил, опрокидывая стул, – Он почти спёкся сегодня! У него обострение, так понятнее? Ему нужен покой, полная изоляция и сенсорная депривация по возможности! Никаких заданий! Ничего… возбуждающего. Ему даже телик смотреть нельзя, мать твою!

– Он превосходно себя контролирует, – пожал плечами Брэд.

– Это я его контролирую!

– Какая разница? Он послушен. Отлично действует на заданиях.

– Он болен, Брэд.

– Тогда мы все больны.

Шулдих засмеялся. Он смеялся так долго и громко, что Брэд схватил его за руки повыше локтей и встряхнул. Смех прекратился, телепат смотрел на оракула, и его глаза горели сухим блеском.

– Кем мы стали, Брэд? – спросил он тихо, с горечью, – Посмотри на Шварц, кем мы стали? Нас используют, как убийц, мясников, как тупых киллеров, для зачисток, для бандитского передела. А ведь Рут учила нас работать чисто, ты вспомни – никой крови, взрывов, убийств полицейских и монахинь! Чем мы занимались раньше – политический компромат, промышленный шпионаж, информация и перепрограммирование – тонкость и элегантность, никаких следов. Мы были лучшими, элитой, мы всё могли, мы были стратегами, мы играли людьми как шахматами, а теперь убиваем их, как на бойне!

– Не знал, что у тебя такие возвышенные принципы, – сказал Брэд с иронией.

– Принципы… – Шулдих зябко повёл плечами, сник, всё в нём мелко дрожало от усталости, шероховатая керамическая плитка неприятно холодила ступни, голос звучал надтреснуто. – У меня он один, либе, ты знаешь. Жизнь должна приносить удовольствие. И последнее время у меня с этим туго, уж не знаю почему…

Лицо у него стало обиженным и удивлённым, глаза смотрели мимо Брэда, в темноту за оконным стеклом.

– Шу… – Брэд обнял его, крепко-крепко, тело у Оракула было твёрдым, как камень, как скала, оно, казалось, состояло из сплошных углов и выбоин. Шулдих попробовал повернуться как-то, совместить себя с этим камнепадом, это же Брэд, привычный, как собственная рука, но что-то мешало ему, всё было неправильным, и Брэд казался чужим. Они не спали вместе больше двух месяцев, давно пора это исправить, к чёрту хандру, нельзя же вечно вспоминать… Лотар целует его, подцепляет очки и роняет их за спину Оракулу, обвивает каменное бедро ногой и начинает тереться по-кошачьи, возбуждаясь, разогревая кровь, Брэд осторожно отодвигает его от себя, но не отпускает, одна рука сжимает талию, другая медленно гладит щёку, пальцы пробегают по губам, серые глаза потемнели и смотрят так тяжело и странно, что Лотару становится не по себе, он чувствует прикосновение Брэда, давящее, неуклюжее, уж не думает ли Брэд, что он раскроется в ответ, он никогда не делает это, с тех самых пор, как Рут научила его защищаться по-настоящему. Он тянется ко рту американца, но тот продолжает удерживать его на расстоянии, рука как железный пояс вокруг талии, серые глаза впиваются в голубые и ищут, ищут, ищут… Брэд, либе, опять ты со своими заморочками! Шулдих мысленно стонет и начинает прикидывать, что будет быстрее – просто отсосать Брэду и отправить его спать или… Брэд гладит его по лицу, и Шу вздрагивает, когда твёрдые пальцы проводят по царапине на скуле. «Больно!»

– Прости… – шепчет американец и улыбается. От этой улыбки Шулдиху становится совсем тоскливо, пошло всё к чёрту – решает он и начинает тихонько вывёртываться из рук Брэда. Американец смеётся, коротко целует его в губы, прежде чем отпустить, потом подталкивает в сторону двери:

– Иди, это к тебе!

Шулдих открывает было рот для вопроса, и тут громко звенит звонок на входной двери.

12.

– Охотники Света, пресеките будущее этой Тёмной Твари! – чёрный силуэт на фоне белых жалюзи мигнул и пропал, по экрану поползла чёрно-белая рябь.

– Иокогама! – простонал Ёджи Кудо, – Мэнкс, прекрасная жестокая Мэнкс, ну не совестно ли Вам? Осень, дожди, а Вы посылаете нас к морю, в сырость и слякоть… – он пристроил голову на спинку кресла, в котором сидела Мэнкс и протянул низким бархатным голосом: – Вам меня не жаль? Меня, именно меня?… – улыбка, вздёрнутая бровь.

– Нет, – отрезала Мэнкс и взглянула на Фудзимию. Тот задумчиво смотрел на мигающий экран и хмурился.

– Фудзимия! – резко сказала она, – Вайсс принимают миссию?

– …Да, – ответил Ран, словно очнувшись.

– Кто пойдёт на задание? – Мэнкс говорила намеренно жёстко, её глаза, светло-карие, как у хищной самки, тигрицы, впились в холодное красивое лицо командира Вайсс. Ран чувствовал её взгляд, словно к коже поднесли зажжённую спичку. Он знал таких женщин – ухоженных пресыщенных сук, которых возбуждали опасность и сила. Критикер или додзё, куда они приходили со своими любовниками – якудза – неважно, их манера флирта не слишком отличалась – укусить до крови, разодрать когтями и угомониться только после ответного удара. Галантного плейбоя Кудо такая бы на кусочки разорвала.

– Я сам поеду в Иокогаму, – ответил он спокойно.

– Не слишком ли самонадеянно, Фудзимия? – фыркнула она, но тигриные глаза вспыхнули. Ран молча пожал плечами, поднялся и сказал терпеливо:

– Досье.

Мэнкс сунула ему в руки тонкую папку, он пролистал её – Хидэо Ма… Он пропустил несколько иероглифов. Имя не имеет значения. Мишень. Так было легче. Мишень – наёмный убийца, специализируется на ядах. Мишень жила в доме одна. Черный пояс каратэ, второй разряд по спортивной стрельбе, занимается кэндо. Коллекция огнестрельного и духового оружия в доме. Система безопасности – стандартная. Ничего особенного. Он посмотрел на свою команду. Кудо действительно не любил море, старые раны, Балинез не всегда был таким удачливым сукиным сыном, какого из себя изображал. У Оми только-только начались занятия в школе. Кен… с Кеном в последнее время творилось что-то странное, он пропадал на своём стадионе допоздна, а когда возвращался, то бродил в абсолютной прострации, только что на стены не натыкался. Ёджи ржал и говорил, что футболиста охмурила какая-нибудь оторва – пловчиха или гимнастка, и они на пару занимаются здоровым образом жизни. Ран улыбнулся про себя. У Кена две тренировки пропадут, если он поедет в Иокогаму.

– Мишень одна. Я справлюсь, – сказал он спокойно. Мэнкс снова фыркнула, но возражать не стала.

 

* * *

 

Иокогама встретила его сырым йодистым ветром, тревожными корабельными гудками, тяжёлыми свинцовыми тучами, набегающими на солнце. Осень чувствовалась здесь слабее, чем в Токио, было ещё тепло, и на деревьях лишь кое-где попадались пожелтевшие листики, но ночью уже холодало, Ран ёжился в своём тяжёлом, негреющем кевларовом плаще, когда стоял в саду мишени. Вилла с подвальной лабораторией полыхала, как свечка, а в лаборатории лежало тело. Миссия прошла удачно.

…Он выстрелил в Рана дротиком, смазанным какой-то дрянью, Ран отбил катаной этот дротик, и следующий тоже, на серой стали остались желтоватые потёки, тогда мишень попыталась достать его обрезком свинцовой трубы, руки у него были длинные и кэндо он знал хорошо. Ран сумел нанести лишь поверхностный порез, они ходили кругами, как бойцовые петухи, пока у мишени не стали заплетаться ноги, и не закатились глаза, и он не рухнул под ноги Рану, извиваясь в конвульсиях, изрыгая кровавую пену, разучившись дышать. Жёлтые потёки, оставленные дротиками на катане были нервно-паралитическим ядом. Ран долго отчищал серое лезвие, и прокалил его на огне, на всякий случай, когда уходил из лаборатории, оставляя за собой маленький костёр из ветоши и старых стульев. Содержимое колб и пробирок довершило дело – серия маленьких взрывов, и лаборатория объята огнём. Несчастный случай и ни следа взрывных устройств. Ран дёрнул ртом. Если делаешь что-то – делай хорошо. Он был хорошим студентом, хорошим «кротом». А сейчас он образцовый киллер. Он постоял ещё немного в саду, наполненном треском огня и мечущимися тенями. Запах гари и химикатов причудливо мешался с ночной свежестью. Тонкая паутинка пролетела прямо перед лицом в порыве жаркого ветра.

Ветра игрушка -
Жизнь моя
Летит паутинкой осенней.

Он постоял ещё немного, пока завывания пожарных и полицейских машин не стали совсем близкими, невидимой тенью перемахнул через низкую садовую ограду и растворился в темноте.

 

* * *

 

Утром Ран не торопясь позавтракал и выписался из отеля. «Иокогама-Хилтон» – настоящий муравейник, в котором так легко затеряться среди толпы японцев и иностранцев-гайдзинов, корейцев, китайцев… Это место было излюбленным пристанищем бизнесменов, все спешили по своим делам и мало кто обращал внимание на сурового молодого азиата в длинном тёмном плаще, красивого, как старинный клинок. Лифт, в котором он спускался в холл, был битком набит, кто-то толкнул его, у Рана с плеча упала сумка, он наклонился за ней, лифт остановился, принимая новую порцию пассажиров. Это оказались дети, они возбуждённо гомонили, и на месте им не стоялось, они болтали по-английски, Ран расслышал слово «Гонолулу», тут женщина в чёрном – Ран видел только её седые волосы, прикрикнула на детей, они замолчали как по волшебству, хотя продолжали отчаянно жестикулировать. В тесном лифте было душно, и у Рана закружилась голова. Бизнесмен рядом с ним неподвижно уставился прямо перед собой, игнорируя детей, по виску у него стекала капля пота. Наконец раздался звонок, лифт остановился, двери разошлись, и толпа с явным облегчением вывалилась в холл. Ран выходил последним: он и стайка детей. Их сопровождали две женщины в чёрном. Они свернули к стойке портье, там, среди официально одетых бизнесменов, стоял высокий парень в потёртых джинсах и светлой кожаной жилетке. Он выделялся среди прочих постояльцев, как белая ворона, кроме того, у него на плечах сидела маленькая девочка с красном вельветовом комбинезончике, две криво заплетенные белокурые косички плясали по плечам – кроха вертела головой, как маленький совёнок, разглядывая людей в холле. Ран почувствовал, как его губы трогает улыбка. Айя тоже была ужасно любопытной, в детстве отец часто сажал её на плечи, когда они гуляли всей семьёй в каком-нибудь интересном месте. «А что это?» – было её любимым вопросом…

Парень в джинсах обернулся, крикнул: «Эй, Рут!» Девочка хихикнула, наклонилась и закрыла ему глаза ладошками. Он споткнулся и чуть не налетел на Рана. На секунду у того опять помутилось в глазах, знакомо, так знакомо… Он усилием воли прогнал головокружение и впился взглядом в парня, тот пытался отодрать от лица цепкие лапки и ругался почём зря, а девочка смеялась. Ран почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз: знакомые ярко-рыжие волосы из-под красной бандитской косынки, бледная кожа, тонкий подвижный рот, хрипловатый голос, произносящий ругательства – это был рыжий гайдзин, его гайдзин, Шулдих, одетый, как хиппи, с маленькой шкодливой обезьянкой на плечах. Он, наконец, сумел с ней справиться, закинув руку назад и шлёпнув как следует. Кроха отпустила его и немедленно заорала. Ран едва успел нырнуть за колонну. Да, это был Шулдих. Он стоял посреди холла, синие глаза обшаривали толпу, наконец, он увидел нужного человека, лицо расцвело улыбкой, он замахал руками, он вообще был сейчас проще, моложе: обычный хиппующий парень, усталый и встревоженный. Он ещё раз шлёпнул плачущую девочку, и та замолчала, шмыгая носом, дёрнула Шулдиха за волосы и показала пальцем – к ним спешили те самые дети в сопровождении женщин в чёрном. Шулдих бросился вперёд, они встретились прямо рядом с укрытием Рана, он услышал обрывки фраз на английском. Уловить удалось не всё, но были и другие фразы, их он понимал полностью, потому что они звучали у него в голове. Дети-телепаты, это невозможно, это же дети…

«Сейчас подгонят, один момент!»

«Мы опаздываем?»

«Нет, но приедем почти к отплытию. Так даже лучше, Рут, поменьше светиться в порту»…

– Салли, я хочу писать!

– Ну потерпи, родной!

«Шу, а ты купишь мне мороженного, купишь?»

«Нет, Джо, сколько можно! Рут, да отцепи от меня эту липучку.»

– Сам липуцка!

Шулдих попытался стащить с шеи кроху, но та обхватила его руками и ногами и издала пронзительный вопль:

– Нетнетнетнехацунехацунехацу!

– О Боже, Катрин, да замолчи! – взвизгнул Шулдих, он оставил её на своих плечах, но шлёпнул ещё раз, она тут же замолчала, с довольным видом озирая окрестности. Красный бант соскочил с тощей белёсой косички и упал на пол. Шулдих, вытянув шею, выглядывал что-то в стеклянных дверях отеля.

– Так, автобус. Быстро выходим и садимся. Рут?

«Давай. На счёт три».

И они исчезли. Ран заморгал. Вся эта странная компания попросту пропала, впрочем, какая ещё компания, ему надо возвращаться в Токио, миссия выполнена, чего ждать, сейчас он выйдет из отеля и… Ран ущипнул себя за руку и сконцентрировался. Шулдих и его спутники уже были у самого выхода. Никто не обращал на них внимания, люди застывали, когда они проходили мимо, но тут же отворачивались и спешили в другую сторону. Их не видит никто, кроме меня – понял Ран. Он шёл следом, от колонны к колонне, когда он вышел на улицу, они уже садились в обшарпанный микроавтобус. Мальчик из отеля, который подогнал его ко входу, стоял у обочины с обмякшим, как у спящего, лицом. Ран подождал, пока они отъедут, а потом сел в свою машину и поехал следом. Он понимал, что опять нарывается на неприятности, но ничего не смог с собой поделать. По дороге в порт он вычислил ещё два хвоста, следующих за микроавтобусом.

 

* * *

 

– Хвост, Рут, чувствуешь?

– Да, дорогой. Сворачивай в доки.

– О`кей. Ваш корабль у седьмого причала. Я постараюсь подъехать поближе, но всё равно придётся бежать. Сможете?

– Да, Лотар. Не беспокойся за нас, дитя моё, Господь – наша защита.

…

– Лотар, то, что ты сейчас подумал о Боге – очень дурно.

– Прости, Рут.

Он плутал по докам, зацепившись мысленно, чтобы не заблудиться, за стюарда в салоне «Сумидзу-мару», корабля, на котором Рут и детям предстояло отплыть на Гавайи. Если, конечно, дело выгорит, и Рут удастся отвести хвосты. Салли с детьми на задних сидениях играли в какую-то тихую игру; Тимоти, старший мальчик, приятель Наги, держал на руках маленькую Катрин. Рут вдруг вскрикнула и обвисла на сидении. Шулдих резко затормозил и обернулся к ней. Но монахиня уже приходила в себя. «Езжай, – прозвучало в голове у Шулдиха. - Они отстали, но не намного». Шулдих, стиснув зубы, надавил на газ, он уже знал, что будет делать. «Сколько их?» – спросил он. «Две группы», – ответила Рут. Восемь человек. Он ехал мимо бесконечных бетонных стен складов, пока не нашёл то, что ему надо – тупик с двумя мусорными ящиками, с узким проходом к морю в глубине. Загнал туда микроавтобус, развернулся, так, чтобы дверца салона смотрела в сторону прохода, впечатал бампер в бетон. Обернулся к Рут, сказал хрипло:

– Уходите туда. Седьмой причал недалеко, минут пятнадцать. Вы успеете. Я задержу их тут.

– Нет, Лотар! – покачала головой Рут, – иди с Салли и детьми, за мной они гонятся, они – моя забота.

– Рут, быстрее! – крикнул Шулдих, – Сэл, не спи, выводи детей!

Он вскочил, открыл дверь и подтолкнул Тимоти к выходу, передал ему Катрин.

– Пока, либе. Будь хорошей деткой.

– И ты, Су, – сказала Катрин, одаривая его липким поцелуем.

– Лотар, я приказываю!

– Рут, пожалуйста! Бери детей и уходи. Со мной всё будет в порядке. Ты слышала, что сказал Брэд – мне нельзя уезжать из Японии, иначе меня убьют.

– Ты веришь Брэду?

– А ты нет? Быстро. Времени у вас в обрез!

– Лотар, обещай мне…

– Рут, либе, ты же меня знаешь! Я никогда не рискую!

Монахиня смотрела на него отчаянными глазами, потом выдохнула:

– Да хранит тебя Бог, Лотар, дитя моё!

Притянула его к себе и поцеловала, большим пальцем начертила крест на лбу. Салли уже выводила детей из тупика, Катрин сидела у неё на руках и усиленно махала Шу пухлой лапкой. Он помахал ей в ответ и постарался улыбнуться. Рут вошла в проход последней и повторила, обернувшись, лицо было мокрым от слёз, голос дрожал:

– Да хранит тебя Бог!

Бог! Шулдих с лязгом захлопнул за ними дверь, заблокировал замок. Прошёл к передним сидениям и вытащил из бардачка пистолет, навинтил глушитель. Бардачок у Рут был оснащён что надо: два полуавтоматических пистолета, обоймы к ним, пластит, детонаторы, дистанционный взрыватель. Взрывчатки хватит, что бы разнести к чертям… Шулдих сглотнул. Он знал, что не умрёт. Не может умереть. Знал, что предвидение Брэда всегда работало. Но если… Если всё обернётся совсем хреново… Он сказал себе: «Ты полный придурок, либе», вдавил один из детонаторов в пластитовый кубик. На всякий случай. Забрал из бардачка две обоймы и взрыватель, опустил во внутренний карман белой кожаной жилетки. Потом вышел из микроавтобуса и прострелил все четыре колеса. Привалился к тёплому боку машины и стал ждать.

Они появились минут через десять – два чёрных джипа медленно ползли вдоль складов, первый проехал мимо, тогда Лотар приспустил щиты и позволил себя заметить, второй джип затормозил и подал сигнал, первый вернулся. Они не торопясь открыли двери, выбрались из своих крутых тачек, все восемь человек, и двинулись к Шулдиху, смыкая ментальные щиты, тесня, раздавливая его своей силой. Взгляд рыжего телепата заметался, лицо побледнело, он попятился и прижался спиной к боку микроавтобуса.

– Господи, ну и дыра, Шулдих, – протянул их предводитель, снимая тёмные очки, – как раз для такой крысы, как ты.

– Та-та-та, Маллет! Восемь человек на одну крысу! Крыса польщена, либе! – сказал Шулдих дрожащим голосом.

– Знаешь, я, пожалуй, оставлю тебя в живых, если ты скажешь по-быстрому – где старая сука со своим выводком.

– Нет, по-быстрому не получится, ненавижу спешку! – у Шулдиха стучали зубы. Рука за спиной крепче стиснула пистолет. Ни у кого из псиоников оружия не было, боевики Эсцет не нуждались в пистолетах и этим гордились. Ну, а Шу плевать на гордость.

– Не упрямься, сладкий, – это заговорил другой, Шулдих вгляделся в его лицо, оно показалось ему смутно знакомым, но он сказал:

– Сладкий? Не люблю фамильярности от кого попало!

– Ты не помнишь меня? – тень угрозы и разочарования в мыслях.

– Нет, либе, – Номер Два, он вспомнил его и опять почувствовал себя в ловушке, – но даже если мы трахались, это ещё не повод для знакомства.

– Ублюдок! – прорычал Номер Два и попытался проломить его щит.

– Ещё какой! – ответил Шулдих и пустил ему в лицо разрывную пулю.

Дальше всё происходило очень быстро. Он успел выстрелить на поражение ещё раз и ещё один умер, прежде чем пистолет вырвало из его руки, едва не сломав пальцы. Тогда Шулдих послал вперёд свою силу, круша объединённый щит боевиков. Третий в команде Маллета был слабым, он упал на землю без единого звука, глаза вперемежку с мозгом вытекали из-под век кипящей сукровицей, Маллет вскрикнул и попытался поджечь рыжего телепата, но Шу был начеку и увернулся от огненной струи. Ударил сам, теперь Маллет орал не переставая, сжимая голову руками, заметался бестолково и выбежал из тупика, вой оборвался, глухой удар, это четвёртый, Шу обернулся к остальным, и тут его подняло в воздух и швырнуло спиной о микроавтобус, он попытался прижать подбородок к груди, но поздно, затылок врезался в железо, Шулдих ослеп и оглох на секунду, а когда смог снова видеть, на него надвигались четверо оставшихся в живых псионика. Их щит искрил и переливался, как бензиновые разводы на асфальте, Шулдих попробовал пробить его, но телекинетик вновь атаковал. Голова телепата мотнулась назад, удар, Шулдих захрипел от боли, чувствуя солёный вкус во рту, упрямо собрал остатки силы и швырнул их вперёд. Щит четверых прогнулся, но выдержал. Шулдих застонал и попытался отползти, в глазах двоилось, голова разрывалась на части, к горлу подкатывала тошнота… Он полз к своему пистолету, а тот ускользал, как живой. У Лотара больше не было силы, он чувствовал, как мерцают, исчезая, его собственные щиты, словно их разъедает кислота, как телекинетик готовится для последнего, решающего удара. Он поднял руку к карману жилетки, нащупывая… нет, Господи, пожалуйста, он не может умереть, Брэд обещал… и тогда монолит, готовый раздавить его, дрогнул и пошатнулся.

…Ран и так не проехал бы мимо этого места: что-то тянуло, вело его туда – именно в этот ряд складов, именно там повернуть, скорее, говорил он себе, да, здесь!.. Два джипа с распахнутыми дверцами. Навстречу машине из узкого прохода между складами выбежал кричащий человек, завертелся на месте, сжимая голову руками, упал, остался лежать неподвижно. Ран выскочил из машины и кинулся к проулку, он словно двигался в вязкой воде, что-то происходило там, он чувствовал это, как животные чувствуют грозу или землетрясение. Опасность, опасность, катана словно сама вылетела из ножен, и в проулок он уже прокрался – четверо стояли к нему спиной, а в их полукруге корчился на четвереньках рыжий гайдзин, голова бессильно мотается, кровь хлещет из ноздрей, вот он завалился на бок и захрипел, подтягивая колени к груди. Рана словно ударили по глазам, он выкрикнул «Шинэ!» и полоснул катаной того, кто стоял ближе к нему, лезвие прошло между шеей и плечом, разрезая кость, как масло. Ран развернулся, Злая Катана послушно пошла за его рукой, вырываясь из раны в туче алых капель, и в низком косом замахе врубилась в печень следующей жертве. Они упали, оба, и Ран укрылся за их телами, рефлекторно, но совершенно напрасно – он застал их врасплох. Третьего он убил, почти пробив насквозь прямым ударом, четвёртый попытался сбежать, Ран перехватил катану поудобнее и метнул вслед, как копьё, вогнав лезвие под лопатку до половины, он уже потянулся к рукояти – вытащить клинок из тела, как вдруг услышал щелчок курка. Медленно, не веря себе, обернулся. Человек, который выбежал навстречу его машине и упал на землю, целился теперь ему в лицо. «Нет!» – подумал Ран, замирая. Тихий хлопок, ещё один и ещё, грудь человека с пистолетом словно взорвалась изнутри, фонтан крови из разорванного сердца обдал Рана жаркими брызгами. Человек завалился прямо на мусорный ящик, и Ран увидел, как Шулдих позади него тоже падает, бессильно роняет голову на руки, сжимающие пистолет с глушителем. Ран оказывается рядом с ним на коленях, переворачивает… Лицо рыжего гайдзина залито кровью, две алых струйки продолжают сочиться из ноздрей. Ран срывает с него пижонский платок и пробует остановить кровотечение. Узорный индийский сатин промокает почти сразу, гайдзин начинает кашлять, стонет, открывает глаза, синие, испуганные, пробует оттолкнуть Рана. Фудзимия удерживает его, шепчет: «Тихо, тихо, это я, тихо», и гайдзин успокаивается, сжимает голову с коротким рыданием, глаза плавают, он стонет:

– Не вижу, блин… сколько их…

– Кого? – переспрашивает Ран.

– Их восемь, должны… положить… всех…

Ран оглядывается – тупик похож на бойню. Четверых убил он, трое умерли от пуль, последний, восьмой, лежит неподвижно, из глаз и из ушей ползёт серо-красная жижа.

– Мы убили всех, – говорит Ран.

– Хорошо… – хрипит Шулдих, и его выворачивает наизнанку. Ран поддерживает его за плечи, суёт в руки окровавленный платок – утереться после рвоты. На затылке, под рыжими волосами, он нащупывает большую шишку.

– Тебе надо в больницу, пойдём, – говорит он не своим голосом. Горячка боя осталась позади, наваливаются усталость и облегчение. Шулдих жив. Они оба живы. Рыжий гайдзин глядит на него мутными глазами и падает лицом ему в колени, как подрубленный.

Первый раз Шу приходит в себя в машине, когда Ран уже заводит мотор. Окровавленные дрожащие пальцы ложатся на его руку, Фудзимия вздрагивает и смотрит на гайдзина, тот хрипит:

– …Следы… убрал?

– Нет. Не дёргайся.

– Пластит…

– Что?

– Пластит… детонаторы… автобус… в бар…дачке… – гайдзин пробует оторвать голову от сидения, плача от боли, слёзы оставляют светлые дорожки на окровавленных щеках.

– Я понял, сиди здесь, – говорит Ран и выходит из машины, возвращается в пахнущий кровью тупик. В бардачке микроавтобуса с простреленными шинами – маленький арсенал. Он быстро находит пластит и радиодетонаторы, лепит комки взрывчатки, очерчивая периметр бойни, дополнительные заряды – к бензобакам машин. Копается в бардачке в поисках взрывателя, но его нет, он возвращается к своей машине, гайдзин лежит на сидении, как мёртвый. Ран говорит: «Эй!», он не может назвать гайдзина по имени, но синие мутные глаза приоткрываются, гайдзин смотрит на него и улыбается, хотя это больше похоже на гримасу, хрипит:

– Поехали…

– Где взрыватель? – спрашивает Ран.

– Сма…тываемся…

– Взрыватель, – холодно говорит Ран, он догадывается, что взрыватель у Шулдиха, ему хочется схватить этого чёртова адского клоуна и встряхнуть его хорошенько – за то, что он втянул его в резню, за смертный страх, который испытал Ран, ворвавшись в проулок и увидав полумёртвым своего рыжего гайдзина… Шулдих изображает губами поцелуй и шепчет «Либе…», и тут же на него накатывает новый приступ рвоты, его выворачивает почти всухую, он едва успевает свеситься из открытой дверцы. Сотрясение мозга, как минимум. Взбешённый Ран и не думает поддержать его, и Шулдих со стоном падает вперёд, вываливаясь из машины. Фудзимия, выругавшись, хватает его за шкирку, некогда белая жилетка гайдзина распахивается, во внутренних карманах – две обоймы и ещё что-то. Ран, хмыкнув, садится за руль и трогает с места. Шулдих, обессилено дыша, лежит на сидении. Когда они отъезжают достаточно далеко, Ран перехватывает его слабые пальцы, ползущие к карману, вытаскивает взрыватель и сам нажимает кнопку. Сзади бухают взрывы, далёкие огненные вспышки отражаются в ветровом стекле, машина глухо вибрирует, и Шулдих отзывается стоном.

– Ах… ты… я сам хотел… взорвать ублюдков… Что ж ты мне… попадаешься всё время…

– Плохая карма, – отвечает Ран, дёрнув ртом.

– Куда мы едем?..

– В больницу.

– Нет! О Боже!.. – Шулдих пытается повернуться на сидении и всхлипывает от боли.

– У тебя сотрясение мозга.

– Знаю… Не надо в больницу. В отель… я в порядке… только отлежусь… «Хил…тон», – его пальцы впиваются в локоть Рану, тот дёргает рукой и резко тормозит. Шулдиха бросает вперёд, Фудзимия едва успевает удержать его от тычка лицом в приборную доску. Машина останавливается, впереди – поворот на оживлённую автостраду.

– Что ты себе думаешь? – рычит он, – Как мы войдём в отель в таком виде? Как мы вообще сейчас поедем – до первого поста?

– Не твоя… забота… – злобно шипит Шулдих, – мне нельзя… в больницу… слишком заметный… след… Пусти! – всхлипывает он и царапает дверцу, распахивает её, новый приступ рвоты, совсем короткий, потом Ран укладывает его на сидение, Шулдих тяжело дышит, его тело обвисает, как тряпка, руки и ноги слабо подёргиваются.

– Отель… «Хилтон»… понял?.. – хрипит он.

Больше всего на свете Рану хотелось вышвырнуть телепата из машины на растресканный асфальт дороги, ведущей к докам. Вместо этого он выругался и включил зажигание. В отель, так в отель.

Гайдзин сдержал слово. Никто не остановил их в городе, полицейские отворачивались от машины Рана, словно от пустого места. Шулдих сидел на сидении как восковая фигура с выставки ужасов – всколоченные рыжие волосы, позеленевшая кожа под кровавой коркой, короткие каштановые ресницы слиплись от слез и подрагивают. Иногда на Рана накатывала дурнота и боль – словно отголосок того, что испытывал телепат. Фудзимия уже почти привык к этому, но настоящий кошмар начался, когда они добрались до отеля.

– Мы приехали, – сказал он Шулдиху, который так и не открыл глаз.

– Подожди, – попросил тот, по его лицу прошла судорога, у Рана поплыло перед глазами, потом он почувствовал горячие влажные пальцы телепата в своей ладони, услышал шёпот:

– Держи… защиту… умеешь…

– Пошли, – прохрипел Ран, концентрируясь усилием воли. В глазах прояснилось, он вышел из машины и рывком выдернул Шулдиха с пассажирского сиденья. Тот тяжело обвис, Ран почти нёс его. Стеклянные двери. Холл. Послеобеденное время, людей уже меньше, чем утром. Шулдих вздрагивает у него в руках, и Рана мутит от невидимой волны, которая исходит от телепата. В глазах всё расплывается, их не видят, не видят, не видят… пусто… стиснув зубы, он тащит Шулдиха к лифтам, мимо зеркальной стены, краем глаза ловит смутное отражение, поворачивает голову, и его трясёт – из зеркала на них смотрит пустота. Вот пробегает портье, важно шествует коротышка в тёмном костюме, но там, где должны стоять, ожидая лифта, они с Шулдихом – ничего нет, мраморные плиты холла, маленький зимний сад, рецепция, а их – нет, они невидимки! Ран сглатывает.

– А ты… как думал?.. – шепчет Шулдих торжествующе. Звонок, лифт распахивается перед ними, Ран втаскивает телепата внутрь, тот хрипит «семнадцать…» и повисает на руках Рана, отключается. Их отражение появляется в зеркальной облицовке лифта – Ран, бледный, сосредоточенный, и окровавленный полуголый парень у него в объятиях. Фудзимия перекидывает его поудобнее и нажимает на кнопку с номером семнадцать, держит, не отпуская, пока они не поднимаются на нужный этаж. Коридор пуст, хвала Будде. Ран затаскивает Шулдиха в какую-то нишу, обшаривает карманы. Карта-ключ, номер 1705. Тяжелое теплое тело вздрагивает и оживает в его руках, Шулдих пытается встать на ноги. Вдвоём, молча, они бредут по коридору к нужной двери, карточка – в щель, дверь распахивается. Люкс, анфилада из трёх комнат. Ран оглядывается. Похоже на нашествие сумасшедшего детского сада – разорённые постели на диванах в гостиной, остатки завтрака на столе, пустые бутылки колы, конфетные обёртки, зелёный плюшевый кролик валяется в кресле. На стене, прямо под гравюрой, изображающей дворец Нидзё – старательная кособокая копия рисунка, исполненная красным фломастером. Ран тащит Шулдиха в одну из двух спален, и сваливает на огромную кровать. Телепат со стоном откидывается на подушки и замирает. Из-под скомканной простыни выглядывает маленький носок голубого цвета с жёлтыми утятами.

– Убирайся, Фудзимия, – говорит Шулдих слабым голосом, – Проваливай… Мы в расчёте.

– Да, – после паузы отвечает Ран, не сводя взгляда с окровавленного лица на белой подушке. Шулдих кривит губы:

– Нечего пялиться, либе… Пошёл… отсюда… Я спать хочу…

Ран стоит над ним. Сейчас он повернется и уйдёт, повернётся и уйдёт… Но голубые глаза лихорадочно блестят, не отпускают, зрачки плавают, Рану кажется, что Шулдих не видит его, никак не может сфокусировать взгляд... Ах ты чёрт! У него же сотрясение мозга. Ран сдаётся, сбрасывает плащ, присаживается на краешек постели и подносит к лицу Шулдиха руку.

– Сколько пальцев видишь?

– Пошёл в жопу, – отвечает Шу, – четыре.

 

* * *

 

– Открой глаза… Просыпайся, ну!..

– …Что?!? Убери руки!..

– Сколько пальцев?

Длинное ругательство на немецком, потом:

– Два. Ублюдок...

 

* * *

 

Час ночи. Упругие рыжие волосы под рукой. Пальцы против воли сжимаются, лаская яркие пряди. Шёпот:

– Открой глаза…

….

– Ну же, просыпайся!..

–…Нет, нет, только не это…

– Сколько… пальцев…

– Три… Отвали, Фудзимия…

 

* * *

 

Шесть часов утра. Влажное полотенце смывает кровь с бледных щёк, подбородка. Шулдих вздыхает во сне, и, не открывая глаз:

– Пять…

– Что? – шепчет Ран, осторожно стирая кровь с шеи, кожа у Шулдиха такая белая, что полотенце кажется желтоватым. Такая нежная. Пальцы Рана – слишком грубые и тёмные для этой белизны. Дюжина амулетов на кожаных ремешках и цепочках – анх, руны, маленький золотой скорпион, кусок бирюзы, голубой, как глаза гайдзина, серебряная римская монета. Простой самшитовый крестик, на нём тоже запеклись брызги крови. Ран выжимает полотенце и стирает их.

– Ты… показываешь мне… хочешь показать… пять… своих проклятых… самурайских пальцев, – говорит Шулдих, не открывая глаз.

– Так нечестно. Убирайся из моих мозгов, – шепчет Ран и наклоняется, касается губами лба между рыжими прядями. Может подняться температура. Шулдих сонно улыбается.

 

* * *

 

Девять утра. Шулдих просыпается с жуткой головной болью и диким желанием посетить туалет. Фудзимия, который будил его каждый час, наконец-то угомонился под утро и теперь спит рядом, красивое лицо хмурится даже во сне, веки подрагивают. Шулдих прикидывает – сможет ли сам дойти до ванной. Наверное, сможет. Но только он делает первое движение, как Фудзимия подрывается и смотрит на него светло-фиолетовыми глазами, спрашивает хрипло:

– Куда собрался?

– Поссать, – правдиво отвечает Шулдих. Фудзимия розовеет, и Лотар засмеялся бы, но знает, что с горящей хэллоуинской тыквой вместо головы этого лучше не делать. Кряхтя, как старик, он садится, жидкий огонь переливается внутри черепа, он стонет и сжимает его руками, чтобы не развалился. Фудзимия скатывается с кровати и помогает ему встать, медленно ведёт в ванную. Его мысли сосредоточены на том, чтобы идти плавно, и не дать Лотару упасть. Шулдиху одновременно ужасно хорошо и ужасно больно, он нетерпеливо вывёртывается из тёплых, твёрдых рук Фудзимии, закрывает дверь перед его носом и прислоняется к ней спиной. Отшатывается. О Боже. Он плачет от боли и от чёртовой доброты Фудзимии. Это всё проклятое сотрясение, что же ещё. Совсем расклеился! Хлюпая носом, добирается до унитаза, потом, цепляясь за стены, идёт к душевой кабинке. Когда он уже стоит под душем, прямо в джинсах и носках, раздеться сил нет, раздаётся стук в дверь, но он не обращает на это внимания, вцепившись в поручень для полотенец и дрожа от слабости, подставляя голову теплым струям. Стук превращается в грохот, Фудзимия врывается в ванную и орёт:

– Ты что делаешь, ненормальный!

– …Блин, не ори… – стонет Шулдих, пожар в голове, погашенный было под прохладной водой, вспыхивает вновь. Рассерженный Фудзимия, не переставая ругаться, начинает раздевать его, руки двигаются ловко и осторожно, хотя он обзывает Шулдиха чёртовым идиотом, неуёмной дрянью, самоубийцей… Шулдих почти засыпает, убаюканный его сердитым голосом, сердитыми мыслями, ласковыми руками. Ран намыливает его, смывая присохшую кровь, поворачивает к себе спиной и замирает. Спина Шулдиха – один большой синяк. Рана окатывает гневом и жалостью. Идиот. Проклятый болтливый идиот. Он осторожно вытирает примолкнувшего телепата, тот только морщится и цепляется за него, и Ран чувствует, не может не чувствовать, как сильно у него болит голова. Оказавшись в постели, Шулдих засыпает сразу же, а Ран садится в кресло напротив, раскрывает книгу, найденную на столике – библию на японском. Глаза скользят по ровным рядам иероглифов, почти не вникая в смысл… «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других»… Шулдих шумно вздыхает во сне, поворачивается… «Губы его – лилии, источают текучую мирру»… Ран сердито ворошит страницы, и находит Книгу Екклизиаста, сухие слова изверившейся души, а взгляд помимо воли тянется к бледному лицу на подушке… Спящий Шулдих похож на ангела – чёткий профиль, расслабленный спокойный рот, брови разгладились, подсыхающие рыжие пряди завились в кольца. «Голова его – чистое золото». Рану хочется лечь рядом, перебирать эти яркие локоны, дождаться, пока откроются голубые глаза, первым встретить его взгляд… «Глаза его, как голуби при потоках вод». Ран несмело улыбается. Он просто задаст своему рыжему гайдзину несколько вопросов. Имеет право. И Шулдиху придётся ответить.

Но через пятнадцать минут после того, как Шулдих проснулся, Рану хочется только одного – убить эту рыжую язву.

Сначала всё шло хорошо. Сначала Шулдих открыл глаза, прояснившиеся, яркие, как небо, улыбнулся и хрипло сказал:

– Привет!

«Уста его – сладость, и весь он – любезность». Ран смотрел на него, не в силах и слово сказать. Эта сонная улыбка наполнила его беспомощной щенячьей радостью, на секунду он забыл всё, о чём хотел спросить, но он справился с собой и выпалил в сияющее утреннее лицо первое, что пришло на ум:

– Я видел тебя с детьми здесь, в отеле.

Лицо Шулдиха замкнулось, померкло.

– И тебе доброе утро, Фудзимия! – протянул он, – Ну видел, ну и что? Забудь о них, а то я тебе помогу, так помогу…

Угроза всё расставила на свои места. Охотник. Добыча.

– Попробуй, – холодно отозвался Ран, и бросился в атаку: – Эти дети… Они такие же как и ты?

– И как ты, Фудзимия, – окрысился Шулдих, – Заикнёшься про них кому-нибудь – найду и мозги спалю!

– Почему ты помогал им? – бросил Ран, пропустив мимо ушей и угрозу, и признание собственной одарённости.

– Говно вопрос, либе! Потому что они такие же, как я! – глаза Шулдиха потемнели от гнева, а Фудзимия всё не унимается, короткие, «полицейские» вопросы жалят, как сухой лёд:

– Как и те люди на джипах?

– Которых ты раскурочил своей железкой? – огрызается Шулдих, – Да, но ты не бойся, либе, они плохие парни. Хотя я ещё хуже… А уж ты… Вау! – приподнятые в восхищении брови.

– Почему они хотели убить тебя?

– Почему, почему! – кричит Шулдих, – Что за ёбаный допрос? Ты что, по другому говорить не умеешь? Я ни слова не скажу без своего адвоката! Ты поесть нам заказал?

– Я хочу знать – во что ты меня втравил? – рычит Ран, он хотел просто спросить, но с Шулдихом не бывает просто. Или всё дело в нём самом – что он сказал не так – они снова орут друг на друга… Охотник. Добыча.

– Ты сам влез, – жестко говорит Шулдих, – Я тебя не звал. Я предлагал тебе убраться. И ничего не должен тебе объяснять. И вообще, меньше знаешь – крепче спишь. В твоём случае, Катана, это особенно актуально. А если тебе не нравится – проваливай. Только сначала завтрак мне закажи, реаниматор хренов!

Фиолетовые глаза Рана становятся совсем светлыми от гнева, брови смыкаются на переносице, но Шулдиха не проймёшь разъярёнными взглядами, он улыбается своей фирменной улыбкой «а мне всё пофиг, либе», только что язык не показывает, и Рана вдруг отпускает. Спорить с Шулдихом и грозить ему бесполезно, всё равно что рубить катаной воду.

– Ты оплатил этот номер? – спрашивает он после паузы, почти мирно.

– Оплачу, когда съеду, – настороженно отвечает Шулдих.

– Считай, что я тебе должен за пару обедов, – Ран дёргает ртом в подобии улыбки и придвигает к себе телефон.

 

* * *

 

Позже они устроились прямо на кровати и уплетали за обе щёки завтрак/ужин, как назвал это Шулдих – жареных цыплят, суши, салаты, булочки, масло, джем, чай, сладости, еды хватило бы на четверых, но телепат ест так, как будто голодал неделю. Еда основательно улучшила настроение немца – он перестаёт огрызаться, между ними воцаряется хрупкое перемирие.

– Просто кайф! – восклицает Шулдих, откидываясь на спинку кровати и отправляет в рот полбулочки с маслом. Ран смотрит на его умиротворённое порозовевшее лицо и быстро спрашивает:

– Такатори знает, что ты сделал?

Шулдих стонет с набитым ртом, проглатывает и говорит:

– Опять, Фудзимия? Подлавливаешь? Не парься, не знает. Это… моё личное дело. Я же гайдзин, нэ? Интересы родной корпорации – ещё не вся моя жизнь, уж поверь!

Он сосредоточенно насыпает в чай три ложки сахара и с оглушительным бренчаньем начинает размешивать. Рана передёргивает, и телепат фыркает. Молчание, потом Фудзимия упрямо продолжает:

– От кого убегали дети?

– Отвяжись от детей! – визжит Шулдих, мгновенно свирепея, грохает на поднос чашку, хватается за голову, кривясь от боли, потом, гораздо тише, почти умоляюще, – Фудзимия, ты ведь из хороших парней, так? Ну и будь доволен, что помогал мне прикрывать сопляков! Какого чёрта тебе ещё надо? Чтобы я с тобой гонораром поделился? Так вот, я работал бесплатно! Благотворительность, понял? Рождество на носу!

Он делает резкий негодующий жест, поднос с чаем наклоняется, Ран, вытягиваясь, едва успевает подхватить его и поставить на место, Шулдих с сердитым видом отодвигается как можно дальше, ворча под нос по-немецки. Ран снова садится, что-то мешает ему, он запускает руку в карман и нащупывает дистанционный взрыватель, безобидный футлярчик с чипом внутри и утопленной кнопкой, взрыватель отработан, просто мусор, он нашёл его у Шулдиха и сам активировал, превратив в груду щебня полкилометра портовых складов… Ран машинально зажимает бесполезную вещичку в кулаке, мозг без устали прокручивает новые и новые варианты, картинки, возможности – дети, микроавтобус, начинённый взрывчаткой, перегородивший единственный на несколько миль проход к причалам, Шулдих, окружённый врагами, окровавленный, рука тянется, тянется…

– Что ты на меня так смотришь, чёрт бы тебя побрал? – нервно спрашивает Шулдих.

– Ты бы и вправду подорвал всех, там, в доках? – говорит Ран медленно. Взгляд Шулдиха предательски уходит в сторону, насмешливое фырканье.

– Подорвал? Да ты рехнулся, либе!.. Передай мне масло, а?

В ответ Ран бросает ему взрыватель, телепат машинально его подхватывает, вертит в пальцах, роняет на пол, пожимает плечами и опять берётся за свой чай… Со стоном закрывает глаза под испытующим настороженным взглядом Рана, потом открывает один: ярко-голубой, насмешливый, и нежно говорит:

– Катана-а. Не надо делать из меня ангела только потому, что тебе нравится моя задница.

Ран вспыхивает, а Шулдих смеётся так, что чуть не захлёбывается чаем… и негодующе вскрикивает через минуту:

– А ну повтори! Я – Тёмная Тварь? Я?

– Да. И не лезь ко мне в голову! – цедит Ран сквозь стиснутые зубы.

– А ты держи защиту, раз тебя научили, – шипит Шулдих в ответ.

Спать Ран уходит в другую спальню.

 

…Он снова в узкой щели между двумя складами, он сидит на водительском сидении микроавтобуса, рядом с ним – пожилая женщина в тёмном платье, бледная, усталая, её глаза устремлены на Рана.

– Уходите, – говорит он, – берите детей, матушка, и уходите.

– Нет, Ран! – она качает головой, – уходите вы, родные мои… за мной они гонятся, они- моя забота.

– Матушка, быстрее! – просит Ран, – Айя, не спи, выводи детей!

Айя, взрослая Айя, кладёт руку ему на плечо, он сжимает её пальцы, безмолвно посылая свою любовь, закидывает голову, чтобы взглянуть на неё, она так красива, так похожа на маму, её лицо похудело, утратило детскую округлость, волосы подстрижены до плеч… Она так испугана…

– Ран, – просит она умоляюще.

– Это необходимо, – отвечает он, не размыкая губ.

– Ран, я приказываю! – выкрикивает пожилая женщина.

Ран качает головой, она открывает было рот, но тут сзади, из салона раздаётся детский плач, тоненький вскрик, ещё один…

– Быстрее, матушка! – говорит Ран. Айя сжимает ему плечо и идёт к детям, всё, что они хотели сказать друг другу – уже сказано. Пожилая женщина смотрит на него отчаянными глазами и шепчет:

– Обещай мне, родной…

– Быстрее… – повторяет Ран. Она притягивает его к себе и целует, большим пальцем чертит крест на лбу.

– Да хранит тебя Бог, Ран, дитя моё!

…Ран смотрит им вслед – как они выводят детей из тупика, к морю, к свободе, потом переводит взгляд на свои руки, сжавшиеся в кулаки, и сидит неподвижно, не сводя глаз с кусочка жаркой, морской и небесной голубизны в разрыве обшарпанных серых стен. Когда вдалеке раздаётся шум моторов, он достаёт пистолет из бардачка. Больше там нет ничего. Что ж. Восемь пуль в обойме, одна в стволе – должно хватить. Выходит из микроавтобуса, закрывает дверцы изнутри через открытое окно. Потом рукояткой пистолета разбивает приборную доску, так чтобы закрытые замки заклинило. Прислоняется к тёплому металлу и ждёт.

Они появляются быстро, два военных джипа, набитые людьми в камуфляже и чёрных очках, люди выпрыгивают и начинают окружать его, Ран стреляет, но пули не причиняют им вреда. Они надвигаются, смеясь. Скалят крепкие белые зубы из-под чёрных с проседью усов, Ран отбрасывает пистолет и вырывает катану из ножен, но первый же удар по плечу в пятнистой форме ломает клинок пополам, а человеку, который надвигается на него, ничего не сделалось, только чёрные очки упали, и Ран оказывается лицом к лицу с Такатори Рейдзи, безоружный, беспомощный. Он оглядывается – он окружён дюжиной Рейдзи, и каждый ухмыляется ему из-под усов, они теснят его к боку микроавтобуса, жёсткие удары, и смех, смех со всех сторон…

Ран подхватился и сел в постели, тяжело дыша. Его окружала темнота, наполненная шорохом дождя, ветер шевелил лёгкие занавески на открытом окне. Шулдих сидел на краешке кровати, прижимая к груди подушку и одеяло.

– Подвинься, – сказал он недовольно. Ран, ещё наполовину во власти кошмара, непонимающе на него уставился.

– Шевелись, Фудзимия! – проворчал рыжий гайдзин, хлопнул подушку в изголовье и полез в постель, по-хозяйски расправляя своё одеяло сверху. Его холодные ступни скользнули по ногам Рана, тот дёрнулся и сказал шёпотом:

– Уходи. С ума сошёл?

– Размечтался, Катана! – хихикнул Шулдих и пояснил, как ни в чём не бывало, – Ты кричал во сне, либе. Орал как бешенный. Терпеть не могу, когда меня будят дурацкими воплями. У меня, Фудзимия, мозги высокоорганизованные, им надо спать много и спокойно, особенно после сотрясения.

Он деловито умостился под боком у Рана, обнял его за талию и сказал:

– Всё. Отбой.

Ран, наконец, начал вырываться, он спал в одних джинсах, а на Шулдихе были только плавки, и он прижимался к Рану озябшим, в мурашках телом, твёрдый сосок коснулся плеча, ледяная рука скользнула подмышку в поисках тепла.

– Ты чего? – Шулдих даже приподнялся от удивления, в темноте его глаза слабо поблёскивали. Ран закусил губу, вне себя от унижения и возбуждения, от того, что Шулдих мог прочесть это у него в голове.

– Уходи, – глухо повторил он.

– Не уйду, Фудзимия, – сказал немец упрямо, – мне холодно, а у тебя кошмары. Я согреюсь, а ты уснёшь. Когда спишь с кем-то, кошмаров не бывает. Считай это актом взаимопомощи, – он вернулся на прежнее место, каким-то образом перетянув на себя оба одеяла, – только без глупостей, либе, – сонно.

Он засопел почти сразу, а Ран, успокоившись, еще лежал некоторое время, чувствуя, как согревается, расслабляется во сне тело Шулдиха, и сам не заметил, как уснул.

Проснулись они одновременно, вернее, Ран проснулся на секунду раньше, его пробуждение выдернуло Шулдиха из сна не хуже будильника, и он вздохнул. Вот они, издержки телепатии. Серый свет дождливого осеннего утра заливал комнату, у Шулдиха мёрз нос, но всему остальному было тепло рядом с Фудзимией, под двумя одеялами. Ран дышал мерно, как прибой, от него чудесно пахло – разгорячённым сонным телом, и совсем немного – потом и железом. Их ноги переплелись, Шулдих бедром чувствовал его эрекцию, он подвинулся, прижал её своим членом, поднял голову, сильные ладони обхватили его плечи, подтянули повыше, фиалковые глаза Фудзимии казались светлее, мягче со сна, поцелуй, ещё один и ещё, не торопясь, вдумчиво, осторожно. Губы горели, языки сплетались почти лениво, дождь шумел, влажный солёный воздух в комнате, кожа покрылась испариной под одеялами, Шулдих забирается под пояс джинсов Рана и гладит поясницу, пальцы то и дело замирают, закрытые веки подрагивают, а Ран смотрит на него, перед глазами всё расплывается – бледность кожи, яркая рыжина волос – смутными пятнами. Они заслонили весь мир, ладони осторожно ласкают широкие ладные плечи, накрывают лопатки, дыхание Шулдиха у него в горле становится лёгким и горячим как огонь, слюна слаще мёда, возбуждение поднимается медленно и неуклонно, но торопиться некуда, это серое прозрачное утро кажется бесконечным… Пока пронзительное пиликанье из соседней комнаты не разбивает его вдребезги. Они ещё продолжают целоваться, но в поцелуях, прикосновениях появляется торопливая обречённая жадность, магия утекает. Звонки прекращаются, щелчок автоответчика и голос Кроуфорда: «Лотар, перезвони немедленно, это приказ». Шулдих резко вскидывает голову, отрываясь от губ Рана, барахтается на нём, поднимается, лицо как маска, в глазах бешенное разочарование. Руки Рана отпускают его плечи, одеяла соскальзывают. Холодно. Он скатывается с кровати, озноб обжигает влажную разгорячённую кожу, член ноет. Фудзимия лежит, как надгробие, руки сжаты в кулаки, алые пятна на скулах, стиснутый рот, глаза закрыты. Шулдих сглатывает и пытается просканировать его, натыкается на глухую защиту. У этого отмороженного ублюдка чертовски хорошо получается. Шулдих идёт в соседнюю комнату, его пошатывает. Когда за ним захлопывается дверь, Ран позволяет себе ужасную, невозможную вещь – вернее, это происходит помимо его воли – он сворачивается клубком, прижимая подушку к животу, к налитому члену, и его начинает бить дрожь, перехватывает горло, под веками становится мокро и горячо. Но он быстро справляется с собой.

Шулдих возвращается через десять минут, в штанах из некрашеного шёлка и рубашке в тон. Ран, тоже одетый, стоит у окна и смотрит на город и залив за серой завесой дождя. Шулдих распахивает шкаф и снимает с вешалки яркий френч из гобеленовой ткани. Пионы, змеи, фантастические рыбы, зелёные листья, прошитые золотыми нитями взлетают в воздух, падают, обтягивают его плечи, он морщится.

– Хозяин позвонил? – спрашивает Ран, не поворачиваясь.

– У меня нет хозяина, либе, – отвечает Шулдих беззаботно.

– А Такатори? – цедит Ран.

– А, это… – рассеянно тянет телепат, оправляя манжеты, – это так, долгосрочный контракт, только и всего.

– Чьи приказы ты выполняешь? – Фудзимия поворачивается, глаза горят яростью, лицо как лёд.

– А ты? – спрашивает Шулдих. Рану нечего на это ответить. Шулдих пожимает плечами и улыбается.

– Знаешь, либе, наши встречи уже становятся традицией. Мило, но чертовски неловко, учитывая мой статус Тёмной Твари.

Он подходит к Рану и склоняет голову набок, разглядывает напряжённое строгое лицо, и не может прочитать выражение его глаз. Наконец Шулдих отступает, Фудзимия чувствует, как он отдаляется, пустота поглощает его, пробивается сквозь анестезию, это больно, ему наконец-то больно по-настоящему… Это страшно, и больше всего пугает то, как легко Шулдих вернул ему способность ощущать боль, одним своим присутствием, одним взглядом, такой близкий, такой чужой... Тёмная Тварь. Шулдих смотрит на него и с сожалением качает головой:

– Ты можешь думать всё, что угодно, Фудзимия, но по большому счёту мы занимаемся одним и тем же. Я потрошу мозги, ты… просто потрошишь. Мы оба здорово делаем своё дело, Охотник Света… Охотник Света, надо же! – он хмыкнул, отвернулся, вытащил из шкафа небольшой чемодан, открыл и стал как попало бросать в него джинсы, носки, окровавленную жилетку, зелёного зайца, пистолет, обоймы, бельё, какие-то флаконы, электрическую зубную щётку. Примял всё, закрыл крышку, огляделся.

– Ну, кажется всё. Пока, Фудзимия. Номер оплачен, так что выметайся. Знаешь, я вот подумал… Если в следующий раз мы не… если в следующий раз, когда мы встретимся, нам придётся убивать друг друга… Это не исключено, Фудзимия, иногда я охраняю моего работодателя, он говно, конечно, но платит хорошо… А ты мечтаешь разрубить его на тысячу кусков своей железкой… Мне ведь придётся защищаться, либе…

Шулдих болтал как заведённый, голубые глаза поблёскивали, голос был высоким и хриплым, Ран стоял, опустив голову. Ему показалось, или голос рыжего гайдзина дрожал?…

– Так вот, в свете возможного печального исхода нашего знакомства, либе, ничего личного… но лучше забудь меня, а я забуду тебя, и всё будет прекрасно. По рукам? – он протянул Рану руку и ухмыльнулся.

– Пошел к чёрту, – с тихой ненавистью сказал Ран, и вылетел из комнаты, хлопнув дверью. Шулдих постоял ещё немного, потом присел на разорённую кровать, ноги не держали. Болела голова, болела спина, болело всё на свете. Что ж так больно-то? Это несправедливо, несправедливо! Он ударил кулаком подушку, потом еще и ещё, он лупил её до тех пор, пока она не лопнула, и белые перья не разлетелись по всей комнате, как пушистый тёплый снег. Шулдих смотрел, как они парили, кружились и падали. Он бы и заплакал, но не мог вспомнить, как это делается.