Daisy never dies.
Маргаритка никогда не умрет.
(девиз Англии)
ПРОЛОГ
Эту комнату он любил больше всех в доме. Библиотека. Даже не комната, а зал, с двумя этажами, лестницей и узким витражным окном. Книги, книги, книги. На окне ангел с рыжими волосами дарит лилию леди в длинной зелёной одежде. Ангела звали Габриель, леди была Дева Мария, а всё вместе называлось Благовещение. Мальчик плохо понимал, что это значит, но в солнечные дни не было ничего красивее, чем алые, синие, зелёные и золотистые пятна света на паркетном полу, на полированных шкафах и корешках книг. Мальчик придумал себе игру – он искал пятна одного цвета и обводил их пальцем, тогда они становились его собственными – призрачными разноцветными монетами. Как золотые доллары, которые отец дарил мальчику на Рождество и на день рождения, только много, много лучше. Самыми красивыми и яркими были волосы ангела- в лучах солнца они горели как огонь. Но у мальчика не было «монеток» огненного цвета. Медный блик был слишком высоко, он плясал, недосягаемый и желанный, прямо над притолокой двери, выходящей в холл, и даже если подтащить папино кресло и встать на него на цыпочки- всё равно, пальцы скребли стену гораздо ниже. Ну ничего – думал мальчик, когда я вырасту, и мне будет… десять лет, я достану рыжего. Он рос очень быстро. Это был серьёзный маленький мужчина – плотный, спокойный, неторопливый, крупный для своих шести лет. Он никогда не бегал и ни с кем не делился игрушками. Он не умел и не любил играть с другими детьми, у него были гораздо более важные игры- добывать солнечные монетки, исследовать дом, слушать, забившись в угол, как отец разговаривает со своим секретарём или партнёрами, о чём болтает мать с подругами за чаем. Видеть картинки. Как толстая миссис Леджер обольётся чаем, потянувшись за шестым пирожным. Как папа будет кричать маме в кабинете «Скажи спасибо, что я оплачиваю твои счета у Шанель и Тиффани, Грэйс! У меня нет денег ещё и на твою чёртову благотворительность!» Миссис Леджер облилась чаем вчера. А мамины благотворительные подружки придут к ланчу только послезавтра. Время – дни и недели – не успевало за картинками. Картинки всегда убегали вперёд. Мальчик поморгал. Он сидел на втором этаже библиотеки, у шкафа, который было запрещено открывать, где хранились самые старые книги, и листал семейную библию, желтоватые страницы приятно похрустывали, а буквы были странной формы, почти непонятные, хотя мальчик умел читать. Но он упрямо водил по строчкам пальцем, и находил знакомые слова – «грех», «Бог», «рай». На первой странице было нарисовано Дерево Кроуфордов. Очень похоже на дуб из энциклопедии, но вместо листьев были кружочки, в каждом кружочке имя. Мальчик отыскал своё – на самой верхушке. «Брэдфорд Джон». Но так его звали, только когда сердились. Он задумался. Внезапно в голове появилась картинка – они приходили, когда хотели – картинка, как папа больно хватает его за руку и плёчо, трясёт и говорит: «Негодный мальчишка! Кто тебе разрешил её трогать!» Папино лицо красное, а изо рта летит слюна и пахнет виски, но Брэд не испугается… Потому что он испугался сейчас. Сердце замерло, цепкие пальчики крепко вцепились в кожаный переплёт, и старая кожа не выдержала, хрустнула на углу, посыпались крошки клея. Картинка ушла так же внезапно, и мальчик перевёл дух. Он разжал занемевшие ладошки, старый желтый клей был липкий и сухой. А пах – фу! Брэд сморщил нос, спихнул книгу с колен, потом заинтересовано потянул обратно: из-под отклеившейся обложки проглядывало что-то светлое, какая-то другая бумажка, Брэд подёргал её, и она осталась у него в пальцах: сложенный вчетверо клочок, сильно стёртый на сгибах. Он зачарованно развернул тонкую старую бумагу, перед глазами заплясали неровные строчки, смешные буквы, в росчерках и завитушках, он не сразу смог прочитать слова, хоть они и были знакомые, таких полно в библии:
«Пророку- гордыня,
Шуту- любовь,
Одноглазому- горний покой.
А мальчику-ветру жребий иной:
Биться о землю в кровь.
И вновь на крыло, и стремиться вновь
В жаркую вечную синь…
Одноглазому-смерть,
Шуту-любовь,
А пророка пусть Бог простит»
Что-то стронулось в нём от этих стишков, словно дохнуло ветром издалека, огромное, страшное подстерегало за углом, и не понять, не укрыться… Брэд сидел в оцепенении на полу, растрёпанная книга лежала рядом, рассыпались страницы, вокруг в пыли кружились цветные блики – синие от одежд Габриеля, золотые и зелёные – от Девы Марии, тень лилии и неуловимый бегущий огонь… Он не услышал, как хлопнула дверь, он был весь во власти этих нескладных наивных строчек, а потом издал ироничный сухой смешок, просто чёртова мистика, Брэд, ты же не будешь придавать значение глупым стишкам из полузабытого детского воспоминания…
Джонатан Кроуфорд, не дозвавшись сына, взбежал по лестнице на второй этаж и увидел Брэда на полу, взгляд за круглыми очками растерян, на лице выражение, очень странное для мягкого детского личика. На полу лежала раритетная трёхсотлетняя библия Кроуфордов, один из углов порван, клей осыпался. Джонатан Кроуфорд мгновенно рассвирепел. В бешенстве он схватил сына за руку и плечо, заорал, тряся, как крысу:
– Негодный мальчишка! Кто тебе разрешил её трогать!
~ ~ ~
Когда Брэду было тринадцать лет, он заболел. Болезнь подкралась незаметно – сонливость днём и бессонница ночью, тело горит на прохладных простынях, лунный свет режет глаза сквозь шторы и одеяло, которым накрываешься с головой, и считаешь удары сердца, и перед глазами всплывают картинки, как в детстве, но мутные, страшные- стальные двери, белые волосы в крови, холодная вода захлёстывает подбородок, острое лезвие, косо падающее сверху, и ты вскидываешь руки, чтобы поймать эту молнию, и знаешь, что не успеть… Брэд метался, измученный видениям, и засыпал только под утро, но утренние сны, стыдные и сладкие, не приносили успокоения, во сне к нему приходил ангел с витража, волосы у него горели огнём, а кожа была бледной, как лилия, он улыбался Брэду, и протягивал руку, ангел Благовещение, а потом крылья осыпались с сухим шелестом, он запускал пальцы в волосы мальчика, и трепал, несильно, ласково, и смеющийся рот всё ближе и ближе, и ни один ангел не мог вытворять таких вещей… Брэд просыпался от звонка будильника, и вскакивал, как очумелый, выпутываясь из липких простынь, брёл в ванную на ватных ногах. Он боялся взглянуть в зеркало, потому что не знал, кого он увидит этим утром – мальчика с измученными глазами или мужчину в очках с холодным властным лицом, или старика, или…
Он уже не был первым учеником закрытой частной школы, куда его определил отец; мозг, истощённый бессонницей и ощущением нереальности, неправильности происходящего, отказывался работать, на уроках он впадал в оцепенение, и долго не мог понять, что спрашивает у него учитель. Потом появились обмороки, после которых он с трудом приходил в себя, пробиваясь в реальность как сквозь толщу мутной воды. В лучшей клинике Бостона, в отдельной палате, исхудавший, в лихорадке, он смотрел остановившимся взглядом на стену, там крутился бесконечный фильм, со множеством главных героев, одним из них был он, Брэд Кроуфорд, мальчик, юноша, мужчина, старик. Кадры менялись так быстро, что он не мог их запомнить, и даже когда он закрывал глаза, картинки продолжали прокручиваться в мозгу, стремительные и бесшумные, в них не было звуков, только цвет, иногда запахи, вспышки эмоций, страшных и чужих для тринадцатилетнего мальчика. Отчаявшись, он пытался описать, что с ним происходит, мужчинам и женщинам в белых халатах. Они слушали его внимательно, очень внимательно, но они не на то обращали внимание, он видел это в их глазах- скучающее нетерпение в самых важных местах, и острое, узнающее удовольствие от всяких мелочей. Да, его мысли останавливаются, прерываются, разветвляются, да, видения цветные, это как кино, сэр, но в нём отключили звук, нет, на сцены это непохоже… Кто проделывает такое с ним? О, если бы я знал, сэр! Вкладывают ли ему эти видения прямо в голову и кто ими управляет? Я не знаю, не знаю, Боже, оставьте меня в покое, если не можете убрать это к чёрту из моих мозгов!.. Люди в белых халатах молча переглядывались, поднимали брови, они не говорили вслух, но Брэд слышал их мысли, это умение открылось в нём внезапно и болезненно, как рана, он слышал их у себя в голове, на разные лады «фебрильная кататония». Фебрильная кататония. Он слышал названия патентованных ядов, которыми собирались его травить, он видел, как его виски натирают специальным гелем, одевают нечто вроде наушников, присоединяют электроды, как вкладывают в рот боксёрскую пластинку для зубов. Разряд. Дикая невыносимая боль, его тело выгибается дугой, и электричество выжигает его мозг, превращая в слюнявого идиота. Он видел, как он выбирается из постели ночью, выпутываясь из капельниц и фиксаторов, ползёт к окну, переваливается через подоконник, странная смесь тугого ветра и засасывающей пустоты на высоте девяти этажей, изломанное тело в полосатой пижаме на сером асфальте, холодное утро, мама плачет… Он видел… Его захлёстывало мутным потоком будущего, и несло, и крутило, как щепку. И он тонул, он уже тонул, когда двери его палаты открылись, пропуская немолодую монашку, одну из сестёр милосердия, которые услужливыми тенями скользили по коридорам и палатам, выполняя самую грубую и тяжёлую работу. Оглянувшись на седобородого человека, стоявшего в коридоре, она подошла к постели Брэда, маленькая и бесформенная в своей чёрной рясе, склонилась над ним, коснулась его щёки. И мальчика окатило тишиной. Тишиной и радостью. А потом ясный ласковый голос сказал у него в мозгу: «Ну здравствуй, мой маленький оракул!»
Брэд Кроуфорд
Её звали Рут, сестра Рут Строн, и она была первой. Первым псиоником, с которым я встретился. Ночь за ночью она приходила ко мне в палату и лечила меня, говорила со мной, учила и направляла. Она сказала, что я не болен, нет, просто таким образом Господь даёт мне понять, что я избран. «Это знак, Брэд!»- говорила она. И глаза её, яркие, смелые, львиные, сияли воодушевлением на простом некрасивом лице. «Это испытание, посланное Господом, чтобы распознать сильнейших!» То, что происходило со мной, не было редкой формой шизофрении, нет. Я был пророком. Я видел будущее. Я был удивительным, единственным в своём роде, замечательным созданием, триумфом Божьей воли. Дорогая Рут, она неизменно впадает в пафос, говоря о псиониках и их роли в мироздании и планах Господа Бога. Но тогда я ещё не замечал этого, я жадно впитывал всё, чему она учила меня, всё, что она говорила. Она не возилась с моей телепатией, совсем слабой, по её словам. Она научила меня ставить защитные экраны, и только, а потом все свои силы и умение отдала моему пророческому дару, вытягивая его из глубин мозга и доводя до совершенства, помогая мне направлять и читать видения. Картинки замедлили свой сумасшедший бег, стали связными и относительно понятными, они почти исчезли, сменившись осмысленными кусочками возможной реальности.
Она научила меня мгновенно погружаться в транс и передавать мои видения вовне, это вечная проблема пророков – мы не можем донести до других людей то, что видим, и даже телепаты не способны считывать видения будущего из наших мыслей. «Предвидение- апофеоз Божьей любви к людям, Брэд, – вещала Рут, – когда я заглядываю тебе в голову во время прорицания, я вижу только свет, горний райский свет, и ничего более. Поэтому ты должен говорить со мной, дорогой мой мальчик, иначе как я узнаю, что ты видишь?»
Вторая проблема пророков – мы не запоминаем всё видение целиком. Обычно остаётся несколько ярких образов, остальное приходится домысливать и восстанавливать с помощью логики и анализа. По крайней мере, я работаю именно так. Я же не какой-нибудь полубезумный библейский пустынник, плетущий туманные небылицы. Мои пророчества обладают высочайшей точностью и почти стопроцентной вероятностью. Но я забегаю вперёд. Ещё одна проблема пророков.
Всё это пришло потом, а пока Рут учила меня азам, и рассказывала, рассказывала: о видах пси-талантов, о гонениях на псиоников, и о самых известных из них; о том, как в конце восемнадцатого века один из масонских орденов возглавил немецкий псионик Рудольф фон Эсцет, как он превратил маленькое убежище иллюминатов в долине Розенкранц в немецких Альпах в бастион и гнездо расы псиоников. Как он и его соратники искали по всему миру одарённых людей, изучали пси-способности и учились ими управлять. Как после короткого расцвета институт Розенкранц был почти уничтожен во время бесконечных европейских войн, и только после Второй Мировой горстка энтузиастов, возглавляемая талантливым телекинетиком Робертом Фладдом и пророком и биологом Майклом Майером, возродили и расширили Розенкранц, создали разветвлённую организацию, направленную на поиск, поддержку и обучение псиоников, и назвали её Эсцет, в честь легендарного основателя Розенкранц. Глаза Рут блестели от гордости, голос дрожал. Скромная монахиня, она не сказала мне о том, что была третьей в этом триумвирате, сильнейшая телепатка, преданная Эсцет до мозга костей, она всю жизнь посвятила проблемам кататонического кризиса псиоников и создала целую теорию кристаллизации латентных пси–способностей и систему выведения из кататонии с помощью телепата-проводника, орфея. А ещё она и её ученики искали по всему миру одарённых детей и взрослых, помогали, спасали, давали приют, учили, просто находились рядом, если было уже поздно… Проклятие. Пафос Рут чертовски заразителен. По крайней мере, он очень сильно действовал на меня, когда мне было тринадцать. Лестно оказаться не полубезумным мальчишкой, а полноправным, ценным членом в тайном братстве избранных. В братстве, которому назначена власть над миром. Оглядываясь назад, должен заметить, что я воспринял это как должное.
После больницы Рут часто бывала у нас, и никому не приходило в голову спрашивать, что делает католическая монахиня в протестантском Кроуфорд-Хилле. Она продолжала учить меня и сама изучала меня, мой дар – своими собственными методами. Тогда она работала психологом в Бостонском Христианском приюте для сирот, и я знаю, что, кроме меня, у неё было несколько многообещающих находок, а также группа из четырёх взрослых псиоников, которых она натаскивала и обучала для работы в Вашингтоне. Что за работа – она не говорила, но один из ребят, Грейди Маллет, объяснил мне всё во время боксёрского спарринга, который мы устроили в спортзале приюта, пока Рут была занята с детьми. Она запрещала мне заниматься боксом, запрещала любой контактный вид спорта, боясь повреждения мозга, наделённого пророческим даром. Но на третьем году нашего знакомства я уже учился плевать на запреты и искал любой предлог, чтобы вырваться из под её власти. «Ты уникум, Брэд, – пыхтел Грейди, пытаясь провести серию ударов от корпуса, – ты – единственный в мире пророк, вот Рут и носится с тобой, как…» «А Майкл Майер?»- спросил я, отбивая его атаку. «А, старина Майки… Да он имени своего с утра не помнит, пока ему не подскажет секретарь!» – ухмыльнулся Грейди, – «У него уже лет тридцать, как мозги спеклись, после Фриско, они там втроём с Рут и Фладдом славно погуляли с Тимоти Лири, сечёшь?» «Рут – монахиня!» – я попал ему в челюсть скользящим ударом, он успел уклониться и хмыкнул: «Ну, не всегда она была монашкой, по молодости она так зажигала – только держись! Вудсток, дети цветов, сечёшь?» – потомственный телепат и пирокинетик, он знал, что говорил. В замешательстве я пропустил удар, и он свалил меня на пол, а сам очутился сверху. Полуоглушенный, я смотрел в его яркие зелёные глаза, сверкающие на потном лице, на морковные веснушки. Он был старше меня на четыре года и легче на двадцать фунтов. В весе пера. Я чувствовал его всем телом, там где не было одежды – скользкие от пота мохнатые ноги, тяжело дышащую грудь, набухающий ком внизу живота. У него были рыжие волосы. Я помнил это: напружиненную тяжесть его бедёр, резкий запах пота, собственную эрекцию. Я видел, как он умирает: грязный закоулок, иероглифы на мусорных баках, три разрывных пули в грудь, сердце в клочья. Он осторожно попытался проникнуть в мои мысли, но я лишь усилил защиту. «Ладно, Брэд, не буду» – засмеялся он. Потом поднял к лицу руку в перчатке, зубами развязал шнурки, стянул и отбросил в сторону. Прошептал: «Оракул Рут…», погладил меня по лицу. «Что ты будешь делать в Вашингтоне?» – спросил я, хотя мне хотелось спросить – почему тебя застрелят? «Ну, – ответил он, – обрабатывать нужных людей. Вернее, этим будет заниматься Кристи. Она чертовски хороша. Убирать ненужных и опасных. Заметать следы… Мы – боевая группа Эсцет, Брэд. Псионики больше не жертвы – так говорит Фладд. Если ты не хочешь, то скажи сейчас, потому что у меня уже яйца звенят…» «Хочу» – ответил я и, взяв его в захват, перевернул на спину. Грэйди был моим первым любовником. Но когда я, уже засаживая ему, взглянул вниз, сквозь его простоватое ирландское лицо проступило другое – лицо моего рыжего ангела из снов, главное лицо моих видений.
~ ~ ~
Мне было восемнадцать когда Рут застукала меня, и это был не Грэйди, а, кажется, Мик Каллахан, один из воспитателей в приюте. Чёртовы ирландцы. Среди них много рыжих. Никогда ещё я не слышал, чтобы Рут так орала. «Ты великий грешник, Брэд Кроуфорд, ты проклятый Богом содомит!» Я… я отвечал ей. Что это моё дело, не её. Что она не имеет права указывать мне, с кем спать, достаточно того, что я подчиняюсь ей во всём, что касается пси-способностей, что дважды в месяц я ложусь на кушетку рядом с магнитофоном и позволяю ей вводить меня в транс… Тогда она перестала кричать, и глаза её налились болью. «Ты же знаешь, Брэд, что я делаю это не для себя. Ты же знаешь – ты единственный пророк на земле, другого нет. Я вынуждена это делать, чтобы уберечь всех нас, избранных, направить, предупредить несчастья… Я… мне казалось, ты понимаешь это!» Я понимал. «И я надеялась, ты поймёшь и другой свой долг, Брэд. Ты – наш единственный провидец, семя Господне. И я думала найти девицу тебе подстать, чистую, как лилии полевые, и наделённую даром, и от вас пошёл бы род новых людей! Но ты… Ты убил этих людей своей содомской похотью!» Я говорил, что пафос Рут зашкаливает? Так вот, тогда она превзошла саму себя. Я многое мог бы ответить ей. Но я только распрощался, а вечером того же дня купил билет в один конец на самолёт до Мюнхена. Далее мой путь лежал в немецкие Альпы, в Розенкранц. Я видел его так же ясно, как если бы держал в руках нарисованную схему. Я не мог больше оставаться карманным оракулом Рут.
Международный телефонный разговор, 25 апреля 1993 года.
– Хорошо, ну тебе, тебе он сказал что-нибудь стоящее?
– Смотря что ты называешь стоящим. Последний раз, когда я работала с ним, он дал указания на два неплохих предприятия для вложения инвестиций и фамилии пяти человек в английском Парламенте, которые…
– Рутина, Рут, рутина. Ты знаешь, что меня интересует. Что-нибудь по-настоящему важное. Необычное.
– Да объясни же мне, что?
– Помнишь, когда он только заболел? Когда я только позвал тебя? Что он говорил, когда его накачали нейролептиками? О власти над миром? О бессмертии?
– Роберт, ты глупец. Ты не можешь отличить пророчества от парафренного бреда!
– А ты, Рут, погрязла в повседневных мелочах и не хочешь видеть будущее по- настоящему.
– Я уповаю на реальное будущее, Роби, а не на…
– Рут, дорогая, но всё же, ты не могла бы приехать сюда и постараться? Ради старой дружбы. Заставь его погрузиться глубже. Мои парни бессильны.
– Роби… Я не могу. Я просто не могу это сделать. Иначе я спалю ему мозги. И мы потеряем единственного провидца, которого имеем.
– Рут…
– Поверь, я говорю правду. Есть только один способ…
– Какой?!
– Не трогать его больше. Оставьте его в покое. Но пусть он живёт нашей жизнью, пусть будет в курсе всех дел Эсцет. Мозг провидца нуждается в огромном количестве информации, позволь ему получать эту информацию, позволь его дару идти естественным путём и тогда он может быть…
– …
– Роби?
– Я слушаю, дорогая. Я тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что я должен открыть ему все мои тайны и намерения, все планы Эсцет, дать ему доступ ко всем данным и тогда, возможно, он изречёт что-либо стоящее?
– В общем, да.
– Немногого же стоит его предвидение!
– Вспомни Майка. Он мог гораздо меньше.
– Майк… не боялся экспериментировать.
– И к чему это привело?
– …
– Роби?..
На другой половине земли была ночь. Белобородый старик опустил трубку на рычаг. Потом, кряхтя, выбрался из кресла, подошёл к сейфу, открыл его и вынул маленькую диктофонную кассету. Вернулся в своё кресло, устроился поудобнее. Вставил кассету в устройство для чтения. Нажал кнопку. Хриплый, прерывистый детский голос:
– Ищи… не найдёшь… Дитя монахини… Кровь в воде… Мамочка, мама, мне плохо… Он придёт, придёт, не давайте ему… кровь в воде. Больно! Четверо… найдут… в землях, где солнце рождается… Ключ… Дитя монахини… Ключ от звёздных сил… Даст тебе… Власть над миром… Кровь… Станешь бессмертным... через кровь… Мама, жарко!..
Старик слушал эту запись ещё и ещё. Потом придвинул к себе книгу – очень странную книгу, даже не книгу, а толстую, оплетённую в кожу тетрадь, открыл. Страницы были покрыты убористым рукописным текстом и рисунками. Писали по-английски, но на обложке было выведено латинскими буквами «ARS NECRONOMICA» и выше – имя автора: Алистер Кроули.
Часть 1
1
– При всём огромном уважении, которое я испытываю к господину Такатори, не могу не заметить, что мой исследовательский проект слишком ничтожен и не заслуживает таких хлопот и такого внимания… – высокий немолодой японец в официальном костюме–тройке вёл переговоры уже больше часа. Лотар пошевелился в своём кресле у двери и едва не застонал. Он терпеть не мог сидеть неподвижно. Больше всего на свете ему хотелось потянуться, зевнуть, может даже сползти на пол и подремать на толстом ярком ковре… А единственное, что он смог себе позволить – это закинуть ногу на ногу и глянуть на часы. Японец замолчал на долю секунды и неодобрительно посмотрел на Лотара. «Дурно воспитанный бандит!». Лотар улыбнулся ему кошачьей улыбкой. Жена японца, приятная ухоженная дама с европейскими чертами лица, в тёмном костюме и с ниткой жемчуга на шее, сидевшая чуть позади мужа, тоже посмотрела на него. «Бедный мальчик». Лотар перестал улыбаться, его словно холодной водой облили. Вот ведьма! Никакой он не бедный! Бедные они, эти Фудзимии, и их паршивая фармакологическая фирма! Сидят тут и упражняются в вежливости, как на совете директоров, а на самом деле… О, на самом деле они торгуют наркотиками, перевозят их под видом лекарств. Ну, по крайней мере, в глазах толпы, журналистов и правозащитников, которые толпятся у здания «Фудзимия ГЕО», всё выглядит именно так.
– …господин Такатори, моя вакцина, когда она будет готова, если она будет готова, сможет спасти миллионы людей, страдающих иммунодефицитом, поймите, неразумно прерывать исследования на заключительном этапе и…
Лотар закатил глаза. Зачем это, скажите на милость, господину Такатори спасать этих людей раз и навсегда твоей вакциной, когда его синдикат миллионы долларов имеет ежегодно на паллиативах? И полиция уже готовит ордеры на арест и обыск в «Фудзимия ГЕО», потому что ты оказался так глуп и не внял первому предупреждению Рейдзи Такатори. Потому что продолжаешь быть глупым и больше часа распинаешься перед ним о благе человечества, гуманности и милосердии. А он слушает тебя и кивает, и вежливо просит подумать ещё раз… Лотар вздохнул и перевёл взгляд в окно. Эти японцы такие странные! Даже шантаж они умудряются превратить в дипломатические переговоры. Дама с жемчугами продолжала смотреть на него, Лотар кожей чувствовал её взгляд. Псионичка. Непробуждённая, слабая, латентная, сказал бы Брэд. Неопасная, значит. Неперспективная. Лотар ловил волны жалости, испуга и замешательства, исходящие от неё, и стал думать о другом, чтобы не думать о том, что её ждёт. Стал думать о них вообще. Ему показывали досье. Ран Фудзимия, талантливый микробиолог, «Фудзимия ГЕО» основана ещё его дедом. Прелестно. Внук предпочитает заниматься исследованиями, и, будь он хоть немного сговорчивее – компания мирно перешла бы под крылышко Такатори, сохранив собственное торговое название. Но он и его жена, полноправный партнёр, заупрямились. Странные люди. Лотар знал, что только один товар в этом мире дороже информации. Наркота. Ну что ж, если принципы для них дороже денег… Лотар пожал плечами. Продолжим. Кэйко Фудзимия, дама с жемчугами соответственно. Много времени и средств уделяет благотворительности. Двое детей, мальчик и девочка. Мальчик, кажется, тоже Ран, банально как, ни капли воображения! – крупно разочаровал папашу, отказавшись стать врачом или бизнесменом. Хотел, видите ли, заниматься историей. За что был выставлен папашей из дома. Теперь юный упрямец обучается на историческом факультете университета и подрабатывает официантом в кафе. Господи, Лотар и дня бы так не выдержал! Всё время на ногах! И люди, кругом люди… Сумасшедший щенок! Девчонка же, напротив, готовится поступать в медицинскую школу. Айя. Уважает папашу, значит. И тайком бегает к братцу. Жемчужная дама, кстати, тоже навещает сына. Всё идёт к тому, что семья скоро воссоединится в едином порыве любви и прощения. Как трогательно. Лотар поёжился. Он ненавидел такие семьи! Его мамочка жемчуга только во сне видела. …Бедный мальчик… Опять она!.. Лотар почувствовал, как напряжение скрутило плечи и ещё старательнее уставился в окно. Уважаемая фрау, если Вы такая добрая и всех жалеете, то пожалейте своего мужа, который не желает внимать настоятельным просьбам семьи Такатори. Вправьте ему мозги. Вы же умеете это, не может быть, чтобы не умели, Вы же всем тут заправляете! Пожалейте своих детей, чёрт возьми, терпение Такатори Рейдзи небезгранично. Пожалейте мои нервы!.. И тут стеклянная поверхность, на которую он смотрел так внимательно, отразила блик. Лотар повернулся, ахнул и ринулся к японцам. Чтобы опоздать. Дама с жемчугами сползала со стула, держась обеими руками за рукоятку короткого ножа, который Рейдзи вогнал ей в солнечное сплетение. Её муж с горестным криком бросился на убийцу, но Такатори не глядя, впечатал ему в лицо кулак, и учёный осел на ковёр.
– Вы что наделали, чёрт возьми! – заорал Лотар, поздно, слишком поздно отбивая руку Рейдзи, – Это переговоры, а не бойня!
Японец оттолкнул его, он тяжело дышал, глаза горели, как угли, на неподвижном лице.
– Никто не смеет идти против Такатори, запомни это, – сказал он ледяным голосом. Они стояли над телами супругов Фудзимия, высокий японец в тёмном официальном костюме и тонкий парень, рыжеволосый и белокожий, в светлом пижонском френче. Европеец первым опустил глаза. То, что он прочёл в мыслях Рейдзи, было… Японец улыбнулся и пошёл к двери.
– Прибери всё здесь и в лаборатории, – бросил он на ходу, – я буду в машине.
На пороге он обернулся и сказал:
– А ты не такой быстрый, как мне говорили, Шулдих.
Он приберёт всё. А что ещё ему остаётся делать? Лотар Шулдих расстегнул френч. За пояс модных светлых брюк был заткнут свёрток с пластитом и детонаторами. Ему придётся прибрать. Проклятые японцы! Как так можно! Вежливая беседа, мысли текут плавно, как вода, и ты смотришь в эту спокойную воду, и ничто не предвещает беды, а в следующий миг – раз! – и этот мясник вгоняет нож в милую даму, и Лотар ничего не успевает сделать, чтобы помешать ему. Проклятие! Шулдих наклонился к Рану Фудзимие. Учёный был мёртв. Лотар знал этот удар – косточка носа входит в мозг, мгновенная смерть. Он перевёл взгляд на Кэйко Фудзимию и вздрогнул, стремительно выпрямляясь. Дама с жемчугами была ещё жива. Страдальческие глаза на побледневшем лице умоляюще смотрели на Шулдиха, кровь тёмным ручейком бежала изо рта.
– Маль…чик… – прохрипела она. Лотар попятился, помотал головой, он не мог, он просто не мог… Новый хрип. Лотар стиснул зубы и опустился на колени. Ей было так больно, что его замутило.
– Уважаемая фрау, подождите, подождите немного, – залепетал он, – я сейчас…
Что он сейчас, «скорую» вызовет!? Госпожа Фудзимия с усилием подняла руку к горлу, к жемчужной нити.
– Возь…ми… Айя…
– Я не могу! – испуганно ахнул Шулдих.
– Спа…си…мою…дево…- голова госпожи Фудзимии откинулась назад, кровь хлынула изо рта. Её мысли взметнулись на секунду ярким водоворотом любимых лиц, весенних цветов –молодое лицо Рана Фудзимии, другое молодое лицо, открытое, упрямое, личико смеющейся девочки, потом образы стали гаснуть, словно калейдоскоп, который вращают всё медленнее и медленнее, и замерли, и померкли окончательно, и что–то ясное вспыхнуло перед глазами Шулдиха, и тут же пропало. Он очнулся, его трясло, щёки были мокрыми от слёз. Он держал на коленях мёртвую госпожу Фудзимию, пальцы сжимали расстёгнутую нитку крупного золотистого жемчуга. Лотар закинул голову и взвыл.
~ ~ ~
Он метался по приёмной, густо цепляя комочки пластита, втыкая и активируя детонаторы, и говорил, говорил не переставая… Он и не представлял, что тишина, полная тишина может быть непереносимой, в здании было пусто, работники разбежались по домам, опасаясь полиции, только мёртвые хозяева «Фудзимия ГЕО» слышали его.
– Чёрт, чёрт, чёрт, как я ненавижу это, ну почему, почему надо было действовать так грубо, никакой тонкости, проклятый косоглазый ублюдок, я же говорил, я же предупреждал, я просил – позови его к себе, одного, и оставь со мной, я обработаю дядьку, как… Но нет! Эта кровожадная сволочь мне не верила! «Ты мне не нужен на переговорах… Ты уничтожишь лабораторию…» – прохрипел он, кривляясь, – Переговоры! Чёрт побери! – он в сердцах пнул дверь и зашипел от боли. Он перетащил тело Кэйко Фудзимии поближе к мужу, мёртвые лица разгладились, и выглядели такими спокойными, что казалось- муж и жена просто прилегли отдохнуть вместе, на секунду Лотар почти поверил в это, во всяком случае, очень захотел поверить, но потом горько рассмеялся. Ага. Прилегли. На ковре в офисе. В луже крови.
– Ты убийца, Лотар, – сказал он себе громко, – ты просто грёбанный убийца! Прости меня, Боже! Покойтесь в мире! Я… о, чёрт побери, я не хотел, чтобы всё так случилось! Господи, ты же видишь, я не хотел… Чёртов Брэд! И зачем только он ввязался… Господи, мне так плохо, – пожаловался он, – каждый раз, когда они умирают… – он со свистом втянул в себя воздух и затряс головой, – ты пойми меня, Господи, я… я сознаю, что это – удел избранных, сестра Рут говорила – люди злые, Лотар, они заперли тебя в психушку, но Господь тебя не оставил, он привёл тебя к нам и сделал своим орудием, и Брэд говорит – мы такие, какие есть, Лотар, малыш, и ничего не поделаешь, и тебе никуда от этого не уйти! Если не убьёшь ты, убьют тебя, такова жизнь, мой мальчик, тебе понравится, вот увидишь, но как это может нравится, чёрт побери!..
Шулдих замер на лестнице между третьим этажом и вторым, он услышал себя, своё дыхание, посмотрел на свои трясущиеся пальцы, и ему стало страшно и противно. Он заставил себя успокоится. Он проделал все упражнения, которым давным-давно научили его Брэд и сестра Рут, взглянул на часы. Вниз, Лотар, вниз, в лабораторию. Он пробыл там совсем недолго. Прошло всего пятнадцать минут, а он уже стоял в холле, глядя сквозь стекло – прозрачное только изнутри – на разношерстную толпу у здания «Фудзимия ГЕО». Мелькали фотовспышки, гневные лица, люди шевелились, потрясали руками, лозунгами, Шулдих не понимал иероглифов на белых и красных полотнищах, он не слышал выкриков и голосов – стекло было толстое, пуленепробиваемое, но он чувствовал злость и возмущение толпы, как рык огромного злого пса, он сосредоточился и потянулся к нему, погладил по башке, осторожно-осторожно, нащупал ошейник… поводок… Пора!
Он распахнул стеклянные двери «Фудзимия ГЕО» и вылетел на улицу, в вихре золотисто–рыжих волос, голубые глаза горят, френч расстёгнут, открывая кровавые пятна на белой рубашке, он улыбался наглой кошачьей улыбкой, не разжимая губ. Авангард журналистов в ужасе попятился, и он накрыл их своей силой, поводок натянулся, так что собачья голова повернулась в сторону, и образ Шулдиха улетучился из памяти людей быстрее, чем он сказал им мысленно: «Забудьте!» Толпа загомонила, придвинулась, невидимый, он шёл навстречу, как призрак, он слушал их мысли – невнятный шёпот, и его узкие губы кривились. Он может всё. Он почти Бог. Он им покажет, этим гадким людишкам. Он нажал кнопку взрывателя в кармане френча, и позади жарко полыхнуло пламя. Взрывной волной Шулдиха швырнуло прямо в толпу.
~ ~ ~
Почти Бог со стоном открыл глаза. Скривился, тронул голову. Да, кое-кто явно поспешил. Хотя… Он не очень–то и ушибся, так, слегка. Он вскочил на ноги, пошатнулся. Огляделся, вздохнул с облегчением. Чистая работа! Никого не задело. Ну, почти никого. В двух шагах какой-то парень, надрываясь, пытался поднять обломок стены, придавивший тельце девочки – форменная школьная юбка в крови, тёмная косичка на асфальте. Вот дура любопытная! Куда ты сунулась! И бывают же такие дуры! Лотар рассмеялся ржавым смехом. Сама виновата! Парень обессилено упал рядом с девочкой, плечи сотрясались от рыданий. Лотар подошёл поближе, послушал. Девчонка была жива. Потряс парня за плечо. Тот перевернулся, уставился на него блестящими от слёз сливовыми глазищами. Лотар отшатнулся, его в жар бросило. Такое иногда бывало с ним, чужие воспоминания наслаивались на реальность, как шоколад на вишни в торте «Чёрный лес» …Умирающая госпожа Фудзимия, упрямый юноша… Сын… Что за чёрт! Бешеная злость охватила его, это несправедливо, несправедливо! Он не хотел помнить!
– Ого, ты ещё жив? – прошипел он прямо в несчастное, застывшее от шока лицо, – тебя должно было накрыть взрывом, меня же накрыло! Так что можешь себя поздравить, это чертовски неприятно! – он засмеялся, смех царапал горло, – Что ты так смотришь? Если бы твой папаша был посговорчивее, ему спустили бы это с рук, но… – он осёкся, мальчишке незачем знать… Ран Фудзимия-младший смотрел на него, как во сне, губы мелко тряслись. От его ужаса и боли у Шулдиха двоилось в глазах. Бедняга. Ты думаешь, сейчас больно? Потом будет гораздо больнее. Тем, кто остаётся, всегда больнее… Лотар Шулдих знал это, о, как хорошо он это знал! Он погладил Рана по щеке, нежно, как брата, стирая пыль и слёзы. Сказал с печальной улыбкой, снисходительно:
– Ты узнаешь её на вкус, Фудзимия. Вину выжившего... Это…
Раздался гудок автомобиля, Шулдих обернулся – лимузин с затемнёнными стёклами вынырнул из переулка, Рейдзи Такатори ждал его. Он опомнился, помотал головой, вскочил, губы скривились. Он должен забыть этого мальчика к тому времени, как сядет в машину. Но он всё же сказал на прощание:
– Удачи, либе!
Тонкие беспокойные пальцы перебирали жемчуг в кармане френча, то и дело касаясь отработанного взрывателя. А потом Шулдих ушёл, не оглядываясь, как уходил всегда.
* * *
До восемнадцати лет Ран Фудзимия-младший знал о смерти мало. Память хранила несколько смутных, традиционно-печальных образов – одноклассник, сбитый машиной, его хоронили в закрытом гробу, и приторный запах белых лилий мешался с тяжёлым запахом курений. Прадед, умерший на Хоккайдо, сутры с утра до ночи, череда молчаливых людей, выражавших почтение отцу, новому главе рода Фудзимия, белые траурные флажки и дымок погребального костра в рассветном воздухе, оранжевое оплечье монаха, который держал его за руку. Смерть была чем-то далёким, далёк был даже страх смерти, благополучно пережитый в детстве и отодвинутый в дальний уголок сознания повседневными делами: учёбой, книгами, поездками, дружбой, блистательным Хэйаном, неподатливым английским, ссорами с отцом, университетом и работой. Смерть представлялась просто остановкой дыхания в конце долгой жизни, а жизнь простиралась на много лет вперёд и виделась ясной, размеренной, простой. Ран был спокойным, разумным парнем, сколько себя помнил, ему не досталось ни отцовской увлечённости медициной, ни материнской сметки. В семье яркой и талантливой была Айя. А он… Он всегда знал, что не хватает звёзд с неба, и быстро понял, что хочет заниматься только историей, он даже не слишком расстраивался, когда поссорился с отцом. Ран верил в семейные узы и взаимное уважение, и знал, что отец в конце концов примет его выбор. В семье Фудзимия не ссорились долго, и, в любом случае, времени, чтобы примириться, было предостаточно. Так ему казалось до взрыва. Но смерть и жизнь оказались совсем не тем, что он думал.
~ ~ ~
Он умирал по кусочкам. Когда взрывная волна швырнула его на асфальт, ошеломлённого, но целого и невредимого. Когда он голыми руками пытался отодвинуть обломок стены, придавивший Айю, когда увидел кровь в каштановых волосах сестры, ее безжизненную исцарапанную руку… Когда полиция сообщила ему, что от отца и мамы даже тел не осталось. Когда доктора разводили руками: «Казус! У Вашей сестры нет ни одного внутреннего повреждения, а в сознание не приходит». Он умирал, когда друг отца, начальник токийской полиции господин Шуичи Такатори, «дядя Шуичи», говорил ему, пряча глаза: «Согласись, Ран, два килограмма героина, упакованные во флаконы от парацетамола – этот аргумент трудно опровергнуть». Ран пришёл к нему, едва оправившись от шока. Пришёл узнать – почему, на каком основании полиция предъявила родителям обвинение в торговле наркотиками. Как дядя Шуичи мог в это поверить и послать своих людей в офис «Фудзимия ГЕО». И дядя Шуичи – теперь господин Такатори, всё рассказал ему. О данных, полученных от полицейского информатора, чьё имя засекречено – «Ты понимаешь, Ран, таковы правила». О грузе с маркировкой «Фудзимия ГЕО», перехваченном отделом по борьбе с наркотиками. Два килограмма героина. «Такое невозможно замять или каким-то образом смягчить, Ран». И ещё: «Твои родители… при всех их ошибках и заблуждениях… они… у них оставалась честь…» Ран долго смотрел на господина Такатори, потом засмеялся резким, сухим смехом. Он что, думает, что его родители сами… «Боюсь, что так, Ран. Они отослали из здания всех сотрудников и взорвали лабораторию, чтобы уничтожить следы, чтобы вы с Айей…» Нет! Ран, спокойный, вежливый Ран, стукнул кулаком по столу, нет, этого не может быть, он видел на месте взрыва рыжего гайдзина, тот говорил ему, что отец оказался несговорчивым, и умер из-за этого… Шуичи Такатори слушал его сбивчивый рассказ и смотрел с сочувствием и раздражением, потом сказал: «Ран. Никакого рыжего гайдзина не было. Кроме тебя, никто его не видел, а свидетелей было предостаточно. Я понимаю, ты расстроен, когда человек в шоке, многое видится в другом…» «Их убили! – выкрикнул Ран, – Их убили и Вы должны найти убийцу!» Господин Такатори поморщился. «Мне очень жаль, Ран. Это было самоубийство. Дело закрыто». Новая порция смерти. «Вы не можете так поступить… с отцом, с… его памятью» – сказал Ран. «Дело закрыто, – повторил господин Такатори, – иди в кабинет 247, к детективу Кагосиме, он поможет тебе с фор…» «Ваша помощь неоценима, господин Такатори» – перебил его Ран, овладев собой, как ему казалось. В горле ещё бродил горький смех. «Ты… если тебе нужны деньги, или… протекция для Айи…» – господин Такатори явно испытывал неловкость. «Благодарю Вас, но я всё сделаю сам» – сказал Ран и попрощался.
~ ~ ~
Он нашёл информатора довольно быстро, приятель по университету свёл его с высокооплачиваемым хакером и тот вскрыл секретные полицейские файлы. Ночь, проведенная в тревожной бессоннице, в комнатушке, пропахшей пивом и набитой раскомплектованным «железом», обернулась утром, которое дало ответ на большинство вопросов, мучивших Рана и подарило ему ещё одну порцию смерти. Полицейский информатор был одним из бесчисленных, безликих винтиков в «Такатори Индастриз». Ран отсчитал оговоренную сумму застывшими от смертного холода пальцами и спрятал в карман адрес информатора. Вечером того же дня он стоял в захламленной квартире над часовым магазином, а у его ног ползал избитый, окровавленный Юкио Ивата и говорил, говорил, говорил, и каждое его слово убивало ещё частичку души Рана.
~ ~ ~
Маленькая «Фудзимия ГЕО» имела обширные торговые связи по всему миру, открытую систему акционирования, неплохой лабораторный комплекс и целую сеть безопасного, налаженного транспортного партнёрства – лакомый кусочек для любой расширяющейся корпорации. Кроме того, перед смертью отец вёл исследования в области иммуномодуляторов, очень важные, он находился на грани открытия, надо будет потом спросить у Айи… если только она ответит... Ран засмеялся, потом закашлялся. Юкио Ивата с ужасом смотрел на парня, стоящего над ним, парня, который ворвался к нему в квартиру, сломал рёбра ударом ноги, и только потом объяснил, что ему нужно. Ивата не сомневался, что его убьют, но если он будет говорить, то смерть, по-крайней мере, наступит быстро. И он говорил. Героин… Героин присутствовал, да. Фудзимию- старшего хотели заставить отказаться от исследований и заняться изготовлением наркотиков и наркотраффиком. Когда же он сказал «Нет» – ему пригрозили, когда отказался вновь, в груз «Фудзимия ГЕО» подложили героин. Когда он проявил упрямство и отказался передать результаты исследований в распоряжение Масафуми Такатори… Информатор не знал подробностей, но… «Это было самоубийство, Ран. Дело закрыто». Чтобы дядя Шуичи и дальше был начальником полиции Токио, дело следовало закрыть. Люди плохо относятся к выходцам из семеек, торгующих наркотиками. Особенно плохо к наркоторговцам относятся избиратели и налогоплательщики. И уж совсем их не терпит высокопоставленное начальство господина Такатори.
Ран стиснул кулаки. Всё стало на места с пугающей ясностью и чёткостью. Мир по- прежнему был простым и правильным, но это была правильность со знаком минус, чужая, страшная ледяная пустыня, по которой ему предстояло брести в одиночку. Маленький человечек с помятым, малозапоминающимся лицом скулил у его ног, зажимая разбитые рёбра. Логика этого мира подсказывала Рану, что его следует убить. Прошлая жизнь, проведенная в уверенности, что законы должно соблюдать, что улицу переходят на зелёный свет, а ударить человека дозволяется только в спортивном поединке, кричала ему «Остановись!» и Ран остановился. Он опустил руку в карман плаща, достал пачку денег и швырнул в лицо информатору. Потёртые купюры рассыпались разноцветным веером, прилипали к кровавым ссадинам, слетали на пол. Этот человек – всего лишь исполнитель. За ним стоят те, кто виновен по- настоящему. Он повернулся и вышел за дверь. Пальцы на ноге саднило. Надо купить ботинки с носками, окованными сталью – подсказала новая логика. А вот эта идея показалась Рану удачной.
~ ~ ~
Через два дня, когда он шёл из больницы, и ладонь ещё помнила мёртвенную неподвижную хрупкость сестрёнкиных пальчиков, к нему на улице подошёл парень и спросил:
– Вы – Фудзимия Ран?
– Да, – ответил Ран.
– Сирасаки Рэйити, – представился парень без улыбки и протянул ему руку. Ран машинально пожал её, выжидательно глядя на Сирасаки. Тот ответил ему таким же настороженным взглядом и сказал после паузы:
– Я знаю, что произошло с Вами и Вашей семьёй, господин Фудзимия.
– Что Вам надо? – спросил Ран холодно. – Вы журналист?
– Нет, – ответил Сирасаки, – но я тоже занимаюсь сбором информации. Господин Фудзимия, есть место, где мы смогли бы поговорить спокойно?
Брэд Кроуфорд
Шулдих вернулся из Токио другим. О, не внешне. С виду он был прежним – легкомысленным, ярким, блестящим, как бриллиант, светлые костюмы, быстрые улыбки, ни секунды покоя, он кружил вокруг меня, как голодный кот, рассказывая о задании – странный город, странные люди, отвратительные наниматели, настоящие мясники, Брэд, зачем нам с ними связываться, при мне Рейдзи Такатори за минуту замочил двоих, просто так, почти без причины, Брэд, либе, ты должен хорошенько подумать, прежде чем браться за этот контракт! Мы не ангелы, спору нет, но эти!.. Я не хотел говорить ему, что контракт уже подписан, и подписан не мною. Роберт Фладд поставил меня перед фактом, ещё когда я только раздумывал, а Шулдих собирал информацию о нанимателях непосредственно в Японии. Роберт Фладд – не тот человек, которому можно отказать. Которому можно даже просто возразить. Шулдих знает это так же хорошо, как и я, но никогда не делился со мной источниками этого знания. Он понимает, что информация – опасная вещь. Самое сильное оружие. Наша работа на две трети состоит из сбора информации и правильном её применении. В этом «Шварц» достигли совершенства. То, что Наги и я добываем с помощью компьютера, анализа и предвидения, дополняется тем, что Шулдих откапывает в мозгах. Мы работаем с базами данных, он – с помойками памяти, костями на семейных кладбищах и скелетами в шкафах. Он читает между строк в досье, иногда он видит во сне, как чёрные буковки на мониторе оживают и набрасываются на него с экрана, выклёвывая глаза, пожирая мозг и кожу, оставляя только голый череп. Он сам рассказал мне это, он задыхался и трогал своё лицо, когда я разбудил его, плачущего, мокрого от пота, в одну из наших совместных ночей. Потом он не мог спать один целую неделю, и я благословлял его кошмары. Но сейчас – всё не так. Он собран, ироничен и насмешлив, его глаза блестят от удовольствия, он откопал кое-что стоящее, и я знаю, что меня ожидает маленькое представление. Шулдих никогда не упускает случая похвастаться своим… искусством. Я изображаю вежливое внимание, и он идёт на штурм: «Корпорация Такатори, Брэд, хитрая штука! С виду всё путём – старые деньги, семейный клан, но вся фишка в том, Брэд, что по-настоящему деньги в семье принадлежат Шуичи!» «Кому?» – переспросил я. «Начальнику полиции Токио, господину Шуичи Такатори!» – торжественно провозгласил Шулдих. Вот так номер. Я думал, они просто однофамильцы. Братья, – сказал он мне мысленно, и я почувствовал щекочущее удовольствие в этом слове – от моего удивления. Затем он продолжил вслух, потому что телепатия – не самый сильный мой талант: «Братья, Шуичи и Рейдзи, Шуичи делал политическую карьеру, а Рейдзи ему активно мешал – девочки, пьянки, наркота, сомнительные знакомства, знаешь, как это обычно бывает с детками в хороших семьях? О, прости Брэд!.. Ну так вот. В конце концов, терпение у семейства закончилось, и они перестали оплачивать счета Рейдзика. Ты думаешь, он сдох под забором?» – театрально вопросил Шулдих. «Нет, я так не думаю, хотя бы потому, что мертвец не предложил бы нам контракта» – ответил я. Шулдих надулся, но продолжил, не удержавшись от шпильки: «Твоё чувство юмора, Брэд, слегка дохловато, нэ?.. Юнец сделал финт ушами и женился на Юми Кавадзаси…» Шулдих закатил глаза и искоса взглянул на меня. Я стиснул зубы, иногда его отвязная манера рассказывать доводила меня до бешенства, и он это знал. «Очень интересно» – сказал я как можно спокойнее. Но он уже почувствовал моё раздражение и улыбнулся: «Ладно, Брэд. Не буду. Юми Кавадзаси, из семьи Кавадзаси, проституция, торговля оружием, игорный бизнес. Рейдзи приняли в дело, и он оказался способным, lдаже более чем. Через два года из семьи осталась только Юми-сан, да и то потому, что была беременна. Масафуми Такатори. Ещё через три года она разбилась на машине. Бывает, в поворот не вписалась. Трудно вписаться в поворот, когда в руке – бутылка виски. После смерти мафиозной жены Рейдзи стал очень правильным. Очень. Отмыл часть бабок, вложил их в фармакологическую промышленность. Благотворитель. Футбольный спонсор. Покровитель искусств. Балуется политикой. Столп общества, короче, и всё такое. По девкам, правда, продолжает бегать, старый пёс. Лет пятнадцать назад женился на французской манекенщице. Блондиночка – сам бы не отказался! Родила ему второго сына, Мамору. И почти тут же умерла. Послеродовая депрессия, выбросилась из окна. Третий этаж, Брэд, чертовски неудачное падение, нэ? Не везёт Рейдзику с бабами. Хорошо, что хоть бордельный бизнес всё ещё при нём, далеко ходить не надо… Ну ты понял, Брэд?» – спросил он громко – «Ты понял, что это банальные, вульгарные, как прыщи, японские мафиози?..» «Я понял», – ответил я, – «но по моим данным, сын только один». «Нет, Брэд, ты меня не слушаешь. Один. Второго сына похитили год или два назад. Папаша отказался платить выкуп» «Почему?» – спросил я. Шулдих раздражённо пожал плечами: «Не знаю! Козёл жадный, вот почему. Подумай над этим, Брэд! Ты всё еще хочешь работать на него?». «Я подумаю. Тебе надо было узнать, почему Рейдзи Такатори не стал платить выкуп за сына» – сказал я, потом спросил: «Что ты делал для него? Чем он велел тебе заняться?» Он прямо на глазах сник. Вот оно. Полез в карман, достал плитку шоколада. Никогда не видел человека, который ел бы столько шоколада. «Ничем, – ответил, – так, взорвал кое-что, прибрал за Такатори». И больше я от него ни слова не добился. Он может быть очень упрямым, если захочет. Но я упрямее. «Ладно, посмотрим» – сказал я наконец, – «А как там Токио?» Он оживился, куснул шоколадку, поднял брови над округлившимися голубыми глазами и начал говорить. Мой рыжий мальчик. Он успокоился. Он болтает о чём попало, присев на краешек стола и покачивая ногой, он выглядит на пятнадцать лет, и мне хочется поцеловать его, слизать шоколад с узких подвижных губ, как раньше, когда ему и правда было пятнадцать, когда я, наконец, нашёл его в Гамбурге…
…в муниципальной психиатрической лечебнице, я взял за правило обходить все психбольницы, в каждом городе, куда посылали меня Эсцет, потому что псионики, такие как я, как Шулдих, если их предоставить самим себе, обычно оказываются в подобных заведениях, не вынеся столкновения своего таланта с миром нормальных людей. Выживают единицы, единицы из этих единиц сохраняют разум. До Шулдиха у меня была только одна успешная находка. Наоэ Наги, детский аутизм, и не знаю, кто из них двоих пострадал больше. Вы не представляете, что за кошмар это был: вонь, грязь, скученность, по десять человек в палате, их мысли, как вши, ползали вокруг меня, в нестерпимом, назойливом, отвратительном хаосе, и среди этого гнилого болота я уловил вспышку, слабую, как звезда ветреной ночью, и пошёл на свет, раздвигая тела этил полулюдей.Его я увидел в углу, на голом матрасе, покрытом клеёнкой, худого, как скелет, в больничном рванье, я видел эту картинку сотни раз раньше, и я узнал его лицо мой рыжий ангел из снов. «Кататония, – сказала мне сестра, – безнадёжный случай, парнишка такой уже год, у него никого нет, привезли из приюта в N**, не ест сам, мочится под себя, не говорит ни слова. Лотар Шулдих». Он сиял, как алмаз в породе. Я подошёл к нему, опустился на колени, всё во мне пело от радости и боли, когда я позвал его, не голосом, а как умеем только мы, и он откликнулся, тихо, смутно, он открыл глаза мне навстречу, такие знакомые, пронзительно–голубые на сером лице, и я едва не заплакал, призывая его, притягивая в жизнь…
…я дал им деньги, много денег, они вымыли его, одели, но я ещё раз помыл его в отеле, сам, дорогим французским гелем, так что его рыжие волосы засверкали, как новенькие монеты, зарозовела кожа… Он ещё ничего не говорил, только часто вдыхал ароматный горячий воздух, я завернул его в полотенце и вынес в комнату. Там был ужин, королевский ужин, он съел его сам, до последней крошки, и уснул над десертом, я уложил его в постель, тоже королевских размеров, а сам лёг рядом, обнял его, как брата, окутал покоем, безопасностью, у меня не слишком хорошо это получается, но тогда… Тогда я чувствовал себя богом.
Первые дни он только ел и спал, слишком истощённый и измученный, чтобы говорить со мной словами. Но он выздоравливал прямо на глазах, как цветок, пересаженный с мороза в оранжерею, и он становился таким красивым, что… Поймите, для меня он был красив и в первый миг, на загаженном матрасе, но теперь он стал красив зримой, обычной красотой. Он и правда напоминал ангела со средневековой фрески – овальное лицо, заострённый подбородок, прямой нос, высокий, чуть выпуклый лоб, тонкие каштановые стрелы бровей, узкие нежные губы, и глаза, его глаза, огромные, ярко–голубые, миндалевидные, с такими густыми ресницами, что тень была на радужке всегда, даже в самый солнечный день, и когда он смотрел на меня этими затенёнными глазами, склонив голову, и кольца едва отросших золотисто–рыжих волос ласкали белую кожу на шее… Обещанный мне ангел. Я стал его любовником очень быстро, и месяца не прошло, как я пришёл к нему, о Господи, я просто не мог выдержать этой сладкой утончённой пытки – смотреть, как он расцветает рядом со мной, как наливается жизнью его тонкое бледное тело… Я хотел его непрестанно, каждую минуту, и однажды ночью я начал ласкать его, он был ещё слабенький, полусонный, он не отталкивал меня, нет, конечно же нет, я почувствовал бы… наверное… это даже не был его первый раз, я знал, в бесчисленных коридорах его памяти, запутанных, освещённых тусклыми огнями, я подсмотрел, как мальчики постарше в приюте прибрали к рукам хорошенького малыша и обучили его взрослым играм… И ему нравилось, нравилось это, я был так нежен и осторожен с ним, но когда он извивался подо мной и вскрикивал пронзительно, как птица, и его жар, его мысли окутывали меня влажным алым пламенем…
Предвидение – самая ненадёжная в мире вещь. Мне казалось, если в будущем я вижу нас вместе, чего ещё желать? Всё устроится само собой. Но жизнь не хочет укладываться в рамки предвидения, она выворачивается, как змея и норовит укусить. Он был моим, он был рядом, но… Мне теперь некого винить, кроме себя. Потому что, ослеплённый предвидением, я поспешил, дождался когда ожило только его тело, но душа его еще спала, так что я, со всей своей любовью, остался для него всего лишь ещё одной горячей тенью в лабиринте снов, инкубом, причиняющим горькое, смешанное с болью удовольствие. И он отомстил мне, невольно, сам того не сознавая, и мстит до сих пор.
Однажды утром, когда он был один, на балконе нашего очередного отеля, кажется, в Венеции, он сидел за сервированным столом, и тёрся лицом о букет фрезий, он думал, что я не вижу его, он наслаждался их запахом, прохладным атласом лепестков, он ломал упругие стебли и жевал их, как кот, а потом встал и пошёл ко мне… Он был как пьяный, он повалил меня на постель, и целуя его, я чувствовал терпкий вкус цветов, и не мог отделаться от мысли, что я не более, чем ещё один оттенок этого утра, как тёплый сырой туман, как цветы, как шёлковые простыни и чашка шоколада. Он тогда приподнялся надо мной, затенённые глаза ещё были полны удовольствия, рот полуоткрыт, влажные от пота рыжие волосы прилипли к щекам и шее, он смаковал меня, моё разочарование и боль, он упивался ими точно также, как только что упивался соком раздавленных цветов. «О, Брэд…» – прошептал он, – «мне тоже больно, когда ты думаешь так!..» И он наслаждался этой болью. Но я не мог его винить. Я сам сделал его таким.
Память подводит меня, я не помню, когда это было – до или после того, как примчалась Рут, и накричала на меня, и забрала моего рыжего мальчика в Розенкранц. «Я убью тебя, Брэд Кроуфорд, если ты испортил его, так и знай!» – заявила она на прощание. Но она сердилась напрасно, я любил его и люблю, я не только трахал его, я учил его всему, что знал сам – как экранировать мысли, и как глубже проникать в чужой разум… Учил расслаблению и сосредоточению, концентрации сил, боксу, логике и кун-фу. Я учил его водить машину, учил, как выбирать одежду и вина, как обращаться с оружием и людьми. Он оказался хорошим учеником во всём. Он ушёл с Рут. Сказал удивлённо: «Но, Брэд, так надо!», поцеловал меня и ушёл, не оглядываясь.
Да, он никогда не оглядывается. Правда, он возвращается ко мне, возвращается всегда, надо только, чтобы он не знал, как я тоскую долгими ночами, без его блеска и веселья, без его умения превращать в удовольствие всё на свете, даже то, что другие зовут страданием и болью…
Когда он впервые вернулся ко мне, после Розенкранц, новый, сильный, чужой, ставший ещё красивее, мы оказались в постели в первый же вечер, я трахал его жёстко, после него у меня никого не было, целых два года, я завалил его на спину, и брал, как женщину, его лодыжки ёрзали у меня на плечах, сумрачные глаза вспыхивали, я вцепился ему в волосы, липкие от геля, поднял, притянул к себе, другой бы взвыл от боли, а он – нет, он стал выпрямлять волосы в Розенкранц, и высветлять пряди, он научился закрывать от меня мысли, он посмел сделать это, он спрятал свою ангельскую красоту под модными тряпками и дурацкой причёской, и я не мог пробиться через его защиту… Я слышал всё, что о нём говорили, сплетни и слухи, о мужчинах и женщинах, как он применял знания, полученные от меня, и я хотел, чтобы он знал – мне всё равно, он мой, и только мой, но зачем, зачем он избавился от своих рыжих кудрей, я так любил наматывать их на пальцы, раскладывать на белой коже, ты завтра же сделаешь всё по–старому, мой мальчик, – сказал я ему, приказал, засаживая так, что у него глаза закатывались, а он ответил мне обморочным шёпотом: «Я… не твой, Брэд, я… нет!..», это показалось мне нестерпимым и я ударил его, а он кончил, в ту же секунду, его семя брызнуло мне на живот, он крикнул и впился мне в губы так, что наша кровь смешалась у меня во рту, и этот вкус был единственным утешением, когда он потом не приходил ко мне. Неделю за неделей мы жили в одной квартире, я, он и Наги, и выполняли одно дело, но каждую ночь он уходил в город, а утром возвращался, источая запах секса, и улыбался своей кошачьей улыбкой, и мурлыкал в душе… Он тоже учил меня.
Это было в Лозанне, я помню, как пахло от него шоколадом, он проскользнул ко мне в комнату, я сидел за монитором и всё равно не мог спать, не мог работать, ничего не мог… И я не услышал его, потому что он закрылся наглухо, он обнял меня сзади, и запрокинул голову, целуя, его голубые глаза смотрели на меня сверху вниз с ласковым любопытством, и голос был – как шёлк, когда он сказал: «Брэд, либе, не сердись, это вредно для здоровья и мешает работе». Потом я узнал, что Наги позвонил Рут, а Рут позвонила Шулдиху. Пронырливый щенок. Заботливая Рут.
Нет, он не зол, и никто не смог бы обвинить его в неблагодарности. Он умеет быть благодарным. Он благодарен мне до сих пор и знает свой долг передо мной. Он мог бы работать в Розенкранц с Рут, но он со мной, в «Шварц», он пришёл под моё начало сам, и я испытываю иногда недостойную, грешную радость, наблюдая, как он пересиливает себя во имя благодарности и долга, но куда чаще я эту благодарность ненавижу. Что поделаешь, люди непоследовательны. Даже я. Но всё же – и это даёт мне надежду, я – первый в его мыслях, когда мне выпадает шанс заглянуть в них в момент оргазма, когда он позволяет мне это. Ему бывает немного неловко в такие моменты, потому что я не могу скрыть мою любовь. А он не может ответить. «Брэд, либе», – читаю я в этих затенённых голубых глазах, в ласковой усмешке. Я улыбаюсь в ответ, запускаю руку в жёсткую рыжую гривку, он не сопротивляется и смотрит на меня смеющимся взглядом и позволяет мне делать всё, что я захочу. Он думает, что для меня это тоже игра, что я принял его правила. Он думает, что стал сильнее. Что не нуждается во мне, как не нуждается ни в ком. Но я не смирился, Шулдих. Я жду, я наблюдаю. И когда ты оступишься, когда ты упадёшь, когда тебе понадобится опора, я буду рядом. Ты ещё не знаешь, но я всегда буду рядом, я видел это тысячу раз. Только мне надо быть на шаг впереди тебя.
Он спит в моей постели, перелёт из Токио утомил его. И секс, потому что я добрался до его губ, сладких от шоколада, и он не сопротивлялся. Мы скоро снова поедем в Японию, мальчик. В этой стране ты встретил что–то, что задело тебя, сделало другим. И я хочу знать – что это было.
Лотар Шулдих
– Ш-ш-ш, тише, тише, либе. Не бойся меня – я же тебя не боюсь. Смотри, я открываю решётку и вхожу. Я с тобой. Я не боюсь с тобой быть, потому что я сильнее, случись что, я сумею тебя удержать... Ах-х-х-х!.. – Он быстр, как молния, и силён, как лесной пожар, дикая боль, горит всё тело, кожа обугливается, Лотара шатает, но он выдерживает, он остаётся на ногах, он представляет озеро, ясное, прохладное озеро в горах Шотландии, ледяная чистота, синее под синим небом, он купался там каждое утро, он нырял так глубоко и надолго, что Брэд отрывался от ноутбука, выходил на берег и орал на него… Лесного пожара больше нет. Он идёт в клубах дыма, между сгоревшими деревьями, рядом – парень, коренастый, беловолосый, левый глаз закрывает чёрная кожаная заплатка, Лотар ведёт его за руку, сжимает пальцы до боли, так что парень спотыкается и дрожит. – Я же сказал, что тебя удержу. Но ты проверил – молодец! Пойдём–ка отсюда, либе. Пойдём ко мне. Пойдём к озеру. Сюда, ко мне… Я с тобой, всё время с тобой, не бойся…Вот так. Смотри, красота какая. Какая чистота. Садись здесь, рядом. Понюхай. Это вереск, здорово, правда? Нет, нет, сиди! А ещё лучше, ложись. Давай, падай! Земля тёплая, лето. Хорошо, правда? Да ты не бойся, здесь всё настоящее. Это – я, Лотар, привёл тебя в свои мысли. Ты уже был в гостях у сестры Рут, помнишь? Но тебе не понравилось. И ты ушёл, да ещё дверью хлопнул… Стой, куда ты, я же пошутил! Я вообще шутник, правда, спроси у кого хочешь! Брэд говорит, со мною не соскучишься. Ты ещё познакомишься с Брэдом, когда я приведу тебя к нам. Когда ты выйдешь из кататонии. Это такая штука, либе… Мы, псионики, все через неё проходим. Если проходим. Сестра Рут говорила, что это испытание, посланное нам Господом. Между нами, странный он, её Господь, нэ? Что? Я оскорбляю Бога? Ну, я думаю, он меня простит. А если даже и нет, то что поделаешь! Эй, да ты улыбаешься!.. Да ладно, можешь даже посмеяться, потому что твои беды кончились. Тебе повезло, чертовски повезло. Потому что я помогу тебе выйти из кататонии. А я в этом деле лучший, факт! Знаешь, Господь, молитвы, и всё такое, это хорошо, но сильный телепат рядом – просто удача! Вот меня вывел Брэд, правда, он не супер, и сестра Рут говорит, что он по жизни завёл меня не туда, что я теперь – легкомысленный искатель мимолётных удовольствий, конец цитаты, но я не верю, то есть, она, наверно, права, но именно поэтому я лучший орфей в Розенкранц. Таких, как я, Рут называет орфеями. Видишь ли, мухи слетаются на мёд, а не на уксус. Ещё моя мамочка мне это говорила. Жизнь должна приносит удовольствие, либе, иначе какой смысл жить!? А мимолётность… Сестра Рут просто сердится, что я не остался в Розенкранц. Только… Я бы никогда не смог ей сказать, почему ушёл. Блин, она бы мне не поверила. Она… хорошая женщина, такая хорошая, что просто не умеет замечать… Ну, да ты и сам всё знаешь. Ладно. И ещё, там почти монастырь, и Господь сестры Рут, а она строгая, и Господь у неё соответственный… И это, умерщвление плоти, уксус, короче… нет, там правда мрачновато. А у меня Бог веселее. Что? Да, совсем другой! Бог един? Быть не может! Мой Бог весёлый, как майский эльф… Слушай! Сейчас же май! Надо разжечь костёр и… Ты что? Боишься? Они тоже заставляли тебя? Ну, я же не заставляю! Да ты не бойся, костёр – это не пожар, это совсем маленький огонёк, и я рядом, я держу тебя, так что давай, а то холодно, смотри–ка, ночь, а мы и не заметили. Ну, на счёт три… Раз… два…Три! УПС! Ой-ёй. Я же просил костёр! Ну ладно, ты почти справился. Смотри, всё хорошо, это же мои мысли, так что я быстренько всё исправлю, и можно будет попробовать ещё раз. Не хочешь? Да почему?! Это же здорово – уметь зажигать костры! И фейерверки. Нет, правда, когда ты немного освоишься, мы пойдём вниз, в деревню, там все девчонки твои будут! А девчонки, либе, это такое дело! Мимолётно, но приятно… Ну, ты поймёшь, потом, когда... Ладно. Давай, на счёт три…
Три месяца спустя.
Медленно… так… ты запомнил, ты совсем не обязательно должен гореть... Только если ты захочешь поджечь что–нибудь… но ты можешь направить свою силу… по-другому… ты сможешь видеть сквозь стены… ты можешь одеться силой с ног до головы… как невидимой бронёй… И никто из людей не сможет причинить тебе вред… Никто из ничтожных людишек… Их пули и клинки… Ты будешь неуязвим, как демон, и твоя душа будет смотреть на них со стороны и смеяться, смеяться… Давай, на счёт три! Раз… ты лёгкий, легче воздуха, бесплотный, как сон… Два… Я подбрасываю тебя вверх, ты летишь, ты – пёрышко, мотылёк, призрак мотылька… Три! Прочь! Лети! Мотылёк! Фарфарелло! Фарфарелло!.. Я знал, что ты сможешь, знал! Теперь обратно… Медленно, не торопись… Конечно, не больно! Я же говорил тебе, смотри – я вынимаю нож, а у тебя даже кровь не течёт!.. Боже мой, никогда такого не видел – полминуты – и уже зарубцевалось! Ты – не-е-ечто! Брэд будет просто в отпа… Я, либе? У меня было другое. Понимаешь, я слышал мысли. Сколько себя помню, и чем старше я становился, тем громче… Короче, они были ужасные, ужасно громкие, я же не умел экранироваться от них или выбирать, кого слушать, они так… налетали на меня, я в них тонул, знаешь, а потом одна девочка… В приюте, где я жил, помнишь, я говорил тебе… Мы даже не дружили, я там ни с кем не дружил… И вот с ней сделали одну вещь… такие вещи часто случаются в приютах, то есть, сами по себе они и неплохи, да, но они рассчитаны на взрослых, а дети… детям такое не нужно, ты понимаешь, о чём я? Пока им самим не захочется. Вот в Библии у сестры Рут прямо сказано, я даже запомнил: «Не будите любовь, не пробуждайте, доколе она не проснётся». Нет, ты не прав, Библия – толковая книга… местами… И эта девочка… она решила не жить. Девчонки вообще дуры, вот когда я… Ладно. Пошла она ночью в туалет и порезала себе вены, на руках и на ногах. Красиво?!? Да нет… Я услышал её во сне и тоже пришёл туда. Я всё равно опоздал, мне только и оставалось, что держать её, пока она умирала, понимаешь, без всякой защиты, без ничего, я просто перенёс смерть вместе с ней. И это было… Короче, наверное, где-то я тоже умер. Я лежал в каменной скорлупе, как надгробие, так было легче, можно было как-то спрятаться от… от них от всех. Меня отправили в психушку, я там год пробыл, мне Брэд говорил, я–то сам не помню. Со временем происходили какие-то странные штуки. Я начинаю помнить всё только с Брэда, когда он пришёл и позвал меня к себе. Эй. Ты что, плачешь? Где был в это время мой Бог? Да почём я знаю, либе! Болтался где–нибудь… Ненавидишь Бога? Ну… прямо не знаю, что и сказать…Имеешь право!.. Ладно, слушай, не стоит относиться к этому так… серьёзно. Потому что с тех пор у меня всё просто великолепно! Так всегда бывает – стоит псионику преодолеть кататонию, и всё у него становится просто прекрасно! Нас мало, но мы избранная раса, дети Господни… Так говорит сестра Рут. Ещё она говорит, что мы унаследуем землю, и я думаю, в конце концов так и случится, это раньше таких как мы сжигали на кострах… или держали в психушках, но сейчас есть Эсцет, и Розенкранц, они собирают нас, и обучают, то есть… я знаю, они иногда бывают… но сейчас, увидишь, у тебя всё будет хорошо!.. Эй. Ты что? Какого чёрта! Отдай нож, немедленно, ах, ты… А ну не смей! Что? Нравится? Нравится себя полосовать? Да почему?!? Делаешь Богу больно??? Сомневаюсь… Я не… ладно, хватит на сегодня. Спи…Спи, Одноглазка… Спи… Спать, Фарфарелло. Да… Так… Блин! Спи, ты не слышишь, не слышишь, тише, тише… Да, Брэд! Шёпотом? Он уснул только что. Да, я вывел его. Ты поразишься… Нет, рано, мне с ним еще работать и работать, кроме того, я хочу… Нет! Он пока не может! Долго объяснять, почему. Он не может сейчас никуда ехать, Брэд, иначе у нас будут проблемы. Да, он вышел, но… Чёрт, да ты слушаешь меня или нет? Куда?!? В Японию?!?
* * *
В Японию! В Японию он не хотел, определённо! С этой мыслью Лотар просыпался уже четыре дня. Он перепробовал всё – настойчивое убеждение, бурные ссоры, ледяное молчание, аргументы ниже пояса, он, чёрт, возьми, даже попытался воздействовать на Брэда мысленно. Вначале дело как будто пошло, но потом Кроуфорд заглянул в его комнату и сказал, почти с жалостью: «Шулдих… не смешно». Когда он закрыл за собой дверь, вслед ему полетел ночник. «Уберёшь всё немедленно» – откликнулся Брэд из коридора. Лотар тяжело вздохнул. В Японию! Брэду хорошо – его вело предвидение. А у него была нитка золотистого жемчуга, завёрнутая в запасную бандану и спрятанная на дне неразобранного чемодана. Он не доставал жемчуг, иногда ему удавалось даже забыть о нём… Когда он спал, или трахался, или работал с рыжим психопатом, которого им подсунула Рут. Лотар улыбнулся. Рыжий был… трудный. Лотар любил трудных. Если бы у него был ещё месяц, или два, если бы Брэд не рвался так в эту дурацкую Японию, он убрал бы программу, установленную в мозгах Фарфарелло ребятами из лаборатории Эсцет, где нещадно эксплуатировали пиррокинетиков и плевали на последствия. Шутники грёбанные! Конечно, когда замкнуть поток силы-агрессии-огня на Боге, ненависть ко всему на свете будет гореть в нём постоянно! Это крутой ход – замкнуть огонь на том, что нельзя сжечь. Лотар потянулся к Фарфарелло и словно утонул в горячем тумане. Бедный урод спал. Спал без снотворных, прошу заметить, Лотар научил его спать снова, научил контролировать и менять свою силу, научил гасить огонь. Он многое успел, если вспомнить то страшное, обожжённое, окровавленное существо, которое привезла им Рут три месяца назад, одурманенное нейролептиками, в асбестовой смирительной рубашке. Отход. Ей позволили забрать его, когда стало ясно, что кататоническое возбуждение, в котором пирокинетик находился, уже не поддаётся контролю обычными средствами. Рут трясло от злости, когда она вела Фарфарелло в подвальную комнату, обитую огнеупорным войлоком. «Я надеюсь на тебя, Лотар, дитя моё!» – сказала она, вцепившись в Шулдиха обожжёнными пальцами, одна ладонь была замотана грязным бинтом, лицо покраснело и опухло от ожогов, брови опалены. «Будь с ним помягче, Лотар, не торопись, – просила она, – С ним обошлись… дурно. Он слишком поздно попал к своим!» Лотар вздрогнул. Иногда сестра Рут приводила его в замешательство. Такая проницательная, умная и жёсткая, карающий ангел Господень, когда дело касалось обычных людей, она просто отказывалась видеть дурное в псиониках. Она пребывала в убеждении, что в лаборатории Эсцет Фарфарелло пытались помочь, но не смогли. Она не замечала, что Розенкранц уже не просто приют и школа для одарённых детей, что Эсцет перестал быть защитником и проводником для псиоников, а Роберт Фладд уже не король Артур её молодости, а… Шулдиха охватил озноб.
Старческая, в пятнах и морщинах рука, ледяные бледно–голубые глаза на ледяном исхудалом лице, и голос, голос, изнутри и снаружи, как будто ты весь опутан змеями – гадючья свадьба под сердцем, удав сжимает по рукам и ногам, не давая двинуться, бежать, кобра ползёт между ног, раздувает капюшон, и бескровные старческие губы растягиваются в усмешке: «Так ты и есть рыженький малыш Рут?» Гремучая змея выпускает жало, кольца на хвосте вибрируют, треск впивается в мозг… Шулдих весь покрылся холодным потом под одеялом и двумя пледами и усилием воли вернулся в сегодня, в Мюнхен. В доме было тихо, Наги ещё спал, глубоко, как котёнок в коробке с ватой, обрывки мыслей из комнаты Брэда были полны цифр, дремоты и раздражения. Лотар не знал, который час, шторы в его комнате были наглухо задёрнуты, но где–то далеко-далеко раздался трамвайный звонок, чириканье воробьёв в парке под окном было по–утреннему радостным, и Лотар подумал, что Япония – это не так уж и плохо. По сравнению с другими местами. Он уже уплывал в самую сладкую утреннюю дрёму, когда дверь в его комнату открылась, и вошёл Брэд, решительно и резко распахнул шторы, впуская ослепительный солнечный свет. Шулдих застонал и полез глубже в одеяло.
– Вставай, – холодно сказал Брэд, – у нас самолёт через шесть часов.
– Я не выспался. Отвали, – пробурчал Шулдих.
– Я предупреждал тебя вчера, но ты предпочёл полночи прощаться с любимыми притонами, – безжалостно отрезал Брэд, – выспишься в самолёте.
Шулдих высунул нос из–под пледа. Брэд выглядел… как Брэд утром. В меру сердитый, холодный, надёжный, как курс доллара.
– Они были такими милыми. Они рыдали и говорили, что без меня умрут со скуки, – сказал Шу, чтобы позлить его, – они не хотели меня отпускать и просто облили всего… эй, слезами, Брэд, не морщись!.. А на прощание подарили упаковку презервативов с усиками.
– Ты паршивый клоун, – сказал Брэд уже от двери.
– И с банановым ароматом! – проорал Шулдих ему вслед, очень довольный собой. Потом, как ни в чём не бывало, устроил себе уютное гнездышко из пледов и одеял и вновь попытался задремать.
Но Япония надвигалась, неотвратимая, как смерть. В конце концов Брэд вручную вытряхнул его из постели. Шулдих, злой и взъерошенный, кое–как оделся, побросал шмотки в чемоданы, съел вчерашнюю пиццу, и отправился досыпать в комнату Наоэ, куда Брэд заглядывал редко, потому что справедливо считал мальчика разумным и дисциплинированным. Однако и здесь Лотару не было покоя. Наги, обычно тихий и погружённый в себя, был словно наэлектризован. Два чемодана стояли у двери в боевой готовности, спортивная сумка была наполовину сложена, комната имела ободранный вид – со стен исчезли постеры, встроенный шкаф зиял пустотой. Наги работал на ноутбуке и периодически взрывался короткими возбуждёнными монологами. Шулдих никогда его таким не видел. Он расположился на кровати и пытался дремать, подложив под голову ещё неуложенную стопку маек.
– Поверить не могу, мы будем жить дома, в Японии! – восклицал Наоэ. Шулдих сонно хрюкнул.
– Нет, ты представь, в Токио, и я буду учиться в японской школе, и…
– Ну, и что ещё? Есть японское суши, смотреть японское аниме, ты делал это всё и в Мюнхене!
– И ходить на фут… – вырвалось у Наги непроизвольно, но Шулдих навострил уши и взвизгнул:
– Футбол!?! Ты фанат японского футбола! О Боже! Да скажи мне, там есть хоть одна приличная команда?
– Есть! Ты… «Кашима Антлерс», «Токио», «Йокогама маринос», и… там играют Коджи Наката, Масаши Мотояма… Кен Хидака…
– Да уж, кто спорит, люди широко известные… на Японских островах, – проворчал Шулдих. Наги побледнел.
– Ты просто ничего не знаешь! – сказал он уничтожающе, – в Японии много классных игроков, и если они не продаются по всему миру, как бразильцы и украинцы, то это потому, что…
– Никто не хочет их покупать?
– …есть такое понятие – патриотизм!
Шулдих издал рвотный звук и спросил подозрительно:
– Где ты этого набрался? В Интернете и слов-то таких нет!
Наги покраснел и закрылся от него. Шулдих хмыкнул, потом нахмурился, приподнялся и вытянул из–под головы одну из футболок, расправил – на ней было изображение парня с весёлым, простоватым лицом. Шулдих захихикал и прочитал:
– Кен Хидака, № 9 «Токио-Джуниор»… Ну нифигассе!.. Да ты фанат!..
– Отдай! – футболка, трепыхнувшись, рванулась из рук Шулдиха и оказалась на мониторе.
– Ты…ты ничего не понимаешь! – продолжил Наги взволнованно, – Кен Хидака, он… замечательный человек, и не только как спортсмен! Он лучший, он вратарь «Джуниор», но не задаётся, я знаю, я говорил с ним, как с тобой. И я не верю, что он использовал наркотики, и…
«Ни с кем ты не говорил так, как со мной, либе» – сказал Шулдих у него в голове. Наги замолчал и взглянул на немца. Вид у того был ужасно самодовольный. Он опять закрыл глаза и притворился дремлющим, жёлтая бандана сползла на брови. Наги вздохнул. Шу был… Шу просто был в его жизни, и всё. Как погода, как комп, как Брэд. Наги давно научился не обращать внимание на его выходки. Не принимать их близко к сердцу. Сестра Рут правильно про него говорила, когда отправляла Наоэ к мистеру Кроуфорду – «язык у Шулдиха злой, но он не сделает тебе ничего плохого, Наоэ, деточка, просто не давай себя в обиду». Шулдих даже заботился о нём, по–своему, когда вспоминал, что это надо делать, учил, водил по магазинам, но чаще… гораздо чаще просто не замечал, и… это злило. Заставляло чувствовать себя… ну… никому не нужным. Наоэ оттолкнул от себя эту мысль, она была слишком… детская, девчоночья. А он уже не ребёнок, он… Шулдих завозился в кровати, устраиваясь поудобнее. Наги заморгал.
– Да что ты всё спишь? – холодно и раздражённо, неосознанно подражая Брэду, спросил он.
– А-а-а… – отозвался Шулдих, – отстань со своим футболом!
– Натрахался! – с отвращением сказал Наоэ. Он осторожно попробовал проникнуть в мысли Шулдиха, но был мягко и непреклонно вытолкнут вон.
– Детям до пятнадцати, щенок, – пробормотал Шулдих, зарываясь носом в шмотки.
– Мне уже пятнадцать, – медленно ответил Наоэ.
– Да ну! Тогда до восемнадцати, – Шулдих открыл один глаз, – Надо же! А с виду чибик чибиком!
– Да пошёл ты! Чибик – моё слово, ты его подслушал! – возмущённо прошипел Наги.
– А ты держи защиту! – пробормотал Шулдих и снова закрыл глаза. Наоэ напрягся, и кипа футболок вывернулась из–под рыжей головы, кровать затряслась, загрохотала. Шулдих вскочил и заорал:
– Блин, какой же ты болтливый маленький гадёныш, ни минуты покоя!
Он поправил бандану и потащился к двери, следом потянулась, зацепившись за пояс джинсов, белая футболка Наоэ. Шулдих чертыхнулся и швырнул её на кровать, уже неподвижную. Хлопнула дверь. Наги показал ему вслед язык и щёлкнул мышкой. Лицо Кена Хидаки вспыхнуло на мониторе.
2.
Господин Такатори Рейдзи всегда был почётным гостем в додзё Сандзабуро Такамасу. Каждый год в конце осени он непременно посещал Такамасу-сэнсея и лично продлял с ним контракт на тренировки молодых служащих «Такатори Индастриз» в известном, пользующемся заслуженным уважением додзё. Каждый год господин Такамасу принимал его, как особу императорской фамилии, и почтительно ставил свою подпись на плотной дорогой бумаге следом за подписью Такатори. Когда со всеми формальностями бывало покончено, они удалялись на восточную террасу дома и, любуясь алеющими кустами хаги в саду, попивали саке и беседовали о прошлом. О деньках беспутной молодости, проведенной одним – в кутежах, другим – на подпольных кумитэ, где победителю доставалась половина ставок, а проигравшему – смерть от меча. О том, как потом судьба развела их, и только через много лет Такамасу пришёл к своему бывшему приятелю, ставшему большим человеком, и попросил денег в долг для открытия додзё. «Тоже решил остепениться? – спросил его Такатори, – Разумно. Надеюсь, ты не откажешься время от времени выбивать дурь из моих парней, чтобы они не зазнавались?» Такамасу знал, что стоит за этим, но ему было не до споров. С тех пор прошло почти двадцать лет. Сэнсэй давно мог – и хотел! – вернуть свой долг, но Такатори всё отмахивался – какие счёты могут быть между друзьями? И вот теперь они сидели на террасе, в жаровне-хибати тлели уголья, и шум Токио едва долетал до двух пожилых мужчин, расположившихся друг напротив друга с чашками саке. Гораздо громче были слышны другие звуки – короткие яростные выкрики и треск бамбуковых бокэнов, которыми на тренировочном дворе бились крепкие коротко стриженные парни, покрытые татуировками и шрамами, у многих не хватало мизинцев, и почти каждый мог похвастаться загубленной человеческой жизнью, а то и не одной. Сэнсэй вздохнул. Семья Такатори, семья Сацугаи, семья Корэкё, другие семьи… Что ж, он знал, на что шёл, когда двадцать лет назад пришёл на поклон к Рейдзи. Но всё же ему есть чем гордиться. Его додзё стало территорией, где члены семей встречались без опаски, где в поединках соблюдались своеобразные строгие правила, за нарушение которых ослушник немедленно отлучался от додзё. Сэнсэй вновь вздохнул. Двадцать лет он ведёт жизнь канатного плясуна, а всё потому, что понадеялся – Рейдзи отпустит его, когда долг будет выплачен…
Такатори развалился напротив него, квадратное лицо налилось кровью, глаза блестели – последних пять чарок явно были лишними. Он громко похлопал ладонью по полу, подзывая слугу. Сёдзи бесшумно раздвинулись, и парнишка в тёмном кимоно, не поднимая глаз, проскользнул на террасу, почтительно поклонился, наполнил чарку гостя подогретым саке из принесенной бутыли, потянулся к сэнсэю, но тот остановил его едва заметным жестом – «нет, Айя». Такатори захохотал:
– Нету в доме ни одной бабы, зато у парней женские имена! Чудак ты, Сандзабуро, завёл бы себе девчонку, и всё!
– От девок одни проблемы, – поморщился Такамасу, потом, слуге, – Ступай!
Слуга поклонился и так же бесшумно вышел. Такатори продолжал веселиться:
– Новенький, да, новенький? И где ты их только находишь, а? – он развязно подмигнул.
– Прислали из агентства по найму обслуги, – сквозь зубы ответил сэнсэй.
– А красивый полукровочка, волосы, как киноварь, что за агентство, может и я его знаю?
– Вряд ли. Скорее, его знает Ваша экономка. Ещё саке, Такатори-сан?
* * *
Стекло напоминало водную гладь. Он ловил в ней своё отражение – бледный очерк лица, текучий огонь волос. Он водил ладонью над прозрачной поверхностью, почти задевая её пальцами. Но только почти. Потому что если заденет, когда заденет, это перестанет быть игрой или пробой, и обернётся…
Коридор за спиной был пуст. Тихий час, отделение реабилитации, хотя тем людям, которые находились здесь, время для сна не нужно. Они дни и ночи проводили во сне. Растения. Овощи. Вот и лежащая за стеклом девочка тоже была растением. Цветком, например. Белой лилией, которую срезали и выбросили, она опустилась на дно и теперь покоится в донной мути, сверкая последней предсмертной красотой. Впрочем, называй её хоть лилией, хоть морковкой – какая разница, результат один: без-на-дёж-на! Он нахмурился, подёргал себя за рыжую чёлку, а потом снова принялся за игру – пальцы невесомо гладят стекло, не касаясь, лаская воздух, обводя чёткий исхудавший профиль на белой подушке.
Он чуть с ума не сошёл, пока разыскал её. Столько времени прошло – почти год! Почти год в Токио. И уж поверьте, он не такой сентиментальный дурак, чтобы сразу броситься на поиски. Да если хотите знать, он вообще не думал этим заниматься. У него было столько дел! Он доучивал чёртов японский язык и охранял чёртовых Такатори, он занимался с Фарфом – так, чтобы того можно было выпускать на улицу без риска спалить весь квартал… А ведь он говорил Брэду, что чёртов одноглазый ирландец не готов, никогда не будет готов, но Оракул, как всегда, руководствовался лишь своими чёртовыми видениями!
Лотар зашипел. Мимо прошли две сестры милосердия в монашеских одеяниях, и ему пришлось срочно подправить кое-что в их мозгах. Конечно, коридор пустой, святые сестрицы, а кого, спрашивается, вы ожидали тут увидеть? Дьявола? Он захихикал, и сердитые мысли испарились у него из головы. Когда он выучил язык и немного освоился – в Токио оказалось весело. Гиндза, Сибуйя, ещё пару завлекательных названий засверкали у него перед глазами разноцветным неоном. Одна из монашек в конце коридора вдруг жарко покраснела – ей привиделось, как она, в одних чёрных трусиках, танцует перед мужчинами в тёмном, прокуренном баре, извивается вокруг столба, трётся о него, непристойно раздвинув ноги, под одобрительные выкрики и свист… Она тяжело привалилась к стене и кончила, задыхаясь, плача, в сладком ужасе от происходящего. Из пустого коридора раздалось хихиканье. Да, в Токио тоже можно было поразвлечься! И Лотару уже почти удалось забыть… обо всём. Но однажды, когда он перетряхивал чемоданы в поисках новой банданы, его пальцы наткнулись на круглые золотистые зёрна ожерелья. Это было как ожог.
Лотар лишился покоя. Сначала он хотел избавиться от жемчуга – продать, заложить, подарить, да хоть с моста в воду кинуть, но что-то мешало ему, что-то, чему не было названия. Быть может, глаза Кэйко Фудзимии, которые он видел каждый раз, когда прикасался к жемчугу, когда просто думал о нём?.. Лотар бесился, плохо спал по ночам, он злился так, что на него стали коситься, и даже Брэд спросил его как-то, после чересчур резкой реплики – да что с ним такое? И он сдался проклятым жемчугам. Хорошо. Хорошо, он присмотрит за этой чёртовой девчонкой! И госпожа Фудзимия улыбнулась на небесах и оставила его в покое…
Сначала он пытался найти девчонку сам – через комп в комнате Брэда в их новом доме в Токио. Интернет выдавал ему статьи шестимесячной давности – о том, что «Фудзимия ГЕО» прекратила существование, сотрудники уволены с выходными пособиями, недвижимость продана, и всем этим занимался старший сын, как же его звали, Лотар щёлкнул пальцами – а впрочем, какая разница! Лотар видел его фотографию, если это можно назвать фотографией – ладонь закрывает лицо вполоборота, видны только красновато-каштановые волосы и сильная шея в распахнутом вороте рубашки. Обратив в деньги всё, что удалось спасти из семейного имущества, Фудзимия-младший вместе с сестрой как в воду канули. Лотар не мог читать иероглифы, а программы-переводчики выдавали только приблизительный смысл статей. В одном месте он нашёл «сестра… в больнице». Он попытался проверить больницы, чтобы узнать – кто её забрал, куда она делась потом, он даже стал узнавать кое-какие иероглифы, но вот незадача – там не было списков больных! Чёрт бы побрал проклятое больничное хозяйство, в котором абсолютно всё было засекречено!
Тогда Лотар сделал то, что надо было сделать с самого начала, если бы он не тянул время намеренно, если бы всё в нём не сопротивлялось поискам девчонки как опасному и бесперспективному занятию. Он пошёл в первое попавшееся Интернет-кафе и влез в голову хилому молокососу, который быстрее всех барабанил по клавиатуре и имел самый измождённый и недотраханный вид – таковы, по мнению Шулдиха, были отличительные приметы классного хакера. Ошибался он или нет – молокосос нашёл ему Айю за три дня, написал адрес по-английски и забыл об этом через мгновение, забыл о том, что все эти три дня не был дома и вставал с компьютерного кресла только, чтобы сходить в туалет. Не успел он выйти из кафе, как в машине, за которой он сидел, сработало маленькое взрывное устройство. Никто не пострадал, и инцидент списали на короткое замыкание. Шулдих хмыкнул. Только дураки оставляют следы – для полиции или для кого-нибудь ещё. А он не дурак. Хотя… Он вздохнул и опечалился – был бы он умником, вроде Наги, он бы здесь не стоял. Не дышал на это чёртово стекло уже три недели, не решаясь войти, не решаясь даже просканировать её. Безнадёжна. Шу застонал. Это было чертовски несправедливо со стороны судьбы. Плохая карма, как говорили местные. Он-то думал, что ему надо будет просто убедиться, что с девчонкой всё о’кей. Что она не пьёт, не колется, не работает в борделе, и рядом не шныряют неподходящие типы… вроде него самого. Ну что там ещё может быть не в порядке с малолеткой? Что брат её не обижает и успеваемость в школе хорошая. Так вот, он думал глянуть на неё одним глазом, подкинуть мамашино ожерелье – да хоть прямо на шею, и уйти с чувством выполненного долга! Но нет же! Она оказалась в больнице! Год в больнице! Кома неясной этиологии! Знаем мы эту неясную! Вкололи по ошибке что-то не то и привет, ни одного живого нейрона в коре! «Спаси мою девочку!» Как ему спасать эту морковку безмозглую?
Айя Фудзимия неподвижно лежала за стеклом, опутанная трубками – катетер в локтевой вене, тонкий желудочный зонд в левой ноздре, ещё один катетер выныривает из-под простыни и заканчивается мочеприёмником на раме кровати. Руки как хрупкие веточки, кожа как желтоватая бумага, худенькая ладошка безвольно раскрыта на белом полотне, под запястьем простыня собралась в складку. Лотар возмущённо вскрикнул. Вот кретинские монашки! Они что, не знают, что именно так и начинаются пролежни!? Он повертел головой, надеясь выщемить хоть одну раздолбайку в чёрном и заставить её… Но поблизости, как назло, никого не было. Чёрт! Это несправедливо! Шулдих осторожно отворил стеклянную дверь и вошёл в палату. Он только поправит эту чёртову простынь и уйдёт. Он бочком подобрался к девушке на кровати, подёргал, разглаживая, белое полотно. Тонкая холодная кисть чуть сдвинулась и коснулась его пальцев. И Шулдих замер.
…Эвридика, голубка, сестра…
Узнавание ударило его, как штормовая волна, сбило с ног и потащило за собой. Он очнулся на коленях, обеими руками сжимая ручку Айи. Равной. Сестрёнки, потерянной, заблудившейся сестрёнки. Он откинул голову и засмеялся ликующим смехом, щёки были мокрыми от слёз. Каждый раз это было чудом. Каждый раз, когда он находил одарённого, алмаз среди угля, прикасался в первый раз к сильному яркому псионику, даже к такому, как Фарф, даже к потерянному в кататонии полутрупу, это было… Чёрт, если бы он только знал раньше! Это всё меняло! Это не просто мозговая кома, это кататония псионика, глубокая, тяжёлая и… и теперь он просто обязан с ней работать! Иначе Рут его убьёт! От удовольствия, от того, что всё так удачно сложилось, Лотар почти мурлыкал. Он с гордостью смотрел на бледное исхудалое личико, узнавая его по-новому, находя приметы жизни в мертвенно-неподвижных чертах. Ах ты, мой цветочек! Ты не какая-нибудь подвявшая морковка, не долбанная гнилая лилия, ты – яркая жёлтая кувшинка на крепком стебле, только закрылась, спряталась под воду в дождливый день. Цветок для Рут! Не выпуская айиной руки, он проворно сел по-турецки, прямо на постель, сминая свой дорогой френч из плотного шёлка. Хвастливо сказал девочке на белых простынях: «Держись, морковка! Я иду!», закрыл глаза и послал себя вперёд.
…Он стоит у стеклянной стены, сумерки, коридор за спиной пуст, а за стеклом… за стеклом клубится мутный серый туман. Он ведёт рукой над прозрачной поверхностью, ловит в стекле своё отражение: бледное лицо, текучий огонь волос. А потом он касается стекла, и от его пальцев во все стороны бегут круги…
* * *
Жизнь Наоэ Наги никто не назвал бы тяжёлой или некомфортной. Пятнадцати лет, умный, здоровый, с хорошим характером и приятной внешностью, он жил в небольшом красивом особняке на окраине Токио, под опекой разумного и ответственного человека, достаточно молодого, чтобы годиться ему в братья, но достаточно зрелого для роли отца. Шкаф Наоэ Наги был набит модными шмотками, обувью и аксессуарами, их выбирал для него другой человек, безответственный и неразумный, зато, по его собственным словам, с бездной вкуса. «Я бы одел тебя, как гламурного ангела, либе, но Брэд, чёртов зануда, нам этого не позволит! *тяжёлый вздох* Поэтому ограничимся лучшим, что можно купить за деньги!» Лучшим, что можно купить за деньги, были также школьные принадлежности Наоэ Наги, его ноутбук и мобильный телефон, и главное, его комп, новейшая модель с сотней мегабайт памяти и тысячей программ, полные возможности которых были известны только их создателям и самому Наоэ, не по годам способному и дотошному программисту. Карманные деньги Наоэ ограничивались лишь золотой «Визой». Ему хватало. Учителя в школе ценили его за отличную успеваемость, а одноклассники – особенно девчонки – обожали за щедрость и ровный характер. Его никто и пальцем не смог бы тронуть с тех пор, как в восьмилетнем возрасте в нём пробудилась способность управлять живой и неживой материей, её формой, весом и положением в пространстве. Благодаря этому дару его бережно и вдумчиво растили, обучали, развивали, он чувствовал свою уникальность и значимость и жил полной, насыщенной жизнью. Все без исключения назвали бы его счастливчиком. Он и сам себя считал удачливым парнем, большую часть времени. Но не всегда. Жизнь Наоэ Наги с двумя, нет, тремя людьми, которые приходились ему кем-то вроде братьев, имела свои нюансы. Особенно по утрам. Особенно в те минуты, когда мозг пробуждается и начинает воспринимать и анализировать информацию, обрывки мыслей, запахи, звуки, добрые и дурные приметы, и сердце не отпускает, пока не поймёшь – какое утро тебя ожидает. Какой день. Наоэ, ещё не открывая глаз, ворочается, принюхивается… Кофе… выпечка… кажется…
Полусонный, он пытается просканировать дом и людей, которые в нём живут; как и все сильные телекинетики, он слабый телепат, но он знает, что искать, пять минут осторожного мысленного «плавания», и он расслабляется. Переворачивается на живот и обнимает подушку, улыбается довольной, дремотной улыбкой. Полная тишина, полнейшая. Как хорошо. Потому что… если кого-то слышно, то и утро другое. Гораздо, гораздо хуже. Входная дверь тогда открывается на рассвете, тихий щелчок замка и шквал эмоций из комнаты Кроуфорда – злость, облегчение, бессильное негодование – вырывают Наги из сна надёжнее самого громкого будильника. Дом замирает, затаивается в страхе. Шаги на лестнице, скрип перил, топот, чертыханье – Шулдих споткнулся. Наги чувствует, видит в голове, как Брэд встаёт с кровати, подходит к двери своей спальни. Шулдих скользит мимо по коридору второго этажа, его мысли на секунду накрывают Наги тёплым сонным облаком, неясные образы, отголоски …влажная кожа, горячая, солёная, горькие белые капли на припухших зацелованных губах, перехлёст верёвки вокруг запястий, пальцы прикушены… ещё так, о Боже мой!.. Облако схлынуло, оставляя Наги дрожащим и возбуждённым, щёки горят огнём, в голове пусто, член трётся о простыни, Наги просовывает руку под живот, касается налитой плоти, тут же отдёргивает пальцы – это грех, сестра Рут не велела… Но его бёдра сами вдавливаются в жёсткий матрас, несколько толчков – и он кончает, вжимая лицо в подушку, невидимый и неслышимый за своим щитом, дышит со всхлипами, потом успокаивается, а между тем в спальне Шулдиха едва слышно скрипит кровать, ботинки с глухим стуком падают на ковёр, включается вода в душе. Наги ждёт. Кроуфорд тоже ждёт, его мускулы закаменели, лоб упирается в закрытую дверь. Несколько томительных минут, и Шулдих начинает напевать, тихо, себе под нос, безбожно привирая и путая мотивы, то и дело хлюпая, когда вода попадает в рот: попса, рок, обрывки оперных арий на итальянском и немецком, просто довольное мурлыкание и мычание, японский и английский вперемежку… Он не слышит их, не хочет слышать, Шулдих прекрасно умеет не слушать, но сам при этом… Он излучает послечувствие как воронка от ядерного взрыва излучает радиацию, от этого никуда не деться, когда у него был хороший секс – все об этом знают. Брэд у себя в комнате изо всех сил лупит кулаком по косяку. Наги вздрагивает, как будто слышит это ушами и сворачивается калачиком, сопя в подушку. Влажное пятно на простыне липнет к бедру. «Я никогда, никогда ни в кого не влюблюсь» – обещает он себе. Пять часов утра. До звонка будильника ещё целый час. Час он будет лежать и слушать, как Кроуфорд встаёт, тоже принимает душ, одевается, включает компьютер, биржевые сводки, новости, почта. А из спальни Шулдиха не слышно ни звука, ни мысли, он спит сном младенца, обняв подушку, рыжие волосы ещё мокрые, отмытые от геля пряди завиваются полукольцами на белом хлопке, я хочу вцепиться в них, расплющить поцелуем приоткрытые во сне губы, до крови, чтобы смыть вкус чужой спермы, стереть следы чужих губ… Наги трясёт. В такие утра Брэд Кроуфорд думает слишком громко.
Через полтора часа они встречаются за завтраком, американец без единого слова ставит перед мальчиком яичницу с беконом, чашку жидкого растворимого кофе, сухое рисовое печенье. Наги уже знает, что ему лучше не раскрывать рта, кроме как для приёма пищи. Шулдих не выйдет к завтраку. Фарфарелло – тоже. В полном молчании они едят – Наги давится убогой жратвой без всякого аппетита, отправляя в мусорное ведро самые жирные и чёрствые куски. Брэд спрятался за газетой и не видит, как рисовое печенье проплывает по воздуху над самым полом в сторону мусорки. Если он застукает Наги за этим занятием, то выговор и наказание мальчику обеспечены. Перед американцем стоит почти нетронутая чашка кофе, Наги видит, что его правая рука разбита в кровь. «Я никогда не влюблюсь» – повторяет он про себя.
– Что ты сказал? – спрашивает Кроуфорд, потом опускает газету и смотрит на Наги холодными серыми глазами. Наги молча качает головой – у него пересохло в горле от этого взгляда.
– Ты закончил? – холодно говорит Кроуфорд, – у меня встреча в восемь тридцать. Чисти зубы и выходи к машине.
В салоне пахнет ванилью, и от этого лицо Брэда каменеет ещё больше, если это возможно. Он ведёт машину как автомат, а Наги на заднем сидении решает в уме логическую задачу – что будет с камнем, если его то раскалять, то охлаждать. Вверх – вниз, точка кипения лавы – абсолютный нуль. Наверно, камень рассыпется на атомы – решает он и начинает прикидывать – стоит ли звонить сегодня сестре Рут, или можно ещё подождать. «Смотри за ними, деточка, – говорила ему сестра Рут, – и если заметишь, что у Брэда бессонница, а этот рыжий паршивец… не ночует дома… позвони мне». В двенадцать лет, не задумываясь и не сопоставляя, выполняешь просьбу приёмной матери. В тринадцать морщишься и фыркаешь от смутных догадок и негодуешь – как они могут? В четырнадцать лет ты уже знаешь всё – из порносайтов, болтовни сверстников, «мокрых» снов, утренних возвращений Шу, но это гадко, это не для тебя, хотя при мысли об этом окатывает жаром и становятся тесными штаны. В пятнадцать… О, в пятнадцать ты готов, ты уже созрел, и тебя останавливают только вот такие ночи и рассветы, закушенная губа и бледное лицо Брэда, камень, который то раскаляется до точки кипения лавы, то охлаждается до абсолютного нуля. И ты даёшь себе клятвы, «я никогда не влюблюсь» – шепчешь ты, потому что это слишком больно и делает слабым. Но жизнь не состоит из окончательных вещей и вскоре – раньше или позже – наступает другая ночь. Ночь, в которой тонешь, как в тёплой тёмной воде. Но это не страшно, потому что и на дне можно дышать, там плавают разноцветные рыбы и видно, как высоко–высоко, сквозь толщу воды, мерцают звёзды. И это не просто сон, это фирменный сон Шулдиха, когда Наоэ в детстве снились кошмары, немец приходил и делился с ним тёплым морем, рыбами и звёздами. Теперь этот сон означает, что вечером Шулдих проскользнул в спальню Брэда, застыл на мгновение, и сонное море затопило дом. Брэд лежит в постели и улыбается, лицо у него ласковое и насмешливое, он говорит: «Скромный мальчик», а потом: «Иди ко мне», и это последнее, что видит и слышит Наоэ этим вечером. Утром тёплое море выбрасывает его на белый песок простыней, солнце светит сквозь жалюзи – надо же, он проспал, но сегодня все проспали, и Брэд ни слова не скажет…
Чудесное утро! Наоэ улыбается, не открывая глаз, и потягивается, солнечный свет кажется розовым сквозь веки, тело полно утренней истомой, уютной и тёплой, совсем не… обжигающей. Шулдих постарался, если утро такое, как сегодня, он хорошо экранируется. Они с Брэдом предпочитают думать, что Наоэ ничего не знает, что он ещё ребёнок. Странные они. Наги фыркает и качает головой, потом сосредотачивается. Жалюзи открываются, и он поднимает ресницы. Это самое первое из утренних удовольствий – столкнуться с солнцем, глаза в глаза. Солнце побеждает, и он улыбается шире. Только солнце может его победить. Это мантра Наоэ Наги.
Ослеплённый, ещё полусонный, он встаёт, ощупью бредёт в ванную, включает душ. Холодная вода – горячая вода, и так – двенадцать раз, как учил его Брэд. Когда он вытирается, запотевшее зеркало отражает хрупкого подростка, немного неуклюжего, но стройного. Он сушит феном и укладывает свои прямые тёмные волосы, как учил его Шу. Большие чёрные глаза жмурятся от горячего воздуха. Он возвращается в комнату, одевается, заправляет постель. Со стороны это выглядит странно – он стоит, чуть нахмурив брови, симпатичное личико застыло, а простыни и одеяла сами укладываются на место, морщинки на покрывале словно разглаживает невидимая рука. «Ты должен тренироваться постоянно, либе, даже когда ты один», – учил его Шу. Дверь встроенного шкафа отъезжает в сторону, вешалки с одеждой передвигаются и звякают. Наоэ выбирает, что ему одеть. Наконец, белая хлопковая рубашка спархивает с полки, за ней следуют плавки из шёлкового трикотажа, отглаженные брюки цвета голубиного крыла и испанский кожаный ремень. Потом он одевает платиновые часы «Патек Филлип», которые подарил себе сам на пятнадцатилетие. Он готов. Он взглядом поворачивает ключ в двери и босиком, ощущая ступнями гладкую прохладу дубового паркета, выходит навстречу одуряющему аромату кофе.
В громадной кухне–столовой все уже в сборе. Шу, в одних джинсах, топчется возле плиты, на которой сердито булькает старомодная гейзерная кофеварка. Когда входит Наоэ, Брэд отдёргивает руку от задницы Шулдиха. Он его лапал, и Шу явно был не против. Наги тихонько фыркает и говорит: «Доброе утро!» «Привет, либе!»- как ни в чём не бывало отзывается Шу у него в голове и подмигивает. Брэд что-то буркает и садится на своё место, но Наоэ мог бы поклясться, что в уголках его губ притаился намёк на улыбку. Американец одет, как на заседание совета директоров, пиджак, от которого за милю несёт Сэвил Роуд, небрежно брошен на свободный стул, поблёскивают бриллиантовые запонки на манжетах белоснежной рубашки. «Ты опять босиком, Наоэ» – говорит он рассеянно и тянется за газетой. Фарфарелло отрывает глаза от телевизора, беззвучно показывающего полицейскую хронику и протягивает Наоэ руку, до самого плеча покрытую порезами разной давности – и накрепко зажившими белыми рубчиками, и совсем новыми, со спёкшейся кровавой коркой. Наоэ привычно подавляет дрожь, осторожно берёт Фарфа за запястье, поворачивает, притворяется, что внимательно смотрит и удивлённо восклицает: «Вот эти две линии! Вчера их не было!» Лицо ирландца отражает удовольствие. «Красиво? Я стараюсь», – говорит он своим глухим монотонным голосом. Наги кивает. Два новых пореза закончили иероглиф «боль» у локтя ирландца. «Ты молодец, Фарфи–кун», – говорит Наоэ немного севшим голосом. На руке Фарфарелло уже красуются «кровь», «грех», «смерть», «предательство» и другие знаки. Когда они приехали в Японию, Фарф дал ему список слов и попросил написать их иероглифами. Наоэ охотно это сделал, новый член их команды, нелюдимый и странный, вызывал у него любопытство и недоумение. На следующее утро Фарф показал ему первый иероглиф, красный, воспалённый, глубоко врезанный в руку: «Огонь». Наги, сумев сохранить спокойное лицо, мысленно позвал Шу. Они долго говорили, не вслух, а молча, как они умели, Наоэ слушал и учился. Тогда он понял по-настоящему, почему сестра Рут прощает Шулдиху всё – и злой язык, и содомию, и гордыню, и леность. Потому что Шу не стал связывать Фарфарелло, или ломать его ментально. Он просто рассказал ему о японской каллиграфии. О том, что каждый знак имеет глубокий смысл, который следует раскрыть и принять. Что каждая линия исполнена значения. Что написание иероглифов – высокое искусство и нельзя бездумно чертить их, как первоклашки чертят в тетрадках палочки. Что каждое движение должно быть глубоко продуманным совершенством. Что Фарфарелло надо быть очень, очень вдумчивым и осторожным, чтобы создать по-настоящему прекрасные символы. Наги иногда улавливал крохотные подталкивания, безобидные по смыслу, не вызывающие сопротивление, закрепляющие, выделяющие нужный посыл. Немец работал виртуозно. Фарфарелло задумался, потом сказал: «Я понял, Лотар. Я буду стараться». С тех пор новые линии появлялись у него на руках редко, не чаще раза в неделю, а Наоэ… Наоэ зауважал Шулдиха. Тот в течение одного часа сумел перенаправить жуткую, психотическую аутоагрессию Фарфа в более безопасное русло, трансформировать в относительно щадящее и подконтрольное увлечение, занявшее все помыслы ирландца. Одно время Фарф даже не резал новых линий, он попросил купить ему книги по каллиграфии и изучал их неделями, а Наоэ таскал ему распечатки особенно экзотичных образцов из Интернета.
Зазвенел таймер духовки, следом пискнул тостер. Наоэ встряхнул головой. Сильно запахло сдобой – Шулдих, прикусив губу, осторожно вынимал противень с размороженными и подрумяненными круассанами, он наклонился, и его рыжие волосы скользнули вниз, открывая красные пятна там, где плечо переходит в шею. Наоэ внезапно в жар бросило, он поднял со стола блюдо и заставил его подплыть к немцу, тот мурлыкнул «Данке!» и ловко пересыпал золотисто–коричневые круассаны на белый фарфор, с грохотом загнал противень обратно в духовку. Брэд выглянул из–за газеты и сказал: «Мне тосты». «Возьми!» – фыркнул Шу. «Я сейчас!» – поспешно сказал Наоэ и заставил тосты проплыть на тарелку Брэда. «Подлиза!» – хихикнул Шулдих, наливая сливки в миксер, – «Кому каппуччино?» «Мне!» «И мне» «Мне чёрный, будь так любезен» «Фарфи-кун, найди мне круассан с персиком» «Этот» «Аригато» «Говори по-английски» «Спасибо, Фарф».
Какое-то время на кухне слышно звяканье приборов, шуршание газеты, тихие хлюпающие звуки, которые издаёт Фарфарелло, поглощая свой каппуччино. Он заканчивает завтрак первым и, не сказав ни слова, поднимается и уходит наверх. Шулдих, затем Наги машинально сканируют его мысли и переглядываются с облегчением. Он намерен всего лишь постигнуть сокровенный смысл иероглифа «страдание». Наги чувствует раздражение и озабоченность Шу, потом они исчезают, как по волшебству – Шулдих не умеет быть серьёзным долго. Завтрак продолжается. Брэд укрылся газетой, перед ним стынет недопитая чашка кофе и надкусанный тост. Шу метёт со стола всё подряд, Наги не отстаёт от него. Они вообще едят по шесть-семь раз в день, а иногда встречаются у холодильника и ночью – что поделаешь, телекинез и телепатия – самые «энергоёмкие» пси-таланты. Кроме того, Шу съедает ежедневно не меньше четырёх плиток шоколада, а Наги – несколько пакетиков засахаренного миндаля. «У нас мозги работают в другом режиме, либе, – говорит Шулдих, – мы вообще другие. Улучшенный вид». Когда на столе не остаётся ни крошки съестного, Брэд опускает газету, встаёт из-за стола и говорит Наги: «Я жду тебя в машине через десять минут». Наги послушно поднимается с места, бросая искоса взгляд на Шу. Может быть, сегодня… «Пусть сначала посуду помоет, – говорит рыжий телепат, – а потом я его сам отвезу. Он не успеет за десять минут». Брэд смотрит на них, и встречает абсолютно невинные ответные взгляды. «Хорошо, – говорит он, – только не гони!» «Слушаюсь, сэр!»- хихикает Шу, и Брэд хмурится. Шулдих в ответ поднимает брови и хватает с тарелки тост, оставленный американцем. Брэд выходит из кухни, а Шу говорит с набитым ртом: «Приступай, Золушка. А то на бал опоздаем». Наги фыркает и заставляет посуду проплыть к мойке, а воду – течь из крана. Не поднимаясь из-за стола, выдавливает «Фэйри» на губку. Шу качается на своём стуле, потом срывается с места и выходит из кухни, Наги слышит, как он взбегает по лестнице, ещё через несколько минут следом поднимается Брэд. Он забыл кейс. Или мобильник. Или ручку. Наги застывает. Из мойки валит пар, горячая вода рушится на мокрые бока чашек и тарелок. Наги заставляет пену плавать по кухне меленькими облачками, поднимает крошки со стола в смерч. Щёки его горят. Время становится вязким, как свежий мёд. Наконец на лестнице снова раздаются тяжёлые шаги. Шу орёт сверху: «Эй, Брэд, только не гони!» и смеётся. Хлопает входная дверь. Наги спохватывается, выключает воду, взглядом делает тарелки сухими, улыбается невесело. Золушка! Потом встаёт со стула и тянется наверх почистить зубы и за портфелем, идти ему не слишком удобно, но это быстро проходит.
Шу ведёт свой серебристо-голубой «Порш», как самоубийца. Ревёт «Рамштайн», рыжий подпевает и колотит ладонями по рулю. Наги уже повеселел и, обняв портфель, смотрит, как мелькают мимо машины, дома, вот блеснули и пропали воды залива, пронеслись корпуса какого-то завода. Он никогда не заговаривает первым, и Шу, искоса поглядывая на него, наконец, спрашивает: «Ты в самом деле хочешь в школу, мелкий?» «Ну-у-у-у…» – нерешительно тянет Наги, он не смотрит на Шу, но его глаза лукаво поблёскивают. «Ты ещё думаешь! Да ты мутант! – восклицает Шулдих, – черепашка-ниндзя! Вот меня в твоём возрасте можно было загнать в класс только поркой!» – наставительно говорит он. Наги хихикает и спрашивает: «И часто тебя били?» «Каждую неделю, – отвечает Шу ужасно серьёзно, – когда за дело, а когда для профилактики». Наги смеётся, потом перестаёт смеяться, потому что Шулдих вдруг замолк и уставился на дорогу. «Что там?» – спрашивает мальчик. «Ничего, – отвечает Шу, – так кино или аркады?»
После полудня они уже обалдели от компьютерных игр, мультяшек, дешевой еды и маленьких модных магазинчиков, куда Шу тянет, как магнитом. Они медленно идут к машине, нагруженные покупками, сытые и довольные, в глазах всё мелькает и кружится после космических полётов наперегонки с очередным страшилищем, во рту – вкус попкорна и шоколада. «Кино или луна-парк?» – спрашивает Шу, его глаза смеются за дымчатыми стёклами очков. Последней его покупкой была розовая помада в золотом футляре. Наги перекладывает свертки в другую руку, смотрит на часы. «Нет, Шу-кун, у меня тренировка через полчаса», – говорит он с неподдельным сожалением. Когда Шулдих такой, как сегодня, быть рядом с ним – сплошное удовольствие. Но тренировка важнее. «Ты просто враг веселья, – вздыхает Шу, но довольно рассеянно, – ладно, чибик, станешь футбольной звездой – не забудь упомянуть меня в интервью!»
И снова «Рамштайн» и пролетающие мимо дома, деревья, залив. Они в Старом Токио, рядом со стадионом средней руки, Наги выбирается из машины и вытягивает сумку с формой. «Заехать за тобой?» – спрашивает Шу. «Нет! – Наоэ краснеет,- я не знаю, во сколько закончится тренировка… вернее, знаю… но я иногда остаюсь помочь тренеру… Я потом возьму такси!». Шулдих пожимает плечами и газует с места, так что шины оставляют на асфальте чёрные следы. Музыка ревёт. Одной рукой крутя руль, другой он достаёт из кармана помаду. Зубами снимает колпачок, любуется изысканным розовым перламутром. Серебристо-голубой «Порш» сворачивает под указателем «Госпиталь Сасакава».
Он врывается в палату, хлопая дверью так, что дребезжат стёкла.
– Привет! Извини, что поздно!
Девочка на кровати неподвижна, грудь едва заметно поднимается под толстой больничной ночнушкой. Лотар отпихивает в сторону столик на колёсах, садится на край кровати и сообщает:
– Чибик прогулял школу. Мы полдня шлялись в аркадах – шопинг, потом поиграли – я вышел на третий уровень, либе, – хвастается он, – а чибик…ну, чибик уже вообще в другом измерении! – смешок, – Брэд убил бы нас, если б узнал!..
Девочка на белых простынях неподвижна, как камень, но Шу продолжает болтать, не обращая на это внимание:
– Я купил себе шикарную рубашку – голубой шёлк, о-бал-деть!.. Я бы показал, но она внизу, в машине. Да, я и для тебя кое-что купил! – он роется в карманах, достаёт золотой тюбик, снимает колпачок и сосредоточенно красит помадой бледные сухие губы девочки. С довольным видом оглядывает результат:
– Тебе идёт. Определённо! Эй, да ты красотка! – хихикает он, переплетая безжизненные пальчики со своими, проникая, погружаясь в плотный серый туман…
…холодно и сыро, и если вытянуть руку, то он не увидит своих пальцев в стылой белёсой мгле. Он бредёт наугад, подрагивая от холода, он до сих пор не видел здесь ничего, кроме тумана, но он чувствует, чувствует, как она наблюдает за ним, испуганно, настороженно, притаившись в этой серой мути. Сколько он уже ходит здесь кругами? Ппять, десять дней – не прекращая говорить, передавать образы внешнего мира, выманивая её из тумана, добиваясь хоть звука, хоть проблеска в ответ. И ничего. Шулдих улыбается. Она трудная! Улыбка переходит в дрожащую гримасу, зубы выбивают дробь, потому что здесь, чёрт возьми, ужасно холодно. Но он упрямо шагает вперёд, в прошлый он уловил краем глаза что-то цветное, яркое в серой мути… Его внезапно бьёт такой озноб, что он спотыкается, взмахивает руками и роняет золотой футлярчик с помадой. Чертыхаясь, нагибается за ним, шарит в белёсой дымке под ногами, нащупывает тёплый металл и… чужие ледяные пальчики. Они поспешно отдёргиваются, шёпот:
– Извините…
Она стоит перед ним, похожая на персонаж из фильма ужасов – в порванной, грязной школьной форме, косы растрёпаны, на виске запеклась кровь, в глазах – искра безумия, лицо исхудалое, бледное, на губах странно-неуместным пятном выделяется розовая помада, тщательно нанесённая Шулдихом. Она пытается сказать ещё что-то, беззвучно открывает рот, потом начинает таять, растворяться в сером тумане…
– Извините… Извините…
– Постой!- поспешно говорит Шулдих, – ты не должна уходить! Я же у тебя в гостях… И-и-и… в общем, я слышал, что хорошо воспитанные дамы от своих гостей не бегают! – тараторит он. Полупрозрачная девочка хмурится, потом пытается улыбнуться.
– Меня зовут Лотар. Лотар Шулдих. Спорим, ты моё имя ни за что не выговоришь? «Л» целых два раза. Чибик зовёт меня Шу. А ты…
– … Айя…
– Как мило! Держи! – он протягивает ей помаду, выражение лица самое беззаботное и весёлое, но в глазах – бешенное напряжение, ладонь мелко дрожит. Возьми же, возьми… Девчонки такое любят… Полупрозрачные пальцы касаются его руки, нерешительно смыкаются на золотом футлярчике… И она тут же исчезает, растворяется в тумане. Но теперь это неважно. Теперь Шулдих всегда будет знать, где она. Он без сил опускается на холодную твердь, струйки тумана обтекают его колени. Взгляд безошибочно устремлён туда, где прячется Айя.
– Может, выйдешь? – говорит он мягко, – Не бойся меня. Я же тебя не боюсь. Я с тобой, либе. Я теперь всё время буду с тобой, а знаешь почему? Потому что ты – такая же, как и я. А мы, псионики, никогда своих не бросаем.
3.
Самая лучшая катана в доме Сандзабуро Такамасу имела скверный нрав, и, хотя и носила божественное имя Тихаяфуру, все звали её попросту – Злая Катана. Сэнсэй редко брал её в руки, но уж когда брал… После утренних упражнений со Злой Катаной его избегали беспокоить даже доверенные ученики из самых уважаемых семей. Хёбу Мидаёри, лучший боевик семьи Корэкё, который не боялся ни богов, ни демонов, который в одиночку положил однажды взвод спецназа, как-то на спор пробрался на галерею и вынул меч из потёртых деревянных ножен. Ребятам, которые навестили его на следующий день в больнице, он рассказал, что только приложил ладонь к лезвию, плашмя, и чёрт знает что случилось, но рукоять повернулась в руке, и сталь прошла ладонь насквозь, как мягкий творог, он и боли не почувствовал, просто увидел свои пальцы на татами, в луже крови! Через два месяца Мидаёри застрелил случайный наркоман на улице, у него в руке была пушка, но он не сумел вовремя нажать на курок – едва зажившие пальцы, которые пришили умельцы-врачи, плохо слушались. Злая Катана отлично умела мстить за непочтительность, и, как всем было доподлинно известно, никогда не покидала ножны впустую, не отведав крови. Поговаривали, что даже сэнсэя она слушалась худо, мстя за давнюю обиду. Поэтому никто не удивлялся, что Сандзабуро Такамасу редко вынимал её из ножен, да и обихаживал лезвие по большей части Айя Корэмицу, слуга при додзё. Кое-кто сказал бы, что это непочтительность к славному мечу, но... видно, у сэнсэя и Злой Катаны были свои счёты. На почётном месте покоилась другая катана, красивая и яркая, когда сэнсэй брал её в руки, она летала и пела как птица, и имя у неё было птичье – Зимородок. Она красовалась в новых полированных ножнах, на лакированной подставке, над таким же нарядным вакидзаси, и на лезвии у неё блистали красно-золотые искры, когда Сандзабуро Такамасу занимался в тренировочном зале, быстрый и стремительный, невзирая на возраст. В такие минуты Айя Корэмицу, прежде носивший другое имя, вспоминал свою первую беседу с сэнсэем, когда только пришёл к нему в дом по рекомендации из агентства. Настоящей рекомендации из настоящего агентства, куда его удачно внедрили стараниями группы Критикер.
– …Ты не похож на тех, кто обычно идёт в обслугу.
– Моя семья обанкротилась. Родители умерли. Продолжить учёбу я не смог, пришлось искать работу.
– Как трогательно, – сухой смешок, – ты знаком с боевыми искусствами?
– Раньше я посещал додзё Гобэя.
– Гобэй – ярмарочный фокусник! Ты, видно, был при нём красавчиком, а потом рассорился с этим надутым любителем мальчиков и решил попробовать себя в другой школе? Так вот учти, здесь такой номер не пройдёт! Будешь работать по хозяйству, и только, а вздумаешь лечь под кого из парней – выкину ко всем чертям. Здесь не бордель. И, кстати, объяснять это им ты будешь сам, и мне безразлично – как. Ты принят.
Злую Катану он полировал полынным маслом – так приказал сэнсэй, и ему казалось, что в его руках она потягивается от удовольствия, как серая кошка. Она стала его единственным другом в додзё Такамасу, единственным другом во всём мире. Она чувствовала, что он здесь не с добром. Она радовалась.
«Парни» очень быстро оставили его в покое, он не подходил к ним, но и не сторонился, он молча делал то, что должен был делать, безмолвный, бесшумный, и на него перестали обращать внимание – ну в самом деле, кому охота приставать к чумазому слуге, от которого и слова не добьёшься. Он всегда был рядом, в тени, всегда настороже, он ловил каждое слово «парней», а они любили поболтать и прихвастнуть, уверенные в том, что могут говорить свободно, он узнавал иногда важнейшую информацию, развешивая полотенца в душевой, сметая листья с террас, подавая чай отличившимся ученикам. «Держись!» – пела Злая Катана, когда он ночью пробирался в галерею и доставал её из ножен, и купал в прохладном воздухе, выполняя каты. Она тоже умела ненавидеть. Она тоже терпела пренебрежение и мечтала о мести.
Когда он увидел на террасе Рейдзи Такатори, красного, как упившаяся пиявка, потного, гогочущего, ему показалось, что вся кровь в теле вдруг превратилась в кислоту, в голове шумело, руки дрожали от желания ударить, убить, одно-единственное движение – и сэнсэй не сможет ему помешать, и он свернёт шею ублюдку, повинному в смерти родителей, в позоре семьи Фудзимия… Но он только стиснул зубы, повторяя, как мантру, имя сестры, превращая огонь ненависти – в лёд, ради Айи, ради будущей мести. «Есть другие пути, требующие времени, ловкости и терпения, но гораздо более действенные. Мы собираем информацию о преступниках, мы помогаем вывести их на чистую воду и наказать законно. Ты сможешь увидеть медленную смерть Такатори, то, как он будет терпеть неудачу за неудачей, терять свои богатства и влияние, пока его не постигнет окончательное наказание. Такая участь уготована Тёмным Тварям!». Медленная смерть – о, Ран понимал, что это такое! Поэтому он и находился в додзё Такамасу, выполняя чёрную работу. Поэтому раз в неделю, когда у него был выходной, после больницы и Айи, он отправлялся в штаб-квартиру Критикер и писал отчёт – о том, что услышал в разговорах якудза – даты, названия, имена, всё тщательно фиксировалось и прорабатывалось, досье на Такатори росло, неделя за неделей, месяц за месяцем, каждый день в додзё приближал начало операции. Он был одержим этим досье. Он старался не замечать насмешливых взглядов, которыми одаривали его Хондзё Юуси и ребята из Критикер, с которыми ему случалось сталкиваться в штаб-квартире. Полевые агенты, они относились к нему – «кроту», шпиону почти с презрением. Он слышал, как Танума Масато говорил Хондзё – «Работает под прикрытием, знаю я эти прикрытия, только вот кто его покрывает, яки на это падкие! А ну, не слушай меня, детка!» – это уже смеясь, к Уёо Мару, натягивая тому бейсболку на нос. И ещё: «Ладно там наружная слежка или файлы вскрыть – но вот так, шпионить, да ещё сам вызвался, да ещё нос дерёт – противно, ей-богу, противно, а, парни?» Ран тогда забился в какую-то комнату и долго стоял у окна, прижимая лоб к холодному стеклу, унимая обиду и разочарование. У него не укладывалось в голове – Танума Масато, прославленный боец Крашерс, воин Света, вёл себя попросту подло! Танума Масато, который с первых дней в Критикер выделял Рана, опекал, помогал разобраться в непростых делах подполья. Танума Масато, обнявший и поцеловавший его однажды. Ран окаменел тогда, словно ледяная корка проступила на коже, он не смог бы это объяснить даже себе, но любовь, секс остались в прежнем мире, где его родители были живы, где Айя бегала и трещала как сорока, где была частная английская школа, куда он попал по обмену, и Джек Митчелл, симпатичный парень из Корнуолла, который хохотал над его английским и мог заниматься любовью часами, но чаще кончал под Раном за две минуты – «Извини, старина, но ты так классно вставляешь!»
Вся любовь, вся радость остались в прошлом. Он не драл нос, он просто был мёртв, мёртв изнутри. Боль и недоумение пробивались иногда, как сквозь анестезию, когда он понимал, что его не любят в Критикер, возможно, стараниями Масато, чьё самолюбие он задел своим отказом. Что даже Сирасаки, единственный человек, который ценит его работу, тоже считает его фанатиком, неуживчивым, странным. Но он решил раз и навсегда, что это неважно, что бы там про него не говорили, он будет делать своё дело, как можно лучше, не размениваясь на пустые сожаления о несостоявшейся дружбе или хотя бы уважении. Он смутно понимал, что такие мысли, такое поведение делают его ещё более непригодным для дружбы и приязни. Замкнутый круг анестезии. И постепенно ему стало почти всё равно. С ним дружила Злая Катана. У него была Айя в отдельной палате госпиталя Сасакава. Он своими руками готовил медленную смерть для Такатори. Этого было достаточно.
И он почти удивился тому, какие сильные угрызения совести ещё способен испытывать, когда однажды вечером Сандзабуро Такамасу пришёл на кухню, где Ран прибирал после ужина, и сказал:
– Ну вот что, парень. Работаешь ты хорошо, но мне надоело слушать, как ты каждую ночь топочешь в галерее, как слон. Забудь всё, чему тебя учили в обезьяннике у Гобэя, и тогда из тебя может получиться толк. Что смотришь? Давай, пошёл в тренировочный зал, посмотрю, на что ты годен, наглый щенок! И эту железную суку бери, она тоже нуждается в выгулке!
Сэнсэй гонял его до часу ночи, а потом велел принести и подогреть сакэ и напоил, и напился сам, и эта ночь была самой смутной и странной в новой жизни Рана, потому что горячая рисовая водка растопила ненадолго ледяную корку внутри, ослабевший, с дрожащими от перенапряжения мускулами, Ран сидел напротив сэнсэя, ставшего ему учителем по- настоящему, и слова, сказанные надтреснутым старческим голосом, казались бредом, сном:
– Ты знаешь, что парни зовут тебя отморозком? Налей ещё. Знаешь, вижу. И плевать тебе на это. И этой железной суке плевать! Потому тебя и выбрала. Только берегись, парень! Тихаяфуру, как же! Предательская тварь, вот она кто. Сука… тысячелетняя… Ненавижу! Спросишь – за что? Не спросишь, понятно… Ты же её, мать твою… Пей до дна, парень! Пей, говорю! Ты хорошо за ней следил… Только зря стараешься – она и тебя предаст! Повернётся в руке, а лиса-то тю-тю!..
Ты думаешь – напился, старый дурень? Думаешь, по морде вижу! Проживёшь с моё, ещё и не так будешь напиваться! Будет, кого вспомнить… если доживёшь… Как она смотрела, под замахом, глаза, как свечки, мне бы сразу головой подумать – не будет добра от китайской девки, околдует, оплетёт, лиса проклятая, да только… Налей полную! Ах, ведьма, как глядела, душу из печени глазами вынимала… Лисица, одно слово! А уж красавица, умница была, весёлая, как праздник, не женщина – радость одна! Как понял, что она нелюдь, так хоть сам помирай!.. И язык – как бритва! У, оттого они и спелись, сука и лиса! Язык её проклятый… Да если б она смолчала тогда, я бы… Наливай, говорю, ну! В глаза ведь смеялась! Что говорила, ни один мужчина не снесёт! Что любви моей грош цена, что она-то меня любила, хоть и знала, что я убийца, смеялась – ах, герой, лисички испугался! А у самого за спиной неупокоенные души! И всё со смехом, всё со смехом, ну я и не выдержал, схватил катану… Слышишь, парень, как твой черёд придёт… ты держи эту суку крепче – а то повернётся – и сам же на неё и напорешься… Дай руку… Да не дёргайся, я не по этой части… Чувствуешь? Два месяца в больнице провалялся, думал – конец мне. Потом вернулся домой – а пропала моя лиса, как и не было… я искал её… искал… ис… кал… всё… прос… тил…на…лей…
Через неделю в помощь Рану был нанят расторопный парнишка из пригорода, а ещё через месяц сэнсэй стал доверять ему группы новичков и назначил небольшое жалование. Почти каждый вечер Такамасу тренировал его, и почти каждый вечер после тренировки велел греть саке и, напиваясь, рассказывал про бои, в которых побеждал и проигрывал, о знаменитых на весь мир чемпионатах по кендо и о подпольных кумитэ по всей Юго-Восточной Азии. О том, как строить схватку – и честную, и бой без правил, как превратить поражение в победу, как уйти от коварного удара, как нанести такой удар самому. Учил действовать катаной, вакидзаси, ножом, голыми руками, рассказывал об азах стратегии и тактики, читал наизусть куски из старинных военных и философских книг. Учил тому, что только и умел делать в своей жизни – выживать и побеждать любой ценой. Убивать. Иногда эти лекции продолжались до рассвета, учитель почти не спал, мешали старые раны – кумитэ, неудачные тренировки, клановые разборки якудза, его тело, как и разум, казалось старым заброшенным полем боя, сплошные окопы, воронки взрывов, нашпигованные осколками, смерть и предательство друзей и женщин, нищета и нечаянное богатство, даже теперешнее благополучие было эфемерным. Горечь и неизбывное унижение сквозили в словах сэнсэя, когда он рассказывал о своём благодетеле Такатори, и Рану иногда казалось, что этот озлобленный старик ненавидит Такатори Рейдзи ещё больше, чем он сам.
Он отнял у меня надежду, парень. Он отнял у меня саму возможность создать настоящую школу Такамасу! Каждый раз, когда я вижу, как эти несчастные дурачки выходят из моего додзё, умея только убивать, и не умея думать… Словно моей катаной, моим Зимородком, режут свиней на бойне… И мне самому тогда хочется взрезать живот… Поможешь мне, парень?..
Сказку про лису и самурая сэнсэй больше не рассказывал. А жаль, Ран бы послушал эту легенду ещё раз, на трезвую голову. Студент-историк, он смог оценить свежий сюжет, приметы, больше характерные для «городской баллады», чем для самурайского эпоса – обольстительная китаянка-лисица смеётся, сыплет острыми словами, её взбешённый возлюбленный, замах, Злая Катана молнией летит вниз, но в последний момент предаёт волю хозяина и ранит его самого, почти смертельно. А потом – пустой дом, пропала лиса, как и не было… Айе понравилось бы, она любила такие истории, думал он, сидя на галерее в замызганном кимоно, полируя серое лезвие. По–прежнему полынным маслом. Катана сыто поблёскивала у него в руках, когда он ласкал её дымчатые бока. «Это правда?»- спрашивал её Ран, за последний год он привык говорить с ней, как с человеком, как с Айей, такой же холодной и безмолвной. Весна разгоралась, зацветали ирисы в саду, цикады наполняли воздух неумолчным звоном. После обеда у Рана были свободные часы. Надо нарвать ирисов для сестры, а потом, из больницы, он поедет в штаб-квартиру к Сирасаки. У него были интересные сведения, похоже, у семьи Сацугаи намечалась крупная сделка по продаже оружия…
«Правда» – ответила ему Злая Катана. Ран вздрогнул. Ему показалось, конечно, показалось. Но где-то в глубине души ему хотелось думать, что нет. Злая Катана выбрала его, потому что знала о нём всё. Подлая предательница, она ненавидела Такамасу–сэнсэя. И покорилась Рану, единственному ученику школы Такамасу, предающему своего учителя.
Когда он пришёл в штаб-квартиру, там был только один Сирасаки, собранный и сосредоточенный. Он набирал что-то на клавиатуре и кивнул Рану, сделав неопределённый вежливый жест. Ран опустился в кресло и стал ждать, он привык к тому, что Сирасаки уделяет ему мало внимания, у лидера Критикер было слишком много работы, и не только по сбору и анализу информации. Львиную долю времени отнимало улаживание конфликтов и ссор между агентами, между собственно Критикер и Крашерс. Негласное соревнование шло между командами, Ран знал, что иногда борьба за первенство выходит из-под контроля и становится попросту опасной для самой организации – яркие личности, способные на быстрые действия и нестандартные решения, они с трудом укладывались в рамки простой дисциплины. Фудзимия чувствовал некое мрачное удовлетворение, зная, что с ним таких проблем не было. Он не был ярким. Он просто делал то, что должно, скрупулёзно соблюдая правила конспирации и сливаясь с фоном, как и положено «кроту». Отец посмотрел бы на него с насмешливым уважением и иронией, мама – тревожно и ласково, Айя вцепилась бы в него и не отпустила, пока он не выложит ей «всё-всё-всё про шпионов!»
Айе стало немного лучше, по сравнению с прошлым месяцем, по крайней мере, так сказала ему монашка, сестра Агата, когда принесла ещё одну вазу. Ран нарвал тогда целый сноп ирисов – и лиловых, и бело-золотистых, и тех, особенных, с глубоким красноватым пурпуром в глубине чашечки и тёмно-жёлтыми лепестками – Айя любила их больше всего, она говорила, что никогда, никогда в жизни не поймёт, какого они цвета по-настоящему – тёмно-фиолетового или красно-коричневого…
–…Фудзимия!
Ран, кажется, заснул – убаюканный мыслями о сестре и усталостью – он не спал почти всю ночь, выполняя каты, а потом учитель рассказывал ему…
– …аккуратно свернуть твою работу в додзё.
– Что? – Рану показалось, что он всё же задремал.
– Нам дано указание заморозить разработку якудза. Слишком мало перспективной информации. И для законных действий, и для боевых миссий. К тому же, кланы сейчас замирены. Открывать активные действия – значит спровоцировать новую гангстерскую войну, могут пострадать невинные люди.
Ран не верил своим ушам.
– Такатори тоже заставляет страдать невинных, – сказал он, с трудом справившись с шоком, не узнавая своего голоса.
– Рейдзи Такатори последние полгода не замечен ни в одном преступлении. Он больше не нарушает закон и порядок так явно, как ранее, – холодные глаза Сирасаки смотрели на Рана строго, – есть несколько… более неотложных и опасных случаев.
– Я согласился работать в Критикер только для того чтобы прижать Такатори, – медленно сказал Ран. «Ты обещал мне это, сукин сын! Ты обещал, что твоя грёбанная команда поможет мне стереть Такатори в порошок!»
– Фудзимия, от тебя я ожидал большей готовности к сотрудничеству! Личная месть – не аргумент для профессионала, которым я считал тебя… Считаю, – недовольно сказал Сирасаки.
– Я настаиваю на продолжении разработки Такатори, – сказал Ран сквозь зубы. Он был вне себя от злости и растерянности. Удар пришёл неожиданно, от своих. То, что он делал так долго, так трудно, оказалось бесполезным!
– Фудзимия, разработка семьи Такатори больше не является приоритетной для Критикер, – сказал Сирасаки, – якудза притихли. Достигнутое равновесие всех устраивает. Зато у нас есть Мияки Рейкито, богатый любитель древностей, в том числе и краденных. У тебя, кажется, историческое образование? Уволишься из додзё, возьмёшь отпуск, отдохнёшь, а я тем временем устрою тебе работу в его корпорации. Нет, нет, нет! – перебил он Рана, повышая голос, – Приказы Персии не обсуждаются! Рекомендовано начать разработку Мияки Рейкито. Я лично просил за тебя, как за лучшего «крота» в команде, – и потом, уже мягче, невыразимо фальшиво, как показалось Рану, – Я понимаю, ты устал и недоволен, но обещаю, что когда–нибудь делу Такатори будет дан ход, и тогда ты... – договаривал он уже в пустоту – Ран Фудзимия выбежал из его кабинета, как будто за ним демоны гнались.
Он бежал со всех ног, и слова Сирасаки всё ещё звучали в ушах. «Разработка семьи Такатори больше не является приоритетной для Критикер… Достигнутое равновесие всех устраивает. Рейдзи Такатори… не нарушает закон и порядок так явно, как ранее… рекомендовано начать разработку Мияки Рейкито…» Как же так! Неужели десять месяцев работы, тяжелой, грязной работы шпиона, которой противилось всё его существо, можно вот так запросто перечеркнуть, только потому, что проклятый Такатори в очередной раз сделал взнос в благотворительную организацию и не засветился ни в одном грязном деле! Ран коротко хохотнул. Убийство его родителей очень быстро было забыто. Всего лишь двое немолодых людей с запятнанной репутацией. «Согласись, Ран, два килограмма героина, упакованные во флаконы от парацетамола – этот аргумент трудно опровергнуть» – сказал ему господин Шуичи. Он шёл, не разбирая дороги, налетая на людей. Вслед ему неслись удивлённые и гневные возгласы. Он немного опомнился, только толкнув старика с тростью, который тут же чувствительно огрел его по спине: «Смотри, куда несёшься. Паршивый наркоман!..» Ран поспешно отвесил поклон, пробормотал извинения, и, немного опомнившись, оглянулся. Он очутился в Старом Токио, на улице, сплошь увешанной вывесками сувенирных лавчонок, мастерских по изготовлению вееров, оружейных, где американскому туристу за сто долларов продадут «настоящий самурайский меч» из нержавеющей стали с пластмассовой рукояткой и кимоно из искусственного шёлка, произведенного на Тайвани. Хозяева магазинчиков, большей частью китайцы, высыпали на улицу, довольные бесплатным развлечением: сумасшедший японский мальчишка получал нагоняй от почтенного старосты квартала. Переливы кантонского диалекта резали ухо своей напевностью, какой-то ребёнок засмеялся, указывая на него пальцем, сквозь толпу уже пробирались два очень характерных на вид парня: расписные кожаные куртки, алые пёрышки в остриженных ёжиком волосах, один поигрывал кастетом, карман другого оттопыривали нунчаки. Ран прикинул, стоит ли драться с местным хулиганьём, ярость и обида, кипевшие в нём, требовали разрядки, но он боялся, что не совладает с собой, что не сумеет остановиться… Он не хотел убивать на глазах этих чужеземцев, на глазах мальчика, который строил ему рожицы… И Ран отступил.
Он свернул в узкий проулок, надеясь, что китайцы не станут его преследовать, иначе он вынужден будет напасть на них. Он не взял с собой оружия, но ученик Сандзабуро Такамасу мог убивать и голыми руками. Он попал на улочку, очень похожую на первую – сувениры, веера, кимоно в блестящих витринах, лакированные принадлежности для еды и чайной церемонии, двух-, трёхэтажные домишки, нищета, окрашенная в яркие цвета, и оттого ещё более убогая… Он почти не знал такого Токио, города презираемых иммигрантов – из Китая, Кореи, Вьетнама, Индонезии, людей второго сорта, которых не увидишь на центральных улицах, которые ютятся на задворках, такие же отверженные, как и он, Фудзимия Ран, потомок опозоренного рода. Соглядатай. Шпион. Предатель. «…Отдыхай, Фудзимия. Через месяц ты получишь новое задание». О да. Он окажется в очередном бандитском притоне, но уже не ради мести, а ради… Ради чего? Ради грядущей Победы Добра? Ради нового досье в компьютере Сирасаки, файла, который заархивируют и отложат после очередного звонка сверху? Рана затрясло. Больше года Айя в коме. Больше года он день за днём убивал в себе Фудзимию Рана – младшего, любимого и любящего сына, снисходительного брата, прилежного студента, погруженного в историю и литературу Хэйана настолько, что иногда ему странно было видеть многоэтажные дома и машины вокруг, современную одежду на окружавших его людях. Он справился. Ради Айи, во имя мести, он почти убил себя. И что же? «Разработка семьи Такатори больше не является приоритетной…» Ран застонал и сжал виски руками. Он не мог больше так. Он не мог больше ждать, слушать красивые рассуждения о высокой миссии шпионажа. Он хотел действовать, действовать, действовать!.. И тут где-то рядом звякнул колокольчик, и в ноздри ему ударила густая струя пряного аромата. На долю секунду промелькнула бредовая мысль – это боги ответили на его отчаяние и мольбы о мести и послали гонца, который приведёт его прямо к Рейдзи Такатори. Небесные благовония – корица, сандал, аир, но всё перекрывал ядрёный, вышибающий слезу запах свежего имбиря. В носу защипало, Ран закашлялся и протёр глаза. Когда же он отнял ладони от лица, то нос к носу столкнулся с… рыжим гайдзином! Тем самым рыжим гайдзином, который… который был на месте взрыва, который говорил ему о вине выживших, об отце, о забвении и удаче. И которого никто не помнил. Ран застыл. Боги ответили. В голове не осталось ни одной мысли, а сердце подкатило к горлу. Рыжий не узнал его. Тёмно–голубые глаза мазнули по лицу безразлично, как по стенке, но потом вернулись… задержались… Рана бросило в жар, он поспешно отвернулся, уставился под ноги, где чёрная тень рыжего плясала по серому от жары асфальту. Двинулась ближе… За спиной раздался шутливо-возмущённый возглас:
– Ай, ай, Белый внучек!
Ран обернулся – на пороге маленького магазинчика стояла ветхая старушка-китаянка, в атласном алом халате, расшитом фениксами, со шпильками и подвесками в высоком седом шиньоне, она хихикала и грозила пальцем, ноготь был упрятан в золотой футляр трёхдюймовой длинны. Полуоткрытая дверь за её спиной источала терпкую смесь ароматов. Взгляд Рана метнулся вверх: «Магазин пряностей госпожи Лю» – гласила вывеска на трёх языках.
– Ступай домой, – прошамкала старушка, её живые чёрные глаза ярко блестели на милом морщинистом личике, – Иди, негодный внучек, ну!
– Иду, бабуля! – вздохнули позади. Ран, наконец опомнился, яростное злое ликование полыхнуло в нём, как взрыв. Иди. А я пойду за тобой. Я вытрясу из тебя всё, что ты знаешь о моём отце и его несговорчивости. И это ты пожалеешь, что жив! Он ждал, напряжённый, как струна. Высокий хриплый голос пропел слова прощания. Старая женщина на крыльце отвесила низкий поклон, подходящий больше для молодой спины. Подвески, заколки и серьги из нефрита и золота мелодично зазвенели. Ран высчитал до десяти, потом повернулся и не торопясь двинулся по улице. Туда, где в толпе мелькала ярко-рыжая грива и белый пижонский френч. Маленькая старушка смотрела ему вслед и укоризненно качала головой.
Когда через два часа Ран вернулся к магазину госпожи Лю, он был не просто в бешенстве – им владела холодная неутолимая злость на весь мир, на себя, на обманщиков–богов, но более всего – на рыжего гайдзина. Он упустил его. На полупустой улице Токио, в деловом квартале, где рыжий был заметнее, чем белая жемчужина среди чёрных камней, Ран умудрился его упустить! А ведь гайдзин не торопился и не оглядывался, он шёл прогулочным шагом, прижимая к груди ароматные пакеты из магазина госпожи Лю, и волна приятных запахов оставляла след в раскалённом воздухе. Он вертел лохматой рыжей головой и глазел на людей и витрины, он заговаривал с уличными торговцами, пробуя их нехитрую снедь, минут десять он топтался перед бутиком, поедая банан в шоколаде, ещё дольше торчал перед витриной ювелирного магазина, потом зашёл внутрь. Ран не решился следовать за ним и дожидался на улице, делая вид, что покупает газету. Было невыносимо жарко, машины и люди плыли мимо в дрожащем мареве. Наконец рыжий вышел, замер в дверях, улыбаясь до ушей, надел тёмные очки, на запястье, на серебристой цепочке висела крупная белая жемчужина… Ран сморгнул, он так и не понял, как это случилось, просто у него чуть-чуть закружилась голова, он не ел и почти не спал сегодня. И это солнце. Он прикрыл глаза только на секунду, а когда открыл – рыжий гайдзин пропал, исчез, как призрак, как морок… Ран метался по улице и расспрашивал о нём людей. «Рыжий иностранец? – удивлялись приветливые продавщицы из ювелирного магазина, – сегодня иностранцы к нам не заходили… какой последний покупатель? Покупательница, Вы хотите сказать! Такая милая девушка, так смеялась, когда просила браслет с жемчугом…» Торговец сластями расхохотался, когда Ран описал ему рыжего: «Да ты сдурел, парень. Такие блядищи здесь не появляются, даже по вечерам, это приличный квартал. Для них есть особые места». И предложил сходить туда вместе. Рыжего не помнил никто. Похоже, он был личной галлюцинацией Рана Фудзимии. Борясь с отчаянием, Ран обыскал все близлежащие улицы. Рыжему некуда было скрыться, просто некуда. И всё же он ушёл!
…Стиснув зубы, Ран толкнул красивую резную дверь. Мелодичный перезвон колокольчиков. Он очутился в пыльной золотистой полутьме, запах стоял такой, что у него защипало в носу и заслезились глаза.
– Госпожа? – сказал он, неуверенно озираясь – пёстрые расписные шкафы у стен, яркие драпировки, украшенные пучками сушёных трав, за маленьким прилавком пусто, ему показалось, что в магазине вообще никого нет…
– Госпожа! – крикнул он громко. Под прилавком зашуршало и показался седой шиньон, унизанный заколками.
– Уже иду! Какой нетерпеливый! Можно подумать, я девчонка! У молодых нет никакого уважения к старости! А впрочем, чего я ожидала? – крохотная старушка сердито уставилась на него яркими чёрными глазами, фыркнула:
– Японец! Уж мне эти японцы! Восточные варвары! – сказала она довольным голосом и замолчала, искоса поглядывая на Рана. Тот растерялся, но только на секунду.
– Госпожа, я ищу одного человека… Я… видел его в Вашем магазине утром. Иностранца с рыжими волосами, в белом… в белой… – он запнулся, всё бесполезно, его же никто не помнил, а эта старуха стара, стара, как время…
– Ты ищешь моего Белого внучка! – воскликнула она и расхохоталась, как лисица. Ран испытал мгновенную острую радость. Она помнит! Она видела рыжего, значит он, Ран, не сумасшедший!
– Вы знаете его? – выпалил он. Конечно знает, иначе не стала бы называть таким фамильярным прозвищем! Госпожа Лю, всё ещё посмеиваясь, вышла из-за прилавка и подошла к Рану, задрала голову так, что серьги звякнули о подвески.
– И куда ты так вымахал, куда торопишься… – бормотала она, вглядываясь в Рана блестящими чёрными глазами, тронула плечо, провела по рукаву, – сильный… – увядшие старческие губы ещё подрагивали от смеха, – красивый… – золотые ногти коснулись щёки, лицо обожгло ледяным холодом, Ран дёрнулся и отстранился, старая ведьма нахмурилась и укоризненно покачала головой, – не любишь, когда тебя трогают…
– Госпожа, извините, но я должен…
– …ну ничего, полюбишь…
– Госпожа, будьте любезны…
– ...А нет – пропащая твоя душа…
– ГОСПОЖА! – рявкнул Ран, выведенный из себя бормотаньем старой ведьмы. Она замолчала.
– Госпожа, – повторил Ран, – мне нужно, чтобы Вы рассказали о рыжеволосом иностранце, который сегодня покупал у Вас… делал у Вас покупки.
– А зачем тебе это нужно? Ах, не говори! Я угадаю! – она захихикала, – Он понравился тебе!
– Да, – проскрежетал Ран, борясь с желанием опять накричать на старую ведьму. Ведьма же закудахтала в восторге:
– Ох, как это хорошо! Потому что ты тоже ему нравишься!
–….?
– Я вижу такие вещи, – торжественно закивала она, – он тебе понравился, когда я прогнала его, ты пошёл следом, но не решился заговорить, и он скрылся с досады… – новая порция хихиканья, – он такой шалун, мой беленький внучек! Так, да?
– …Д-да…
– Застенчивость – это редкость в нынешние времена! – жеманно вздохнула старушонка, – так ты хочешь опять увидеть его?
– Очень.
– Это будет непросто! У него есть…
– Что?
– Не что, а кто, дурачок… Послушай-ка, я ненавижу эти новомодные штучки, но и они бывают полезны. Оставь мне свой домофон!
– Простите?
– Ну эту машинку – один конец прижимаешь к уху, а в другой говоришь!
– Телефон?
– Ну да, – старуха смотрела на него своими чернильными глазищами и в них плескалось сочувствие пополам с непристойным любопытством. Ран покраснел.
– Госпожа, – осторожно начал он, – мне бы не хотелось Вас утруждать… Просто скажите мне, когда он опять придёт, или дайте адрес, если знаете его, или номер кредитной карты… – он осёкся. Сочувствие в чернильных глазах сменилось укоризной и настороженностью.
– Ты врёшь, – медленно сказала старая ведьма, – он тебе не нравится…
– Госпожа…
– Убирайся! – взвизгнула старуха, – а ну убирайся, обманщик, чёртово отродье! И не смей приходить сюда больше!
Она развернулась, взметнув подолом, и резво засеменила прочь. И Ран не выдержал, он кинулся за ней с невнятным возгласом, намереваясь добыть правду любым путём, даже если ему придётся… Она обернулась, чёрные глаза ярко блеснули, нос вдруг стал длинным и острым, лицо потемнело, и Ран почувствовал, как ноги разъезжаются, скользят, теряя равновесие, он взмахнул руками, пальцы прошлись по чему-то пушистому, тёплому, почти тут же он грохнулся затылком о пол, и наступила темнота.
Острая чёрная мордочка, подрагивают настороженные уши, зверёк принюхивается, фыркает, подталкивает носом неподвижную руку…
…Резкий запах имбиря. Перед глазами мелькают оранжевые искры. Ран лежал на чём-то мягком, пахучем, маленькая ручка гладила его по голове. Мама… Или Айя… но их ведь нет! Он резко открыл глаза. Он был в какой-то комнатушке, заставленной мешками и ящиками, запах пряностей и трав здесь был ещё сильнее, чем в магазине, если такое возможно. Госпожа Лю отодвинулась от него.
– Неуклюжий мальчишка! – сказала она недовольно.
– Простите, – ответил Ран. Некоторое время он лежал молча, чувствуя себя смертельно уставшим, опустошённым. Слишком тяжёлый день был сегодня. Слишком много всего произошло, слишком много приняло его сердце. Он закрыл глаза. Госпожа Лю молча сидела рядом. Её молчание было удивительно приятным. Потом она заговорила, и её голос, если слушать его с закрытыми глазами, никак не вязался с образом чудаковатой старушки-китаянки.
– Слушай меня внимательно, маленький варвар, я повторять не буду. Я не знаю, как его найти, я не знаю его настоящего имени, я не знаю даже, когда он придёт в следующий раз… но приходит он часто. Он любит пряности. А теперь скажи… Только не лги мне, я почую… Зачем он тебе нужен?
– Я хочу спросить его… о моём отце, – Ран слышал свой голос, как чужой – тихий, хриплый, измученный. Виски кольнула острая боль, его замутило.
– Да, ты не врёшь, – задумчиво произнесло создание, сидящее рядом, – ты можешь остаться здесь, наверху есть свободная комната. Ты можешь дождаться его. Когда–нибудь он придёт.
Ран вздрогнул. На секунду эта мысль показалась ему здравой и даже привлекательной. Он ничего не должен Критикер. Он может попробовать уйти. Жить здесь, работать в додзё Такамасу, стать настоящим учеником сэнсея, помогать в магазине госпоже Лю… Только… Он так с ума сойдёт. Жить обычной жизнью, как будто ничего не случилось… Он должен мстить! И Айя, ему нужны деньги для Айи…
Снова укол боли.
– Не хочешь, – с сожалением сказал холодный тонкий голосок, – а жаль… Я совсем постарела. Мне нужен помощник…
Что-то странное творилось в голове у Рана – обрывки мыслей, картинки, события сегодняшнего дня. Тянущие болезненные уколы в висках, словно…
– Госпожа, – сказал он, – как он это делает? И Вы?
– Догадался, – в голоске забрезжило удивление, – умный маленький варвар…
Ран медленно поднялся. Опёрся о стену ноющей головой, одеревеневшими плечами. Открыл глаза и посмотрел на существо, сидевшее рядом, почти ожидая увидеть покрытое темной шерстью создание своего беспамятства. Маленькая старушка ответила ему острым взглядом. Ран дёрнул ртом.
– Вы хозяйничаете у меня в голове, – сказал он утвердительно, – рыжий… он тоже читал мои мысли… белая жемчужина… Боги, я с ума схожу!
– Нет.
– Это… шизофрения.
– Не говори гадостей в моём доме, – капризно сказала госпожа Лю тоном старой китаянки.
– О боги! – Ран невесело хохотнул, – рыжий ублюдок стирал память тем, кто его видел… Вы тоже сотрёте мне память? – спросил он.
Госпожа Лю помолчала немного, потом сказала:
– Я не умею. Но если ты поможешь мне прибрать в лавке, я научу тебя защищаться.
Это была фантастика, бред, сумасшествие. Ран мыл полы в маленькой лавчонке, перетирал флаконы и банки, перетряхивал мешки, госпожа Лю раскладывала пряные травы, выбирала испорченные и заплесневевшие зёрна перца. И говорила, не умолкая.
…Их мало, но они были всегда. Дети Стихий. Дао рождает их редко, но постоянно, как… двухголовых телят (хихиканье)
Людей, одарённых паранормальными способностями.
…Одни мысли читают, другие двигают вещи, третьи создают огонь… Среди них есть те, кто быстрее света и те, кто видит сквозь стены… Есть ясновидцы и пророки, есть те, кто повелевает своей и чужой плотью…
Он спросил: «А рыжий?»
…О, он через минуту будет знать все твои помыслы и желания лучше, чем ты сам. В этом деле он сильнее всех, кого я встречала за свою жизнь, а живу я долго… Очень силён… да…
Он управляет людьми? Повелевает… чужой плотью?
…(хихиканье) А, зацепил он тебя, зацепил? Ладно, не буду, не хмурься так, страшно! Просто управляет. Читает и управляет. Человек, любой человек, когда хочет сделать что-нибудь, взвешивает и перебирает возможные пути. Всегда. Хотя и занимает порой доли мгновения. Мой белый внучек просто выбирает то, что ему нужно, и…
Что?
…Подталкивает. Не знаю, как ему удаётся... Он очень силён…
А защита? Вы говорили, от него можно защититься?
…Отчего нельзя?.. Слушай…
Он пробовал, пробовал, пробовал, пока у него не стали мелко дрожать веки, и голова не превратилась в сгусток боли. Он бы пробовал и дальше, но госпожа Лю накричала на него и велела прекратить.
…Дурной варвар! Так и надорваться недолго! Практиковать сосредоточение – это тебе не мечом махать!..
Откуда Вы?..
…Руки у тебя в мозолях, а на работягу не похож. И двигаешься, как волна, не то, что нынешние… Ты и правда ему понравился!..
Прекратите!
(хихиканье) Скромник! Что ещё тебе рассказать?
Как мне узнать, что он… копается в моих мыслях?
…Ты-то почувствуешь! Вспомни, как он удрал от тебя, задурил тебе голову – вот так всё и будет. И ещё помни – если он надумает что-нибудь… поменять в тебе – он замрёт. Ему надо просеять твои мысли, найти мишень, слабинку, собраться и ударить. Это очень трудно. Даже псионику такой силы необходимо мгновение полной неподвижности для сосредоточения. Поэтому… Не давай ему стоять спокойно, варвар. Заставь его двигаться! Ясно?..
Ясно. Почему Вы помогаете мне. Он… он ведь нравится Вам больше, чем…
(молчание)
Когда он понимает, что ответа не будет, то спрашивает:
Вы сказали – «псионики»?
…Так они себя называют. Ещё- «одарённые». И что-то говорит мне – скоро ты будешь знать об этом гораздо больше, чем я...
Госпожа Лю, а Вы сами? Кто Вы?
(молчание)
4.
Метательный нож свистнул в воздухе и с глухим стуком вонзился в стену офиса Критикер. Все заткнулись, кто смеялся- тот примолк, три пары глаз настороженно уставились на высокого парня с тяжёлым подбородком и короткими дредами, выкрашенными в цвет корицы. Он обвёл взглядом примолкших приятелей, криво улыбнулся и вытащил из кармана золотой портсигар и зажигалку. Когда он прикуривал, ярко блеснули металлические шипы на перчатках красной кожи. Он затянулся, надменно откинул голову назад, выпуская дым. Мочки его ушей были проколоты в нескольких местах и украшены золотыми колечками. Первой опомнилась девушка, единственная девушка в этой компании:
– Ты спятил, Танума! – сказала она холодно, – ты не на миссии!
– Да знаю я, Королева! Мы на миссии лет сто не были! Скука, кругом скука! Остоебенело всё!
– Придержи язык! А то малыш научится от тебя всякой дряни, – насмешливо сказала та, которую Танума назвал Королевой. Хорошенький подросток, восторженно смотревший на старших, покраснел, глаза сверкнули обидой.
– Я не малыш… – начал было он, но его перебил Танума. Мгновенно взбеленившись, он отбросил сигарету, в руке появился второй нож.
– Что? Какой дряни? А подробнее? – рявкнул он. Но девушка уже держала его на прицеле: маленькие руки уверенно сжимали рукоятку восьмизарядного американского пистолета.
– Охолони, крутой, - сказала она грубо, – твоя цацка не быстрее пули.
– Эй, ребята, спокойно, спокойно! – светловолосый парень встал между ними, встревоженные серые глаза перебегали с Танумы на Королеву. – Вы что!
– Пусть эта стерва уберёт пушку, будет она мне указывать, что говорить, секретутка ебанная! – орал Танума. Королева оскалила белые зубы, кроваво-красная помада блестела на губах, иссиня-чёрные волосы растрепались, как у ведьмы:
– Юуси, уйми своего пидорёныша, а то я ему яйца на хуй отстрелю!
– Тихо, да вы что! – Юуси вспыхнул, как маков цвет, спиной отжимая в угол Тануму, который орал:
– Сука! Убью! Пусти меня!
– А пусти его, Хондзё, пусть попробует!.. – сказала Королева с нехорошей улыбкой, она стояла, как на стрельбище – стройные мускулистые ноги в чёрных чулках согнуты в коленях, офисной длинны юбка непристойно задралась, открывая подвязки, белая блузка вылезла из- за пояса, плечи напружинены, пистолет на уроне глаз, дуло смотрит прямо в лоб Тануме. Давно она такого кайфа не ловила, в самом деле… Маленький Уёо Нару испуганно сжался на стуле, не сводя глаз со старших, рот у него беззвучно приоткрывался…
Именно этот момент выбрал Ран Фудзимия, чтобы передать Сирасаки кое-что интересное, о семье Такатори и клане осакских Камото. Открыв дверь, он остановился на пороге, огляделся. Промолчал. Потом сказал:
– Добрый день. Сирасаки у себя?
Ярко одетые, шикарные, крутые полевые агенты, увешанные оружием, как ёлочными игрушками, под его немигающим взглядом мгновенно почувствовали себя… тем, кем и были на самом деле – сворой собак, грызущихся от безделья. И тут же, как и положено своре, они сплотились против общего врага. Танума сунул нож в ножны из красной кожи на запястье. Королева фыркнула, по-ковбойски крутанула пистолет и опустилась в кресло, причём юбка задралась ещё выше. Хондзё смотрел на Рана с облегчением и раздражением. Он был рад, что его приход прекратил безобразную тяжёлую сцену, но ему не нравились задиристые, внимательные взгляды, которые бросал на Фудзимию Танума. Он ревновал, и ничего не мог с собой поделать. А Уёо… Уёо не любил Фудзимию, потому что никто его не любил.
– Сирасаки нет, – ответил Танума, – а у тебя к нему дело?
Ран кивнул. Он мог и сам догадаться, что лидера Критикер нет в офисе – Сирасаки никогда бы не позволил боевикам сцепиться.
– Очередная важная информация? – продолжил Танума насмешливо.
– Да, – ответил Ран, – Нару, я пройду в его кабинет и оставлю файл, он знает где.
– Иди, мне-то что, – мальчик пренебрежительно пожал плечами и тайком кинул взгляд на взрослых – одобряют или нет.
– Говорят, ты теперь шпионишь по собственному желанию, – протянул Танума вслед Рану. Тот, не оборачиваясь, шёл к кабинету Сирасаки.
– Тебе это нравится, да? Добывать инфу своей сладкой задницей? – не унимался Танума. Ран промолчал, он уже взялся за ручку двери кабинета. Свист, удар – и метательный нож Танумы, вибрируя, пробил пластик насквозь в двух дюймах от лица Рана.
– Отвечай, когда с тобой разговаривают! – рявкнул Танума.
Спина, обтянутая потёртой джинсовой курткой, даже не дрогнула, неровно подстриженные красные пряди не шелохнулись. Ран шагнул в кабинет и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Ран покинул офис Критикер через двадцать минут. Он думал, что Танума ещё что-нибудь выкинет, но когда он вышел из кабинета, полевые агенты, казалось, уже забыли о его существовании. Танума и Юуси устроили мини-турнир по армрестлингу, Нару жадно наблюдал за ними, оседлав стул. Королева развалилась в кресле и тренировалась быстро выхватывать пистолет из-за пояса, её блузка уже держалась только на двух пуговицах. На его уход никто не обратил внимания. Он шёл к метро, не ощущая даже слабой обиды, только облегчение, что всё позади, что он убрался из офиса быстро и не застал Сирасаки, потому что выходки боевиков переносились легче, чем разочарование в глазах лидера Критикер, когда Ран объявил ему, что не собирается больше быть информатором и просит о переводе в боевую группу, а до тех пор будет продолжать работу в додзё Такамасу. Вначале Сирасаки едва не рассмеялся. «Фудзимия, учитывая личный фактор… тебя не примут в Крашерс». Ран пожал плечами. Есть ещё и Конэко. Сирасаки удивлённо поднял брови. Конэко! Полулюбители, команда номер два, куда направлялись неперспективные новички или психически неуравновешенные агенты, текучка кадров, разобщённая, плохо подготовленная группа, пригодная лишь для простых зачисток… Сирасаки не сказал этого вслух, но группа Конэко считалась едва ли не пушечным мясом. Ты уверен? Ран был уверен только в том, что он больше не хочет быть шпионом. Он тоже не сказал этого вслух, но он бы охотно покинул Критикер и начал действовать самостоятельно, однако понимал, что, во-первых, из подобных организаций так просто не уходят, а во-вторых… у него было больше шансов добраться до Такатори и остаться в живых, имея за спиной базы данных и боевое оснащение организации. И деньги. Полевым агентам неплохо платили. То, что осталось от краха «Фудзимия ГЕО», Ран перевёл в траст на имя Айи, и когда сестрёнка придёт в себя… Она будет учиться в медицинском колледже, она станет врачом, как и мечтала, и продолжит дело отца! А она придёт в себя, иначе… Ран обнаружил, что стоит перед входом в подземку, сжимая кулаки, тяжело дыша, сердце бухает в голове. Он стал медленно спускаться по ступенькам, выравнивая дыхание. Он не имеет права даже думать о том, что она может не очнуться, он не имеет права приходить к Айе с такими мыслями, с проблемами своего нового мира. Он не имеет на это права.
* * *
– Посмотри в окно – он ушёл?
– Ушёл, а что та…
– Нару, иди-ка сюда! Вскрой мне этот файл! Сможешь?
– Ты что, конечно смогу!
– Ну, ребята, вы совсем оборзели!
– Зануда ты, Королева!
– Тану-кун, а может, не надо?
– Да ладно, тебе что, неинтересно? За какую инфу наш гордый малыш Фудзимия подставляет задницу якам?
– Танума, в последний раз я тебе говорю – здесь ребёнок!
– Я не ребёнок!
– Эй, парень, конечно нет, давай, не отвлекайся!
– Ещё немного, Масато-кун.
– Вы тут все придурки!
– Не порти удовольствие, сестрёнка. Всё равно не хуй делать!
– Готово! Готово, Масато-кун! Ой!..
– …Блин, да не толкайтесь вы!..
Куча мала перед монитором – мускулистые тела, одетые в кожу и джинсу, шипы и заклёпки, ножи на запястье, треск ткани, летят пуговицы, разорванная блузка Королевы обнажает пистолет за поясом, ремни кобуры, надетой на голое тело, и кружевной лифчик, но ей плевать, Танума навис над сидящим за компом Уёо, Королева подалась вперёд, положив на стол колено, обтянутое чёрным сетчатым чулком, за подвязку заткнут ещё один пистолет. Хондзё перегнулся через её ногу. Четыре головы – дреды цвета корицы, золотистая стрижка, каштановые прядки под синим беретом и иссиня-чёрная грива – загораживают экран, четыре пары глаз пожирают строки на мониторе.
– …Стрелка сегодня, через два часа, в Ханеда, оба клана – наши Таки и осакские Камото.
– Какие Таки?
– Такатори, балда!
– Улица Каннон – я знаю, там раньше были шикарные особняки! Смотри, так и есть, номер два, он у самого залива.
– Откуда ты знаешь?
– А у меня там тётка в магазине работала, меня к ней на каникулы отправляли.
– Ну и что это за номер два?
– А, развалюха, ещё при прошлом императоре строилась. По-настоящему там и не живёт никто. Место зато красивое, прямо над морем, участок гектара два!
– Ну как раз для яков, они любят старьё, последние романтики, бля! Послушайте, а если нам… Успеваем ведь!
– Масато. Нет.
– Да брось ты, сестрёнка! Я сейчас остальных вызвоню, устроим якам иракский маникюр!
– Ты спятил!
– Мы тут все спятим от безделья!
– А Сирасаки…
– Да он до завтра не вернётся, а потом нам господин Персия ещё и спасибо скажет – и что твой Сирасаки? Так я звоню ребятам в Крашерс?
– Ты больной, понял? Больной, блядь, на всю голову!
– Нашлась здоровая! Что, самой пострелять не хочется? Ты же от этого только и кончаешь, а, Королева?
– Да пошёл ты!..
– А я, можно я с вами?
– А то! Посмотришь, как мы работаем!
– Смотри, тут написано, что дом нуждается в проверке.
– А, фигня! Да что там может быть?
– Он пишет – возможно, система слежения, ловушки в доме и по периметру. Необходима предварительная разведка… Эй, не трогай меня! Тут так написано!
– Дерьмо это! На хуй якам устраивать систему безопасности в старом разваленном доме? Ради одной стрелки? Наш сладенький Фудзимия просто не то услышал. Сосал и уши заложило!
– Мать твою, Масато, заткнись!
– Уже. Так ты с нами или нет?
– Ох, блядь, я пожалею, пожалею, что во всё это ввязалась… Да!!!
– Вот это дело, сестрёнка! Так я звоню?
– А-а-а, чёрт с тобой, звони!
* * *
Ран вышел из метро за один квартал от госпиталя. У него ничего с собой не было, а надо бы купить пару цветков для Айи. Он выбирал розы у уличного лотка, когда расслышал в привычном уличном шуме пронзительный визг шин. Он невольно обернулся… и рука сжала колючий стебель, так что проступила кровь. Рыжий гайдзин. Псионик. Громко хлопает дверца спортивной машины, «Порш» последней модели, цвет «небесный электрик», номер SIQ 7777, гайдзин быстрым шагом заходит в кондитерский магазинчик. Рана трясёт, он почти забыл госпожу Лю, те несколько часов, которые провёл в её лавке пряностей за уборкой, под аккомпанемент рассказов, больше напоминавших сказку или бред. Он почти забыл это, в его жизни не было места сказкам, были реальные проблемы и реальные люди. Рыжий гайдзин... казался чем-то вроде галлюцинации. Ран помотал головой, заставил себя разжать ладонь, на ней алели капельки крови.
…Он делал то, что ему показывала госпожа Лю, «ставил защиту», но недолго, всего несколько вечеров, а потом перестал, потому что изменившиеся обстоятельства требовали всех сил и внимания, но ему ещё долго казалось, что его руки, волосы, пахнут корицей и имбирём…
Рыжий гайдзин, уже не торопясь, показался в дверях магазина. Вид у него был рассеянный и уставший, под глазами круги, он моргал и даже зевнул пару раз, рассовывая плитки шоколада по карманам травянисто-зелёного френча с золотыми пуговицами. Потом он одним движением ободрал фольгу с шоколадки и вцепился в неё зубами, прикрыв глаза от удовольствия. Ран видел его так ясно, словно он был единственным человеком на милю вокруг, а остальные – всего лишь тенями. Он постарался воскресить в памяти запах пряностей, очистить разум, замереть, сконцентрироваться… Так, да, кажется так… Спокойно, стараясь двигаться в обычном темпе, укрываясь за лотками, рекламными стойками, прячась за людьми, он подошёл к проезжей части, где в потоке машин медленно плыло такси с зелёным огоньком. Махнул рукой, и когда машина остановилась, скользнул на сидение. «Видите голубой «Порш»? За ним» – сказал он водителю и подкрепил свои слова пятитысячной купюрой.
«Дамба! Он едет по дамбе, к острову Кафунабаси!» – присвистнул шофёр через полчаса. «За ним!» – повторил Ран, он с трудом сдерживал азарт, пока всё получалось, гайдзин не заметил слежки, по крайней мере, он не пытался петлять или кружить по улицам, чтобы уйти от «хвоста», а манера проскакивать на красный свет… Ну чего ещё можно было ожидать от такого – не соблюдения же правил! «Что за остров?» – спросил он. Таксист, кажется, тоже проникся таинственностью, и рассказывал, ловко пристроившись между двумя грузовыми фурами: «Искусственный, молодой господин! Насыпали, когда делали метро. Во время войны там был оружейный завод, потом его демонтировали. Я часто езжу в этом районе – сколько лет он заброшенный стоял, а сейчас что-то оживилось, видно, купил кто. Дамбу отремонтировали, дорогу подновили, она же совсем размытая была, её в прилив почти на восемь часов заливает, и то если море спокойное, а в шторм – вообще неделю не проехать. И кому такое счастье надо – ума не приложу, но, видно понадобилось – движуха какая, а, так вашу машинку голубенькую и потерять недолго!» – он добродушно засмеялся.
Таксист высадил Рана у маленького магазинчика на насыпи и уехал – прилив скоро, и вообще, ждать недосуг. Ран легко отпустил его, он был уверен, что обратно выберется как-нибудь. На пропускном пункте толпились и гудели грузовики – там, у шлагбаума, дежурили охранники в форме, с автоматами, они пропускали по списку тяжело груженные машины, у берега покачивалась дюжина моторок. Серебристо-голубой «Порш», взревев двигателем, объехал фуры и ткнулся бампером в шлагбаум, его пропустили тот час же. Ран ещё немного потолкался в магазинчике среди шоферов, попивая колу, но ничего интересного не услышал и решил пробираться туда, где за ржавой сеткой, около мрачных, просевших от ветра и сырости корпусов завода, виднелось серебристое пятнышко. Гайдзин далеко не ушёл.
Дырку в сетке он нашёл быстро, видно было, что перестройка на заводе только начиналась. Охрану наладили лишь со стороны дамбы, а периметр острова, крутые берега, поросшие скудной травой, никого не волновали. Чаек тут были стаи. Ран здорово извозился в земле и птичьем помёте, пока подобрался со стороны обрыва к корпусу, возле которого, по его расчетам, стояла машина гайдзина. Здесь было тихо, только чайки пронзительно кричали, проносясь над водой, и шумело море. Ран оглянулся: никого. Он добежал до облупленной бетонной стены, до повисшей на петлях двери, и нырнул внутрь, затаился у входа. Стылый холод помещения, после апрельского зноя, пробрал его дрожью, ощущение опасности встопорщило волосы на затылке. Чайки, волны и тепло остались позади, здесь пахло пылью и ржавым металлом, бетонные стены уходили вверх, в темноту, где смутно угадывались перекрытия. Вздрагивая и озираясь, Ран двинулся вперёд. Когда-то это был цех – между кучами щебня виднелись ржавые остовы машин, на полу пролегали остатки рельсов – по ним, когда завод работал, двигали вагонетки. Ран добрался до двери, относительно сохранившейся, плотно прикрытой – она вела во внутренние помещения. Он замер, прислушиваясь – ничего, ни шороха, ни вздоха, наверху раздалось голубиное воркование, и он вздрогнул. В следующее мгновение дверь с грохотом опрокинулась прямо на него, а следом ринулся беловолосый демон. Ошеломлённый Ран едва успел уклониться от ножа, напавший зарычал и бросился снова, ужасающее создание из кошмара – Рану, отбивавшему бешенные удары, он виделся каким-то сгустком ярости: белые волосы, оскаленные зубы, бугрятся мускулы под чёрной в заклёпках кожей, блеск ножа и блеск жёлтого глаза, единственного глаза. Ран ахнул, свирепый рык – и демон полоснул его ножом по груди, засмеялся, облизал лезвие. Ран, войдя в его ритм, попытался воспользоваться заминкой и напал сам, они сцепились, покатились, Ран словно пытался удержать мешок со змеями, одноглазый демон был слишком силён, и это была сила не человека – зверя, стихийная, неудержимая. Рану всё же удалось взять его в захват, держа руку на излом, а другую, с ножом, зафиксировав под животом этого дьявола, он сидел у него на спине, а тот яростно рвался, казалось, он не чувствовал боли. Фудзимия знал, что долго его не удержит, и уже нацелился поменять захват и придушить одноглазого, как вдруг услышал возглас, совсем близко, но не сглупил, не повернул головы. Он попытался добраться до шеи демона, но тут раздался тошнотворный звук, прозвучавший громом в ушах, одноглазый вывернулся из-под него, выдрав из сустава собственную руку, пропоров себе живот, и тут же оседлал ошеломлённого Рана, занёс нож, оскалился, новый вскрик, и словно молния снесла с Рана одноглазого демона, полуоглушённый, он попытался подняться, краем глаза увидел какое-то размытое пятно и тут же сильнейший удар в челюсть послал его в беспамятство.
* * *
Брэд мельком глянул на неподвижное тело у своих ног, перевёл взгляд на Шулдиха, тот прижимал к полу Фарфарелло, он уже выдал ему порцию оглушения, и одноглазый только слабо шевелился и поскуливал, здоровая рука расслабленно лежала на бетоне, рядом с выпавшим ножом.
– Ну и что это такое? – спросил Брэд.
– «Хвост», – пояснил Шулдих, как ни в чём не бывало.
– Ты притащил «хвост»? – слабо удивился Брэд.
– А что, надо было выбросить? Какой ты расточительный! «Хвост» – полезная штука, Брэд, всегда сгодится, – кротко сказал Шу. Он поднялся с Фарфа, отряхнул френч, возмущённо ахнул:
– Блин, он меня измазал! – и принялся оттирать кровавое пятнышко на зелёном сукне.
Но сбить Брэда было не так-то просто.
– Почему ты не позволил Фарфарелло его прикончить? – спросил он. Рука Шу на зелёном рукаве замерла, он поднял брови и пояснил:
– Я подумал, что его надо допросить, типа, что он тут делает. Мы же, типа, охрана, – сказал он после паузы и хмыкнул, – оттащи куда-нибудь Одноглазку, пусть очухается, а я займусь… этим.
Он искоса взглянул на красноволосого парня, без движения лежащего на полу, и Брэд в это же самое мгновение «поймал» картинку – темнота, дождь, мокрые рыжие волосы смешались с красно-каштановыми – это была доля секунды, Брэд моргнул и сказал:
– Нет. Успокой Фарфарелло сам, а я расспрошу… нашего гостя.
Он нагнулся, с усилием поднял безжизненное тело на плечо, и направился к двери. Красно-каштановая голова моталась по широкой спине американца, волосы упали вниз, открывая сильную шею. Шулдих приоткрыл рот, потом нахмурился. Что-то… что-то такое он уже где–то видел… Тут Фарфарелло издал полустон-полурычание, и мимолётное воспоминание упорхнуло из головы Шулдиха. Он склонился над одноглазым, бережно положил ладонь на лоб, прочерченный кожаным ремешком и позвал:
– Фарфарелло!..
Золотистый глаз открылся, измазанные кровью губы растянулись в улыбке:
Ло…тар… хоро…шо…
Взгляд Шулдиха метнулся к вывернутому, вздутому плечу Фарфа, багрово-синюшному от отёка и внутреннего кровоизлияния. Он сглотнул.
Неплохо, либе…
* * *
Ран очнулся от пощёчины, застонал, попробовал пошевелиться, и почувствовал, что не может, что руки и ноги намертво привязаны к чему–то вроде железного кресла, сначала он никак не мог сообразить – где он, что с ним, но после второй пощёчины вспомнил всё, как по волшебству. Рыжий гайдзин, слежка, заброшенный завод на острове, драка с одноглазым демоном. Саднили порезы на животе. Он открыл глаза. Голова была запрокинута на низкой спинке, и он увидел прямо над собой перекрытия потолка и яркие солнечные нити, падающие сквозь дырявую крышу. Сизые голуби на балках ворковали и всплёскивали крыльями. Жёсткая рука дёрнула его голову вниз, и он увидел прямо перед собой смуглого гайдзина с холодным правильным лицом и взъерошенными чёрными волосами. Серые глаза за стёклами очков изучали Рана без капли эмоций и вместе с тем так внимательно и вдумчиво, что Рану стало не по себе.
– Кто ты такой? – спросил гайдзин на правильном японском. Ран не собирался отвечать, наверно это отразилось в его глазах, потому что гайдзин, без единого постороннего жеста или слова угрозы поднялся и отошёл к маленькому столику, раздался щелчок, звяканье, он обернулся, держа в руке пластиковый одноразовый шприц.
– Сыворотка правды, – пояснил он Рану спокойно и вонзил иглу в кожу на руке. Ран даже испугаться не успел.
…Через час голова у Рана кружилась, в глазах плавали солнечные искры, а желудок то и дело подкатывал к горлу. Но и смуглый гайдзин тоже утратил своё ледяное спокойствие. Ран не сказал ни слова, хотя игла ещё трижды жалила его руку. Чёртова отрава не действовала на него. Только время как-то растянулось, запаздывало, гайдзин двигался словно в замедленном кадре, то и дело застывая, облитый солнечным янтарём, голуби ворковали одуряющее громко и сладко, заглушая вопросы гайдзина. Поняв, что потерпел неудачу, гайдзин стал бить Рана. Так вопросы стали доходить лучше, потому что каждый удар вызывал в голове вспышку боли-прояснения, на долю секунды, это было мимолётно и не слишком приятно, и к тому же Рану надо было молчать, а это каким-то образом всё усложняло. Когда в ход пошла горящая сигарета, и прояснения стали особенно острыми, Рану пришлось прилагать усилия для молчания. Когда гайдзин что-то сделал с его рукой, прояснение было настолько пронзительным, что Фудзимия позволил себе стон, и голуби нежно вторили ему, и он уже погружался в серое полу-беспамятство, но тут где-то далеко, в тысяче миль отсюда, хлопнула дверь. Ран вздрогнул, перед глазами всё закружилось. Голуби тучей белых лепестков взметнулись с балок и окон, заплясали в солнечных пятнах, свист и шорох крыльев, испуганное воркование, быстрые чёткие шаги, смутно знакомый недовольный голос:
– Ну Кро-о-оуфорд! Ну кто так делает?
– Убирайся!
– Ты что, не мог позвать меня?
– А где ты был, чёрт побери? Я велел тебе успокоить Фарфарелло!
– Я успокоил его! Он спит! – с раздражением.
– Где ты шлялся?
– Обходил периметр. Кажется, это так называется, либе? А вот ты что делаешь?
– Собираю информацию.
– Собира… Твою мать! Это моё дело – собирать информацию! И я умею собирать информацию, Брэд, в отличии от тебя, по крайней мере, от моих методов не бывает столько крови!
Они препирались прямо над Раном, их голоса невыносимо резали слух – холодный низкий голос Кроуфорда и более высокий, хрипловатый того, другого.
– А ты попробуй поговори по-другому с этим упрямым щенком!
– И попробую! И попробую! Сто против одного, что он ничего тебе не сказал!
– Пошёл ты к чёрту!
– Пошёл сам!
Снова жёсткие сильные пальцы вцепились в закинутый подбородок Рана, дёрнули вниз, грязный потолок и голуби пропали, и на него уставились знакомые рассерженные тёмно–голубые глаза, но тонкий рот не улыбался, кривился в брезгливой недовольной гримасе.
– О Боже! Чем ты его накачал?
– Амитал натрия.
– Дерьмо! Ты что, не видишь – он как мы?
– Он? Не смеши меня!
– Он псионик, Брэд. Слабый, необученный, но амитал ему – как вода. Иначе бы он выложил тебе, всё, что знает!
Ран замычал, оскалил зубы:
– …Я … не такой… лучше… сдох… – он закашлялся, потом вспомнил, что говорить нельзя, набрал полный рот слюны с кровью и плюнул в ненавистное смазливое личико, в сердитые голубые глаза. Не попал, этот клоун отскочил быстрее молнии с обиженным и удивлённым возгласом:
– Чёрт, да ты ему зубы повыбивал!
– Ничего я ему не повыбивал, но выбью, если он…
На Рана опять накатила волна дурноты, голоса Кроуфорда и рыжего клоуна доносились как сквозь толстое стекло, белый халат американца, зелёный френч синеглазого ублюдка дрожали и переливались в ярких солнечных пятнах, клубилась мелкая пыль, сверху, покачиваясь, плыло серое голубиное перо. Ран зажмурился. Голуби ворковали.
– …что с тобой творится?
– …ничего. Я сказал тебе убраться, ты ещё здесь?
– …Брэд, этот несчастный мальчишка – шестёрка, исполнитель, ты думаешь, он знает хоть что-нибудь?
– …останавливать меня, я знаю, что делаю!
– …не так! Сколько ты ему ввёл?
– …убирайся, Шулдих!..
– …Рейдзи Такатори здесь…
Это имя вызвало в голове у Рана абсолютное прояснение. Он забыл о боли и заставил себя вслушиваться в каждое слово гайдзинов.
– Почему ты не сказал сразу? – зло спросил американец.
– Кровь Христова, да потому, что ты меня не слушал! Наш расчудесный наниматель тебя ждёт, злой, как собака, что-то там пошло не так на стрелке, стрельба какая-то, а ты тут измываешься над этим щенком, как будто…
– Я знаю, что делаю! – повторил американец как-то по-особому, пустым и холодным голосом. Шулдих осёкся.
– …О Боже… Я понял, Брэд, только… Иди сейчас к Рейдзи, так? – попросил он, очень… мягко. Ран открыл глаза. Рыжий гайдзин крепко сжимал плечи американца, они оба, казалось, забыли про пленника. Прояснение набирало силу, обернулось яростью. Фигляры. Сволочи. Так он им и поверил. Злой полицейский, добрый полицейский. Старо, как мир. Ран расхохотался, закашлялся. Они оба обернулись к нему, смуглое лицо Кроуфорда лоснилось от пота, глаза за стёклами очков влажно блестели. Шулдих смотрел на Рана, потом перевёл беспокойный взгляд на американца.
– Брэд, иди к нему, – настойчиво сказал он, – иди–иди, только халат сними, либе, ты его… запачкал.
На халате Кроуфорда были пятна крови. Крови Рана.
– Пошли вместе, – сказал американец тем же странным тоном.
– Нет, – отозвался Шулдих, – я попробую поговорить с ним, по-своему.
– Не надо, Шулдих, он не услышит, не оставайся с ним, – монотонно твердил американец, – он… тебе будет плохо…
– Ну не убьёт же он меня! – хмыкнул синеглазый клоун.
– Нет… не убьёт… – прошептал Кроуфорд, потом сильно потёр глаза кулаками. Вывернулся из рук Шулдиха, сказал холодно:
– Я пошёл. Для твоего же блага, не оставайся с ним надолго.
Тот улыбнулся с облегчением:
– Я быстро, Брэд, ты же знаешь.
– Да. Знаю, – американец потрепал синеглазого ублюдка по затылку. Рана затрясло, они не имели право так вести себя, как… как люди, как друзья!
Кроуфорд улыбнулся и пошёл к двери.
– Эй, Брэд! – проорал ему вслед Шулдих. Американец обернулся. – Не говори Рейдзи об этом парне!
– Это ещё почему? – недовольно спросил тот. Шулдих улыбнулся, Рану было видно сбоку, как заиграла ямочка на щеке.
– Потому что я не могу вот так сразу сказать, что осталась от его мозгов после такой дозы амитала, – он наклонился, поднял что-то с пола, раздалось звяканье, – Десять кубов! Может, он уже слабоумный. Оп! Умеет только плеваться!
Ран зарычал. Шулдих скосил на него глаза, выпрямился и фыркнул. Брэд Кроуфорд хлопнул дверью так, что голуби вновь взметнулись с железных перекрытий.
И Ран остался наедине с этим сумасшедшим.
Гайдзин по имени Шулдих смотрел на него, склонив голову набок, весело и словно бы нерешительно. Потом сорвался с места, взял со стола пластиковую бутылку «Перье» и поднёс горлышко ко рту Рана. Тот жадно глотнул, поперхнулся… Он боялся, что у него отберут воду, но гайдзин дал ему напиться вволю. Остатки вылил на лицо, и Ран едва не застонал от удовольствия, чувствуя, как прохладная вода смывает кровь и пот, холодит синяки, окончательно прогоняет муторное наркотическое оглушение. Добренький полицейский, он словно мысли читал, уже… Ран похолодел и сосредоточился, сердито глядя в красивое, нервное лицо гайдзина.
– Да. То есть, пока ещё нет, – улыбнулся тот. Зубы у него были узкие и белые, а в уголках глаз собрались морщинки, – Брэд не давал тебе воды, да? Обычно он так себя не ведёт. Ты сам виноват, либе, незачем было его доводить. Тебе разве не говорили, что пытки могут развязать язык любому?
– Я не… предатель… – прохрипел Ран. Голубоглазый клоун сочувственно покачал головой:
– Конечно нет, либе! Никто не предатель, пока цел. Ну-ка, что тут у нас? – он осторожно поднял голову Рана, – ссадина, ссадина, ещё одна… подбородок… ну, челюсть–то цела, – он опустил взгляд ниже, – ожоги – Боже, Брэд опять закурил?.. Порез, ещё порез… А, это Фарфарелло!.. Ого, да у тебя мизинец сломан! Знаешь, тебе повезло, что я вернулся так быстро, – сказал он. Ран с ненавистью уставился ему в переносицу, где на белой коже было несколько веснушек.
– Я ничего тебе не скажу! – прохрипел он.
– А я и спрашивать не буду! – мурлыкнул гайдзин. Он вздёрнул вверх подбородок Рана, заставляя смотреть себе прямо в глаза, красивые, огромные, ярко–голубые, зрачки подрагивали в тени каштановых ресниц, солнечные пятна в океанской глубине, голуби воркуют, справа, на радужке есть две карие точки, голова кружится, и Ран падает, улетает в эту бездну, эту высь, прямо к звездам над низким горизонтом, море шумит, черноволосая девочка в синем сарафане смеётся, склоняет голову, Ран, братик, скажи мне… Ран кричит, выталкивая из себя море, небо и девочку, изо–всех сил прикусывает губу и возвращается в пустой склад к пыли, тусклому свету, запаху ржавчины и крови. Он тяжело дышит, голова раскалывается от боли, голубоглазый ублюдок стоит поодаль, и Ран рад, рад, что сумел стереть улыбку с этих узких губ.
– Ты так меня ненавидишь… – Шулдих качает головой, в голосе смешались сожаление, насмешка и недоумение, – а ведь я не делал тебе больно, как Брэд! – он пожимает плечами, – Фудзимия Ран. Кто бы мог подумать, а? Это, знаешь ли, даже забавно, – он улыбается, протягивает руку, поворачивает голову Рана, рассматривает его так пристально, так… – Ох, Ран, либе… Ну зачем ты следил за мной?
Ран смотрит на него молча, стараясь донести всю меру своей ненависти и презрения, он наконец поверил, по-настоящему поверил, что эта сволочь каким–то образом чувствует его, это невероятно, это бред, но так и есть, ублюдок вздрагивает, красивое лицо искажается, и Ран понимает – что–то уходит, что–то гаснет внутри него, отрывается по–живому, отступает… Он концентрируется, как учила его госпожа Лю, выстраивает стену из ледяной ненависти, наполняющей его душу, он повторяет про себя все английские ругательства, которые узнал от ребят в школе, весь скудный запас японских оскорблений, так чтобы до этого гада дошло, что…
– О Боже, да я понял, понял! – досадливо говорит Шулдих, – знаешь, если бы тебя слышала одна моя знакомая монахиня, она бы тебе рот вымыла хозяйственным мылом. А я так лучше мозги промою! – он отворачивается к столу, копается в чемоданчике, в котором американец брал свою сыворотку правды, что–то звякает, шуршит, Ран видит, как ходят его лопатки под тонким зелёным сукном, рыжие пряди скользят по плечам, и ему становится страшно. Он ненавидит себя за этот страх, но не может ничего поделать, это было так похоже на… когда папа и мама были живы, и Айя... Будда Амида. Он спятил, это всё наркотик, нет, нет, как он может сравнивать своих родных и эту мерзость, то удивительное, ни с чем не сравнимое единение, которое было у них и… эту… наркоту, отраву, он не замечает, как слёзы текут из глаз, боги, только не так, лучше пытки, он боится вновь оказаться… не в одиночестве… и он боится, что не выдержит на этот раз, расслабится, размякнет…
Шулдих оборачивается, в руке у него шприц. Снова.
– Прости, либе, но мы должны успеть до прихода Брэда.
Ран мучительно стонет, выгибаясь в своих путах, он не хочет, не хочет…
– Боже, да не дёргайся ты, – бормочет Шулдих, тонкие пальцы впиваются в предплечье Рана с неожиданной силой, – полкубика эфедрина. Ерунда. Тебе даже понравится, – холодное влажное прикосновение, укол, кровь клубится в шприце, – вот так… Хороший мальчик…
Он смотрит на часы, переминается на месте, тонкие пальцы теребят браслет с жемчужиной на запястье, он не сводит с Рана внимательных беспокойных глаз, губы подрагивают, что–то шепчут, этот беззвучный шёпот, кривящий яркий рот делают с Раном странные вещи, сейчас всё по-другому, он чувствует как горячо, ошеломительно приятно кровь приливает к коже, поднимая тоненькие волоски, сердце частит, в голове становится звонко и пусто, он дышит с трудом, наркотик ломает его, наполняя горькой, безумной радостью. Он выгибается на стуле, пытаясь порвать верёвки, он сможет это, сила кипит в нём, он уже не чувствует боли, он вырвется и убьёт своего врага, разорвёт его голыми руками, эту белую кожу, увидит его кровь… Ран стонет, не замечая, как верёвки врезаются в запястья до кровавых следов, синеглазый ублюдок внезапно оказывается рядом, и Ран вздрагивает всем телом, когда тонкие твёрдые пальцы стискивают его между ног, прямо через джинсы, сильно, умело, он мычит от невыносимого удовольствия, толкаясь бёдрами в эту горячую ладонь, нет, нет, он не хочет, по–настоящему не хочет, но проклятая синеглазая сволочь уже отпустила его, Ран скулит от разочарования, крепко зажмуривает глаза, он возбуждён, остро, до боли, в голове мутится, его трясёт, он прикусывает губу… И тут его седлает тёплое тонкое тело, колено прижимается к напряжённому паху, Ран не выдерживает, поднимает ресницы и видит перед собой ярко–голубые глаза, Шулдих улыбается ему шальной улыбкой, ёрзает у него на коленях, смещается так, что их члены трутся через два слоя ткани. Ран не может ничего сделать, его бёдра ходят ходуном, Шулдих стискивает его сильнее, сдавливая, лаская, его пальцы ложатся на щёки Рана, губы приникают к сомкнутому рту, облизывают, сосут, Ран кричит, и Шулдих врывается в него, всюду, Ран чувствует его горячий упругий язык, и словно соболиная кисть касается его сознания, за долю секунды он узнаёт свой собственный вкус, запах и твёрдость, он побеждён, побеждён, возбуждение Шулдиха сладкой томительной дрожью отдаётся внизу поясницы, его анус сокращается, он подаётся вверх, раздавливая о промежность проклятого ублюдка свой возбужденный член, дёргается и хрипит, верёвки делаются скользкими от крови, так сильно он рвётся, так ломает его оргазм. Ран издаёт полувсхлип-полуругательство. Шулдих отрывается от него, сползает на пол, его шатает, Ран мутными глазами смотрит на разгоревшиеся щёки своего врага, припухшие губы, это самое красивое, самое порочное и возбуждающее зрелище, которое он видел в жизни. Шулдих тоже глядит на него, голубые глаза кажутся почти чёрными, потом он медленно опускает ресницы, этот неосознанно покорный жест опять делает член Рана каменным. Шулдих всё ещё возбуждён, он ласкает себя, проводит ногтями по ширинке, неслышный шорох гремит в ушах Рана, как адский ветер, гайдзин судорожно сглатывает, убирает руку, говорит срывающимся голосом:
– Так… быстрее всего, Ран…
Ран стонет, обвисает на верёвках, он проиграл, он знает это, ублюдок высосал его досуха, на него медленно наваливается отрезвление, тяжёлое, неумолимое, как смерть, он плачет, от гадливости и бессилия, оттого, что пять минут назад испытал самое пронзительное, самое сладкое наслаждение в своей жизни. Испытал от врага, убийцы, он закрывает глаза, чтобы не видеть это шалое, бесстыдное лицо, ненасытные губы. Но он не может не слышать, не чувствовать, как ублюдок подходит к нему, склоняется, касается правого запястья, он почти против воли вдыхает его запах – соль, море, ваниль, шёпот – или ему показалось – «пожалей сестру, береги себя», он напрягается изо всех сил, чтобы не дать этому шёпоту, этому запаху снова овладеть собой, голова кружится, наверно, он отключается на некоторое время, потому что когда он приходит в себя – солнце уже не пляшет на пыльном полу, по углам сгустились тени, и голуби в вышине воркуют по–вечернему сонно. Он один. Он стонет, пробует пошевелиться, болит всё тело, он подносит руку к голове, смотрит на стёртое запястье, вздрагивает – верёвка оказалась разрезанной. Корчась от унижения, стараясь не думать, не вспоминать о том, что случилось, ломая ногти, он развязывает левую руку, ноги, вскакивает, едва не падая, ковыляет к двери. Он должен выбраться отсюда. Он должен добраться до своих. Ему нужен врач. Ран смеётся пересохшим горлом. Ему нужно вымыться. Но сначала – ему нужно отомстить. Такатори Рейдзи здесь. Такатори Рейдзи.
…Он не помнил, сколько бродил по заброшенным складам и цехам, мимо железного мусора, каких-то ящиков и стоек, путаясь, больно натыкаясь на острые углы, слабый и неуклюжий как ребёнок. Смесь наркотиков в венах вытворяла с ним странные вещи – его шатало, в глазах двоилось, контуры предметов переливались радужными бликами, потом стемнело, но он всё равно видел эти бледные разводы – как плёнка бензина на асфальте, ему было то холодно, то жарко, голова кружилась, подташнивало, но он шёл, упрямо, шаг за шагом, как всё, что он делал в этой жизни. Подумав так, он рассмеялся, но из горла вырвалось только сипение, он так хотел пить, но сначала… сначала он убьёт Такатори. Потом американца. А потом настанет очередь рыжей сволочи… Ран застонал и вцепился зубами в кулак, потому что член опять стал наливаться кровью, едва он вспомнил его проклятый рот, его проклятые пальцы, его проклятые голубые глаза… Он блуждал в темноте, между застывших металлических конструкций, медленно, но неуклонно переходя из помещения в помещение, он не знал, что его вело, но был уверен, что идёт правильно – по следам рыжего ублюдка. Казалось, его присутствие было разлито в воздухе, Ран мог бы поклясться, что чувствует слабый аромат ванили и моря сквозь пыль, сквозь запах железа и птичьего помёта. Ран очень удивился бы, будь он ещё способен испытывать удивление, узнав, что Шулдих, который маялся за спиной Брэда в заброшенной кабинке мастера цеха, совсем недалеко, тоже чувствовал его. «Уходи, уходи же, не сюда, уходи!» – повторял он мысленно, но глупый красноволосый щенок шёл прямо к ним, он что же, не мог выхода найти, чёртов придурок, да в этой развалюхе дыр больше, чем дверей, почему он… Шу толкнулся в его мысли и понял, что не может повернуть его, вообще не может пройти глубже первого слоя, беспорядочных обрывков, полных ярости, стыда и упрямого желания увидеть их мёртвыми. Слишком далеко. И защита, примитивная, стихийная, но достаточно сильная. Он ошибался, это была не просто ненависть, это была старательно выстроенная сознательная ненависть, вот почему ему понадобился наркотик! Щенка кто-то натаскал! Шулдих уже давно не слышал, о чём говорили Брэд и Рейдзи Такатори, он застыл у стены почти в трансе, пока до него не дошло, что он сам ведёт Рана к себе, что красноволосого притягивают остатки того, что ему пришлось сделать… Вот ведь упрямая дрянь! Донельзя раздражённый, Шу выскользнул за дверь.
…Ран тяжело, как старик, шёл к лестнице, ведущей к каморке мастера. Он не прятался, он ни о чём не думал, мысли его были полны смерти и оцепенения, а рука сжимала проржавевший гаечный ключ. Пальцы вцепились в перила, подтянули непослушное тело. Ступенька… ещё одна… Ноги нашли нужный ритм и работали, как заведённые. Из–под неплотно прикрытой двери наверху выбивалась полоска света, мужские голоса произносили неразличимые слова. Ран улыбнулся и стиснул ржавое железо. Не катана. Жаль.
О, если б упасть,
Как вишни цветы -
Так чисто и так легко…(с)
На узкой перемычке между пролётами его перехватил священный ветер, обнял, закружил и распластал по стене. У ветра были горячие худые руки и волосы с запахом ванили и моря. «Я хочу тебя убить» – подумал Ран. «Я знаю», – ответил ветер и прижал его к стене, окружая, обволакивая собой. Дверь наверху распахнулась, выпуская ослепительный прямоугольник света, и сердитые холодные голоса впились в уши:
– Вы должны были сегодня обеспечить охрану…
– Определитесь, мистер Такатори, где вы хотите видеть моих людей – в офисе или…
– Встреча с Камото едва не сорвалась!
– Но не сорвалась, Ваша охрана и сама справилась!
– Не смей пререкаться со мной, Кроуфорд!
– В следующий раз я хотел бы услышать точный приказ!..
– Что ты здесь делаешь!
Это ветру. Ветер ответил своим тонким, хрипловатым голоском:
– Ожидаю Вас, сэр! Мне проводить Вас к машине?
Ран у него за спиной замер в оцепенении, он стоял, не скрываясь, но знал, что невидим, ветер сделал что-то в мыслях этих двоих, крохотный, незаметный толчок, такой правильный, такой естественный – и на этой лестнице уже просто не могло быть никого, кроме них и ветра, а тени… тени кажутся ещё чернее после ярко освещённой комнатушки…
– Твой босс сам проводит меня, бесполезная тварь!
– Как пожелаете, – издевательски пропел ветер, его острые лопатки впечатались в грудь Рана, волосы лезли в нос, а задница…
Эти двое прошли мимо, американец было обернулся, но потом Такатори окликнул его, и он с грохотом сбежал вниз. Тяжёлые шаги. Лязгнула дверь. Наверху коротко хлопнул крыльями проснувшийся голубь. А ветер обернулся к Рану лицом, почти неразличимым в темноте и всё же светлым, с глубокими провалами глаз. Потом прижался близко–близко, уткнулся лоб в лоб, они с ветром были одного роста. Ран вздохнул его запах и повторил беспомощно, сраженный его жаром, его непонятной властью:
– Я хочу убить тебя. Но сначала… Такатори…
«Да, либе. Ты такой упрямый. Ну что мне с тобой делать», – пожаловался ветер у него в голове. А потом ударил, взорвался в нём белой вспышкой, погружая в беспамятство, в полную, бархатную, горячую тьму.
* * *
– Фудзимия Ран. На выход!
Голос полицейского напоминал лязг затвора. Ран медленно поднялся, опираясь о стену, всё тело болело, рука, на которую наложили гипс, так просто разрывалась от боли. Он очнулся за полночь, на пустыре, на задворках Сибуйи, с вывернутыми карманами, без кроссовок, без часов, с мутными обрывками воспоминаний в голове. Полицейские смеялись и называли его обколотым дурачком, когда сажали за решётку в машину, рядом с двумя вонючими бродягами, располосовавшими друг друга за бутылку дешёвого пойла. «Обезьянник» в сибуйском участке был битком набит, так что очередь Рана пришла нескоро, к тому времени рука раздулась, как резиновая перчатка, наполненная водой, и стала болеть по-настоящему, действие наркотиков прошло, но, как оказалось, это было даже полезно, потому что пронзительная боль не дала заснуть, и он сумел отбиться от какого-то отребья, которое не прочь было получить кусочек свежего тела. Его тела. Полицейские по ту сторону решётки наблюдали за дракой вполне благосклонно и даже делали ставки, если Ран не ослышался. Во всяком случае, когда он остановился, на одно мгновение, и оглядел своих соперников, тех, кто ещё шевелился, огрызался, поднимался, чтобы броситься на него, их было не меньше дюжины, и он уже понял – ему конец, сейчас они нападут разом, так вот, тогда решётка открылась, и трое полицейских с дубинками навели порядок. Рану досталось больше всех, как зачинщику драки, и он не сопротивлялся, скорчившись на полу, прикрывая голову руками. Отребье поскуливало и ворчало по углам, полицейские совещались прямо над лежащим Раном, слова перестали до него доходить, навалилась необоримая дурнота, и даже боль уже не помогала. Он почти не чувствовал, как его подхватили под руки и куда-то поволокли. Он снова отключился и очнулся в одиночке – крохотном закутке, в котором были футон, унитаз и раковина с ржавой холодной водой, Ран едва не расплакался, когда она брызнула ему в ладони, он пил и не мог остановиться, потом его вырвало, и он напился снова, помылся кое-как, левая кисть была багровой и раздутой, и уже не болела, а ныла. Он стоял на коленях перед раковиной, ледяная вода лилась на распухшие пальцы, а в голове с ужасающей чёткостью прокручивалось всё, что с ним случилось, сначала кусочки воспоминаний путались, как высыпанные из коробки паззлы, потом они стали прилаживаться друг к другу, укладывались на места, образуя связную картину. Ран погрузился в составление этой картины, отрешившись от настоящего, он не понимал, но это было сужение сознания, признак шока. Он последовательно и дотошно сортировал добытую информацию, она казалась фантастической, но такова сейчас была его реальность – синяки, ожоги и порезы на его теле доказывали это. Рыжий Шулдих – читает мысли. Брэд Кроуфорд – пытки, мордобой, не остановится ни перед чем. Одноглазый дьявол с ножом, дикий зверь, грызущий себя и других. Такатори Рейдзи – босс этих троих. Завод на острове Кафунабаси принадлежит ему. Рыжий… рыжий, который выкачивал из него информацию, горячие губы, выпивающие, наполняющие отравой… Рана сорвало с места, и он ударился о дверь всем телом, ещё, ещё раз, ещё, пока не прибежали полицейские и не всыпали ему, наверно, он что-то говорил им, он не помнил, но к нему привели врача, врач вправил руку, наложил гипс, обработал порезы на животе и на груди, и стал задавать странные вопросы. Ран молчал, тогда врач задрал рукав на здоровой руке, прикованной к стулу, и хмыкнул – на локтевом сгибе расползался синяк, испещрённый точками уколов. Врач посмотрел на полицейских как на недоумков, вколол Рану ещё один укол – сыворотку от столбняка, и сказал, что так ему и надо, позору своих родителей. Пусть он позвонит им, и его заберут домой. Трое полицейских и пожилой врач смотрели на оборванного парнишку-наркомана, который согнулся пополам на стуле, прижимая к животу загипсованную руку, из его рта вылетали странные звуки – полусмех, полустоны, слёзы капали на колени, оставляя мокрые пятна на грязных джинсах. Ломка, сказал врач, отправьте его в камеру.
И вот теперь Рана шёл по коридору участка, щурясь и озираясь, он был босиком, одежда повисла клочьями и воняла. В приёмной полицейского участка его едва не оглушил бодрый деловой шум, вокруг сновали чистые, аккуратно одетые люди, пахло кофе и жаренной рыбой, он уже и забыл, когда ел последний раз, он тоже когда-то принадлежал к миру сытых, чистых людей со спокойными лицами, но это было давно, так давно, что казалось смутным сном, а сейчас он был пойманным волком, которого ведут из одной клетки в другую. Голова закружилась, он почувствовал рвотный позыв и был вынужден остановиться – ноги дрожали. Его подтолкнули в спину, он невольно шагнул вперёд и оказался нос к носу с Сирасаки Рэйити. От облегчения у Рана ослабели колени. Лидер Критикер отшатнулся, не сумев сдержать брезгливую гримасу.
– Да, это он, – сказал он полицейским.
– Заберёте его прямо сейчас?
– Да, я уже оформил поручительство.
– Вот и хорошо, молодой господин! Задал он нам жару, этот Ваш братец.
– Прошу прощения. Он всегда был… несколько неуравновешен.
Щелчок наручников, ледяное презрение в глазах Сирасаки, и Ран, повинуясь жесту своего командира, двинулся вслед. Радость, охватившая его при виде Сирасаки, сменилась стыдом. Он вдруг понял, как выглядит со стороны – босой, избитый, грязный, вонючий. Он старался идти прямо, хотя его шатало, он опять уплывал из реальности, мимолётно ощущая полные отвращения взгляды людей, улавливая отдельные реплики Сирасаки, который вычитывал его, довольно громко: «Отвратительно… засветиться в полиции… проваленный агент… употребляешь наркотики…». Раскалённый асфальт обжёг ему подошвы. Они вышли из участка, Сирасаки продолжал брюзжать, утреннее солнце ослепительно сияло, сияли улицы, люди, машины, и на Рана вновь навалилось чувство отчуждённости, неприкаянности, непричастности к миру людей. Он сел на пассажирское сидение, Сирасаки наконец замолчал, поняв, что говорит впустую, но каждое его движение – как громко он захлопнул дверцу, как резко включил зажигание и рванул с места – всё выдавало гнев. Он вёл быстро, бросая искоса взгляды на Рана и снова взорвался, когда машина застряла в пробке.
– Ты можешь объяснить, что с тобой случилось?
– Меня схватили люди Такатори, – сказал Ран, глядя перед собой.
– Будда Амида! Я же приказал тебе оставить слежку за Такатори! Ты, Фудзимия… У меня просто…
Приглушённо зазвонил мобильник, Сирасаки вытащил его из кармана, зло рявкнул:
– Да!.. Да, господин Персия. Я везу его в офис. …Что? Каннон… Всемилостивая Каннон!.. Я… Я понимаю, да, господин Персия, я еду…
Он нажал на кнопку, прерывая связь, Ран увидел сбоку, как желтоватая бледность залила его лицо, губы тряслись. Сзади сигналили машины.
– Что случилось, – спросил он. Сирасаки обернулся, и Рану показалось, что сейчас лидер Критикер ударит его.
– Ты знаешь это лучше меня, Фудзимия! – прошипел он, – их всех положили, в Ханеда. И Хондзё, и Тануму, и ребят из Крашерс… и малыша… Ты раскололся! Ты сдал их, проклятый ублюдок! – он схватил Рана за грудки и затряс, он почти хрипел: – Все мертвы, Королева при смерти, я убью тебя, убью своими руками!..
* * *
Его снова допрашивали, он сидел на стуле посреди комнаты, а они стояли вокруг, с пистолетами наготове, и вели перекрёстный допрос. Его товарищи. Теперь Ран не молчал, наоборот, он старался вспомнить каждую деталь, каждую подробность, весь вчерашний день поминутно, он уверял, что не говорил о доме в Ханеда ребятам, тем более о бандитской стрелке, этот дом он полагал перспективным для прослушивания, и только. Он побыл в офисе всего пятнадцать минут и ушёл, он повторял, снова и снова, что этого не могло быть, что он передавал информацию только Сирасаки, а когда того не было – оставлял информацию в компе, в запароленном файле, он всегда так делал. Кто ещё имел доступ к файлам? «Только я» – ответил Сирасаки, как отрезал, – «Лучше расскажи, Фудзимия, как ты нарушил приказ и полез к Такатори!» И Ран рассказывал, рассказывал обо всём – о рыжем гайдзине, читающем мысли, он назвал номер его машины, назвал номер своего такси, он рассказал о заводе на острове и о другом гайдзине, с сывороткой правды, как он молчал, и как потом тот, рыжий… Над ним смеялись, ему не верили, у него взяли кровь на анализ: эфедрин, да ты просто укололся потом, совестно было, что сломался от пары ударов, много ты успел рассказать им, а, Фудзимия? А теперь нам сказки рассказываешь. Предатель. Наркоман.
…Ночь он встретил в подвале штаб-квартиры Критикер, куда его бросили, когда поняли, что больше ничего не добьются. Ран сидел, баюкая ноющую руку, на улице бушевала гроза, он понял это по глухим раскатам грома, и по тишине, которая наступила после, он помнил эту отмытую, сияющую дождевыми каплями тишину после грозы, которую он уже никогда не увидит, не разделит с Айей. Он знал, что его ожидает смерть – предательства в Критикер не прощали, а его оправдания не волновали никого. Он только хотел попросить кого–нибудь присмотреть за сестрой, перевести деньги из траста на счёт больницы, это крупная сумма, возможно, за время, которое удастся купить на эти деньги, она очнётся… Он не ел вторые сутки, и не мог уснуть. Раньше, читая книги, он спрашивал себя – что чувствуют люди, ожидая смерти за преступление, которых не совершали. Теперь он мог ответить на это сам. Голод, боль, пустоту, изнуряющую усталость. Его знобило. Скорее бы всё закончилось. Бабочка, попавшая за стекло. Она видит яркий сияющий мир прямо перед собой, она бьётся, ломая крылья, и остаётся на подоконнике высохшим листком…
Под утро он впал в тяжёлое лихорадочное оцепенение, тело налилось жаром, голова гудела, перед глазами мелькали искажённые лица – Айя, гайдзины, Сирасаки, какие-то смеющиеся незнакомцы, он вздрогнул, когда громко, невыносимо громко лязгнула дверь его тюрьмы. Открыл воспалённые глаза – на пороге стоял Сирасаки, бледный и уставший, казалось, он постарел за эту ночь на двадцать лет.
– Фудзимия, – позвал он. Ран поднялся с трудом, он горел, но босые ноги окоченели, по телу волнами прокатывался озноб. Скоро всё кончится.
– Айя, – прохрипел он. Сирасаки опустил глаза, протянул было руку, но Ран отшатнулся, привалился к стене, ноги разъезжались.
– Фудзимия, ты оправдан, – глухо заговорил Сирасаки, – Королева… пришла в себя и всё рассказала… Мне нет прощения… Мои люди… Я… слишком доверял им. Мне нет прощения. Я лично расспросил таксиста, он высадил тебя на острове, когда в Ханеда уже всё… было кончено.
Ран смотрел на него, слова доходили до него как сквозь вату, но в конце концов обрели какое-то подобие смысла. Он засмеялся, потом закашлялся, прохрипел:
– Не… распинайся… Они всё равно знают про Критикер… узнали… от меня…
– Фудзимия… это ещё не всё, подожди! Химики из лаборатории, я заставил их повторить анализ… они нашли барбамил, следы, ты не лгал, к тебе действительно применили сыворотку правды!
– Как… неудачно, да? – засмеялся Ран.
Сирасаки молча стоял перед ним, на лице его было написано искреннее раскаяние, но для Рана оно уже ничего не значило. Пошатываясь, он пошёл к двери, на пороге обернулся и сказал:
– Мне нужен аспирин… и чистая одежда.
– Конечно, ты получишь всё, я сделаю всё, чтобы загладить… Но ты должен понять меня, нас, погибло семь агентов и… Что ты собираешься делать?
– Уйти отсюда… подальше.
* * *
…И снова катана потягивалась, как кошка, в его руках, и довольно изгибала серое лезвие. Запах полыни, привычные движения, хотя гипс немного мешает. Ирисы колыхались у ступенек, ведущих на галерею, играя с ночным ветерком. Неужели прошло только два дня? В додзё Такамасу никто словно и не заметил его отсутствия. Учитель уехал по делам, Ран провёл день, как обычно, даже позанимался с двумя группами, привычные каты выгоняли лихорадку и боль из тела надёжнее, чем аспирин. Никто не спросил его насчёт загипсованной руки и синяков, для «парней» раны и боль были таким же обыкновенными событиями в жизни, как еда и питьё. Ран переделал всё, что мог, закончил все дела, написал прощальную записку учителю и уселся в галерее, почистить Злую Катану напоследок. Попрощаться с ней. Странно, что он вообще мог что-то чувствовать, но он чувствовал печаль и сожаление. Ему не хотелось покидать додзё, оставлять учителя и Злую Катану, но он должен был сделать это. Он не мог больше лгать Такамасу-сэнсею, с него довольно лжи и притворства. «Каждый, кто лжёт – обманывает себя!»- поддакнула Злая Катана. Ран дёрнул ртом в подобии улыбки. Тебя бы золотым бруском полировать, умница, да ты его пополам разрежешь! Он не знал, что будет делать дальше. Список его врагов рос слишком быстро, а месть оставалась недосягаемой, если подумать, то этот год ни капли не приблизил его к цели, только добавил грязи в душу. Граница между Добром и Злом оказалась зыбкой, размытой, и Ран уже не знал точно – на чьей он стороне, да и не хотел знать. Критикер, «хорошие парни», на которых он работал целый год, так и не стали доверять ему и едва не казнили. Рыжий гайдзин – Ран, наконец-то, смог признаться себе в этом – так вот, рыжий гайдзин, враг, отпустил его, дважды. Всё смешалось. Всё кругом было изменчивым и текучим, как мутная вода, и лишь ненависть к Такатори удерживала его наплаву. И Айя… «И я!» – сказала Злая Катана. Ран кивнул.
Он поднял Злую Катану, чтобы полюбоваться отражением фонаря в полированной стали, и это движение спасло ему жизнь, алый блик на сером лезвии- Зимородок летел вниз по косой дуге, его нарядные киноварные ножны упали на пол галереи с глухим стуком. Сандзабуро Такамасу бесшумно, без предупреждения напал на Рана. Не раздумывая, он отбил удар, так, что брызнули искры, нужные движения были вбиты в него не уровне рефлексов. Он почти не удивился. Он заслужил это. Отброшенный, учитель отскочил, они оказались на ногах оба, потревоженные язычки пламени метались в фонарях. Одинаковые упругие стойки, внимательные взгляды, катаны, серая и серо-золотая, едва подрагивают в руках у бойцов, тоже готовые сцепиться. Глаза Такамасу горят, губы кривятся:
– Предатель… Лживая тварь…
Прыжок, обмен ударами, Ран ударяется спиной о резной столб, с соломенной крыши сыплется труха, используя инерцию, он бежит вперёд и нападает, но учитель слишком опытен, чтобы его можно было достать простым наскоком, он парирует удар, заставляя Рана отступить.
Пауза, двое друг напротив друга, младший молчит, старший цедит сквозь зубы:
– Приятель позвонил – твой мальчишка… в полиции…
Прыжок, звон, расходятся снова.
– Мой мальчишка!..
Ран едва увернулся от удара, покатился по татами, вскрикнул от боли в сломанной руке.
– Кому ты… сдавал меня… Проваленный агент!
Две серых молнии, крест-накрест, уход, поворот.
– Ханеда – твоих рук… дело?
Они сшиблись почти налету, упали на колени, сталь скрежещет о сталь, учитель шипит прямо в лицо ученику:
– С кем был в полиции? Кто тебя забрал, я видел тебя, видел вас обоих!
Он отшвыривает Рана, тот падает, успевает перевернуться, учитель налетает на него, Зимородок поёт в косом неудержимом замахе, Ран уже на коленях, он пытается уйти, но поздно, тогда он резко толкает Злую Катану назад и вверх, это простой удар, вслепую, но чтобы отбить его, учитель должен будет прервать движение, и Ран успеет… Зимородок захлёбывается и плашмя ударяет Рана по плечу, заставляя пригнуться, упасть боком на что-то теплое, живое, Ран тут же подскакивает, он должен двигаться, он должен… Но двигаться незачем – Сандзабуро Такамасу лежит на спине, зажимая располосованную ключицу, пальцы тонут в фонтанчике крови в глубине раны, рядом с белым обломком кости. Вокруг головы учителя быстро расползается тёмная лужа. Не помня себя, Ран бросается на колени, его ладонь ложится поверх дрожащих узловатых пальцев старика. Тот открывает глаза, хрипит:
– Хорошо… учился… почему…
Рана трясёт, он едва находит в себе силы открыть рот, но каждое следующее слово даётся легче, потому что это правда, а не ложь:
– Такатори… убил моих родителей… Опозорил наше имя. Сестра из-за него… почти мёртвая… Я хотел отомстить! – он кричит, потом, с отчаянием, надломлено, – я не знал, что надо… что это так… не знал…
Подобие улыбки трогает синеющие губы, ладонь поворачивается, слабое пожатие, скользкое от крови, голос едва слышен, но он гремит в ушах Рана, как гром:
– Хо…рошая причина… путь… плохой… Бери… Злую Катану… мсти достойно… за… нас… ученик… мой…
* * *
На следующий день, утром, Фудзимия Ран явился в опустошённый штаб Критикер. Сирасаки столкнулся с ним нос к носу, когда выносил последнюю коробку с папками, и едва не уронил то, что нёс. Фудзимия был – краше в гроб кладут, стоял у стены, как неупокоенная душа, в своей чёрной майке и потёртых джинсах, у ног валялась полупустая спортивная сумка. Он даже не двинулся, чтобы помочь Сирасаки. Отморозок.
– Доброе утро, – буркнул Сирасаки, но ответа не дождался, – организация переезжает.
– Я подавал рапорт о переводе в Конэко, – сказал Фудзимия с оттенком вопроса.
5.
Весеннее утро, солнце, будь оно проклято, так и бьёт по мозгам, в глаза как песка насыпали. Шулдих вздыхает. А чего ещё ожидать, когда спал всего пять часов, а потом тебя просто вытряхнули из постели, и потянули на разборки. Чёрт! Чёрт, чёрт, чёрт. Он знал, что ему влетит, но не думал, что так скоро. Брэд любил помучить его неизвестностью, затянуть наказание на неопределённое время, помотать нервишки… Ах, Брэд, либе…
… – Ты позволил ему сбежать, – в голосе Оракула холод и угроза.
– Ну позволил, ну и что, – пожимает плечами Шулдих, – он отработанный материал, Брэд! Он и знал-то всего ничего. Критикер! – он хихикнул. – Папочка Персия видит тебя, Тёмная Тварь, так что будь паинькой, Брэд, отпусти, я ещё успею соснуть до обеда!
– Нам не нужны свидетели, – Брэд словно не слышит его.
– Какой из него свидетель! – фыркает Шу, но в голосе проскальзывает раздражение, – Я прочистил ему мозги, хорошо, если он имя своё помнит!
Шу запомнил. Фудзимия Ран. Брат морковки. Он подчистил ему память и выбросил на какой-то свалке. Осторожно вытащил из машины, стараясь не потревожить руку, положил на землю, где посуше, и уехал, не оглянулся. Дурак. Фудзимийская мамочка была бы довольна, более чем. Морковка – тоже. И Рут.
– …Ты оставил концы.
– А что, убить его надо было? – взвизгивает окончательно разозлённый Шу.
– Да, – отвечает Брэд холодно. Шу смотрит на него в недоумении, потом коротко смеётся. Говорит:
– Эй, Брэд, либе, да ты рехнулся!
– Ты должен был его убить!
– …Это всё Япония, я же говорил тебе, я же предупреждал, Япония – плохая идея…
– Лотар, ты не слушаешь меня.
– …что- то в воздухе, должно быть, или в воде, или ты насмотрелся самурайских гасилок…
– Я не шучу.
– …нам бы смотаться поскорее, да, Брэд, я всё забываю спросить срок контракта и…
– Пожизненно.
– Что?
– Роберт Фладд подарил нас Рейдзи Такатори. Маленький бонус в дополнение к инвестициям, – Брэд снимает очки, трёт переносицу. Шулдих молча смотрит на него, потом у него на лице появляется гримаса совершенно кошачьей ярости: оскаленные зубы, сморщенный нос. Он шипит:
– Повтори, что ты сказал?
– Роберт Фладд устроил нам этот контракт.
– И ты позволил?!
– Не смей говорить со мной в таком тоне, – Брэд произносит это спокойно, но что-то заставляет Шу примолкнуть, – ты забываешься, Шулдих. Ты расслабился, ты дерзишь Такатори…
– Но ты сам…
– Молчать. Ты не выполняешь приказы…
– Ты мне про парнишку ничего не приказывал, и я… Слушай, ты что, видел что-нибудь про него, видел, да?
– Он – свидетель, и этого достаточно.
– Он – псионик, Брэд! – Шулдих смотрел на него в полном недоумении, – Да он же один из нас!… – он беспомощно пожал плечами, – Сестра Рут…
– Сестра Рут! Ты не подчиняешься Рут! – Брэд вспылил не на шутку, шагнув к Шулдиху, он сгрёб его за грудки, так что пуговицы полетели с белого френча, затрещала рубашка, – Ты подчиняешься мне! И мне надоели твои выходки!
– Вот как? – Шулдих вцепился в его руку обеими руками, но его голос не дрогнул, – я не подчиняюсь тебе, Брэд! Я подчиняюсь Рут. Потому что люблю её!
Брэд вне себя оттолкнул его. Шу упал на пол, но тут же приподнялся, глаза его горели ярким злорадным огнём, рубашка повисла клочьями, худая грудь ходуном ходила. Брэд стоял над ним, сжав кулаки, смуглое лицо посерело. Шу не отводил взгляд, со свирепой радостью отмечая искривлённые губы, дрожащие плечи, полные боли и злости глаза.
– Ты убьёшь мальчишку, – прохрипел американец.
…Лотар, его Лотар, молча, крепко вжимается лицом в шею красноволосого, тот гладит его рыжую голову, пальцы подрагивают, глаза закрыты…
– Чёрта с два!- оскалился Шу.
– Ты найдёшь его и убьёшь, иначе я сделаю это сам! – эта картинка, именно эта, из десятка похожих, почему-то доводила Брэда до безумия.
– А я не позволю!..
– Так-так–так… – раздался знакомый ледяной голос, – Стоит приехать неожиданно, и узнаёшь массу интересного о своих подчинённых!
Шу почувствовал, как его мгновенно покрыл липкий холодный пот. Ему даже оглядываться не надо было. Но он заставил себя это сделать. В дверях, в окружении трёх массивных телохранителей, стоял Роберт Фладд.
Брэд Кроуфорд.
Я поздоровался, краем глаза наблюдая, как Шу поднялся с пола. Лицо его мгновенно разгладилось, на губах появилась немного натянутая улыбка. Как неловко получилось. Он попытался поправить одежду, но Фладд засмеялся и махнул рукой. Он смотрел на Лотара… Он смотрел на него так, что мне стало не по себе. Он смотрел на него жадным пристальным взглядом, взглядом собственника, а Шу продолжал улыбаться приклеенной улыбкой.
– Здравствуй, мальчик мой! – сказал Фладд
– Добрый день, мистер Фладд. Извините мне мой вид, – его голос был как шёлк.
– Ничего страшного. Я вижу, твой босс погорячился. Он не слушается Вас, Кроуфорд? – это уже ко мне.
– Иногда, – я слышу себя как со стороны. – Но он ценное приобретение для Шварц.
– О да. Ты – редкость, мальчик мой, – он подходит ближе, проводит сухой старческой рукой по груди Шу в разорванной рубашке, мне показалось – или он задевает сосок? Шу вздрагивает, но не отстраняется. Фладд треплет его по голове, очень довольный:
– Редкость, – повторяет он, – Неудивительно, что Рут разбаловала тебя.
– Она тоже приехала? – спрашивает Шулдих.
– Нет, – Фладд не сводит с него глаз, я вижу, как бледные костистые пальцы сжимаются в рыжих прядях, дергают. Это должно быть больно. – Нет, Рут не приехала. Наша Рут… Милая наша добрая Рут… Она больше не с нами.
– Что с ней?! – вскидывается Шу, – она… умерла?
Роберт Фладд продолжает дёргать его волосы, несильно, в такт каждому слову:
– Нет, она жива. Но лучше бы она умерла. Она дезертировала, наша Рут. Она предала Эсцет. Мы, видите ли, действуем слишком грязно на вкус нашей святой сестрицы. Мы нарушаем божьи заповеди. Мы, избранные, обижаем других избранных. И потому Рут ушла от нас. Уехала из Розенкранц со своими воспитанниками.
– Где она? – спросил Шу. Фладд пригнул к себе его голову.
– Не знаю. Но где бы ни была, пусть побережётся. А он всегда такой непочтительный, Кроуфорд?
– Бывает, – отвечаю я. Рут, Рут, Рут… Ах, дорогая…
– Ну, тогда его следует наказать, а? – Фладд отпускает, наконец, волосы Шу, тот поспешно отстраняется, – ступай, переоденься. Будешь вместе с Кроуфордом сопровождать нас.
Шу исчезает, просто исчезает. Проклятье! Мне надо сосредоточится, беседа с Фладдом всегда нелёгкое испытание, но у меня в голове стоит мешанина мыслей, образов, воспоминаний – Шу и красноволосый, отвратительная иссохшая рука в рыжих волосах, влажная от пота белая кожа, как он поднимался с пола, такой неловкий, как смотрел на него Фладд, как он опускал ресницы под этим взглядом… Я ненавижу его в эту минуту. Я убил бы его, я свернул бы ему шею собственными руками!.. Я замечаю, что Фладд не сводит с меня глаз, и усилием воли возвращаюсь к насущным проблемам. Слава Богу, он не сможет прочитать меня. Старик сильный телекинетик, а мысли читает ещё хуже моего Наги. Но я уверен, что по меньшей мере один из его телохранителей – телепат, поэтому поддерживаю защиту по минимуму. Мне же нечего скрывать, так? Фладд смотрит на меня мутно–голубым взглядом, оба его глаза поразила катаракта.
– Что скажете, Кроуфорд? Аккуратно ли Такатори выполняют свои обязательства?
* * *
Роберт Фладд планировал пробыть в Японии только сутки. Обычная инспекционная проверка. Замена контрактов, подписанных Рут Строн, на контракты, подписанные Робертом Фладдом. Встреча с уважаемыми господами Такатори, визит в лаборатории, визит на завод. Свора адвокатов шуршит бумагами. Такатори Рейдзи подобострастно улыбается каждой шутке Фладда, но глаза холодные и настороженные, его сын угрюмо молчит. Вежливость на грани оскорблений. Терпение на грани отчаяния. Шу, оставивший дома бандану, в деловом костюме цвета асфальта, без галстука, верхняя пуговица рубашки расстёгнута, вполголоса болтает с телохранителями Фладда, он с ними уже на «ты». Я ещё узнаю от него новости из Розенкранц. Потом.
Вечер заканчивается в отдельном кабинете дорогого ресторана. Грёбанная экзотика во всех проявлениях для почтенных гостей. Босые служанки в национальной одежде прислуживают на коленях, и кланяются так, словно у них нет позвоночника. Картины из ломтиков фугу, две приглашённые гейши подогревают и разливают саке по маленьким чашкам. Почтенных гостей следует напоить допьяна. Такатори пьют умеренно. Фладд снисходительно принимает несколько порций, телохранители тоже не отказываются. Я выпил столько саке, что почти не чувствую тела. Я бы выпил чего-нибудь покрепче, слишком тяжёлым был этот день. Эй, налейте ещё, мисс! Мне ведь нечего скрывать. Мой любимый, мой рыжий мальчик сказал мне сегодня, что не любит меня. Ну не сказал – подумал. Какая разница, это ещё хуже. Он прячет лицо на шее красноволосого ублюдка, тот гладит его волосы, потом отрывает от себя, водит пальцами по улыбающимся губам, по скулам, векам, он что, слепой, почему от так трогает лицо Шу, касается опущенных ресниц, и тогда Шу открывает глаза и смотрит на него… Проклятие. На меня он никогда так не смотрел! Мне он шипел сегодня, что подчиняется только Рут. Ну и где твоя Рут, а, малыш? Я салютую ему дурацкой экзотической чашкой и заглатываю её содержимое. Дрянь какая. То ли дело старый добрый бренди. Твоё здоровье, Рут, где бы ты ни была. Лотар Шулдих. Мой рыжий ангел. У тебя теперь остался только я, и чем скорее ты поймёшь это, тем лучше. Красноволосый… Ну, ведь он может и умереть, да? Я запомнил его, я хорошо его запомнил. Лотар смотрит на меня, его глаза поблёскивают. Он сидит рядом с Фладдом, в руке – тоже чарка саке. Дурачок. Тебе же пить нельзя. Один из телохранителей кладёт руку ему на колено, что-то говорит. Он смеётся, запрокидывая голову, влажная белая шея жемчужно сияет в полутьме. Внезапно Фладд стукает ладонью по столу. Все замолкают. Все – это телохранители, я и Шулдих. Японцы с гейшами куда-то подевались на ранних стадиях кутежа.
– Ну и денёк, – дребезжит голос Фладда, – давно пора его заканчивать.
Я поднимаюсь и делаю знак Шу. Он встаёт было, но тут Фладд останавливает его, по- своему. Я вижу, как Шу хватается за грудь и оседает на место. Один телохранитель обнимает его за плечи, другой кладёт руку поперёк колен, нажимает.
– А с тобой я ещё не закончил, Шулдих, – говорит Фладд, – ты думаешь, я забыл о твоей непочтительности к Кроуфорду? И ко мне? Можете идти, Кроуфорд. Я Вами доволен. А он будет наказан, как я и обещал. Возражений нет?
Шулдих бросает на меня панический взгляд. Я тону в его голубых глазах, сейчас чёрных от страха. «Брэд…» – шепчет он у меня в голове. «Нет», – отвечаю я ему. Довольно я терпел твои выходки, Лотар. Ты должен понять, что тебя ждёт, если ты не со мной, теперь, когда Рут... Ты должен усвоить, что для тебя лучше. Это урок, Шу. Это просто урок.
Я оказываюсь в такси, прежде, чем успеваю додумать эту мысль до конца. Проклятое саке. Темнота, мелькание огней, звонкий, как у маленькой девочки, голосок певицы по радио. Мертвый ванильный запах салона. Внезапно тошнота подкатывает к горлу, я хриплю, зажимая рот руками, водитель резко тормозит, так что я ударяюсь лбом о подголовник. Я едва успеваю распахнуть дверь. Рвёт меня мучительно, до желчи, почти всухую. Оказывается, я ничего не ел сегодня. Глупо. Я забираюсь в салон, махаю шофёру. Машина трогает с места. Я утираюсь платком, во рту отвратительный металлический вкус. Может, у Шу сейчас тоже… Я приказываю себе не думать об этом. Он заслужил это, разве нет? Сколько раз урок получал я: его ночные возвращения, сияющие утренние улыбочки и следы укусов на шее, его проклятые гламурные шмотки, нарочитые взгляды, которыми он провожает на улицах красивых парней, мюнхенские бармены, которые знают его по имени… Я хрипло смеюсь. Он заслужил свой урок.
Такси привозит меня к дому, шофёр – воплощённая услужливость – подводит меня к дверям и ждёт, пока я открою. Но дверь распахивается сама собой – на пороге Наги, его ни в офис к Такатори, ни в ресторан, естественно, не брали. «Детям до шестнадцати, чибик, а может, и до восемнадцати, как получится!» – сказал Шу.
– Ну, как вечер, Брэд? – спрашивает он, улыбаясь, – Мистер Фладд доволен нами?
О да! Очень доволен. Наги смотрит на шофёра, который мнётся на крыльце, потом – на меня, втягивает запах саке и рвоты, морщится, решительно шарит у меня по карманам, выгребает какие-то деньги, суёт шофёру, тот кланяется, пятится. Щелчок замка. Мы одни в тёмной прихожей.
– Ты… пчему не в… пстели? – спрашиваю я.
– Вас ждал! – удивляется он, – Ой, а где Шу?
– Урок,- говорю я, – детям д-до…шест…шестнадцати…
Он хмурится, потом берёт меня за руки, я чувствую его холодные сухие лапки, я пьян, и даже такой слабый телепат, как он, может, при телесном контакте… Я вырываюсь, едва не падая. Поздно. Наги смотрит на меня, сжав кулаки, потом шипит:
– Ты… ты… предатель… ты… Я ненавижу тебя, Брэд Кроуфорд!
Воздушная волна швыряет на пол, вышибая дух. Топот ног по лестнице. Я сворачиваюсь клубком и вою про себя от невыносимой боли. Что я наделал, Боже, что я наделал?
* * *
Дверь открывается на рассвете. Тёмная фигура покачивается на фоне мутно-серого проёма, я встаю ему навстречу, я не вижу его лица, я тянусь к нему изо всех сил, как тянулся в Гамбурге, в больнице… Шулдих закрыт наглухо. Он делает шаг вперёд, включает свет. Я впиваюсь в него взглядом, почти ожидая увидеть синяки и кровь. Но его лицо невредимо, только очень бледное. Он спокойно смотрит на меня. Я ничего не могу прочесть в тёмной голубизне. Потом… потом я замечаю синие тени под глазами, распухшие губы… В брюках нет ремня, рубашка расстёгнута. Он стоит босой. Пиджак… пиджак куда-то делся. Шу… Тебе было…
– Да нет, нормально, – говорит он, обходит меня и направляется к лестнице. От него пахнет потом, спермой, чужим парфюмом. Его шатает, я хочу поддержать его, взять за руку. Но он отстраняется вялым движением, говорит:
– Нет, Брэд, это не лучшая идея.
Я опускаю руки. Он начинает подниматься по лестнице, медленно, сонно. Я говорю ему в спину, заставляю себя сказать:
– Что ты собираешься делать?
Он замирает, говорит, не оборачиваясь:
– Вымыться.
– А…
– А потом – спать. Они меня умотали.
О Боже.
– Тебе… тебе не нужен врач? – мне удаётся сказать это спокойно.
Он оборачивается, я мельком вижу алое пятно на шее сбоку. Смотрит на меня сверху вниз, склонив голову, потом говорит:
– Нет, врач мне не нужен.
Опять смотрит, задумчиво, я ощущаю его касание, обычно я не позволяю ему это делать, но сейчас открываюсь сам. Но он уже отступает. Спрашивает:
– Ты думаешь, что меня изнасиловали? Нет. Смотри.
И, без паузы, как нож, входит мне в мозги…
.…дверь за Брэдом закрылась, и он перестал дёргаться, он и раньше не дёргался, он же не дурак… Один сжимает его плечи, другой придавил ноги и жадно тискает ягодицу, третий… о, третий просто смотрит на него, поигрывая ножом, а над всеми – Роберт Фладд, он улыбается. «Попался, мальчик, – говорит эта улыбка, – ну, и что теперь, и где твоя Рут, даже твой босс сдал тебя!» Змея снова подползает к сердцу, кусает, зубы впечатываются в плоть, подаются назад, яд бежит вдоль бороздок… Нет! Не так! Шу отгоняет от себя это видение и улыбается Роберту Фладду. Улыбается. Номер Два тем временем мнёт ему задницу, и Шу расслабляется, раздвигает ноги, поддаётся жадным рукам. Не сразу, но грубые ладони удивлённо разжимаются, становятся ласковыми, горячими. Шу поворачивает голову и припадает к шее Номера Один долгим влажным поцелуем. Тот дёргается, как ошпаренный, Шу выпускает его, смеется, дует на кожу. Натурал. Шулдих подтягивается выше и нежно прихватывает зубами мочку уха. Одновременно он касается его мыслей, подталкивает, чуть-чуть, да, так, трахать парня, что за гадость!.. Натурал вскакивает, отпихивает его. Шу издаёт разочарованный возглас и удобнее устраивается в руках Номера Два. Тот охотно обнимает его, смеётся:
– Купер, ты придурок, ну и катись отсюда! Ах ты чёрт! Сладкий мой! – он впивается поцелуем в губы Шу, и тот целует его в ответ, искусно, податливо, он заводится, разрешает себя завести, принуждает себя завестись… Номер Два отрывается от него, смотрит в глаза, кладёт руку на член, Шу беззвучно приоткрывает рот, запрокидывает голову, подставляя шею поцелуям, это классно, разве нет?.. Он призывно оглядывается на Номера Три и встречает ответный взгляд, колючий, жадный, почти испуганный… «Иди сюда…» – говорит он нежно. Только нож положи. Зачем тебе нож. Я и так тебе дам. Мне это нравится. Ты мне нравишься. Иди же… Положи нож… Вот так… Да… Шу хватает за галстук Номера Три, который наклонился над ним, дёргает, опрокидывает на себя, целует, они барахтаются втроём на широком низком возвышении. Роберт Фладд жадно смотрит на их возню. Номер Один топчется рядом, пряча глаза, наконец не выдерживает, жалким голосом просит:
– Мистер Фладд… Позвольте мне… Я… подожду снаружи…
– Проваливай, – буркает Фладд, не отрывая взгляда от возбуждающей картины – Шу раздевают. В четыре руки, торопясь, путаясь в пуговицах и складках, но он тоже не отстаёт, рубашка Номера Два распахнута, Шулдих стоит на коленях, и трётся о него спиной, задницей… Ладони его партнёра оглаживают худощавую грудь, сжимают соски, Шу вскрикивает, когда тот сдёргивает с него плавки и берётся за член, он возбуждён так, что лучше и не надо, он закидывает голову, целует его. Номер Два смеётся, суёт пальцы ему в рот, Шу сосёт их, ласкает языком и зубами… Номер Три в это время корчится со спущенными штанами, Шу тискает его член в ладони, гладит головку большим пальцем, а остальными – вверх-вниз, по горячему стволу, он и сам этого лучше не сделает, уж кто-кто, а ты должен знать, Брэд…
– Прекрати! – ору я.
…Нет, отчего же! Тебе не хочется узнать, что было потом? Потом они вдвоём трахнули меня – Номер Два сзади, и он был даже осторожен поначалу, забавно, да? – а Номеру Три я отсасывал, у него был такой здоровенный член, он бы мне задницу порвал, но скоро это стало неважно, потому что я был мокрый и скользкий от спермы Номера два, уже растянутый, и когда они поменялись… О, когда они поменялись, я и вправду начал получать удовольствие, Брэд, либе… Они так классно ебли меня вдвоём, тебе словами не передать… Синхронно… Они были телепатами, Брэд, не такими, как я, немного слабее, и они напились саке, я у них в мозгах делал, что хотел, а они и не чувствовали. Поэтому под конец Номер Два отсасывал мне, и трахал пальцами, а Номер Три… о, он обцеловал и облизал меня с головы до ног, а потом я вставил ему, и могу поспорить, я был у него первым. Я так увлёкся, Брэд, что забыл про Роберта Фладда, и когда мы кончили, в тысячу первый раз, и я про него вспомнил, и посмотрел – доволен ли он тем, как меня наказывают – он спал в своём кресле сном неправедника, и весь подбородок у него был обслюнявлен. Нехорошо, конечно, что мы занимались этим в ресторане, потому что я под конец орал так… да и парни не молчали… Я даже и не надеюсь, что там хорошая звукоизоляция – ну ты представляешь, все эти ширмочки раскладные, раздвижные стены…
– ЗАТКНИСЬ!
Меня трясёт, картины того, что делали с Шу, что делал он, стоят перед глазами, невыносимо гнусные, невыносимо возбуждающие. Никогда он не демонстрировал мне своих… похождений так откровенно.
– О Господи, Брэд, да тебя не поймёшь! – говорит он с издёвкой, – может, ты мечтал приехать туда с утра на машине скорой помощи и меня спасти? Так вот – не вышло.
– Как ты добрался до дома? – спрашиваю я, – отсосал таксисту?
– Нет, – отвечает он безмятежно, – меня подбросил Номер Два, то есть, Витторио, конечно.
Мне хочется его ударить. Разбить в кровь его распухшие губы. Но тут на верхней площадке лестницы появляется маленькая фигурка Наги.
– Шу? – говорит он дрожащим голосом. Шу тут же закрывается, отворачивается от меня.
– Привет, либе, – говорит он весело.
– Шу! Ты в порядке!– радостно вскрикивает Наоэ, он сбегает навстречу, у него такой вид, словно он сейчас кинется на шею к Шулдиху.
– Нет, нет, не подходи ко мне, чибик, я слишком грязный, – смеётся Шу.
Наги застывает на полдороги, переводит взгляд на меня. Я молчу.
– Я… знаю всё, – говорит он, – это было… гадко со стороны Брэда! Тебя… мучили?
Мальчик смотрит на меня с вызовом, глаза сердитые.
– Да нет, либе, не больше, чем обычно, – фыркает Шу, – иди спать, ну! Я в порядке.
– Т-ты уверен?
– А похоже, что нет?- взвизгивает Шулдих раздражённо, – Убирайся, мелкий! Ведёшь себя как грёбанная мамочка!
Наги неуверенно улыбается и убегает. Он успокоился. А я… Я вижу, как Шу тяжело повисает на перилах. Я совершил ошибку, хочу сказать я ему. Прости меня, Лотар, но ты сам виноват. Я хочу взять его на руки и отнести в постель. Мне плевать на чужой запах. Плевать на пятна на брюках и растерзанный рот. Но я вижу, как распрямляется его спина.
– Нет, Брэд, только не это, ещё немного секса, и меня вырвет! – не оборачиваясь, говорит он. Голос, как стекло. Медленно идёт вверх по лестнице. Я остаюсь внизу. Шу…
Что могла бы рассказать мать Агнесса, если бы сумела припомнить.
…Да, очень спокойное отделение. Я здесь уже пятый год работаю, я и мои девочки, и никогда ничего плохого не случалось. То есть, я имею в виду… наши подопечные, они просто тихо уходят к Господу, а это ведь неплохо? Конечно, когда родные их навещают поначалу – так просто сердце разрывается смотреть, но знаете, что я заметила, грех говорить такое, но близкие… они видят их неподвижными, безмолвными, словно заживо мёртвыми, и привыкают к мысли о том, что они… потеряны. Приучают себя к грядущей разлуке. Жаль только, что приходят потом всё реже и реже… Есть ли исключения? Ну конечно же, есть, Господь велик! (крестится) Девушка в семнадцатом боксе, Айя Фудзимия, её постоянно навещают двое, брат и… (смущённо улыбается) мы думаем, что… ну, в общем… (краснеет) её жених. Очень трогательно. Европеец. Девушка местная, а он рыжий, глаза голубые, очень симпатичный, если бы ещё и оделся прилично, подстригся… (спохватывается, крестится) Прости, Господи! Грех такое замечать в моём сане и возрасте, но… Не запрещены ли посторонние посещения? Запрещены, разумеется, но он же не посторонний! Откуда я знаю? (удивлённо моргает) Ну… знаю… Конечно же, он не посторонний, иначе его охрана у входа не пропустит!.. Он уже полгода приходит к ней, и никогда никаких проблем не возникало, наоборот, он такой милый, прекрасно воспитанный молодой человек, хотя и одевается странно, но мы все его тут очень любим, даже больше, чем… Грех так говорить, но мы любим его больше, чем родного брата девушки. Брат, знаете ли, из тех японцев с деревянными лицами, и почти с нами не разговаривает, я у многих туземцев замечала такое – неприязнь к европейцам, отвратительное высокомерие и полное нежелание общаться, а это так тяжело переносится, когда ты связана обетом кротости и послушания!.. Откуда я? Забавно, что Вы спросили. Из Дарбишира, до пострига я была леди Фрэнсис Баррел из Баррел-Холла…
Но, разумеется, я пытаюсь отнестись к нему справедливо, к язычнику, брату девушки. Он… Он приносит ей красивые цветы, особенно последнее время. Палата просто утопает в цветах, довольно мило. Жениху это, правда, не нравится, он говорит, что ей дышать нечем, и открывает окна. Встречались ли они?.. Кто? Жених и брат? О Боже, как странно, я и не думала никогда… (задумывается) Нет. Наверняка нет. Очень странно… (медленно) Нет, я брату ничего не говорю. И девочки мои не говорят, я уверена! Почему? (удивлённо) Ну… я не знаю… (потом, с жаром) Понимаете, тут чувствуется какая-то трагическая история, возможно, брат запрещал им видеться, а теперь, когда девушка в коме, её возлюбленный остался ей верен и… (в глазах поблёскивают слёзы) Он такой милый мальчик, всегда такой спокойный, вежливый, он только раз… Когда у девушки начался пролежень, на пятке, буквально с горошину, тогда… (подносит руку ко лбу, вздрагивает) Мне нетрудно вспомнить, знаете ли, у меня тогда мигрень началась, впервые в жизни, ничего не помогало… (непроизвольно массирует лоб) Он… он очень сердился… кажется... И сестра Аннунциата потом сломала руку… (моргает, лицо проясняется) А ещё он – очень верующий, знаете, иногда проходишь мимо палаты, по делам, разумеется, и видишь, как он стоит на коленях у постели, и сжимает её маленькую ручку обеими руками, и молится, опустив лицо, час или больше, без единого движения… Откуда я знаю, что он молится? Ну… знаю… (удивлённо) О Боже, об этом трудно говорить, но мне иногда кажется… он… он не верит, что девушка умрёт. Слишком он весёлый, нет, конечно же, он серьёзен, у неё, но когда он выходит из палаты… он болтает и шутит с нами, о, всё очень пристойно, но это так мило, когда тебя замечают… Он знает нас по именам, каждую, и приносит шоколадки (смущённо хихикает) Прости меня, Боже! (крестится). И ещё он воспитывался в католическом приюте, он сам мне сказал, когда я однажды угостила его чаем. Ему стало нехорошо, бедняжке, прямо в палате. Обморок. Я говорила ему, что не следует так напрягаться, что молитвенное рвение должно быть разумным, а он говорит: «Ах, либе фройлен, я должен усердно молиться, чтобы получить то, что хочу!» Ну разве не мило?
… Брат? А что брат? Приходит, приносит свежие цветы, выбрасывает сухие. Иногда расхаживает по палате, говорит ей что-то. Как будто она услышит. Месяца два назад учудил – принёс серёжки, да, обычные серёжки-гвоздики, сестра Агата как увидела – тут же пошла за мной, мы тут все его… опасаемся немного, уж очень он странный. Конечно, только потому, что Господь избрал меня оберегать покой наших бедных подопечных… в общем, я следила – что он будет делать, чтобы успеть вмешаться, в случае чего… Но всё обошлось. Для девушки, я имею в виду. Он просто вложил одну серёжку ей в руку, но зато другую… Ни за что не догадаетесь! Он одел её себе! (театральным шёпотом) Проткнул мочку насквозь, по живому, прямо в палате! Как… как будто это какая-то клятва, обещание… Ужасно! Язычник! Лучше бы помолился – глядишь, Господь и услышит.
Часть 2.
6.
Кен Хидака.
Я из простой семьи. Отец мой приехал в Токио на заработки с Хоккайдо, в шестидесятых, тогда на севере жилось худо, а семейство у них было – пятнадцать человек детей, отец – младший. Так что где-то на Хоккайдо у меня куча родственничков, стоят себе сейчас, небось, по колено в воде, рис сажают, самая пора. А вот отец мой посмелее прочих оказался, порешительней, захотел себе другой жизни. Он думал, в Токио лучше, столица всё ж таки. Не знаю, на что он надеялся – на то, что здесь йены на улицах валяются? Ну, мыкался, конечно, долго, потом прибился грузчиком в чайную лавку к материному отцу, деду моему. А что до этого было – он никогда мне не говорил. Да и мать молчала. Рассказала только, что дед привёл однажды в лавку здоровенного оборванного парня, сказал, что, мол, нанял его подрабатывать. Отец матери отвесил поклон и сказал: «Здравствуйте, барышня!», а мать как засмеётся, уж больно потешный у него говор был, и не поймёшь почти. Ну, потом, конечно, он научился говорить, как столичные, и в лавке освоился, а как дед умер, он пришёл к матери и пожениться предложил, при девице–то незамужней ему приказчиком оставаться было неудобно. Матери он по сердцу был, но она отказалась поначалу – вот ещё, сказала, Мицуо–сан, я Вам не пара, да и кто нас осудит, я, мол, старше Вас на восемь лет, а отец ответил – не беда, барышня, нрав у Вас смешливый, как у молоденькой, прямо сердце радуется. Так и поженились. Я у них девятым был, поначалу сёстры шли, потом – два мёртвых братика, матушке под пятьдесят было, когда я родился. Они с отцом уж и не надеялись – восемь девчонок, смешно сказать! К тому времени лавка ушла из семьи – рядом открыли супермаркет, и покупатели… Ну, понятно, да? Отец бился–бился, да и продал лавку. А сам пошёл продавцом в супермаркет, в чайный отдел. Мужчина он был очень достойного вида, и не скажешь, что деревенский – статный, степенный, вежливый, у начальства на хорошем счету. Так что жили мы неплохо. Не голодали, крыша над головой была, и район не так чтоб совсем завалящий… Образования, правда, у нас ни у кого нет, кроме второй сестрицы, Нацуко. Она в семье самая умная, сумела получить стипендию, на адвоката выучилась. А остальные все – кто куда, как могли устроились. Старались, конечно, чтоб по чести всё было, да не всегда получалось. Кэса, шестая наша, два года в стриптиз-баре танцевала, на Гиндзе, а потом поднялась, вышла замуж за хозяина. Но отец об этом так до самой смерти и не узнал, а матушка… У матушки характер лёгкий, весёлый, она всё смеялась, да спрашивала – а много ли денег те ужасные мужчины суют в трусики нашей Кэса? Ну и остальным палец в рот не клади – все мои замужние сестрички своих мужиков вот так за яйца держат, даже Кисси, которая за якудза выскочила. Вертела им, как хотела, даром что у него пушка в кармане и обоих мизинцев нет. Зятёк мой, Дан–кун, уже шестой год срок мотает, ну да Кисси без разницы, её мужнино начальство содержит, и я деньжат подкидываю, ей вечно не хватает, модница она, наша Кисси. Заболтался я про сестрёнок? Ладно. Про меня–то что говорить – сколько себя помню, всегда с мячом. Только о футболе и думал. Знал на память всех игроков всех больших команд Японии, кто чем знаменит, кто когда гол забил, и в каком году, я таблицу умножения хуже знаю, чем это. Что сам с футбольной площадки не вылезал, это понятно, да? Ну а когда чем–то занимаешь целыми днями, когда тебе это потом по ночам снится, то волей–неволей становишься… ну, мастером, что ли. Меня рано заметили, тренер в школьной команде порекомендовал своему приятелю в юношеской лиге, и пошло–поехало, так я и стал подниматься со ступеньки на ступеньку. Для меня это в порядке вещей было, я ж только об игре и думал. Вся моя жизнь в футболе была, потому со мной тренерам легко было – ни тебе капризов, ни поздних прогулок, драк, ночных клубов, девчонок, долгов – ничего! Я как стал зарабатывать, все деньги в семью пошли. Родителям дом купил в хорошем районе, сестрёнкам помог обустроиться. Ну, и ещё приюту одному деньги давал, в Осаке, там одна монашка заправляла, не наша, а иностранная, католическая. Но она хорошей женщиной казалась, справедливой, ответственной. Мне всегда жалко было приютских детишек, ни отца, ни матери, никто не заботится, не любит, всем плевать, короче. Ну, я и возился с ними, воспитанниками сестры Рут Строн, приезжал часто, в футбол с ними играл. Там парнишка один был, Наоэ Наги, мы вроде как подружились с ним, он молчаливый такой был, слова лишнего не скажет, от компьютера не отрывался, а за мной ходил, как щенок. Я его даже возил однажды на выходные к старшенькой нашей, Йоко. Славный такой малыш… Это не рекламная акция была, нет, мне всегда нравилось с детишками возиться, я и племяшей своих на руках ношу, а тут вообще хорошее дело было, ребятне этой несчастной помочь. Мой тренер – Такаюки-сан, нарадоваться на меня не мог, говорил, ты, мол, Хидака, нормальный, порядочный, на тебя всегда можно положиться, ты скандала не устроишь. Журналисты, коты помойные, тоже во мне души не чаяли. «Надежда японского футбола!», «Воплощение семейных ценностей!», «Надёжный, как Фудзияма!» Тем хуже было потом, когда… Не хочу я вспоминать эту историю, короче. Одна подлость. Наркотики! Какие наркотики! Что я, смотрел, у кого ту воду брал? Кто дал бутылку – тому и спасибо, а я выпил – и опять на поле. Что потом началось, не передать словами, оно ж всегда так – чем выше влез, тем больнее падать. Я до сих пор газеты видеть не могу – верите? – если надо там рассаду завернуть, или пересадить чего, в руки газету не возьму, Айя говорит, что на меня чистой бумаги не напасёшься… Я… короче, все меня тогда грязью поливали – и ребята в команде, ну, кроме приятеля моего, Казе, и тренер, даже бывшая соседка, тётка Сузуки, и та в интервью позабыла свой маразм и припомнила, что вроде Хидака был малолетний бандит и крал у неё бельё с верёвки. Мать телефон отключила, звонили ей день и ночь, что, мол, вырастила позорище, наркомана. Сестёр пробовали трясти, но они у меня умнички, журналистов от себя гнали, как собак. Нацуко от срока меня отмазала, хотели мне впаять за нарушение контракта. Кэса всё знакомила со своими весёлыми подружками… А Кисси просто пошла к боссу своего мужа и закатила такую истерику, что якудза–сан надавил на кого надо, и журналюги поутихли. Они хорошие девчонки, только никак не могли понять, что моя жизнь была кончена. А потом отец… у отца сердце не выдержало. Инфаркт. Он так гордился, что у него сын – футбольная звезда, так ему далась эта история… Нет, он не верил, что я наркоман или что. У него просто сердце разорвалось от боли и обиды за меня. Он же сильный был, как дуб, шестидесяти не было, ни одного зуба с дыркой, мог себе на плечи всех семерых моих племяшей посадить и не запыхаться, а перед смертью… Лежал в лучшей клинике Токио, белый, как бумага, худой, не ел ничего, только морщился от боли. Мать рядом с ним, сестрёнки с детьми, я через чёрный ход прокрался, чтоб журналюги не заметили, как воришка. Собралась вся семья. Он посмотрел на нас и умер. Плакали все, я маму держал, Кэса и то ревмя ревела, всю краску по мордашке размазала. У меня перед глазами всё время личико её замурзанное стояло, вот странно-то! Мне никто слова не сказал, никто и не подумал на меня ничего, я знаю, но я-то понимал, что в смерти отца виноват только я. И так мне плохо было, словами не передать. Поначалу думал, пойду – и с моста в Сумиду. Чтоб сразу. Потом понял – мать не переживёт. Ну, я и пустился во все тяжкие. Байк себе купил, крутейший, с наворотами. Связался с таким отребьем – вспомнить гадко. Думал – или разобьюсь, или в драке прибьют. Да только смерть и то брезговала. Багнаки-то у меня, думаете, купленные? Снял с одного придурка, после того как отметелил его хорошенько. За дело, а как же. Без дела я никого и пальцем не трогаю. Героин, который он вёз, я спалил в мусорке. Героин хорошо горит, стоит только зажигалку поднести, главное только самому этой дрянью не надышаться. Короче, сидел я потом в сестрёнкином баре на Гиндзе, башка болит, на душе гадко, и тут подсаживается ко мне этот парень, Хондзё Юуси. По виду – не из завсегдатаев, образованный, симпатичный, ну, думаю, пидор, не иначе, ко мне тогда часто пидоры клеились, как я байкером заделался – по типу крутой, в черной коже, накачанный, сердитый. Я уж приготовился его послать, а он мне говорит спокойно так – я видел, как ты поджигал героин, Хидака, ты правильно поступил, по закону. Ну, и пока я челюсть с пола поднимал, он рассказал мне всё. Про Критикер, про команду Конэко. Про то, что они знают, что меня подставили, и, хоть исправить всё уже поздно, но они могут помочь мне найти виновного. Что это справедливо – мочить бандюг, не мелких, вроде зятька моего или того пушера, которого я побил, а крупных, которые заправляют всей наркотой, играми, тотализатором спортивным, работорговлей, которых отмазывают от законного наказания. Сказал, что это благородное занятие, и мы все – Охотники Света. Он ещё много мне всего говорил, а я только и думал – вот она, достойная цель. Жизнь моя пропащая, так хоть отомщу этим гадам, за отца, за себя, за всю семью Хидака, опозоренную и оклеветанную. Ну и купился я, а что было делать?
Поначалу один тип из Сингапура натаскивал меня на… на эту работу. Жили мы в съёмном домике на окраине Токио, три месяца, и все эти три месяца я только и видел, что комнату для занятий и постель – если глаза ещё глядели, когда я до неё добирался. Потому что этот сэнсэй сингапурский был самой безжалостной сволочью из всех тренеров, которые у меня только были, а было их немало, уж вы поверьте. Я поначалу думал, что в хорошей форме – а как же, молодой, здоровый, бегал каждый день, качался, а реакция у меня всегда дай боже была. Но этот сингапурский хмырь в первый же час тренировки вытер мною весь пол, так что от татами только труха летела. Обидно было до слёз! Но Хидака – сильная порода. Я зубы стискивал и работал до седьмого пота. Скоро мой сэнсэй перестал меня крыть совсем уж матерно, всё больше хмыкал и указания давал, понял, что дело пошло. Мне бы радоваться, да только… лежишь иногда ночью, когда болит всё так, что и не заснуть, и думаешь – что же это будет из меня. Странно как-то – учить точки всякие на теле, попадёшь в такую – и человек или сразу покойник, или загибается от боли. Где полоснуть багнаком, чтобы сразу перервать артерию. Как убить голыми руками, карандашом, толчком пальца, по-быстрому шею свернуть, кость сломать… Не по себе мне было от этого, честно скажу, но… я верил как-то господину Юуси Хондзё, тому, что он сказал мне про Охотников Света. Это и правда выглядело… ну, благородным, что ли. Да и редко я об этом задумывался, по большей части так уматывался к ночи, что спал уже на полдороги в постель. А потом наступил тот день, когда мой мучитель съехал к себе в Сингапур, домик закрыли, а я притормозил свой байк на тихой улочке Старого Токио, перед магазином «Конэко».
Верите – я и не понял сначала, что это цветочный магазин! Думал, это шутка такая. С виду – старый завалящий ломбард – фасад порыпанный весь, витрины грязнющие, так сразу и не скажешь – что там выставлено. Открыл дверь – колокольчик звякнул глухо, а от второго только нитка болталась. Внутри… тоже. На полу земля рассыпана, полки по стенам скособочены. Какие–то кусты полузасохшие из горшков торчат, вазы напольные стоят пустые в углу, черепки валяются, пакеты с грунтом. Тут из подсобки выходит парнишка лет шестнадцати, в школьной форме, смотрит на меня недовольно так и говорит сквозь зубы : «Чем могу?..» Продавец, значит. Охренеть. Я ему: «Сделай-ка мне, парень, букет юбилейный из жёлтых хризантем и бамбуковых веточек, для уважаемого директора моей компании». У него рот прямо приоткрылся, лицо совсем детское стало, но ненадолго, что правда, то правда. Губы сжал, посмотрел на меня спокойно так и говорит: «Ты – Хидака Кен, форвард «Токио–Джуниор», в прошлом году пожизненно дисквалифицирован за употребление наркотиков». Тут уж я губы поджал. Кому ж приятно, когда его бьют по открытой ране. «Слышишь, парень, – говорю, – позови мне своего старшего, что–то мне не верится, чтобы тут всеми делами школьник заправлял». Он только брови приподнял, и головой так мотнул – пойдём, мол! Пошёл я за ним в подсобку, а оттуда – на второй этаж, жилой. Я думал, что только в самом магазине грязища такая разведена, ну, вроде как в целях конспирации, но, похоже, уборкой себя тут никто не утруждал много дней, да что там – много недель. Я только диву давался – как можно в таком свинарнике жить? Ну, а блондинчик – да, я говорил, что парнишка был светленьким, полукровкой? – привёл меня в гостиную на втором этаже. И увидел я Его Грёбанное Высочество Мартовского кота Кудо, собственной персоной. Он сидел на стуле, ноги в уличных туфлях взгромоздил на стол, рядом с открытыми пакетами из Макдоналдса, картонками пепси и недоеденными гамбургерами. Телевизор орал, Кудо подпевал, и размахивал в такт бутылкой виски. И всё это было в восемь часов утра, прошу заметить! Парнишка сказал: «Эй, Ёджи-кун!». Ёджи не расслышал. «Ёджи!» – ноль внимания. «Кудо!» – заорал он, перекрыв телик. Кудо обернулся, и я бы засмеялся, если б не был в полном ауте от всего этого. На носу у Кудо были тёмные очки. И это в комнате с грязными стёклами и опущенными жалюзи. Что он там в них видел – не знаю. «А, мелкий» – сказал Кудо и попытался встать, – «ты почему не в школе? Ты, мать твою, должен быть в школе… Который час, а? И кого это ты приволок?» «Это покупатель» – пояснил парнишка невозмутимо, мне показалось, или у него рот дёрнулся, с издёвочкой так. «Он захотел букет из жёлтых хризантем и…» «Какой букет, блядь?» – заорал этот Кудо, встал, и пошёл на нас. Очки съехали ниже, открывая глаза, очень мне не понравились его глаза – светлые, кровью налитые, остекленевшие, веки опухли – пьянь, одним словом. А он орёт: «Покупатель, трам–тарарам, я тебе покажу сейчас… который час…» – тут он как захихикает, встряхивает рукой, браслет с часами съезжает на запястье, а часы у него красивые, дорогие, парнишка кричит ему: «Уймись!», и я всё вспоминаю про его часы, что мне говорили. Ии толкаю его, не сильно, свой всё ж таки, но ему хватает, он падает, сшибает стол, недоеденная жратва сыплется вниз, а Кудо возится на полу, поворачивается на бок и… отключается. Парнишка смотрит на него, пожимает плечами, аккуратно обходит развал и выключает орущий телик. Потом поднимает жалюзи, открывает окно. Только глотнув свежего воздуха, я понимаю, как же здесь воняло куревом и спиртным. Парнишка оборачивается, наверно, на лице у меня всё написано, потому что он опять издевательски дёргает ртом и говорит: «Это наш старший, Ёджи Кудо». «Понятно» – говорю я, голос у меня какой–то сиплый, – «А тебя как зовут?» Он говорит, запнувшись: «…Цу…киёно… Оми Цукиёно», так, словно это имя… ну, не его. Может, так оно и есть, – вдруг думается мне. Я в другом мире. В другом грёбаном мире. Оми нагибается над Кудо, поднимает бутылку, ставит рядом с его рукой. На донышке ещё есть пара глотков. Потом он проскальзывает мимо меня, я слышу из коридора: «Там три комнаты свободные, Хидака. Я в школу».
И я остался один в доме с пустым цветочным магазином на первом этаже и со спящим Ёджи Кудо – на втором. Что со мной было! Это… всё оказалось по–другому. Не так, как я представлял себе, как говорил господин Юуси. Я думал, что мы будем… ну, вроде отряда благородных самураев, как в кино. А оказался в грязной развалюхе, в одной команде с алкашом и выпендристым школьником. Я посидел–посидел, да и стал потихоньку убираться. Мне надо было обмозговать ситуацию, а мне лучше думается, когда руки заняты. Выгреб я мусор из магазина и подсобки, помыл витрину, дело уже к вечеру, устал, как собака, грязный весь, и тут со второго этажа спускается проспавшийся Кудо, злющий такой, и с разгона начинает – что мол, я тут грохаю, спать не даю и всё такое. Я ему так вежливо – добрый вечер, Ёджи-кун, не похмелился, что ли? А спать по ночам надо! Он как заорёт в ответ – я тебе не братишка, понял, а когда мне спать – сам решать буду, и пошёл, и пошёл. Я терпел–терпел, да как вмажу ему, что б опять угомонился. Но в этот раз всё по–другому было, он же проспался, гад… Короче, разнял нас Оми, когда из школы пришёл. Даже не разнял, а просто когда дверь открылась, Кудо кинул меня мутузить, вскочил, волосы пригладил, а потом увидел, что это Оми, выругался и говорит: «Что за чёрт, я уж думал, это Мэнкс». Утёр нос, который я ему раскровянил, и говорит мне, спокойно, будто мы и не дрались: «Вставай, футболист! Ужин приехал». И точно – Оми принёс новую порцию пакетов из Макдоналдса. Поднялся я – глаз один не глядит, который Кудо подбил, весь в кровище. Оми поглядел на нас, на магазин, который мы разнесли ещё хуже, чем было, опять улыбнулся своей улыбочкой непонятной, положил еду на стойку, взял один гамбургер из пакета, стакан кофе и пошёл наверх. С лестницы раздалось: «Хидака, Кудо, будьте так любезны меня до утра не беспокоить. Пожалуйста». Сказал, как плюнул, слышно было, как хлопнула дверь и щёлкнул замок. Кудо прошипел сквозь зубы: «Вот щенок выпендристый!». Мои слова – скажете вы – да, что правда, то правда, но если вы думаете, что я после этого Кудо полюбил, как брата, то ошибаетесь. Теперь я разглядел его как следует – прикид его пижонский, стрижечку–укладочку, морду смазливую, майку выше пупа, и такая меня злость взяла… Если сестрёнка есть у кого, он меня поймёт. Скользкий ублюдок, вот он кто был, мой напарничек. Из тех, что мозги девчонкам дурят и оставляют потом с разбитым сердцем, а то и с чем–нибудь ещё под юбкой. А он тем временем достал пачку сигарет из кармана, спички клубные, закурил. Спичку на пол бросил и смотрит на меня так, словно опять на драку нарывается. Я бы и вмазал ему, ей Будда вмазал, да только… страшновато мне стало, не в смысле, что его боялся, а… стоял он передо мной, одётый, как на дискотеку, серёжка в ухе, очки за ворот зацеплены, улыбается. А кровь из носа течёт, на губы, на майку, на сигарету, не вытирает он её, и в глазах стоит «убей меня, убей». Честно скажу, я первым взгляд опустил. Он брови поднимает, потом сигарету выплёвывает, с кровью, тоже прямо на пол, и говорит: «Ты, кажется, убирал, да? Ну и дальше убирай. Хозяюшка». И ушёл.
* * *
Так мы и стали жить втроём в заброшенном цветочном магазине. Я сначала и правда хотел всё в порядок привести, хоть немного, жизнь человеческую наладить, но очень скоро понял, что надо это одному мне. Кудо жил, как ночной дух, днями спал, а потом по клубам шлялся до утра и питался, похоже, только виски и гамбургерами. Скажешь ему что–нибудь, а он тебе всё с издёвкой, всё с подковыркой, у него дежурное слово было для меня – «хозяюшка». А драться с ним было… мы всё ж таки в одной команде, и глаза у него… нехорошие были глаза, не знаешь, что он выкинет… Цукиено был не лучше, только по–другому. Я пробовал его пару раз к работе приставить, а он мне – «извини, Кен–кун, мне надо уроки делать», «прости, Кен–кун, я должен тренироваться», «очень жаль, но мне завтра в школу рано вставать». А сам в Интернете целыми ночами сидит. Как он глаза себе не испортил – не знаю, но я видел, как он из арбалета стрелял в тире – болты как рукой клал. Да, у нас же ещё и тир был, в подвале, и зал для занятий, оборудование, всё по высшему классу. Но не хотелось мне там заниматься, вот не знаю почему, а не хотелось, и всё, я больше по пробежкам ударял, да по сингапурскому кун–фу. Ну а Кудо… я никогда не видел, чтобы он тренировался. Если не считать того, что он иногда по утрам в окно лазил, если ключ забывал.
А самое главное – были ещё миссии… Сначала нам звонила одна дамочка, Мэнкс, и предупреждала, что придёт во столько–то. Ну и начиналось… Малёк мрачнел и уходил в тир. Кудо похмелялся, принимал душ и одевался пижонистей, чем обычно. Я пытался хоть немного прибраться в гостиной, потому что эта Мэнкс… Короче, когда она приходила в наш свинарник, я видел, как сильно ей это не нравится. Сама из себя вся такая… только посмотришь – сразу видно – секретарша большого босса. Каблуки высоченные, мини, причёска, маникюр, жемчуг в ушах. И эта шикарная тётка на своих каблучищах ковыляет по черепушкам, окуркам, рассыпанной земле, брезгливо обходит стаканчики из «Макдоналдса» и Ёджины грязные носки, морщит нос свой пудренный… Ну, и обращалась с нами соответственно. Ёджи что – он перед ней как кот мартовский выделывался, ничего не замечал, придурок. Цукиёно вообще съёживался и рот только для здрасте–до свидания открывал. А я чувствовал, видел это её раздражение, недоверие, и старался показать, что наша команда… ну, не такая уж плохая. Вопросы задавал там, уточнял. Только у меня не всегда получалось… Короче, я ж не очень учёный, у меня образования – только средняя школа, иногда ляпну что–нибудь такое… Вроде как всё ещё хуже сделаю. Мэнкс отвечает, а сама смотрит на нас… холодно так, злорадно, ну и команда, думает небось, Казанова озабоченный, школьник и тупой качок. Мне кажется, она даже ждала – вот грохнут нас на следующей миссии, и ей больше не придётся ступать в это дерьмо. Но миссии мы ни разу не провалили, нет. Оми составлял план, а парень он умный – будь здоров, потом этот план обсуждали, больше они с Ёджи, и я быстро понял, чем обсуждения заканчиваются – Кудо малька чуть не до слёз доведёт своими подначками, а потом согласится, свысока так – я, мол, сам бы в сто раз лучше придумал, да вот напрягаться неохота. Я помалкиваю, да прикидываю, что мне делать, где стать, как выбираться, в случае чего, Оми вытаскивать. На Кудо – честно скажу – сразу рукой махнул. Он же вёл себя, как самоубийца. Я думал – я такой был, когда разборки на улицах устраивал, но он оказался в сто раз хуже. Во мне наоборот, осторожность какая–то появилась, осмотрительность, интерес – замочить гадов и самому выжить. Ну и Цукиёно – я вроде как в ответе за него оказался. Хоть он и нос задирал, и выпендривался, а всё равно, как–то… ну, жалко его было. Каково ему – без памяти оказаться, без семьи, да ещё в таком кровавом деле, да ещё с полоумным Кудо за старшего? Что мелкий ничего не помнит про себя, мне Кудо сказал. Сам-то он был пропащий, сразу видно. Он твёрдо решил себя угробить, мне только одно удивительно – как он умудрился протянуть так долго. Про девушку свою, Аску, он тоже мне рассказал, сразу, ещё в первую неделю, пришёл ночью ко мне в комнату после клуба, пьяный, побитый, и всё выложил. Страшная, конечно, история, кто спорит, но вот до такого дойти… Я хотел ему было утром, на трезвую голову сказать, что его Аска не обрадовалась бы, если бы его сейчас увидела. А потом подумал – я–то сам как могу его судить? Мой отец тоже не обрадовался бы. И прикусил язык. Сами миссии… Что там говорить, приходили, убивали… убирались потом оттуда, один раз я Оми на плечах тащил, другой раз – мне пуля по рёбрам прошлась. И Ёджи – целый, как заколдованный, кривится, шутит, сосёт коньяк из фляжки. Возвращались в «Конэко», звонили по телефону, что Мэнкс нам давала, говорили: «Тигр в западне» – это кодовая фраза, значит, что цель поражена, а мы сами в порядке, более–менее. И расходились по комнатам. Я не знаю – спали мои напарники или нет, а я сам в первый месяц спал плохо. Вроде и понимал, что мы убивали Тёмных Тварей, как говорил господин Персия… А всё ж не по себе мне было… Не могу лучше объяснить – не по себе и всё. Так иногда накатывало, что боялся к сестрёнкам выбраться – прихожу к которой, она тараторит, рада, племяш или племяшка на руки просятся, а у меня перед глазами вдруг – раз! – и картинка – ночь, труп у моих ног, и кровь, горячая, густая, чёрная в темноте, как смола, капает с багнаков… И так мне становилось… Я… думалось, что не могу теперь приходить к матери, сестрёнкам, племяшей обнять… не имею права, вроде. Как будто я тоже – Тёмная Тварь. И руки у меня грязные. Часто просто приезжал и смотрел на них издали. Как Отоми, четвёртая наша, забирает своего Мицуо из школы. По деду назвала. Или как Нацуко в суде выступает, такая спокойная с виду, а руки под конторкой рвут в клочья платочек. Или как Кисси собачится с продавщицами в магазине одежды… Мать возится в саду…
Но это прошло скоро, ну, почти прошло. Человек ведь ко всему привыкает, а душа… Ну, я так думаю, что она у меня тоже… вроде как натренировалась.
А потом в нашей команде появился четвёртый.
Так получилось, что первым его увидел я. Рано – рано утром, я спускался как раз для пробежки, и тут в магазине – звонок. Я с лестницы кубарем скатился – Мэнкс говорила, что господин Персия направляет к нам ещё одного парня, Фудзимию Рана. Ну, мне и интересно было посмотреть на следующего неудачника из «Конэко». Я, может, и не профессор, но уже просёк к тому времени, что по-настоящему классных парней в «Конэко» не направляют. Отомкнул дверь, а он стоит на пороге – повыше, чем я, в джинсах, майке чёрной, волосы на солнце вроде как красные, тоже, видно, полукровка, как Оми. Левая рука в гипсе. «Здравствуйте», – говорит, – «Я – Фудзимия». Я поздоровался, назвал себя. Пропустил его в магазин, он на разор наш глянул, но ни слова не сказал. Лицо холодное, красивое, я прямо обалдел, когда рассмотрел его как следует. Замученный, правда, он был какой-то. И всё равно – ему бы в кино сниматься, мои сестрёнки, да и мать, чего уж там, очень такие фильмы любят – чтобы исторические, с костюмами старинными, про сёгунат, или про Хэйан, и чтобы главным героем был молодой принц, или самурай из благородной семьи, ну и чтоб там кровь–любовь, и в конце он непременно погибает, а мои девчонки ревмя ревут и оклеивают стены его фотками из журналов. Так вот, этот Фудзимия здорово был похож на такого киношного принца-самурая. Но ещё видно было, что ему на свою красоту плевать, не то что Ёджи-куну – тот, хоть трезвый, хоть пьяный, всё время ходил, как в зеркало смотрелся. А в Фудзимии этого ни капли не было, за одно это я готов был его зауважать, приятно было видеть нормального парня, без всякого выпендрёжа. Тут с лестницы бегом скатился Оми, вернее, слышно было, как по верхнему пролёту он сбежал бегом, а по нижнему, который виден из магазина, спускался уже спокойно. Я глянул на новенького, улыбнулся, думал, он тоже улыбнётся, но лицо у него осталось каменным. Оми на нас посмотрел и говорит насмешливо: «Кен-кун, это у нас опять покупатель? И какой букет ему угодно?» Фудзимия подумал и спросил: «А это что – цветочный магазин?» Я чуть не засмеялся. Мальку это не понравилось. «Ты, – говорит он, – Фудзимия Ран-младший, твой отец заведовал филиалом «Такатори Индастриз» и обвинялся в перевозке крупных партий наркотиков. Твои родители и сестра погибли при взрыве офиса фирмы». Я просто онемел от возмущения, хотел уже было сказать этому маленькому говнюку пару ласковых, но Фудзимия меня опередил. «Фирма моего отца называлась Фудзимия ГЕО» – сказал он холодно, но я видел сзади, как напряглись плечи под выцветшей чёрной майкой, – «А твоё имя, твоё условное имя – Цукиёно Оми. Тебя с тотальной амнезией подобрали год назад во время операции группы «Крашерс», личность идентифицировать не удалось». Тут уж пришла очередь малька меняться в лице. Он покраснел, как помидор, глаза налились слезами, кулаки сжались. Я подвинулся поближе, разнять их, если что, а новенький говорит спокойно, как будто Оми не пыхтит, как чайник, от злости: «Покажи мне, будь любезен, мою комнату». И что-то такое было у него в глазах, что малёк сник и потащился к лестнице. Фудзимия поднял с пола полупустую сумку и пошёл за ним. Я – следом. Наверху он нагнулся было туфли снять, потом выпрямился. Туфли снимать у нас в «Конэко», было, сразу скажу, не лучшей идеей. Мы шли по грязному коридору второго этажа, и плечи Фудзимии опять закаменели. У нас было ещё две свободных комнаты, но я в них не заглядывал – мне и без того было чем заняться. А надо было бы, потому что одна оказалась совсем пустая, только кровать стояла, а во второй громоздилась поломанная мебель и старые татами. Не знаю, как Оми, а я сгорал со стыда. Но Фудзимия опять спокойно так говорит: «Благодарю, эта мне вполне подходит» – и ставит свою сумку в угол пустой комнаты. А потом закрывает дверь перед нашим носом. Вот это был номер! Мы переглянулись с мальком, развернулись и поплелись обратно в магазин. Там Оми – видно, отошёл немного – мне говорит: «Ладно, ты тут оставайся с этой Снежной Королевой, и поучись у него хорошим манерам, а я в школу». «А что, – говорю, – и поучусь, приличное воспитание сразу видно, я бы на его месте всыпал тебе как следует и был прав. Это ж надо придумать, такое сказать про его семью!» Он опять вспыхнул, затрясся и говорит: «Он… он… я, по крайней мере, не виноват, что не помню ничего!» «Он тоже в этом не виноват, а ты прекрати людей подначивать, а то нарвёшься ещё на кого-нибудь вроде новенького, только похуже воспитанного» – говорю. Он отвернулся и говорит: «Кен–кун, прости, что я тебе тогда сказал… про наркотики и дисквалификацию…». Опаньки – думаю, быстро же ты понял урок, наш умник, всего-то и надо было – раз по носу щёлкнуть. «Ерунда, – говорю, – Я и забыл уже». «Нет, – отвечает, – я плохо поступил». Помолчал, а потом, через силу: «Он правду сказал про амнезию. Меня нашли год назад, связанным, в подвале заброшенного дома на улице Цукиёно. И я действительно не помню, кто я такой, где моя семья и как я очутился в этом подвале». «Я знаю, – говорю, – мне Кудо растрепал по пьяни». Он побледнел и говорит: «И ты… ты ничего… ты молчал?» Я удивился: «А что мне было говорить?» Он глаза опустил и опять: «Извини, Кен!» Потом сорвался, схватил рюкзак и выбежал из магазина – только колокольчик тренькнул. Я постоял-постоял в магазине, да и пошёл на кухню. Это такой закуток возле подсобки, единственное место в доме, которое мне удалось привести в порядок. Заварил чай в чайнике, который мне подарила Йоко и сунул в микроволновку пять пирожков из «Макдоналдса». Пока руки работали, в голову лезла всякая ерунда. Что теперь всё будет по–другому. Четыре – вообще не очень хорошее число. Но этот Фудзимия здорово смахивает на предводителя самураев. Ну, как я представлял себе это по рассказам Хондзё Юуси, пока не увидел «Конэко» и Ёджи в обнимку с бутылкой. Конечно, умом я понимал, что это была ерунда – и Фудзимия такой же неудачник, как и все мы, глупо было так западать на его внешность киношного героя. Но, поднимаясь по лестнице с подносом, нагруженным чаем и пирожками, я вдруг ужасно развеселился – это какую рожу скорчит Ёджи, когда узнает, что не он теперь самый симпатичный парень в «Конэко»!
Дня два новенький никак себя не показывал. Спал много, драил свою комнату, повесил на стену пару полок и подставку для катаны, починил разломанный столик – ещё в первый день, я ему помогал, и видно было, что ему такая работа привычна, хоть семья у него была побогаче моей. Ну и делать мне было особо нечего, а у него рука всёж-таки сломана, а ещё и любопытство меня заедало – он-то как во всём этом дерьме очутился? Короче, пирожки с чаем я ему тогда нёс, думал, разговорится. Но нет, молчун он был – поискать, и всё вышло наоборот – пока мы копались в мебельном развале и сбивали полки, я ему про себя всё выложил, уж не знаю, как так получилось. Потом спохватился – что ж это я несу, у него и родители, и сестрёнка погибли, а я ему про моих девчонок разливаюсь. «Соболезную, – говорю, – жаль, что с твоими такое случилось». Он смотрит на меня, глаза – как лёд, закрашенный чернилами, потом смаргивает и кивает. Вот и весь разговор. Ну, думаю, да ты у нас, как Ёджи–кун, хочешь здесь смерть найти. Ладно. Привели мы в порядок его комнату, и он меня вежливо так выпроводил, ни слова не сказавши при этом, просто до меня как-то сразу дошло, что я лишний. Ну я ушёл, вечер уже был, позанимался кун-фу, покачался немного в зале, да и лёг спать. Проснулся от жуткого грохота и ругани, вскакиваю, багнаки хватаю, и вылетаю в коридор, сталкиваюсь с Оми, у него дротики в руках, тут опять – мат-перемат из комнаты новенького, влетаем мы туда, и уж не знаю – плакать или смеяться – там на полу валяется Ёджи–кун, пьяный, расхристанный, очки на одном ухе болтаются, и встать не может, потому что над ним стоит новенький в одних плавках и держит катану у самого его горла. А окно раскрыто, сквозняк по комнате гуляет, мы с Оми сразу поняли, что случилось – Кудо как ушёл сутки назад по клубам, так только сейчас и вернулся, как обычно, через окно, да перепутал по пьяни и влез в комнату новенького. Ну а тот его встретил. «Спокойно, – говорю, – это свой, Фудзимия, отпусти его». Он послушался, катана очутилась в ножнах, прежде чем я вздохнул, а он шагнул в сторону и застыл. Ёджи повозился на полу, встал на четвереньки, потом на ноги – со второй попытки, и то я ему помогал, а этот Фудзимия всё стоял и не сводил с нас взгляда, и в нём горело такое презрение, что у меня мороз по коже пошёл. Ёджи навалился на меня и бубнит – «да кто он такой… да кто он такой, чёрт возьми!..» – и ещё всякое, я его тяну, «успокойся» – говорю, а он вырывается, а новенький стоит и смотрит на нас, как на дерьмо. Честно скажу – не помню, как я Кудо увёл. Позор был невыносимый. Я вроде и не сделал ничего, но всё равно… Вот именно, что ничего не сделал! Глянул на Оми – тот тоже голову опустил, губы кусает… Отвели мы Ёджи–куна в постельку, он захрапел, а мы с Оми молча разошлись по своим комнатам. Я так до утра и не заснул. Стыд мучил за Ёджи, за то, как мы живём тут в «Конэко» – ни чести, ни достоинства, только кровь и смерть, а в промежутках – грязь и безделье. Я как будто взглянул на всё это глазами новенького. И совесть моя, ороговевшая было, снова и снова корчилась от стыда.
А наутро мы четверо встретились за завтраком – остатками вчерашних гамбургеров. Фудзимия молчал, у меня тоже язык как отнялся, Оми-везунчик побыстрее убрался в школу. Кудо спустился с бутылкой виски и больше пил, чем ел, и шуточки отвязные у него с языка так и сыпались. Видно было – он хорошо помнил, как потерял вчера лицо перед новеньким, и бесился от этого чертовски, но зол был на Фудзимию, не на себя. Поэтому я после завтрака быстро помыл посуду и увёл новенького от греха подальше в додзё – показать, что да как, и на спарринг, если ему можно, с рукой-то. Он сказал – нормально. На душе у меня стало легче, когда мы вышли на татами. Он классно дрался – и кун-фу, и каратэ, а уж с катаной просто чудеса творил. Я первый раз и потренировался как следует, за всё время, проведенное в «Конэко». Короче, к обеду нас уже шатало от усталости, и голодные были, как волки. Фудзимия пропустил меня в душ, а потом, пока он мылся, я сгонял в магазинчик бакалейный на углу, купил водорослей, тофу, рис у нас был, готовить я, конечно, не умел – при восьми–то сестрёнках в доме, но рис испортить трудно. Тут и Оми со школы пришёл, принёс суши, короче, обедать мы сели по–человечески, в кои–то веки. Я постучал Ёджи, крикнул, что обед, но он послал меня через дверь, ну я и не настаивал. Он спустился, когда мы уже пили чай, злой, как оса, разодетый, и снова с бутылкой. Плюхнулся на стул и говорит: «Я возьму, Кенкен, твой байк, о'кей?» А сам весь колотится. Я ему: «Проспись сначала!» Он захихикал, говорит: «Жадный ты, футболист! Пожалел железяку для друга» и приложился к бутылке. Я говорю: «Мне твою голову дурную жалко, только не понимаю, почему», – и встаю со стола убрать. Разозлился, конечно, но что было делать, с Кудо всё. как с гуся вода. А Фудзимия тоже встаёт и говорит: «Спасибо, Кен–кун, сиди, я сам уберу». Тут Еджи как прыснет, вискач брызнул во все стороны, он откашлялся и говорит: «Ну, хозяюшка, вот тебе и подружка–судомойка!» Фудзимия как не слышал его, собрал посуду со стола и говорит, спокойно так: «Кстати, Кудо, завтра хозяюшкой будешь ты». Ёджи только этого и ждал – хоть слова от него поперёк, хоть взгляда. Как заорёт: «Что ты сказал, сука, а ну повтори!» И шварк бутылку о стол, донышко вдребезги, а он с «розочкой» в руке пошёл на Фудзимию, шатается, глаза дурные, орёт: «Ты мне тут порядки наводить будешь, да кто ты такой!..» и тыкает в него зазубренным стеклом. Фудзимия увернулся раз, увернулся второй, а потом приложил Кудо уже серьёзно, без балды – ногой по запястью, хук правой, и коленом в живот, да так быстро, что и до трёх сосчитать не успеешь, и гипс ему ну вот ни столечки не мешал. Ёджи скорчился и рухнул на пол. Оми рванулся было со стула, но я его удержал. Я понимаю, мне бы их разнять, но, честно скажу, приятно было смотреть, как Фудзимия выбивает дурь из Ёджи-куна, потому что достал он меня ужасно своими выходками. Но дальше началось самое страшное. Короче, мы с Оми сидим за столом, Кудо кашляет на полу, и вдруг начинает задыхаться, хрипит, глаза у него закатываются, Фудзимия вздёргивает его на ноги, трясёт, Ёджи открывает глаза и цепляется за его руки, он что–то говорит, я не сразу понимаю – что, это оказывается «по…моги, помоги…», хрипло, страшно, неузнаваемо, мы с Оми вскакиваем, но Фудзимия говорит: «Отойдите!» и нагибает Ёджи над мойкой. Того рвёт так долго и сухо, что меня прошибает потом. Я смотрю на его тощие руки, шарящие по столу, трясущиеся пальцы, жёлтые от сигарет, окровавленные, он же сам на свою стекляшку и напоролся, пьяница несчастный, на кухне отвратно пахнет спиртным и блевотиной. Ни я, ни Оми не можем сдвинуться с места. Наконец, Кудо отпускает, и он свалился бы, но Фудзимия поддерживает его, долго обмывает лицо водой, разворачивает и тянет к лестнице. Я спохватываюсь, вскакиваю и начинаю ему помогать, Оми идёт сзади, глаза у него на пол-лица. Фудзимия почти на руках доносит Ёджи до его комнаты, кладёт на кровать и приказывает мне принести тёплой воды и ведро. Когда я возвращаюсь с чайником и ведром, он даёт Оми последние указания: «…молоко, нашатырный спирт и две бутылки минеральной воды». Оми срывается с места и убегает. А мы начинаем делать Ёджи промывание желудка. Вернее, почти всё делает Фудзимия – приказывает Ёджи пить, поддерживает за плечи, тот ругается, дёргается, но Ран всё равно заставляет его пить: чашку за чашкой, и нагибает его голову над ведром, Ёджи тошнит, он икает и всхлипывает, Фудзимия вытирает ему лицо какой-то яркой тряпкой, потом просит меня принести свежие простыни. Я ищу их долго, и нахожу в каком-то пыльном шкафу, когда я возвращаюсь в комнату Ёджи, туда вваливается Оми, нагруженный пакетами, и мы повторяем всё по-новой, но теперь Фудзимия добавляет в воду нашатырь, Кудо уже ослабел и не рыпается, только стонет и цепляется за Рана. Наконец тот решает, что с Ёджи хватит, подхватывает его и тянет в ванную, велев нам с Оми прибрать всё и перестелить постель. Мы работаем молча, руки у нас трясутся. Возвращается Фудзимия, он несёт Ёджи, закутанного в полотенце, кладёт на свежие простыни, стягивает влажную ткань, и тут меня самого едва не тошнит, когда я вижу худое, костлявое тело Кудо, всё в синяках и ссадинах, я и не помню – сколько дней он ни жрёт ни черта, только пьёт. Его модные шмотки давно висят на нём, как на вешалке, и как получилось, что я не замечал этого раньше? Фудзимия ловко закутывает его в простыню, потом в одеяло, встаёт, Ёджи мычит и тянется за ним, Фудзимия говорит: «Оми, посиди с ним, Кен, неси аптечку». Я бегом бросаюсь за аптечкой в наш суперподвал. Сингапурец показывал мне, какие лекарства надо колоть, когда больно, или когда рана воспаляется, но я понятия не имею, что нужно Ёджи. Будда Амида, как хорошо, что это знает Фудзимия! Он делает Кудо несколько уколов, потом берёт чашку с тёплым молоком, доливает минералкой и поит его этой дрянью. Он поддерживает Ёджи, как ребенка, лицо у него усталое и хмурое. Когда он заканчивает, Ёджи почти спит. Он опускает его на подушки, оборачивается к нам, говорит: «Идите спать». Мы молча уходим. Я падаю на кровать, не раздеваясь, и ещё успеваю заметить, что за окном темно – хоть глаз выколи. Выходит, мы провозились с Кудо до самой ночи. А потом я отрубаюсь, как будто меня кто–то выключил.
Ёджи было плохо ещё два дня. Фудзимия сидел с ним, заставлял принимать лекарства, есть, пить, а нам, чтоб не маялись дурью, велел вычистить магазин и жилой этаж. Нам и в голову не пришло отказаться, тем более, что он, когда Ёджи засыпал, работал вместе с нами, не покладая рук, совестно было смотреть, как он надрывается, со своим чёртовым гипсом. Рот открывал, правда, только чтобы дать очередное указание. Но мы скоро привыкли. Я очень рад был, что появился кто-то, кто смог навести порядок в нашем бардаке. У меня самого это плохо получалось – Оми был слишком умный, чтобы меня слушаться, а Ёджи… с ним мог сладить только такой же бешенный, как он сам. Новенький ведь тоже был бешенным. Только его бешенство… как бы сказать… оно было холодным, как ледник. Оно всё сметало на своём пути. Я потом сто раз это видел на миссиях – он шёл напролом, как таран, не замечая препятствий. Ему бы цены не было, будь он нападающим на футбольном поле. Только вот команда соперников оказалась бы побитой в хлам…
Я поначалу ещё опасался, что Ёджи–кун, очухавшись, опять начнёт куролесить. Но нет, ничего такого – поднявшись с постели, он выглядел присмиревшим и вроде как виноватым, и старался больше всех. В общем, я думаю, он тоже был рад твёрдой руке. Понимаете, он мог пыжиться сколько угодно, но лидер из него был никакой. Из меня тоже. Ну а Оми был младшим в команде – и этим всё сказано. Говорят, на западе не так, но у нас в Ямато почтение к старшим в крови. Теперь Оми-чан обрёл действительно почтенного старшего товарища. И даже Мэнкс с нами теперь общалась по–другому. Потому что Фудзимия всегда задавал дельные вопросы. Один раз он – не поверите – даже сказал, что его команда не пойдет на миссию, пока не будет предоставлена дополнительная информация – чертежи дома мишени, схемы расположения видеокамер, он и ещё что–то хотел знать, но я не запомнил, потому что был просто в ауте. Отказаться от миссии! Глаза у Мэнкс стали круглыми, как у европейки. Она зашипела, что Фудзимия слишком много берёт на себя, что команда зачистки не имеет права выставлять условия, что Критикер и Персия узнают о его выходке, а он ей так спокойно – а вы пошлите туда Крашерс. И она заткнулась. Я у него спросил про Крашерс потом – это такая же команда, как и мы? А он мне – нет, куда лучше… была, пока их всех не положили. В одном доме с потайным подвалом и замаскированными видеокамерами по всем углам. Я спросил – а откуда он всё это знает? Он промолчал, и было видно, что спрашивать бесполезно, он и так, считай, разболтался, на свой манер. Мэнкс тогда ушла, злая, как кошка, но через два дня к Оми на комп прибыли уточнённые данные. Миссия прошла на ура. А Мэнкс перестала обращаться с нами, как с дерьмом, и всё из–за Фудзимии. Да, он ещё сказал, что его зовут Айя. Айя, не Ран. Чудной! Но мы с ним спорить не собирались. С ним вообще трудно спорить. Он как глохнет тогда. Мэнкс сколько раз пыталась его обломать, когда он требовал у неё оборудование, или новую рацию или ещё что. Она чуть ногами не топает, а он молча стоит, а когда она заткнётся – воздуха набрать – вежливо так повторяет, что нам надо и почему. Самое правильное дело так с девчонками обращаться, вот что я вам скажу. Получили мы новые тренажёры, оружие, шмотки с бронированными кевларовыми прокладками, всякие приспособления, инструменты вроде как у самого крутого ворья – куда хочешь влезешь, новую компактную рацию, даже свою радиочастоту, для миссий, чтобы держать постоянную связь. Мэнкс нам, правда, удружила – дала кошачьи клички для позывных. Отомстила, значит. Оми кривился, как тот кот, Ёджи тоже расфыркался, а Фудзимия сказал: «Какая разница», и пожал плечами. Мы к ним скоро привыкли, к нашим кошачьим кличкам. Оми пошуршал в Интернете, и распечатал нам фотографии наших котов. Прикольные. Мой оказался здоровый такой, солидный кошак, шерсти – на хороший свитер. Сибиряк. Ну и остальным тоже потом вроде как понравилось. А если совсем уж по-честному – наши коты очень нам подходили. Балинез в ошейничке с камешками – пижонистая штучка, пока не начнёт полосовать когтями. Маленький складный бомбеец – такого любой рад на колени взять, и абиссинец, молния, не подходи – убьёт, а с детьми – спокойный, как клубок шерсти. Я однажды Кудо сказал, когда мы качались в зале: «Это ж надо было так подобрать!». Он как заржёт, и говорит – ну ты зелёный, футболист, она не просто так подбирала, она же на командира глаз положила, это сразу видно! Но она такая женщина – чем больше любит, тем больнее кусается, вот увидишь, нас тут весёлые денёчки ожидают, только держись! Командиру-то на неё плевать. И опять стал жать штангу, потел, матерился, но жал. Мы теперь регулярно тренировались, и, между прочим, расписание тренировок, нагрузку, комплекс упражнений, возможные спарринги – всё я составлял, Фудзимия меня попросил, сказал, что я в этом лучше всех разбираюсь. Это точно, когда большую часть жизни проводишь в большом спорте, начинаешь очень хорошо сечь в таких делах. Сам он меня слушался беспрекословно, и когда я его с больной рукой с тренажёров сгонял, и потом, когда давал щадящие нагрузки на плечевой пояс, первое время, после того, как гипс сняли, и запрещал контактный бой после ранений, короче, всегда – что я ему скажу, то и делал, так что и другим вроде как пример показывал. Мы очень быстро вошли в отличную форму, и это было вовремя, потому что миссии изменились. Стали сложнее, дольше, не простые зачистки, куда там, нужна была разведка и стратегия, командир с Оми, бывало, сутками только план разрабатывали, Ёджи, как оказалось, был самым пронырливым разведчиком, а я отвечал за оснащение и транспорт – руки-то у меня всегда откуда надо росли, и в технике я разбираюсь неплохо, все эти специальные штуки, поначалу страшные, оказались вроде спортивного снаряжения – ничего особо сложного, я и сам парочку придумал, очень даже классных. Короче, за несколько месяцев мы стали по-настоящему крутыми. Командой. И сделал это Фудзимия, не пойму как, хотя всё это было прямо у меня на глазах. Он… ну вроде взял наши качества, перетасовал и положил так, что сверху колоды оказались козыри. Мозги малька, смелость и удачливость Кудо, даже моё упрямство оказалось полезной штукой! Ну а сам он… одно слово, командир! Мы за ним – в огонь и в воду! Хотя он для этого ничего вроде и не делает, ну, не старается приободрить или там развеселить, и в душу не лезет, наоборот, я такого молчуна в жизни не встречал, ни улыбнётся никогда, не опечалится, глаза – как лёд, и всё видит, даже то, что ты сам в себе не знаешь, и не спустит он тебе ничего, ни одной промашки, и чтобы похвалить за что-то – да никогда! – кивнёт и всё, как будто только так и надо! Но… другого такого справедливого человека я тоже в жизни не встречал. И честного. Ни разу я не слышал от него ни слова вранья, даже по мелочи, даже отговорки, отмазки пустяковой, даже в шутку. Сказал – сделал, как катаной своей рубанул. Я вот думаю иногда – что с ним было до «Конэко», как он таким стал. И, честно скажу, не по себе становится. И ещё – жаль его, правда жаль. Он… Всё при нём – и ум, и благородство, и смелость, и красота, чего уж там. И когда такой человек вымерзает изнутри, и не допускает к себе никого, и сам ни к кому не тянется… Беда это, вот что я вам скажу!
7.
…Ничего особенного не случилось, ведь так? Лотар раньше и не такое вытворял, подумаешь!.. И разве он не победил? Разве он не перехитрил Фладда и не заставил всех плясать под свою дудку? Он получил удовольствие, и преподал Брэду такой урок!.. Он их сделал, сделал, сделал, разве нет? Да только всё пошло не так, Лотар мог думать что угодно, как угодно себя утешать, но с той ночи мир изменился. Мир перестал быть привычным – послушным и забавным, Лотара словно вырвали из тёплой постели, выгнали из дома в ветер, в лес, под палящее солнце, на голые камни. Красиво, но чертовски неспокойно. Лотар чувствовал это всем существом – смутное раздражение, недовольство, если бы он знал, где Рут, он бы сорвался к ней немедля. Но Рут… Она тоже стала проблемой. Наги поймал его как-то вечером после школы – чибик теперь возвращался очень поздно, чёрт знает что творится в этих японских школах, какой-то кретинский педагогический эксперимент, не иначе, хорошо, что мелкий записался в футбольную секцию, а то совсем бы увял, с такой нагрузкой на мозги – так вот, он поймал Шулдиха и припёр его к стенке, в прямом смысле слова:
– Что ты знаешь о матушке?
– Ничего.
– Шу-кун, пожалуйста, скажи мне!
– Как мило ты просишь… Иди спроси Брэда, а то у меня сегодня острый приступ сволочизма.
– Брэд… запретил мне упоминать о ней.
– И правильно сделал! Будь у тебя хоть капля ума, ты бы его послушался!
– Шу! Постой! Стой, я сказал!
Шулдиха припечатало к стенке, сильно – не вырвешься. Наги стоял перед ним, на хорошеньком личике отражались решимость и замешательство. Шу откинул голову назад, расслабился. Поинтересовался:
– Мелкий. И долго ты меня будешь так держать?
– Пока не скажешь! – выпалил Наги.
– Ладно, я скажу, – покладисто согласился Шулдих, а потом без предупреждения ударил его болевой волной, не сильно, а так, поучительно.
Наги всхлипнул и упал на колени. Шу тут же отпустило, он сполз вниз по стенке, обнял мальчика, прижал к себе, покачивая.
– Либе, либе… Никогда больше так не делай, а то будет ещё больнее. А теперь слушай. Рут покинула Эсцет. Она поссорилась с мистером Фладдом и мистером Майером. Она убежала и забрала с собой младших воспитанников Розенкранц. А перед этим уничтожила инкубаторы. За ней посланы боевые группы. Её поймают и убьют, а детей вернут в интернат. Есть ещё вопросы?
– Как ты только можешь…Она… она учила тебя… и была мне как… мама… и-и-и… вывела Брэда из кататонии!.. – голос Наги был полон злости и слёз.
– Ш-ш-ш-ш… Не реви. Ты же большой парень. Тебе уже есть шестнадцать, либе? Всё время забываю.
– Скоро будет, – Наги икнул и отодвинулся от Лотара. Тот смотрел на мальчика – нет, уже подростка, и чувствовал себя ужасно грустным и мудрым. Взрослым.
– Чибик, – сказал он, – хочешь совет? Не думай о Рут. Забудь её. Это… чертовски важно для таких, как мы – уметь забывать. Потому что некоторые вещи… Их всё равно не изменишь. Слушайся Брэда. Он видит будущее, и если он запретил тебе…
Наги вскочил на ноги, глаза вспыхнули, лицо кривилось от отвращения:
– Вы с Брэдом оба… вы… Так не поступают! Так не поступают со своими!
Он побежал к себе и хлопнул дверью, зазвенели витражные стёкла. Шу остался стоять на коленях, он часто теперь застывал, отключался от внешнего мира, особенно по ночам, днём и вне дома это могло показаться странным. Он вздохнул. Грусть и мудрость покидали его очень быстро, сменяясь привычной глухой тревогой. Чибик растёт. Откуда он набрался таких глупостей? Может, Брэду стоит быть с ним откровеннее? Брэд, Брэд… Что ты задумал? Шу поднялся и побрёл в свою комнату, упал на кровать, прямо в туфлях. Брэд подарил ему пистолет. Недавно. Они помирились. Впрочем, они ведь и не ссорились. Так… небольшая размолвка. Они… они же вместе. Некоторые вещи не изменишь, он сам сказал это Наги.
…Брэд выглянул из кабинета и просит его зайти. Шу недовольно фыркает, но слушается. Он собрался прогуляться. Пообедать в городе, прошвырнуться по магазинам. Зайти в больницу… Может быть. Просто посмотреть на Морковку, этот месяц он не работает с ней, опасно пробуждать чужую силу, когда сам в раздрае. Он заходит в кабинет, плюхается в кресло, напускает на себя самый беззаботный и независимый вид. Если Брэд думает, что Лотар простил его… Но Брэд явно так не думает. Он выглядит сердитым и измученным. После той ночи они не спят вместе. После той ночи… Шу вдруг понимает, что он целый месяц не трахался, вообще ни с кем, и эта мысль приводит его в ужас. Блин, да ему просто не хочется! О Боже. А вдруг он заболел? Вдруг Фладд всё же наказал его? На секунду волна паники выбивает его из реальности, его в пот бросает, кожа идёт мурашками, в голове становится пусто. Змеи… Потом он вспоминает, что по утрам у него всё как надо, а иногда и снится… что-то такое милое… Он успокаивается и решает, что пора ему оттянуться как следует. Хватит хандрить. Сегодня же ночью. И не с Брэдом, понятное дело. Он ещё не простил его. Лотар, надувшись, смотрит на Кроуфорда. Похоже, тот окликал его несколько раз.
– Я слушаю, – говорит он терпеливо и покорно. Идеальный подчинённый. Подавись.
– Вчера я был у Такатори.
Шу поднимает брови – потрясающе! Вот это новость! Брэд был у Такатори!
– Монтаж лабораторий закончен. В среду прибывает первая группа из Розенкранц.
– Безумно интересно! – Шу прижал руки к груди.
– Не паясничай, – голос Брэда холоднее льда, – Шварц отстранены от охраны объекта.
– О, – это была хорошая новость. Шу ненавидел заброшенный завод на острове и то, во что он превратился объединёнными стараниями людей из Эсцет и Такатори Индастриз. Лаборатории! У него волосы вставали дыбом от одной мысли о лабораториях Эсцет! И он ненавидел даже тень воспоминаний о красноволосом щенке.
– Ты хочешь сказать, что мы не нужны больше Такатори? Что контракт разорван? – спрашивает он.
– Нет, – говорит Брэд. Снимает очки, достаёт из первого ящика стола специальный фланелевый платок, тщательно протирает сияющие стёкла, – Нас переводят… на оперативную работу.
Шу оживляется. Это поможет ему встряхнуться. Он даже забывает на секунду, что обижен.
– Отлично! А то мне уже надоело – целый год или с Такатори или с теми чокнутыми Франкенштейнами на острове!
– Тебе скучно? – хмуро спросил Брэд, – тогда спешу обрадовать – скоро мы начнём работать серьёзно. Это тебе, – он открыл первый ящик стола и швырнул на стол пистолет. Шу уставился на него в полном недоумении.
– Нафиг ты мне пушку суёшь? – спросил он сердито.
– Чтобы стрелять, – невозмутимо ответил Брэд, – полуавтоматическая «беретта», восемь патронов в обойме, один в стволе.
– Стре… Ты что, шутишь? – взвизгнул Шу, – я не собираюсь даже пальцем дотрагиваться до этой… этого дерьма. Я потрошу мозги, Брэд, и всё! У нашего кретина–босса, что, нет мясников в штате?
– Есть. И поэтому я прошу тебя – возьми пистолет, чтобы я… чтобы мне не пришлось думать и о тебе... во время операций.
Шу внезапно успокоился.
– Ты серьёзно, – печально сказал он. Брэд криво усмехнулся и потёр ухо. Шу моргнул. Это был условный знак – жучки.
– Ладно, – он пожал плечами, брезгливо поднял пистолет двумя пальцами, и, устроив маленький концерт из гримас и фырканья, заткнул за пояс.
– Не отстрели яйца, – без улыбки сказал Брэд
– Какой ты заботливый, либе, – Шу хихикнул, и вдруг прижался к нему всем телом. Брэд вздрогнул, впервые за много дней Шу касался его, был с ним. Он притянул его к себе за шею, поцеловал, и почувствовал, как телепат тихонько проникает ему в голову:
«Поговорим?»
Брэд засмеялся бы, не будь так больно. Ему было куда легче передавать мысли при телесном контакте, и Шу это знал. Только и всего. Их губы и языки работали, мозги тоже.
«Всё так плохо?»
«Хуже некуда. Я видел, как Фладд говорил кому-то: ‘Они стали слишком опасны. Я сделал всё, чтобы японцы не доверяли им. Чтобы хотели убить’. Он говорил о нас»
«Почему?»
«Не знаю. Фладд боится нас. Мы самая сильная боевая группа Эсцет. Самая независимая»
«Ты не думал… уйти от Эсцет? Сейчас?» – Волна надежды.
«Терпение. Это было бы самоубийством. Я видел…»
«Что?»
«Покинуть Японию – смерть для нас. Мы должны ждать. После взрыва в Розенкранц самая мощная лаборатория Эсцет- здесь. Японцы скоро узнают об этом и начнут свою игру. Фладд не уступит. Скоро здесь будет война, Лотар!»
«А мы что будем делать?»
«Дождёмся, пока они сцепятся, а потом нападём»
«А они сцепятся? Ты видел?»
«Да».
Брэд, наконец, прервал поцелуй, Шу скоренько вывернулся из его рук, отступил. Боль и желание Брэда были почти осязаемы, но Шулдих заставил себя не думать об этом. Хорошо, они снова вместе, но Брэд… Брэд сам постелил себе постель. Американец смотрел на него без улыбки, серьёзно и пристально. Лотар ненавидел такие взгляды. Каждый весил тонну.
– Ты со мной, Шулдих, – сказал Оракул, и это не было вопросом.
– Ты же знаешь, что да, – ответил Лотар.
Кроуфорд позволил себе улыбнуться. Урок всё же оказался взаимным. Шулдих тоже улыбнулся. А потом ушёл, не оглядываясь.
* * *
…Он лежит у себя в постели, неподвижный, как мертвец, глаза закрыты, рот расслаблен, в углах губ засыхает слюна. Он редко уходит так далеко, это почти самоубийство, но сейчас ему плевать, он ищет, ищет, перебирает тысячи и тысячи медных монет, в поисках одной- единственной золотой... Рут, Рут, моя мадонна, матушка, сестра, мне плохо, плохо, плохо, что мне делать, Рут… В голове невыносимый звон, громче, пронзительнее, ленточка крови выплёскивается из ноздри и ползёт к уху, исчезает в волосах, расползается по подушке алым пятном… Рут… Вены вздулись на висках, сердце бьётся с перебоями, он задыхается, и уже на грани обморока, далеко-далеко, из холодной северной страны, он улавливает слабый ответный шёпот… Рут…
* * *
…Полная темнота и удары исполинского сердца, всё быстрее и быстрее, глухой ропот, а потом – взрыв! Дискотека взрывается бешенным ритмом, ослепительным светом, рёвом и свистом. Огни, вспышки, пятна, точки, алые, зелёные, мертвенно-синие, белые, ласкают толпу, лижут её и расстреливают, выхватывают застывшие в экстазе лица, изломанные тела, вскинутые руки, летящие гривы волос. Сибуйя танцует. Сибуйя празднует ночь. Шулдих танцует с нею, сладкой азиатской девчонкой, и волны первосортного, острого возбуждения пронзают его, как электрический разряд. То, что надо! Он запрокидывает голову и издаёт ликующий вопль. Короткая майка взмокла от пота, кожаные штаны прилипли к бёдрам, френч он где-то потерял. Он на гребне этого цунами, тело двигается само, подстраиваясь под рваный ритм, под руки парня, который извивается напротив. Этот парень называет его koi – «Выпьешь что-нибудь, koi?». Нет, смеётся Шулдих, нет, ему достаточно той розовой таблетки, что искрит у парня в голове – сплошная любовь, сплошной восторг, Шулдих видит себя его глазами – прекрасный незнакомец, осыпанный ангельской пылью, волосы как огонь, кожа как жемчуг, ангел на одну ночь. Парень притискивает к себе его задницу, лижет шею, Шулдих тихонько подвывает от смеха и возбуждения, от тех картинок, которые всплывают в одурманенных мозгах партнёра, от горячих ладоней, оглаживающих его, дрожащих от нетерпения. …Они оказываются в дальнем закоулке туалета, музыка доносится глухо, от неё вибрирует стена, к которой прислонился Шулдих, парень на коленях перед ним, кожаные штаны спущены, полуприкрыв глаза, Шулдих двигается во рту парня, толкается ему в глотку, он разорвал его майку и видит в зеркале напротив свои белые пальцы, пляшущие по мускулистым плечам, по драконам, рыбам и цветам на смуглой коже. Он с силой проводит ногтями по причудливым змеям и пионам, и они окрашиваются алым, парень приглушённо стонет, этот стон почти целиком достаётся члену Шулдиха, рыжий издаёт невнятный звук и стукается затылком о стену. Боже. Кайф какой! Он видит в зеркале своё лицо, красные пятна на щеках, искусанные губы, он улетает, он уже почти…
Внезапно парня грубо отрывают от него, отшвыривают в сторону. Шулдих оказывается лицом к лицу с тремя громилами в чёрном, с бритыми головами, они гогочут, тупые морды выражают удовольствие, они переговариваются между собой на таком японском, которого Шулдих почти не понимает, но смысл этой грязи один – «вздрючим говняных пидоров!», любовник Шулдиха скорчился в углу, обхватив руками голову, под пальцами пузырится кровь, татуированные плечи сгорблены. От острого разочарования и злости у Шулдиха мгновенно сносит крышу. Он так зол и возбужден, что ему не сразу удаётся сосредоточится, и скинхэды надвигаются на него, с гаденькими усмешками, у одного на руке кастет, другой поигрывает ножом. Шулдих словно оказывается в дурном сне, три пары злобных глаз пожирают его, блеск ножа, змеиный яд в сердце… Нет! Шулдих разбивает эту картинку как стекло, а осколки всаживает в мозги ублюдкам, выгребает наружу их самые потаённые желания, их злобу, жажду крови, взаимную ненависть и обезьянье соперничество. Сцена неуловимо изменилась, скинхэды, обступившие рыжего телепата, начинают злобно переглядываться, один толкает другого, третий, не скрываясь, жадно смотрит на Шулдиха, протягивает к нему руку, тот уворачивается, едва не падает, стреноженный спущенными штанами, прислоняется к стенке и говорит шелковым тоном:
– Сначала решите, кто будет первым!
Мгновение спустя три рычащих пса окровавленным клубком катаются у его ног. Шулдих снова видит себя в зеркале – ничего не изменилось, щёки горят, рыжие волосы повлажнели и закручиваются в кольца на шее, бандана где-то потерялась. Его член гордо смотрит вверх и подрагивает от возбуждения, Шулдих разочарованно стонет. Он не влезет в кожаные штаны с такой эрекцией, факт. Скинхэды ожесточённо молотят друг друга, за стеной в туалете раздаются испуганные крики и топот. Надо сматываться. Шулдих, проклиная ублюдков, берётся за дело сам, несколько движений, и он кончает, оргазм, острый и короткий, как шило, оставляет его смутно разочарованным, он вытирает руки о рубашку одного из скинхэдов, который от удара отлетел к его ногам и корчится на полу, размазывая кровь. Шулдих, чертыхаясь, натягивает кожаные штаны. Вечер испорчен, испорчен! Он моет руки, приглаживает волосы, плещет водой в разгорячённое лицо. Бросает последний взгляд в зеркало и выходит из туалета. Следом выкатывается драка.
Сначала громкая музыка перебивает рёв и вопли дерущихся, а прихотливое мелькание огней в темноте скрывает кровь и удары. Потом сцепившиеся скинхэды на кого-то натыкаются, возмущённые крики, женский визг, кто-то пробует разнять их, но сам вынужден защищаться, включается неяркий свет, по залу, расталкивая танцующих, бегут охранники. Музыка смолкает, ди-джей что-то орёт в микрофон. Шулдих сердито проталкивается к выходу, ему всё надоело, вечер насмарку, ну что за невезенье, первый раз за месяц он выбрался повеселиться, и тут же нашлись ублюдки, которые всё… Знакомое лицо в толпе заставляет его споткнуться. Красноволосый парень, Ран Фудзимия, смотрит на него, и его глаза горят на застывшем от ярости лице. Сердце сбивается. Злая проказливая радость охватывает Шулдиха, на губах сама собой появляется улыбка. Вечер не испорчен, нет. Ну Фудзимия… Он вспоминает ресторан и Роберта Фладда, Номера Один, Номера Два и Номера Три… Фудзимия задолжал ему, он этого ещё не знает, но пришла пора расплачиваться. Шу улыбается шире, с усилием отводит глаза от красивого холодного лица и выходит на улицу. Вечер только начинается!
Ран шёл за ним по шумной, многолюдной ночной Сибуйе, рыжая голова плыла в толпе, как пылающий уголёк, белая кожа рук, черная кожа штанов, майка электрик, Шулдих выделялся даже на улице увеселений, среди причудливо одетой молодёжи. Шулдих. Ран привычно покатал на языке странное имя. Он никогда не произносил его вслух, он попросту не смог бы его произнести, но оно было накрепко впечатано в его прошлое, оно дёргало и не давало покоя, как зубная боль, вызывая в памяти невыносимое, смешанное с мукой удовольствие, унижение и сладость, пережитые им на заброшенном заводе. Шелест голубиных крыльев. Тёмно-голубые глаза, весёлые и грустные, всё понимающие, не-одиночество, когда Шулдих… Ран усилием воли прогнал эти мысли и оглядел толпу, на секунду его облило паникой и разочарованием, он потерял его, но нет, ярко-рыжая голова плыла впереди, словно насмехаясь. Шулдих шёл не спеша, какая-то девчонка окликнула его. Он, смеясь, ответил, она засмеялась тоже и отстала. Ран стиснул зубы. Чёртов клоун!..
Он смутно понимал, что идёт за Шулдихом уже долго, расцвеченная огнями Сибуйя осталась позади, они шли вдоль тёмных, молчаливых кварталов и складов, недалеко от залива, Ран не боялся, но долгое преследование, да ещё после миссии порядком измотало его, он перестал понимать, что происходит, не может быть, чтобы рыжий не заметил преследователя. Их всего двое на тёмной улице, неужели он идёт в ловушку? Но этого не может быть, на дискотеке они с Кудо оказались случайно, чтобы запутать следы… В любом случае… Ран сунул руку за пазуху, стиснул рукоять катаны. А потом крикнул: «Стой!». И гайдзин остановился. Медленно повернул голову, взглянул на него искоса. Он улыбался, глядя на Рана, напряжённого, как струна, на катану, уже покинувшую ножны и блестевшую ртутью в свете далёкого фонаря. Он смотрел на Рана, и с каждым мгновением его улыбка становилась всё шире.
– Стой, – повторил Ран, – я не собираюсь убивать тебя.
– О, как мило, либе…
– …хочу только спросить…
– …а по тебе и не скажешь…
– Послушай…
– …эта твоя железка…
– Я обещаю тебя не трогать, если ты…
– Обещания! Ёбаные обещания!..
– Прекрати лезть мне в голову! – выкрикнул Ран.
– Но я же нежно, либе! – захихикал гайдзин и вдруг метнулся в сторону. Он двигался так быстро, что Ран на секунду потерял его из виду. И эта заминка мгновенно расставила всё по местам. Охотник. Добыча. Уловив краем глаза размытое серебристое пятно, Ран крутанулся, входя в ритм боя, он указал катане врага и позволил вести в этом танце. Она радостно вспыхнула и устремилась вперёд. Но гайдзин и не думал отступать. Круговорот тяжёлого кевларового плаща, сверкающий полукруг стали – гайдзин вскрикнул, но, вместо того, чтобы отшатнуться, прижался к Рану, на мгновение обхватил за талию, мурлыкнул на ухо – «какой сердитый», и тут же покатился по земле, сбитый толчком, лезвие пропахало асфальт там, где только что полыхали его рыжие волосы. Ран выкрикнул: «Шинэ!» и замахнулся опять, но гайдзина уже не было на месте, зато спиной он ощутил бесстыдное прикосновение, на секунду Шулдих распластался на нём, и исчез, прежде, чем Ран успел что-то сделать. Они кружили и сходились на тёмном пустыре, как танцоры, и сторонний наблюдатель непременно отметил бы слаженность и чёткость их движений. Как будто это была просто игра. Как будто катана не хотела убивать. Как будто рыжеволосый гайдзин всего лишь хотел касаться своего противника, как можно чаще. И когда Ран понял это… Когда гайдзин прижался к нему следующий раз, он уже его не отталкивал, напротив, он схватил его за плечо, бросил на колени и прижал катану к шее.
Они замерли, Ран тяжело дышал, сжимая хрупкие кости и ощущая смутное сожаление. Он… у него давно не было такого хорошего… спарринга. Боя. Гайдзин смотрел на него снизу вверх своими голубыми глазами, улыбочка ещё не покинула его губ.
– Ты всё испортил, Фудзимия, – сказал он с укором. И Ран понял, что это правда.
– Ладно, отпусти теперь, – уронил гайдзин, и на секунду разжать пальцы показалось Рану самой правильной вещью на свете. Но только на секунду. Потом он спохватился и тряхнул гайдзина так, что у того колени стукнули об асфальт.
– Ещё раз так сделаешь – убью! – сказал он. Шулдих закатил глаза. Он не был испуган, ни капли. Почему он не боится?
– Потому что ты не хочешь меня убивать, сам сказал! Ты хочешь только спросить у меня…
– Я сказал, прекрати! – крикнул Ран, и снова встряхнул его.
– А ты не тряси меня, болван! – завизжал Шулдих. – Ты думаешь так громко, что у меня защиту сносит! Да ещё вцепился!..
Будда Амида! Ран не желал этого слушать. Он перестал трясти гайдзина и сказал, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:
– Ты прав. Я только хочу поговорить…
– Ну говори…
Нет, он просто… Ран стиснул зубы и закрыл глаза. Он ненормальный. Этот… Шулдих просто ненормальный. И делает ненормальными всех, кто оказывается рядом с ним.
– Да ладно тебе… – сказал Шулдих очень довольным голосом.
«Хорошо». – Ран уже не понимал, говорит он вслух, или думает.
«Это ты был рядом с офисом отца, в день, когда…»
«Я»
«Что ты знаешь об этом? Что, чёрт побери, ты говорил мне?»
Ран не осознавал, что снова трясёт Шулдиха, трясёт как крысу, и катана оставляет царапины на белой коже гайдзина, пока пронзительная головная боль не заставила его вскрикнуть и пошатнуться, отпуская Шулдиха. Но катану он не выпустил.
– Ты достал меня, Фудзимия! – сказал гайдзин холодно, поднимаясь на ноги, – я знаю то же, что и ты. Что твой отец был несговорчивым. Что стал на пути у Такатори, и его убрали.
– Ты? Это сделал ты! – прорычал Ран.
– Нет. Такатори Рейдзи.
– Откуда…
– Я был там, когда он это сделал.
– Я убью тебя!
– Ага. Ты встань сначала. Я твоих предков и пальцем не трогал.
– Лжёшь!
– Ты придурок, такой же как Рейдзи. Все вы, люди, одинаковые. Мне не надо было их убивать, мне надо было просто поработать с ними полчаса или час, и они бы возили героин, как миленькие, сами бы ящики паковали!
– Нет, мой отец никогда бы… – выпалил Ран, с ужасом понимая, однако, что гайдзин говорит правду. Он мог заставлять людей делать… всякие вещи. Шулдих смотрел на него с раздражением и нетерпением.
– Как раз твой отец – да. Ещё мать, может быть…
– Что?
– Боже, какой ты… тупой! Пошевели мозгами, Фудзимия! Почему ты всё ещё трепыхаешься, а? Почему ты вообще смог усвоить науку старой лисицы? – Шулдих почти кричал.
– Какой лисицы?
– Фрау Лю, ты, аrsch самурайский!
– Она…
– Она китайская лиса, кицунэ по-вашему. Ей лет пятьсот. Ты бы её и не увидел даже, не будь у тебя пси-способностей! Разуй глаза, Фудзимия. Мир куда сложнее, чем ты думаешь!
– А при чём здесь моя мать?
– Она была псионичкой, ты, придурок! И ты от неё кое-что унаследовал. Немного, не обольщайся. Но вполне достаточно, чтобы поставить щит. Мне – и щит!
Шулдих выглядел почти оскорблённым. Проклятый клоун. У Рана кружилась голова. Видит Будда, он не хотел убивать. Он просто хотел, чтобы Шулдиха не было в его жизни. Чтобы не было никогда этих откровений, этого бреда, этой шизы. Этой глубокой, извращенной правды, которая всё объясняла. Которая снова выбрасывала его в другой мир, уже третий по счёту. А он едва успел разобраться с первыми двумя. Нет, с него хватит! Ран зарычал и попытался ткнуть Шулдиха катаной. Катана его не подвела – рыжий еле успел увернуться.
– Опять ты за своё! – крикнул он возмущённо. Ран молча атаковал. «Не давай ему стоять спокойно, варвар. Даже псионику такой силы необходима для сосредоточения доля секунды полной неподвижности». И Ран заставлял его двигаться. Это перестало быть танцем. Выпады. Отскоки. Кружение. Блеск катаны и горящие рыжие волосы. Тяжёлое дыхание. Ран теснил Шулдиха к стене склада, его лицо было холоднее льда. Улыбка телепата стала слегка напряжённой, но он не унимался:
– Что, не нравится, Фудзимия?
….
– Что мы с тобой одной крови?
.…
– Даже если ты меня убьёшь, это никуда не денется!
….
– Ты просто ещё не понял, либе, это покруче пистолета и катаны!
….
– А когда поймёшь… – он был чертовски быстр, но не имел никакого понятия о тактике, поэтому после серии увёрток оказался припёрт к стене склада, выпад Рана послал его на колени, и катана опять прижалась к шее, уже с другой стороны. У Рана кружилась голова. Смотреть на него вот так, сверху вниз, в голубых глазах злость и страх, грудь вздымается, мокрая от пота рыжая прядь на сером лезвии… Будда Амида, ему хотелось…
– Не хватает пистолета, а, гайдзин? – услышал он свой голос, и понял, что не убьёт его, не убьёт, пока не отомстит по-настоящему, за голубиный завод, за пережитый стыд и вожделение, которое сжигало его, как чума, с того самого момента, как он увидел рыжего гайдзина на дискотеке, над кровью, над дракой, явно причастного к ней, виновного и невинного, хищника, ставшего добычей…
– Ты такой зануда, либе! – сказала его добыча хрипло, – мои пистолеты уже здесь.
И в ту же секунду сзади раздался холодный голос:
– Опустите оружие. Немедленно опустите оружие и станьте лицом к стене.
– На помощь! – заорала несчастная жертва у ног Рана, – Хелп! Он есть… сумасшедший!
– Отпустите заложника!
Ран искоса взглянул назад. Две полицейские машины выехали из-за склада и теперь заблокировали их в тупике, куда он загнал Шулдиха. Чёрт. Он вздёрнул гайдзина на ноги, притянул к себе, нос к носу, прорычал:
– Это ты?..
Дерзость и веселье в голубых глазах.
«Ага. Ты хорошо защищаешься, либе. Пришлось поискать кого-нибудь на стороне»
– Я убью тебя!
– Он говорит, что меня убьёт! Спасите! «Нет, просто не верится – полиция может приехать вовремя!» УБЕРИТЕ ЕГО ОТ МЕНЯ!!!
– Вы окружены. Опустите катану. Не причиняйте вреда заложнику!
Заложник! Ран схватил Шулдиха за плечо, приставил лезвие к шее и повернулся. Полицейские с пистолетами подались назад. Будет вам заложник! Он поволок заложника к машинам. Шесть полицейских, шесть пистолетов направлено на него. Он передвинул заложника так, чтобы тот оказался на линии огня. «Сволочь, – сказал заложник у него в голове, – я тебе это припомню, Фудзимия». Он даже ногами не перебирал из вредности, и Ран тащил его волоком.
– Вон из машины. Иначе я ему горло перережу! – крикнул Ран.
– Не делай этого, парень. Отпусти гайдзина, – сказал один из полицейских.
Несчастная жертва хрипло застонала и прикинулась, что ей дурно. Ран дал ей пинка. Полицейские задёргались, но ни один не выстрелил. Кто-то выругался.
– Освободите мне одну машину! Быстро! Иначе… – Ран с удовольствием потряс заложника. Тот всхлипнул и задрожал, длинные рыжие волосы упали на лицо. «Молодец, Фудзимия. Я почти простил тебе…Эй, осторожно!» – это когда Ран безжалостно впихнул его на пассажирское сидение и плюхнулся рядом, стараясь не отнимать катаны от шеи Шулдиха. Это было сложно проделать в тесном салоне, он немедленно стукнулся локтем обо что-то твёрдое и зашипел. «Господи, какой ты неуклюжий! Да держи ты свою самурайскую пилку, а то они всё поймут и понаделают в нас дырок. Ключи на месте?»
– Заткнись! – огрызнулся измученный Ран и включил зажигание. Мотор взревел, он резко газанул с места, и машина задом вылетела из тупика. Шины обиженно взвизгнули, когда он развернулся и вдавил газ до отказа. Вдогонку нёсся вой полицейской серены. Погоня. Он сцепил зубы и уставился в ветровое стекло. Сирены сзади вопили, их стало уже несколько. Будда Амида, так засветиться, и из-за личной мести! Вступить в противоборство с полицией, взять заложника… Ран покосился на Шулдиха, тот расслабленно полулежал на сидении, лицо было, как у спящего, глаза закрыты. Рана пронзило негодование. Он схватил его одной рукой и снова затряс:
– Не лезь к ним в мозги! Не трогай их!
Шулдих вцепился ему в руку и заорал:
– Нет, да ты рехнулся! А как мы, по-твоему, избавимся от полиции? Три минуты, Фудзимия, и ты поймёшь своими куриными моз…
– Прекрати! Не так! – Ран попытался ударить его, другой рукой он крутил руль, катана лежала на коленях. Шулдих увернулся и издал гневное восклицание.
– А как?!!
Ран ничего не ответил, он вцепился в руль, стиснув зубы, и гнал вперёд. Показался мост над заливом. Шулдих просто зашёлся от злости:
– Ну конечно! Принципы, блядь! Лучше самому сдохнуть, только бы их уберечь! Ты, самурай придурочный! А ну выпусти меня! Останови машину! Я не самоубийца, чёрт бы тебя побрал!
– Убери руки! – прошипел Ран, Шулдих пытался дотянуться до тормоза, от его воплей звенело в ушах. Они сцепились, отпихивая друг друга, сражаясь за руль, машина вихлялась от заграждения к заграждению, высекая искры из металлических столбиков. Они давно ехали по встречной полосе, и только быстрота других водителей спасала их от аварии. Полицейские сирены завывали за спиной. Тут Шулдих толкнул его особенно сильно, Ран непроизвольно дёрнул за руль, удар, белая подушка безопасности впечатывает Рана в сидение, но всё равно он ударяется о подголовник и чувствует, что летит, летит, как птица. «Это смерть?» – думает он, а потом новый удар, машину крутит, болтает, тянет какая-то исполинская сила, вниз, в глубину, так что кружится голова, перед глазами что-то мутное, коричнево-зелёное, а потом оно взрывается тысячей белых брызг, и холодный тяжёлый шквал морской воды пополам со стеклом бьёт прямо в лицо Рану, ослепляя, выбивая воздух из лёгких. Он захлёбывается, беспомощно шаря руками по мокрому полотну, пришпиленный к сидению подушкой безопасности, задыхается, в глазах темнеет, и он падает, падает в холодную мокрую бездну, и ни мамы, ни папы, ни Айи…
Шулдих даже испугаться как следует не успел, когда машина слетела с моста. Только одна связная мысль билась в мозгу: «Не хочу!» Не хочу умирать. Не хочу – и тело действует само, как в тех учебных фильмах, которые заставлял смотреть Брэд – лицо вжимается в подушку безопасности, ноги и руки обнимают надутый белый шар, удар об воду… Не хочу! Шулдих скулит в мокрую ткань, это самое страшное – дождаться, когда лопнет стекло и кабина окажется полной воды. Она везде, везде, холодная, тугая, как патока, сейчас, подушка должна сдуться, но ничего подобного не происходит, упущено несколько драгоценных секунд, и Шулдих, стараясь подавить панику, на ощупь вытягивает правую руку, натыкается на острое лезвие, зажатое подушкой на коленях у Фудзимии, толкает, тянет к себе, режется. Кровь как мутное бурое облачко, он вытягивает катану, попутно пропарывая подушку Фудзимии, освобождая его, потом – себя, ну, вперёд! – он рыбкой выплывает сквозь дыру, где было ветровое стекло, он уже готов плыть вверх, но оглядывается и видит, что Фудзимия безвольно покачивается на сидении. Шулдих ругается про себя, машина тяжело погружается, падает вниз, на дно, потеряна ещё секунда… глаза щиплет от морской воды… Не хочу! Шулдих протягивает руку и за шкирку вытаскивает Фудзимию из машины. Тот режется о стекло – ещё одно облачко крови. Шулдих отпихивается от корпуса обеими ногами, тянет за собой неподвижное тело Фудзимии, оно весит невозможно много, даже в воде, Шулдих не поднимет его… Не хочу! Он упрямо отталкивается от тяжёлой, вязкой воды, надрываясь, сжигая последний воздух в лёгких, и когда в голове уже мутится от боли, а перед глазами плавают оранжевые круги, его макушка выныривает на поверхность, разбивая масляную плёнку. Воздух! Воздух пахнет солью, нефтью, гниющим деревом. Лучший воздух на свете! Шулдих смеётся. Горькая вода попадает ему в рот, тогда он смеётся, не разжимая губ. Оглядывается. Прямо перед ним, метрах в двух – полузатопленный приливом старый причал. Он плывёт к нему, волоча за собой неподвижное тело Фудзимии, и потом, уже карабкаясь на холодный склизкий камень, соображает – всё это время у него в руке была зажата катана. Чертыхнувшись, он швыряет её на камни, и она обиженно звякает. За плечи тащит Рана подальше от воды. Чёртов Фудзимия. Он что, не дышит? Шулдих, торопясь, расстёгивает на нём плащ, сердце под его рукой бьётся глухими неровными ударами, он с трудом переворачивает тяжёлое расслабленное тело животом себе на колени, надавливает изо всех сил, трясёт, едва не плача, потом, спохватившись, посылает в мозг импульс – боль пополам с руганью. И это помогает: Фудзимия вдруг сильно вздрагивает, втягивает воздух, начинает кашлять, выплёвывая воду, так что его тело содрогается, и он валит Шу на асфальт, валится сам, плечи под плащом горбятся от кашля. Шу устраивается на твёрдом камне. Хорошо-то как. Холодно. Он лежит на спине, а над ним в чёрно-синем небе кружатся звёзды. Он закрывает глаза, и всё равно видит их, он погружается в тихий, неясный шёпот тысячи тысяч голосов – это звёзды или люди? Раньше этот шепот, когда слабела защита, доводил его до безумия, но теперь он слаще мёда. Жив! Фудзимия рядом с ним уже успокоился, у него даже дыхание стало ровным, Шулдих чувствует это, он протягивает руку и дотрагивается до руки Рана. Тот вздрагивает, но не отстраняется. Буйная радость поднимается в Шу, как пузырьки в шампанском, ему хочется смеяться и кричать, ему хочется, чтобы Фудзимия тоже понял – как хорошо жить, дышать, видеть звёзды! Он проецирует это Фудзимие, тот отвечает, тихо, прерывисто, почти с отчаянием:
– Отгребись… от моих мозгов!
Шулдих только смеётся. Он готов кататься, как кот, по этому скользкому холодному камню, и бить лапами воздух. Но он всего лишь поворачивается и вскарабкивается на Фудзимию, придавливая собой, заставляя держать руки по швам, такого беспомощного, такого сердитого в своём тяжёлом плаще. Такого славного. Он смотрит ему в глаза, смеющийся голубой взгляд купается в гневном фиолетовом, а потом Шулдих выдыхает:
– И не подумаю!
И нападает на него, как ястреб, целует, кусает, ловит горький морской вкус в глубине рта. И ему начинают отвечать, о как ему отвечают… Ран мычит, и, высвободив одну руку, прижимает к себе затылок Шулдиха, притискивает губы к губам до боли, они катаются по камню, переворачиваются, Ран сжимает голову гайдзина в ладонях, оплетает его ноги своими, трётся о него бёдрами, они запутались в тяжёлом мокром плаще, они лежат на голой земле, у самого прилива, но это неважно, неважно, важно одно – чувствовать его под собой, горячего, на всё готового, сцеловать улыбку с узкого рта, научить стонать и кусаться. Они оторвались друг от друга только чтобы воздуха глотнуть, и снова уставились – глаза в глаза, Ран – с мрачной сосредоточенностью, Шулдих – почти испуганно, эта мрачность затронула и его, превратила озорство во что-то горячее, глубокое, невыносимое. Шулдих застонал удивлённо, укрепил защиту и попробовал отвернуться, уклониться от прямого потемневшего взгляда, но Ран стал целовать его в шею, сильно, прикусывая кожу, и Шулдих сдался, его руки скользнули вниз, притиснули ближе задницу Фудзимии, он вжимался в жаркий твёрдый ком, собственные кожаные штаны сдавливали его, как капкан. Чертыхаясь, он полез расстёгивать их, обламывая ногти и шипя от боли. Вдруг его руку накрыли другие пальцы, сильные, твёрдые, и вдвоём у них получалось лучше. Из врагов они как-то сразу стали сообщниками, им хотелось одного: стать ближе, кожа к коже. Ран кое-как содрал с бедёр Шулдиха узкие кожаные штаны, белья там не обнаружилось, один вид тёмно-розового члена, торчащего в рыжих завитках, заставил его задохнуться. Он охватил его ладонью, и гайдзин застонал, закрыл глаза, дерзость и насмешку смело с лица, оно стало просто красивым и потерянным, очень молодым, и Рану было сладко целовать это новое лицо. Шу поднимал навстречу бёдра, толкался в руку, пытаясь раздвинуть ноги шире, но мешали его окаянные кожаные штаны, и он, застонав, отпихнул руки Рана, извернулся, переворачиваясь на живот, подставляя задницу. Рана обдало жаром, он едва сумел справиться с молнией на собственных штанах. Он был твёрдый как камень, когда разводил белые ягодицы, когда вставлял, а гайдзин шипел от боли и всё равно дёргался ему навстречу. Рану стало невозможно, мучительно хорошо, когда он дошёл до конца, они замерли на секунду, они дышали, как одно существо, Ран чувствовал, как гайдзин расслабляется, он сумел оторвать пальцы от его дрожащих худых бедёр, накрыл ладонью впалый живот, потом член, и Шулдих вскрикнул, сжал его так, что весь мир вокруг рассыпался на кусочки, остался только нестерпимый жар и чужое тело, которое принимало и поглощало его. Они сплелись в горячий, скользкий клубок. Ран словно покрывал норовистого коня, гайдзин извивался под ним, стараясь прижаться ближе, лопатки ходуном ходили, влажная кожа горела, задница впечатывалась в бёдра Рану, рыжие волосы спутались с красными, попадали в рот, когда он целовал и кусал влажные плечи, шею… Шулдих стонал, ругался по-немецки, а изнутри он был… Ран откинул голову и взвыл, когда Шу снова стиснул его в горячем, влажном проходе, и это было лучше всех снов, вместе взятых. Он двигался рваными, беспорядочными толчками, он не мог иначе – просто не мог… И вталкивал себя в эту узкую, тёмную, жаркую прелесть, кровь стекала из прокушенной губы, руки намертво сомкнулись на тонких запястьях Шулдиха, упругой, живой стали, смуглая кожа на бледной, белые пальцы сжимаются, ногти царапают асфальт, немец откидывается назад, насаживается на него, почти плача… Ран тоже выпрямляется, он сжимает его плечи, не выпуская запястий, притискивая руки к груди, не давая двигаться, дышать. Он трахает его так, что Шу стонет в изнеможении, рука Рана скользит вниз, почти до боли сжимает его член, и он взрывается, оргазм что-то сдвигает в Лотаре, он раскрывается так полно, что Ран тоже вспыхивает, проносится в нём шквалом огня, на секунду они едины настолько, что Лотар не может понять – кто же сверху, он чувствует горячие толчки внутри, и одновременно – собственную тесноту и влажность, свой запах, вкус своих волос во рту Рана, собственную остывающую сперму на его жёсткой ладони. Фудзимия ещё продолжает толкаться в него, удовольствие мешается в нём с удивлением, почти страхом, Лотар касается его мыслей, ловит последние искры оргазма, но скоро, очень скоро Ран успокаивается, замыкается, и Лотар снова один. Он мог бы пойти дальше, все щиты упали, но слабость накрывает его с головой. Тяжело дыша, он приваливается к груди Рана, чувствуя, как слабеют, тяжелеют стиснувшее его жёсткие руки, замирают, перестают двигаться бёдра, Фудзимия роняет голову ему на плечо, и Лотар приникает щекой к мокрым красным волосам, он полон изумительного, дремотного покоя, его несёт на волнах удовлетворения, оцепенения, которые излучает Ран, он парит в них, как спящий дельфин в тёплом море, это самое чудесное, самое полное ощущение, которое он только испытывал в жизни, самое мимолётное, он улыбается и…моно-но-аварэ, он даже не знает, чья это мысль – его или Рана…
Наверно, он просто отключается от этого кайфа, потому что в следующий момент ему уже холодно, он уже один на камнях, Фудзимия выпускает его, откатывается, встаёт на колени и начинает поспешно поправлять одежду, лицо у него злое и растерянное. Шулдих стонет и опускает голову на руки, подставляя горящую задницу равнодушным звёздам. Потом искоса смотрит на Рана. Тот уже оделся и вид у него такой… Он явно собирается что-то сказать.
– Спасибо, – говорит Шу ворчливо, первым. Ран сглатывает и отвечает машинально:
– Не стоит…
– Придурок! Это ты должен сказать мне спасибо! Я вытянул тебя из воды. Тебя и твою самурайскую железку!
Растерянность Рана приносит Шулдиху маленькое злорадное удовольствие.
– Поищи хорошенько, я бросил её где-то здесь. Может, её приливом смыло, пока мы трахались, – говорит он своим самым сладким голосом. Ран ныряет в темноту и через мгновение появляется уже с катаной в руке, проводит рукой по лезвию, осматривает тускло блестящую сталь, и Шу с бешенством осознаёт, что забыт, и это невыносимо. Он разъярённо фыркает:
– А знаешь, Фудзимия, для самурая ты недурно ебёшься!
Он добивается своего – Ран отводит взгляд от катаны, и смотрит на него, взгляд полон боли и возмущения, даже в темноте видно, как вспыхивают щёки.
– Послушай, не заставляй меня… – начинает он, но Шулдих перебивает:
– Что? Ты ещё скажешь, что я тебя заставил? – он привстаёт на коленях, не обращая внимания на спущенные штаны, майка порвана, рыжие волосы липнут к шее, где на белой коже наливаются алым пятна от губ и зубов Рана. Он ничуть не смущён своей наготой, он похож на рассерженного зверька – тело напряжёно, зубы оскалены, Ран невольно сделал шаг к нему, он и сам не знал, чего хочет, Шулдих отшатнулся, с размаху сел задницу, зашипел : «Блин, больно же!», и Ран снова застыл. Его словно огнём обожгло, когда он вспомнил, как было узко и горячо в этой заднице. Этот сумасшедший смотрел на него снизу вверх злыми голубыми глазами, и у Рана шла кругом голова, а член снова стал, как каменный.
– Даже и не думай! – заорал Шулдих.
– Я не… – пробормотал Ран, красный, как помидор.
– Ты не! Ты не! Как же! – визжал предмет его грёз.
– Убирайся из моих мыслей! – уже твёрже, привычнее.
– На хуй мне твои мысли! У меня глаза есть! – Шулдих поднялся на ноги, подтянул штаны, выругался сквозь зубы, отвернулся, завозился, приводя себя в порядок и, не закрывая рта, обвиняюще, через плечо:
– У тебя стоит, Катана! Ты оттрахал меня только что, а у тебя опять стоит!
Он обернулся, лицо задиристое и упрямое, он налетел на Рана, как тайфун, с размаху ткнул пальцем в грудь и заявил, не давая и слова сказать:
– Вот что, Фудзимия. Держись от меня подальше, если не хочешь неприятностей! Всё! Auf Wiedersehen! Утренний стишок можешь не писать!
А потом сорвался с места и ушёл так быстро, что больше всего это походило на бегство. И не оглянулся. Ран молча смотрел ему вслед, сжимая катану. Голова гудела, тело было лёгким, как пёрышко, от изнеможения. А ещё… он чувствовал себя живым, непривычно, до боли живым и возбуждённым. Утренний стишок… Он поднял руку и потрогал лицо. Улыбка. Он сам себе не верил, но он улыбался.
* * *
…Где-то он тут был, ну не может же быть, чтобы его не было! Брэд никогда бы не поселился в доме без чёрного хода! Шу прекрасно помнил, что изнутри она была, эта дверь, но куда, чёрт побери, она подевалась снаружи? Он слонялся вокруг особняка, его шатало от усталости и голода, глаза слипались, мокрые ботинки хлюпали, а кожаные штаны… Наверно, их придётся разрезать, а не снимать. Ага, вот и дверь! Он потолкал её, поскрёбся, поковырял замок, потом замахнулся ногой со злости… и еле удержал замах, снова шлёпнувшись на свою многострадальную задницу. Блин, он не хотел никого будить. Только не сегодня. Он ещё немного посидел на крыльце, обняв себя руками, улыбаясь, довольный и почти разнеженный. Давно он так не веселился. Этот Фудзимия… Шу зажмурился и издал ультразвуковой стон. Этот вечер от начала и до конца… Чёрт, если бы он не был твёрдо уверен, что это неправильно, абсолютно неверно, он бы… поиграл с ним ещё. Красноволосый бы от него никуда не делся! А так… Шулдих помрачнел, поднялся с холодных камней, он вдруг остро ощутил сосущую пустоту в животе и промозглую рассветную свежесть. Эта ночь кончалась, наваливался день с гнусными дневными заботами, у дня был внимательный взгляд Брэда, горячечный кровавый привкус мыслей Фарфарелло. И недобрая усмешка Рейдзи Такатори. Шулдих вздохнул и попытался выбросить из головы все мысли о своём случайном красноволосом любовнике. Подумаешь, перепихнулись! Чёртов адреналин – сегодня Шу был на волосок от смерти, а это… говорят, это возбуждает, он бы на кого угодно накинулся, Фудзимия просто оказался под рукой! Но он забудет его, как только примет душ, как только смоет с кожи его запах и его семя, пара бутербродов и зубная паста перебьют его вкус на губах, прохладные простыни излечат синяки и ссадины от камней, мозолистых ладоней и жадного рта… Он забудет, забудет, забудет его! Он здорово умеет забывать, если захочет! Мало ли, что ему не хотелось! Шулдих побрёл к парадному, набрал код и тихо-тихо приоткрыл дверь. Прислушался. Вроде все спят. Пустил на всякий случай волну сна. Наглухо закрылся. Тоже на всякий случай. И, затаив дыхание, прокрался в замерший сонный дом.
8.
Кен Хидака.
Теперь мы, Вайсс, живём вчетвером – Фудзимия, наш командир, Кудо, Оми и я, на втором этаже цветочного магазина «Конэко». Опять Фудзимии спасибо. Он и магазин этот цветочный… сделал цветочным магазином. Просто сказал однажды Мэнкс, что когда четыре здоровых парня живут в развалюхе с побитыми витринами, это не просто подозрительно, это… он сказал учёное слово, а если по-простому – офигенно подозрительно. И что магазин – это неплохая идея, чтобы было чем заняться между миссиями. Мэнкс, как обычно, фыркнула, а на следующее утро к нам пришла бригада рабочих. Ладно, но через три дня стали привозить горшки и рассаду! Я-то думал, что это будет магазин спортивных принадлежностей, малёк мне потом сказал, что надеялся на комплектующие для компьютеров, чего хотел Кудо, так и осталось неизвестным, может, секс-шоп, но разорался он страшно. По типу того, что не собирается в земле возиться. Не возись – сказал ему Фудзимия, будешь продавцом. Потом подумал и добавил – женщины любят цветы. Балинеза нашего мартовского как выключили. Заткнулся, разулыбался, и стал поглядывать на своё отражение в новой витрине. Так оно и вышло. Девчонки со всего района по нему с ума сходили, стекло снаружи запотевало каждое утро, когда Балинез, в зелёном переднике в цвет глаз, да на голое тело, играл мускулами и опрыскивал листья в салоне. Хорошо ещё, что штаны одеть не забывал. Оми смеялся и говорил, что Ёджи-кун – ходячий пиар «Конэко». Мы тогда все, ну, кроме командира, стали смеяться, обычным смехом, от радости, как нормальные люди, цветы оказались таким делом… Успокаивающим, что ли. После миссии, или просто когда тяжело на душе, посмотришь на разноцветные лепестки, зелёные листья в росе, яркие, нарядные, свежие, даже у самой последней фиалки, даже у самого хилого росточка в подсобке, как они тянутся к свету, и чувствуешь себя… не могу слова подобрать – живым, что ли. И хорошо так становится, и тревожно. Фудзимия, что ни говори, здорово придумал с этими цветами, правильно. И ещё я стал замечать… верно толкуют про карму и воздаяние, ну, что хорошие и праведные дела вознаграждаются богами, потому что Фудзимия тоже… вроде как оттаивает потихоньку. Не то чтобы он стал весёлым или разговорчивым, или шутки шутить начал, нет, но я же вижу его глаза, когда проклёвываются семена, которые мы сажали, когда он сортирует и раскладывает розы, когда смотрит на толкотню в салоне – девичьи рожицы между цветами, и Кудо разливается соловьем, а в ответ – девчачий писк. И Оми с лейкой тут как тут, посмеивается, быстрый, долгоногий, как щенок, и толстый соседский кот примостился у двери и чешет за ухом… Что-то трогается у него в глазах, и лицо вроде как становится мягче, расслабляется рот… А однажды… После миссии, отходили врассыпную, мы втроём вернулись пораньше, а командир позвонил, сказал, что всё в порядке, переночует в городе. Так вот, утром, когда я возвращался с пробежки, то увидел, как у «Конэко» остановилось такси, Фудзимия расплатился и вошёл в салон, в плаще кевларовом, как был на миссии, я не нарочно подсматривал, просто возвращался и всё, не сворачивать же? Так вот, он вошёл в магазин, а как раз был завоз бархатцев, Тagetes erecta, значит, и у нас там их в горшках стояло видимо-невидимо, просто в глазах огонь, он остановился прямо перед ними, оранжевыми, рыжими, жёлтыми, нахальными, яркими, как солнышки, снял перчатку с руки и стал водить по лепесткам, осторожно так, легко, и, верите или нет, он улыбался, я точно глазам своим не поверил, но наш командир взаправду улыбался!
Короче, жизнь у нас наладилась. Я даже опять футболом занимаюсь. Ничего такого- устроился помощником тренера на местный стадион. Сэйто-сэнсэй взрослую команду тренирует, а я – подростков и малышню. Милое дело. Мальки у меня способные, почти все, и старательные, я баловства не разрешаю, футбол – серьёзный спорт, у нас всё как у профессионалов: стратегии, штрафные карточки, матчи раз в месяц устраиваю между двумя группами, правила они у меня знают отлично, и с историей футбола знакомы… Смешно, я и не думал никогда, что мне так понравится тренировать, я думал, я только играть умею. Но это оказалось само по себе здорово – научить их, хоть чему-нибудь, видеть, как они всё уверенней двигаются на поле, лучше чувствуют мяч, ну и просто с ребятнёй пообщаться, рассказать им что-нибудь, про игру какую или просто по жизни, как-то так получилось, что ребята постарше иногда спрашивали у меня совета, сэнсэй всё же, хоть и младший… Я когда сам отвечал, по-своему, а когда думал – а что бы на моём месте сказал командир?
Ну, в общем, во все дни, кроме вторника и четверга, я работал на стадионе. И стал замечать на трибуне парнишку, почти на каждой тренировке. Он не с ребятами приходил, а сам по себе, это сразу видно было. Сидел на пустой трибуне один, не в спортивной форме, а в школьной, частной дорогой школы – мундир под горло, брюки отглаженные, туфли вместо кроссовок. Неделю он так сидел, другую, я думал – вот чудак, может, подойти боится, записаться в секцию, хотел уже его поймать как-нибудь, сказать, чтобы выходил на поле, не стеснялся. Но однажды после тренировки, все уже разошлись, а я ещё поболтал со сторожем и вышел на улицу, вечер уже был, на улице – никого, я открыл замок на байке, только разгибаться, смотрю, у стены дома, в тени- ноги в дорогих туфлях. «Выходи» – говорю. Он и вышел на свет – тот самый парнишка с трибуны, я смотрю – вы не поверите! – но это Наоэ Наги, мальчик из осакского приюта. Повзрослел, вытянулся, одет так строго, богато – и не узнать, если бы не глаза. Тут он отвешивает поклон и говорит, нерешительно так: «Здравствуйте, Хидака-сан, Вы меня не узнаёте, наверно?» «Отчего, узнаю, здравствуй, Наоэ-кун!» Раньше я его звал На-чан, но теперь он взрослый совсем стал, нехорошо было звать его детским именем. Он просиял просто, когда это услышал, не улыбнулся, нет, но лицо, глазищи так и вспыхнули. А мне и смешно, и грустно стало – он точно так же на меня смотрел, когда я ещё был футбольной звездой. И так же молчал, видно, что ему и сейчас первым заговорить – мученье. Я начал расспрашивать его – где он сейчас, да как. Он дичился сперва, потом стал отвечать – что сначала жил в приюте в Европе, с сестрой Рут, а потом его взял к себе брат, сейчас они живут в Токио, в Ситая, у брата – брокерская фирма, а он сам ходит в школу св. Павла. Я так ему обрадовался – сам удивился. Вообще-то я не очень люблю вспоминать свои… звёздные денёчки. «Ну а как ты меня нашёл?» – спрашиваю. Он пожимает плечами, говорит – в инете. Понятно всё, думаю, ещё один хакер малолетний, вроде нашего Оми. А потом меня как огнём обожгло – он же, видно, всё про меня прочитал, всю эту грязь, и так мне стало, хоть сквозь землю провались. А он, как почувствовал, покраснел и говорит: «Я ни единому слову не поверил, ни на минуту, Хидака-сан, я же Вас знаю!..», схватил мою руку, стиснул, повернулся – и бежать! Я… Чёрт!.. Мне ж никто до сих пор вот так запросто не верил, кроме моих – родителей, сестрёнок, а тут… Я крикнул ему вслед: «На-чан!» Он остановился – как споткнулся, а я даже не знал, что сказать – так горло перехватило. Потом справился, говорю: «Если хочешь – приходи ко мне заниматься, у тебя неплохо раньше получалось, средняя группа, в три часа, среда, пятница и воскресенье». Он постоял, потом сказал: «Приду». И убежал.
Я не думал, что он придёт, очень уж он был застенчивый в приюте, всегда особняком, с детьми почти не играл – ходил за сестрой Рут хвостиком, или сидел, уткнувшись в компьютер. Но на следующей же тренировке – смотрю, мой Наги застыл в конце шеренги – ярко-синяя с белым спортивная форма, новенькая, дорогая, кроссовки модельные. Другие мальчишки смеются, возятся, а он – в сторонке, бледный, серьёзный, как будто испуганный, хотя чего бояться? Я подмигнул ему – и поставил нападающим. Через полтора часа его было не узнать – разрумянился, форма в грязи, орал так же, как другие, если не громче, и что интересно – мяч к нему прямо прилипал, хоть двигался он… фигово двигался, видно, что физподготовки никакой, задыхался, пыхтел, как чайник, под конец так еле ноги передвигал. Когда я отсвистел конец игры, он последний с поля ушёл, его просто шатало на ходу. Я подошёл к нему, за плечо взял, спрашиваю – всё в порядке? Он смотрит на меня, глаза блестят, лицо румяное, волосы взмокли от пота, улыбается и выдыхает: «Да!». Вот чудушко! «Слушай, – говорю, – твой брат на меня в суд не подаст? Что тебя тут так уходили?» Он говорит: «Нет, мне брат разрешил, Хидака-сан, и потом, мы так классно играли!» А у самого плечо мелко-мелко дрожит от напряжения. «Ладно, – говорю, – марш под горячий душ, а то завтра проклинать меня будешь, как все мышцы разом заболят.» И ещё сказал, чтобы он звал меня просто Кен, мы же с ним вроде как старые приятели были. Он опять вспыхнул, и ничего сказать не смог – просто кивнул. Так и повелось у нас – Кен-кун и На-чан. Приходил он на каждую тренировку, ни разу не пропустил. С другими ребятами у него выходила та же история, что и в приюте – ни с кем не сдружился, всегда особняком, таких, как он – застенчивых, с гонором, другие мальчишки не очень-то любят. А плюс к этому он был меньше всех в группе, и неуклюжий, как оленёнок, такой тонкий – двумя пальцами сломаешь. Кожа нежная, светлая, и глаза тоже как у оленёнка – большущие, бархатные, ресницы длинные, девчонка переодетая, да и только. Но я спросил его однажды – всё в порядке, ребята не дразнят? А он смотрит на меня, без улыбки и говорит – пусть попробуют! Спокойно так сказал, не петушился, и я понял, что не так прост мой малыш, как кажется. И не малыш он уже. «Слушай, сколько тебе лет?» – спрашиваю, а он смотрит своими глазищами и говорит: «скоро шестнадцать». Ну, дела, я-то думал – лет четырнадцать! Мы с ним часто засиживались после тренировок, болтали обо всём на свете, он был умник, вроде нашего Оми, только по характеру другой, нос не задирал, и было видно, что поговорить ему особо не с кем. Не знаю, что там у него за брат, но вид у парня был неприкаянный, не поймите меня неправильно, он всегда был чистый, аккуратный, накормленный, одет, как картинка, я бы сказал даже, как пижон, взрослый пижон, если вы понимаете, о чём я. Шмотки дорогие, одни часы на руке стоили дороже, чем мой байк, я в таких вещах разбираюсь. Но он так радовался любому дружескому слову, шутке, так сиял от любой мелочи, что прямо жалко его становилось. Мне казалось, я понимал, почему он такой: родителей нет, брат, небось, занят всё время… Конечно, у парнишки есть всё, что можно купить за деньги – кроме семьи, настоящей семьи, и друзей. Вот он и тянулся ко мне. Он не такой был, как другие. Я… я радовался, когда он оставался после тренировки, с ним даже помолчать было приятно, когда мы просто занимались чем-нибудь на стадионе, сторож совсем старый был, так мы с Наги и траву подстригали, и инвентарь чинили иногда. Я сначала не разрешал ему, да и потом толку от него было чуть, но так хорошо на сердце было, когда идёшь за косилкой по пустому стадиону, и сладко-сладко пахнет травяным соком, а он сидит на бортике в своей синей форме, и болтает ногами, или валяется прямо на свежесрезанной траве, и смотрит в небо, так серьёзно, брови нахмурены. Я кричу ему: «Ты что, облака двигаешь, На-чан?», а он говорит: «А что, можно попробовать…»
И всё было просто здорово, до одного дня… Среда была, и я, честно скажу, удивился, когда увидел его в тот день на тренировке. Играл он – из рук вон, еле двигался, весь в грязи извалялся, вообще, на тренировке чёрте что творилось, мяч как взбесился, всё сердитые, орут, едва не подрались. Я потом отозвал его в сторону и спросил – что случилось? Он глаза опустил и говорит – ничего. А у самого губы кривятся, голос дрожит. Я посадил его на скамейку, сам сел рядом, он молчит, и я молчу, снизу, из раскрытой двери в раздевалку слышно, как орут ребята, шумит вода в душе. В общем, глупо, конечно, мне хотелось ему сюрприз сделать, но выходило пока не очень. Наконец я сказал: «Я думал, что ты вообще сегодня не придёшь, На-чан. В день рождения на тренировки не ходят, если я всё правильно понимаю». Он вскинулся, смотрит на меня, а глаза как у оленёнка раненного. «Откуда ты знаешь?» – спрашивает. В твоей анкете посмотрел, говорю, так что поздравляю. Он даже не улыбнулся. «А, ерунда, – говорит, – спасибо, Кен, я и забыл!» Потом поднимается и: «Ну, пока, я пошёл, нам уроков назадавали!..» Я бы брата его, попадись он мне… «А до субботы с уроками справишься?» – спрашиваю. Он говорит, тихо-тихо, не оборачиваясь: «А что в субботу?» Я отвечаю: «У меня билеты на полуфинал. Иокогама Маринос – Токио… Жалко, если пропадут». Он замер, а потом повернулся, да как кинется мне на шею, и тогда-то всё и случилось, то есть, оно и раньше было, но я гнал от себя эти мысли, а тут, когда он обнял меня, и я почувствовал его всем телом – горячего, худенького, и его волосы мазнули меня по щеке… Милостивая Каннон, у меня так встало, я просто не знаю – как я там на месте не кончил! Не знаю – понял он или нет, но он отскочил, покраснел, как мак, проговорил «Спасибо, Кен!» и убежал. А я остался стоять, тоже красный, одуревший вконец, с ноющим членом и полными непонятками в голове. Я не знаю, как это получилось. Что я влюбился в него, втрескался, как дурак. Я же говорю, что старался не думать об этом. Что хочу его видеть всё время, думаю о нём, чёрт, ну кого я обманывал, какой он мне друг, друзей так не хотят, до звона в яйцах!.. Про друзей такие сны не снятся, не просыпаешься от того, что кончаешь. Не думайте, что я пидор или что, я девчонок люблю, и девчонки меня любят, мне Кэса таких своих красоток подсовывала – закачаешься, так что опыт у меня есть, но он такой был… Красивый, наверное, лучше самой шикарной девчонки. Я просто смотреть на него не мог спокойно. У него глаза… Есть такой сорт фиалки, Viola Tricolor, тёмно-красно-фиолетовая, бархатистая, вот такие были у него глаза, я в жизни ничего красивее не видел! Глупо, да? Я стоял на пустом стадионе и гадал – заметил он или не заметил, придёт в пятницу или не придёт, и видел перед собой не небо, не траву, а его каре-фиолетовые глазищи. Я думал, я не доживу до пятницы. В магазине всё из рук валилось, Ёджи ржал и говорил, что я влюбился, Будда Амида, это что, на лбу у меня было написано? Я весь извёлся до пятницы, я клялся всем богам, что пальцем до него больше не дотронусь, пусть только придёт, только бы видеть его… Когда он пришёл, я глаза на него не мог поднять, но он поздоровался, как ни в чём не бывало, занял своё место на поле, и играл, как всегда, фигово, только в этот раз я не рискнул подойти к нему и поправить. После тренировки… Он всё-таки не почувствовал ничего. Он просто остался со мной, как и всегда, мы чинили сетку от ворот, разговаривали, как обычно, и это было классно. Я всё равно хотел его, как будто внутри у меня угли от костра, их не видно под пеплом, но только дунь – и разгорится огонь… Мы договорились, где завтра встретимся – и разошлись.
* * *
– Шулдих!
– Какое у тебя гадкое произношение, чибик!
– Шу-кун, прости меня!
– Не подлизывайся!
– Шу, ну пожалуйста!
– Если ты опять про Рут, то я уже объяснил тебе…
– Не про Рут! Про… только обещай не… просто ответь!
– Чи-и-ибик! Ты… да ты влюбился! Дождались!
– Шу, я же просил… Это так видно?
– …Кто она? Я её знаю? Или… О Боже, только не это! Это не парень, успокой меня, скажи, что это девчонка, Рут просто…
– … прекрати! Не лезь ко мне в голову!
– …ай! Больно же, дурной щенок! Ну вот, стул сломал!
– Не смей лезть мне в голову!
– Всё! Уже ушёл!..
Молчание – с одной стороны обиженное, с другой – полное любопытства.
–…Чибик… Ну ладно, я отвечу… Спрашивай. Только… тебе уже есть шестнадцать?
– Да. Было в среду.
– О чёрт. Поздравляю и всё такое. Пусть ваш первый ребёнок будет мальчиком, – ржёт, – Что бы ты хотел в подарок?
– Чтобы ты сказал мне, что делать. Без своих дурацких шуток.
– Я не могу без шуток, либе. Но я постараюсь быть тактичным, в отличие от тебя.
Хмыканье.
– Могу и не стараться. Выкладывай, ну!
– Я ему нравлюсь…
– Конечно, ты такой лапочка!
– Шу!
– Но я же правду сказал, либе! Ты симпатичный. Дальше давай!
– И… мы с ним дружим… – с отчаянием.
– Дружите??? О Боже!
– Разговариваем, нам хорошо вместе, как… вы с Брэдом… иногда.
…
– …Шу?
– Дальше, либе, я весь внимание!
– Но я хочу… хочу, что бы мы…
– Ты хочешь переспать с ним, либе?
– Д-да!
– А он?
– Я же сказал- я ему нравлюсь! В плане…
– Понятно.
– Что мне делать? Он… он, наверно, считает это неправильным, он… сторонится меня, но я же вижу его глаза, и эмоции, а его мысли, Шу, когда я дотрагиваюсь до него…
– …Дурак!
– Он не дурак, он просто… очень хороший!
– Фу-у-у-у, как ску-у-у-учно!
– Перестань!
…
– Шу?
– Ты можешь и дальше дотрагиваться до него, либе, и в один прекрасный момент…
– Но я хочу сейчас!
– А куда ты гонишь? – мрачно.
…
– Шу?
– …Что, либе?
– А как… ты сделал это с Брэдом?
Молчание такое, что в него можно упасть, как в яму. Потом, спокойно:
– Вообще-то, если хочешь знать, всё в основном сделал Брэд!
С этими словами Шулдих уходит, оставляя помидорно-красного Наги одного.
Кен Хидака.
В субботу мы встретились у стадиона, как и договаривались. День был облачный, того и гляди, дождь начнётся. Малыш пришёл довольный, одет, как картинка, по типу, как должен выглядеть парень из приличной семьи, когда идёт на футбол. Я ему бейсболку козырьком на затылок перевернул, говорю: «Вот теперь точно как в Америке». Он фыркнул, говорит: «А попкорн?» Короче, купили мы попкорн, флажки «Токио», уселись на места. Пошёл первый тайм, наши играли круто, но морячки тоже не отставали, трибуны орали, я только что голос не сорвал, когда Масами Мото обошёл полузащитника Йокогамы и забил первый гол. Отличный был удар, все болельщики просто на ушах стояли. Наоэ орал и прыгал рядом со мной, попкорн оказался под ногами, но это была ерунда, потому что когда Наката забил второй гол, мы обнялись как сумасшедшие, и это было классно, наверно, самый классный момент был за весь матч, потом-то всё полетело к чертям. Сначала погода. Пошёл дождь, мелкий, но упорный, и через пятнадцать минут играли уже в грязи, формы были заляпаны так, что не разбери-поймёшь, где наши, а где морячки. Потом Огасавара, хренов качок, умудрился повалить защитника Йокогамы в штрафной площадке, но это полбеды, этот криворукий ещё и мяч руками цапнул, что, согласитесь, вообще позорище! Гад-судья присудил пенальти. Которое и было успешно реализовано прямо в ворота «Токио», как сообщил комментатор, скотина болтливая. Ну ладно, это можно было как-то снести, но по-настоящему я начал злиться, когда этот распиздяй Сузуки, наш вратарь, пропустил в ворота ещё один мяч, хотя взять его было – раз плюнуть, если бы он стоял в воротах, а не полез вперёд, как болван. Свист стоял такой, что я чуть не оглох, хотя сам тоже свистел и ругался последними словами. На этом первый тайм закончился, 2 : 2. Я никак успокоится не мог, как же так, наши всегда были повыше классом, чем морячки, руку даю на отсечение! Малыш тоже поскучнел, я посмотрел на него и так мне обидно стало – ну почему наши не могли выиграть, хотя бы сегодня, чтоб не портить ему праздник? Вот если бы я стоял в воротах… А, ладно! Боги отвернулись от «Токио» в тот день, потому что второй тайм весь был потрачен на попытки забить гол, и потрачен впустую. Дождь шёл и шёл, трибуны мрачно молчали, игроки возились в грязи злые, как демоны, они чувствовали этот молчаливый укор и… короче, они стали допускать ошибки. Это было мне как нож в сердце, каждый раз, потому что я видел их все, как может видеть только профессиональный футболист, и я так сжимал руку малыша, что… Он тоже вцепился в меня и глядел на поле, бледный, нос покраснел от холода, капли дождя скатывались по вискам и капали с подбородка, холодная мокрая рука подрагивала у меня в ладони. Он вдруг оглянулся и посмотрел на меня своими глазищами, я понял как-то – он знает, что со мной творится, и переживает за меня, и как-то так получилось… Короче, я обнял его за плечи, он тут же прижался ко мне боком, и я услышал его шёпот: «Кен, не переживай, правда, всё будет нормально…» Я только крепче его обнял, плевать мне было на то, что мы были на людях, всем было всё равно, все не сводили глаз с поля, где наши, уже оставив надежду выйти вперёд, ушли в глухую защиту, чтобы не дать морячкам, которые просто из кожи лезли, забить гол. Над стадионом нависла такая тишина, что было слышно, как дождь шелестит. И тут… за семь минут до конца тайма Огасавара – урод, кретин, ноги бы ему переломать! – опять сцепился с каким-то йокогамцем перед нашими воротами. Когда утих шум да гам, и судья открыл рот, чтобы объявить пенальти, мне захотелось умереть. Тут же, на месте, и единственное, что меня останавливало – мой малыш, который тихонько сопел у меня под рукой. Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как мяч, посланный йокогамским нападающим, в третий раз опозорит наши ворота. Я твёрдо решил не открывать глаз, но что-то, какая-то сила заставила меня это сделать, малыш у меня под рукой тоже это почувствовал, потому что он словно закаменел, и мы вдвоём беспомощно глядели, как мяч, чёрный от грязи летит, как торпеда, прямо в ворота, и тут, я не знаю, как так случилось, боги смилостивились над «Токио», Такаюки Сузуки, наш вратарь, золото наше, он поймал его, он сумел его поймать, мяч словно прыгнул к нему в руки, чтоб мне сдохнуть, но мяч словно повернулся немного в воздухе, да что там, он здорово повернулся, я же видел, со своей позиции Сузуки ну никак до него не мог дотянуться, это было чудо, настоящее чудо, мяч почти на метр метнулся вбок и прилип к его рукам! Хвала Каннон! Все болельщики Токио встали, все, как один человек, стадион просто взорвался, все орали и ревели, как черти. Я сжал Наоэ так, что рёбра затрещали, он кричал мне на ухо: «Кен! Здорово, Кен?», а я кричал – да, да, а потом его губы прижались к моим, вот это было по-настоящему здорово, я целовал его и остановиться не мог – в губы, в глаза, в щёки, а он вис на мне как обезьянка и смеялся, и всё повторял: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?», и я губами чувствовал эти слова и его быстрый язычок. Мне понравилось, да, не то слово. Я с трудом расцепил его руки на своей шее, потому что… Чёрт, я как пьяный был, а кругом люди, все уже начали приходить в себя и весело переговаривались. Ничья – это, конечно, не супер, но и не проигрыш, а у меня в голове от всего этого… Я глаза на Наоэ не мог поднять от стыда, я даже уже и не надеялся ни на что. Он же, когда висел на мне, прижался прямо к моему члену, и не мог не почувствовать, как у меня стояло, это и мёртвый бы почувствовал, блин, я сидел и проклинал всё на свете, а он притих рядом и смотрел на поле, и легонько так хмурил брови. Потом… потом я почувствовал, как мне в руку пробираются его ледяные, мокрые от дождя пальцы, стискивают, крепко-крепко, замирают, и тут… На сорок третей минуте второго тайма Масами Мото забил третий гол «Йокогама Маринос». Мяч как сам в ворота прыгнул.
После игры мы распрощались, ни слова друг другу не сказав про… про то, что случилось. Я как не в себе был – чувствовал себя последней сволочью. Выходило всё – хуже некуда. Как будто я воспользовался тем, что он мне доверяет, что с братом у него нелады, и нет друзей, кроме меня, не к кому больше прийти, а я, урод больной, только о том и думаю – как бы его… Чёрт, я не хотел так, но у меня просто крышу сносило, и даже посоветоваться было не с кем – Фудзимия бы меня точно убил, и был бы прав, Ёджи тошнило от голубых, он это сто раз говорил, а Оми… Тут меня пробило на дурной смех, когда я представил, как подкатываюсь со своей проблемой к Оми. Он бы от меня шарахаться начал, хотя… Я же не совсем больной, я понимал, что меня ни к кому больше не тянуло, только к Наоэ. К моему малышу. Я просидел остаток дня в подвале, выгоняя дурные мысли из головы, перекачал всё железо, какое у нас было, семь кругов, и почти уделал Фудзимию в спарринге. Потом дополз до душа бездыханный, но всё равно, даже под холодной водой, стоило мне вспомнить, как я целовал его на стадионе… Кончил, даже не трогая себя, случайно, когда вытирался.
И ничего удивительного, что ночью мне приснился сон про Наоэ. Нет, не такой, как вы думаете. Про Осаку. Когда он был ещё в приюте у сестры Рут. Мне снилось, что я приехал туда, отдать очередной чек и повидаться с малышнёй, но сначала дела. Я спросил у какого-то парнишки, где святая мать, и он мне сказал – в саду, занимается с Наоэ. Пошёл их искать, было лето, жара, пахло цветами и морем, я шёл между клумб, пчёлы жужжали сонно, и ни ветерка. Я услышал голос Наоэ из-за самшитового куста, завернул туда и увидел их двоих – сестра Рут сидела на скамейке, а Наоэ… Он стоял на поляне, и вокруг него вертелись мячики, дюжина или больше, он не жонглировал ими, нет, они просто крутились в воздухе сами по себе, сходились, рассыпались, выписывали узоры, а он стоял в середине и хмурил брови, чуть-чуть, и улыбался, и… тут сестра Рут заметила меня и сказала: «Кен? Мистер Хидака!..». Он повернул ко мне голову, глаза стали большими-пребольшими, мячи попадали на траву, а сестра Рут подошла ко мне и что-то сказала, и посмотрела так пристально, так… солнце вдруг пропало, в жаркой темноте жужжали пчёлы, и я услышал голос моего малыша, он спрашивал: «Здорово, Кен, тебе понравилось, понравилось?»
* * *
Короче, на тренировку в среду я пришёл в полном раздрае, но с железным намерением всё это прекратить. Не трогать его больше. Ему моя дружба нужна больше чем… Получалось же у меня перед субботой, значит и дальше смогу себя окоротить! Я и правда в это верил. Сначала всё было как обычно – построились, поздоровались, я старался смотреть пореже туда, где маячила новенькая синяя форма, но всё время… Чёрт! Он же и так был в отстающих, а сегодня… У него просто ноги заплетались, смотреть невозможно было, этот чёртов мяч так и лип к нему, как всегда, но он не знал, что с ним делать, парнишки – нападающие два раза сшибали его с ног, я свистел, как дурная кукушка, не тренировка была, а горе. А под конец случилась такая куча мала, что я разгонял их оплеухами, и меня самого едва не повалили, тут уж всем досталось, и я чувствовал себя последним гадом, когда смотрел, как парни мои уходили с поля, а Наоэ шёл последним и прихрамывал. Чёрт, мне бы догнать его, да посмотреть – отчего, но я был зол на весь мир – и на этих драчливых щенков, и на себя, что сорвался, и на него. Да ещё у меня сон тот странный не выходил из головы, уж очень он был… настоящий, как будто так и было, но забылось почему-то, а я точно знал, что со мной в Осаке ничего странного не случалось. У меня только один раз там голова закружилась, тоже в саду приютском, летом, в самую жару, но я всё помнил, это полсекунды было, я как раз говорил с сестрой Рут, так она даже и не заметила…
Через полчаса спустился в раздевалку – проверить, не забыл ли кто чего, выключена ли вода в душе. В раздевалке было пусто, шкафчики настежь, только один закрыт, а на скамейке рядом валяется синяя форма. Я… Чёрт, первой мыслью было удрать оттуда, но тут я увидел рядом с формой носовой платок в пятнах крови, и у меня потемнело в глазах. Я рванул в душ, мне вдруг страшно стало – что он упал там или что, он же хромал, когда с поля уходил, я должен, должен был посмотреть, что с ним! Мы в дверях чуть лбами не столкнулись, и он ойкнул и вцепился мне в руку, чтобы не упасть. Я схватил его за плечи и говорю: «На-чан, что с тобой?», а сам голоса своего не узнаю. Он: «Нормально, Кен, всё ОК!» и улыбается, но губы белые. Я оглядел его с головы до ног, на нём одно полотенце было, замотано вокруг пояса, светло-зелёное, как раз видна была сбитая в кровь коленка, я выругал его, а он мне – «Не больно!». Я его и слушать не стал, взял на руки и отнёс на массажный стол в раздевалку. Он нетяжёлый был, но так напрягся, да и у меня руки как деревянные стали, когда я держал его, мокрого после душа, плечи как тёплый шёлк, от него мылом пахло и… Короче, пять метров от душа до раздевалки я еле прошёл, посадил его на массажный стол и уставился на багровый синяк на коленке с царапинами и капельками крови, а про себя повторял таблицу умножения, потом спохватился и кинулся за аптечкой. Как он шипел, когда я его перекисью мазал, я просто не знал: смеяться мне или стонать. А он сжимал кулаки и говорил сквозь зубы: «Не лезь, больно, не трогай!» и так дёргался, что мне пришлось прижать его ногу, когда я лепил пластырь. Он замер под моей рукой, я старался смотреть только на его коленку, я бы ни за что не смог ему в глаза взглянуть, потому что… Я видел – у него стояло под зелёным полотенцем, и это было неправильно, плохо, то что мы делаем, но мы ж ничего и не делали, я только спросил: «Не больно?», и вышло шёпотом, но он молчал, тогда я поднял глаза – он был красный, как пион, и смотрел на меня… Я не знаю, кто первым двинулся, но через полсекунды я его целовал, и он меня целовал, он приоткрыл только рот, и меня от всего света отключило… Остался только он, я просто остановиться не мог: обнял его, гладил… Шелкового, худенького, каждую косточку огладил, плечи, волосы, и он меня тоже, он обнял мои бока коленками и прижимался так, что я едва на ногах стоял. Это невозможно было терпеть, я не знаю, как я от него оторвался, от его губ, я втиснул лоб ему в плечо, он дрожал в моих руках, и задыхался, и старался прижаться ближе, но я был старше, я должен был остановиться, я сумел сказать, не помню что… Что ему пора, что я отвезу его, он услышал, и стал вырываться, он отпихивал меня, а я не давал ему уйти, как будто мои руки к нему прикипели, он оттолкнул меня, и уставился мне в лицо, в глазах слёзы, а голос злой, сквозь зубы… Говорил, что я слепой, бака, что он уедет на такси, и чтобы я дал ему пройти, я шагнул назад, и он соскочил со стола, и тут зелёное полотенце упало, и он стоял передо мной голый, красный, сердитый, глаза горят, я… Короче, я снова его поцеловал, а его член как сам оказался у меня в руке, я сжал его и стал двигать кожу вверх-вниз, и гладить головку, как себе, а он стонал мне в рот… У меня в голове всё помутилось, ноги не держали, я оказался на коленях, только попробовать его хотел и взял в рот, как леденец, прижал к себе его попку, вжался в него, и мне в горло ударило горячее, а он всхлипывал и двигался у меня во рту. Он бы упал, если бы я не держал его, он падал уже в моих руках, он угодил мне коленкой по члену, нажал только раз, и я кончил, а он меня целовал, впился в губы и не отпускал, а меня как взорвало, мне в жизни так хорошо не было, никогда, ни с кем!..
Потом, когда мы остыли маленько, когда смогли оторваться друг от друга, я сказал ему, что люблю, само вырвалось, я ж и вправду его люблю, пидор я или нет, а по-другому это не назовёшь. «И я! – сказал он, – давно, ещё с Осаки». Осака… Мы сидели рядом на скамейке на стадионе, он прижимался ко мне боком, я обнимал его за плечи. Хорошо было, словами не передать. И дёрнул же меня чёрт за язык! Просто… Всё вдруг сошлось у меня в голове – и тот сон-несон, и вчерашняя игра, мячи эти брыкливые, и то как они, мячи в смысле, всегда оказывались у моего малыша… Я бы никогда не спросил, если бы не был таким счастливым, до полной одури, и вообще, не хотелось мне, чтобы между нами непонятки были, короче, я спрашиваю его: «На-чан, скажи, что вчера было на стадионе?» Он словно помертвел у меня под рукой, голову склонил, и говорит, тихо-тихо: «Я хотел сделать тебе приятное, Кен…» Ну дела! Я думал, он посмеётся надо мной, а тут… Он стал отодвигаться от меня, я понял, что надо что-то говорить, что он обидится, что он уже наполовину обиделся, но в голову не шло ничего, кроме того, что мне всё равно, раз я его люблю, то и это в нём тоже люблю, я так и бухнул. А он дёргаться перестал, голову опустил ещё ниже, я его силком заставил на себя глядеть, смотрю – в глазах слёзы, а сам улыбается. Вот дурачок! Он что же, думал, я испугаюсь или что? Чего мне было бояться, при моей-то жизни? Я притянул его на колени, всё равно стадион пустой, поцеловал и говорю: «Это всё ерунда, только чтоб больше такого не было, с мячами. Ну пойми ж ты, это неправильно!» А он хитро так улыбается и говорит: «А мой брат говорит – правильно всё, что помогает победить!» Я было открыл рот, чтобы высказать все мои соображения насчёт его братца, а потом закрыл. Не дело это – вбивать клин между родными. Он сам должен понять. Жалко, что я не Фудзимия, тот бы ему всё сразу растолковал. Я только сказал, что не могу объяснить, но это не так. Неспортивно, несправедливо выходит. Он говорит: «Ладно, если ты так говоришь, то я не буду ничего делать с мячами. Клянусь Каннон!» Ну… я подумал, что с этим мы разобрались. Оставался ещё его брат и мои миссии, и то, что ему шестнадцать, а мне девятнадцать, но когда я начинал об этом думать – у меня просто мозги плавились. «И что нам теперь делать, На-чан?» – спрашиваю, а он пожимает плечами, и говорит спокойно так: «Ничего. Ты же меня не исключишь из клуба за эти мячи?» «Нет» – говорю. «А раз так, – он смотрит на меня, и его глазищи смеются, – а раз так, куда ты гонишь, Кен?»
9.
Наоэ влетел в дом, провернув кое-что внутри кодового замка, почти машинально – ему всегда было лень доставать карточку, к тому же, лишняя тренировка никогда не помешает. Так говорил ему Шулдих. И так же сказал ему Кен. Наоэ перестал ловчить с мячами, как и обещал, без телекинеза футбол оказался гораздо труднее, но интереснее! Он уже научился видеть в игре не просто драку за мяч, а ходы и комбинации, как в шахматах. Кстати, Кен здорово играл в шахматы, Кен вообще всё делал здорово, его Кен… Дом казался вымершим, но Наоэ всё равно проверил щиты, он теперь всегда был настороже, потому что Кен жил в его мыслях постоянно, и ему не хотелось, чтобы об этом знали Шулдих или Брэд. Ладно Шу – если повезёт, то он просто поприкалывается и забудет, но Брэд… Он… сделает что-нибудь, если Кен не впишется в его планы, а он не впишется, никоим образом. Наоэ нужен Брэду в команде, преданным и послушным, Кроуфорд ни за что не позволит ему быть… с простым парнем из цветочного магазина. Ну и наплевать! Наоэ пошёл бы на всё, чтобы остаться с Кеном. Ему казалось, что Кен – ещё один слой защиты, его личный, самый действенный, потому что теперь ему и правда было наплевать на то, что происходило в доме Шварц. Наплевать на мрачного Брэда, его молчание, его непонятные приказы, холодность и неодобрение, на его игры с Такатори и Эсцет. Наплевать на Шулдиха, который пропадал где-то целыми днями, но к ночи появлялся неизменно, как привидение, уставший и злой. И он не спал больше с Брэдом, это чувствовалось, как гроза, ему не нравилось то, чем они сейчас занимались по приказу Такатори, с молчаливого попустительства Брэда. Наоэ это тоже не нравилось, но у него не было выбора. Ни у кого из них не было выбора. У Брэда были видения, что будет с ними, если они ослушаются Такатори сейчас, и, против обыкновения, он постарался донести до них смысл этих видений. Смерть. Они должны пока оставаться с Такатори, иначе их ждёт смерть. А Наоэ не хотел умирать, особенно теперь, когда у него был Кен. Кен, который принял одарённость Наги просто потому, что любил его. С которым можно было говорить обо всём на свете и прокатиться на байке до самого озера Китаура – посмотреть на белых цапель. Который учил его играть в футбол и шахматы, и как называются цветы по-латыни, Кен знал все эти названия наизусть, неудивительно, он ведь работал ещё и в цветочном магазине, он и три его друга. Наоэ видел их, когда захотел узнать, где живёт Кен. Он не ревновал, он же не дурак, он понимал, что это просто друзья, команда, а у них с Кеном было другое… Они учились быть вместе, они узнавали друг друга, и каждая встреча приносила что-то новое, особенное. Они многое ещё не говорили друг другу, и не делали, но Наоэ знал, что это только начало, торопиться им некуда. «Не гони» – сказал ему Шу, и был прав, и всё было бы просто классно, но Шулдиху пришлось научить Наги и другим полезным вещам… Наоэ передёрнуло.
– …Послушай, либе, не подходи к ним, когда видишь, что они умирают. И уж тем более, не трогай!
Они с рыжим телепатом сидели на заднем сидении БМВ Брэда, Шулдих навинчивал глушитель на пистолет, у Шу теперь был пистолет, восьмизарядный, и ещё одну пулю он загонял в ствол, «потому что я люблю делать людям сюрпризы, либе!». Фарфарелло сидел между ними, и смотрел прямо перед собой. В единственном глазу, широко раскрытом и неподвижном, как золотистое стекло, отражались огни встречных машин. Наоэ чувствовал мысленную хватку Шулдиха, державшую Фарфа, как ошейник-удавка.
– О чём я? Ах, да. Не трогай умирающих и раненых. Иначе… чёрт, иначе тебе будет хуё… я хочу сказать, плохо, либе. Даже кончиком пальца к ним не прикасайся – за собой утащат. Сиди в машине, пока мы не закончим внутри. Я позову, когда мы дойдём до хранилища. И если… меня убьют, то ты должен будешь успокоить Фарфарелло.
– Лотар, не устраивай театр! – холодно говорит Брэд, его руки спокойно лежат на руле, – это обычная миссия, Наоэ, твоё дело – открыть сейфы, как всегда.
Шулдих фыркает:
– Театр! Я пытаюсь быть предусмотрительным, Брэд, только и всего! Ты не справишься с Одноглазкой, а чибик справится! Смотри, как это делается, мелкий!
…Ментальный поводок, «контролька», Шу на секунду даёт Наоэ подержаться за крепкие нити, вплетенные в сущность Фарфарелло, это густая сеть спокойного зелёного цвета, она окружает Фарфа надёжным коконом, но под ней Наги видит другую сеть, чёрную, с металлическим блеском, кое где она расплетена, растворена в морской зелени, но местами она так глубоко стягивает душу Фарфарелло, что прорезает её насквозь, открывая трещины, полные огня… Программа Эсцет.
Наоэ вздрагивает и отстраняется. Шулдих смотрит на него, в лице злая удаль:
– Понял, либе? Выше нос, ты, конечно, не Бог весть что, но уж точно способнее Брэда! Моя сеть всё равно удержит Фарфа, ты только поводок перехвати вовремя!
Наоэ смотрит на него и понимает, что Шу серьёзен, когда говорит, что его могут убить, это действительно опасно. Если берёшь с собой пистолет – значит, будет стрельба, обязательно, и Шу… Ему вдруг хочется схватить и обездвижить Шулдиха, приковать к сидению, что бы он не ходил туда, где стреляют, пусть туда идёт Брэд, и Фарф, а Шу останется здесь, с ним, он же ненавидит стрелять, Наоэ видел, как в тире он закрывал глаза, когда стрелял, и мазал, снова и снова, даже ни разу мишень не зацепил!..
Шулдих поворачивается и смотрит на него, открывается на мгновение, он раздражён, позабавлен и тронут одновременно, он треплет Наги по затылку и говорит у него в голове: «Эй, либе, ты забыл, что эти мишени будут думать!»
…Он тогда сидел в машине, как ему и было велено, а из дома раздавались крики и приглушённый стрёкот автоматов. Туда ушли двадцать боевиков Такатори и трое Шварц. Дом семьи Корэкё, игорный бизнес, опиум, нелегальная торговля жемчугом – господин Такатори решил, что Корэкё не оказывают ему должного уважения, и теперь двадцать три человека учили уважению сотню, с помощью автоматического оружия, карате, телепатии, неуловимой быстроты и двух стилетов… Наги потянулся к Шу, рыжий обещал держать связь, он хотел увидеть, что там происходит, но телепат шлёпнул его и велел сидеть тихо. Он сидел, как на иголках, автоматы били всё короче и короче…
Оглушительный грохот, прямо у него над головой, выстрелы превратили заднее стекло их машины в сетку молочно-белых трещин, якудза Такатори, оставленный присматривать за машинами, рухнул на землю. Наоэ сполз вниз, под сидение, торопливые шаги, голоса:
– Как они прошли через блокпост на воротах, смотри, пять машин…
Это Шулдих, он просто приказал охранникам открыть ворота, а потом их перебили люди Такатори…
– Здесь кто-то сидит, Дзиро, я видел…
Шаги всё ближе, глухой лязг затвора, Наги дрожит и вжимается в пол, ему страшно, страшно, страшно, дверь БМВ открывается, очередь в упор… пули висят перед его лицом, но только долю мгновения, а потом разворачиваются и впиваются в тело стрелка, он дёргается, красные брызги летят во все стороны, попадают в лицо Наоэ, он смаргивает, это оказывается легко, так же легко, как передвигать вешалки в шкафу или нажимать клавиши… Ещё легче, он встаёт на коленях между сидениями и смотрит на другого, другую мишень, которая бежит к нему, целясь на ходу и исходя криком. Он поднимает мишень в воздух и швыряет изо всех сил о ствол векового платана. Крик замолкает, золотая листва дождём осыпается вниз, на свежую зелёную траву, красное пятно на светлой коре, красные струйки сбегают вниз по стволу, пятная золото и зелень, мальчик в машине смотрит на эту красоту оленьими глазами, побелевшие губы шепчут «Кен… Прости, Кен…»
Но когда очереди в доме смолкают, и Шулдих зовёт его внутрь, Наги уже справился с собой. Это просто миссия. Он идёт открывать сейф, как обычно. Вперёд, мимо обожжённых трупов и трупов окровавленных, нашпигованных пулями, лежащих на полу, на диванах и стульях… В какой-то комнате ещё работает телевизор, и люди ещё сидят в креслах перед мерцающим экраном, вместо затылков – кровавая каша, экран густо забрызган красным. Якудза Такатори бродят по двое, по трое в этом царстве смерти, негромко переговариваются, обшаривают карманы мертвецов и ящики мебели. Пахнет кровью, палёным мясом и общественным туалетом – так сильно, что Наги мутит. Он старается глядеть прямо перед собой и лишь иногда закрывает глаза. Шулдих передаёт ему дорогу прямо в голову – через весь дом, к лестнице, на цокольный этаж, там, в полуподвале, лазерное поле, всю дальнюю стену занимает громадный сейф, двадцатидюймовой толщины ракетный сплав, электронная система защиты, пластитовые узлы-ловушки, серия взрывов при малейшей попытке взлома, воров на кусочки разнесёт, а жемчугу внутри ничего не сделается… В комнате, где начинается лестница, собрались десяток якудза Такатори, с пустыми кейсами в руках. Они сбились в кучку в углу, стараясь держаться подальше от троих из команды Шварц. Те словно стоят в широком магическом кругу, демоны в пентаграмме, их нельзя выпускать в мир людей – Брэд, холодный, надменный, массивный, как скала, ни единой морщинки на костюме, галстук по линейке, а Наоэ видел вывернутые под неестественным углом шеи и разбитые в кровь лица у трупов в комнатах. Шулдих, бледный до зелени, опустил голову, то и дело сглатывает, но вот он выпрямился, оскалился и подмигнул якудза, те в ужасе попятились, Наги слышал их шепот: «…и не дёргались… как не видели… стреляли… в своих…» И Фарфарелло – нагнулся над лежащим телом, делает что-то, и Наги не хочет знать – что, но уже поздно, ирландец оборачивается, замечает его, медленно улыбается, и говорит глухо, невнятно:
– Смотри, хорошо получилось?
На лбу у трупа вырезан иероглиф «вечность».
…Наоэ с трудом вырывается из плена той миссии, он дрожит, сидя на ступеньках лестницы, в горле стоит привкус желчи. «Кен, Кен, Кен» – шепчет он, это имя, это лицо, эти надёжные, ласковые руки приносят какое-то подобие покоя. Он цепляется за Кена, заворачивается в него, как в плащ, прикрывается, как бронёй. Кен. Горячие, живые карие глаза, быстрая улыбка, он ни на секунду не останавливается, всегда в движении, и тянет за собой Наоэ. Их разговоры, поездки на байке, твёрдая спина, обтянутая чёрной кожей, Наоэ прижимается к ней щекой, обнимает Кена за талию, забирается под пояс куртки, под футболку, греет руки на тёплой коже, мускулы здесь, как сталь, и вздрагивают под его ладонями. Он не видит ничего вокруг: машины, дома, люди – всё сливается в неразличимые полосы, ветер ревёт в ушах, а Кен шепчет: «На-чан, а ну прекрати, а то врежемся в кого-нибудь, я ж не железный, я не могу больше…», и Наоэ смеётся, ему так хорошо, от слов Кена, от его дрожи и желания, он только крепче прижимается к нему и опускает руку ниже, горячий ком укладывается как раз ему в ладонь, байк виляет, Кен чертыхается и сворачивает к какому-то кафе, кое-как припарковывает байк, они входят в зал, стараясь не торопиться, сцепив пальцы, садятся у столика и делают заказ, и через секунду уже не помнят – что. Наоэ встаёт и идёт к туалету, входит внутрь, прислоняется спиной к холодному белому кафелю, Кен придёт через минуту, он смотрит на часы, и когда секундная стрелка обегает круг, дверь открывается…
Всё занимает минут десять, потом они сидят за столиком, и едят мороженное с фруктами, и вкус бананов и молока мешается во рту у Наги с другим вкусом – терпким, солоноватым, Кен наклоняется к нему, когда никто не видит, и целует холодными сладкими губами, крепко-крепко, так что от этого поцелуя у Наги болит сердце и хочется… хочется…
Он умер, если бы у него не было Кена. Просто умер бы, и всё. Наоэ разгибается, медленно и тяжело, как старик. Сканирует дом. Брэд в кабинете, гонконгская фондовая биржа онлайн. Фарфарелло… тяжёлая полудрёма, стремительный поток, чёрные крылья, кровь… Шулдих… Шулдиха опять нет дома. Наоэ встаёт и начинает подниматься по лестнице. За ним плывёт набитый книгами и тетрадками портфель.
* * *
– «Лао Вэнь Ойл», семнадцать пунктов вверх. Продавать, сэр?
– Нет, не сейчас, ждать до двадцати пяти и сбрасывать все.
– «Колтрен Стандарт», недавно выставили контрольный пакет, я бы не советовал, фирма на грани банкротства…
– Сколько?
– Два фунта за акцию, но цена падает.
– Дождитесь фунта тридцати и скупайте, мне надо не менее шестидесяти процентов контрольного пакета.
– Но, мистер Кроуфорд, мне известно из абсолютно надёжных источников…
– Бёртон. Разве мои источники хоть раз оказывались ненадёжными?
– Нет, мистер Кроуфорд. Прошу прощения. Никогда. «Хорэгай Транс», вчера вы велели повышать, пять пунктов вверх, сэр, продолжаем повышение?
….
– Сэр? Я на связи, сэр, а Вы?
…
– Мистер Кроуфорд? Сэр?!
…Темно, но ему не нужен свет, он знает его на ощупь, каждый дюйм кожи, каждую отметинку. Острые лопатки под ладонями, стройная шея, запах ванили и соли, и вкус губ, и подвижный язык… « Шу, ты снова со мной, ты простил меня, простишь? О Боже, пожалуйста, я не могу без тебя, не могу, мальчик мой рыжий, ты ведь мой, да?» «Да» – говорит голос у него в голове, размыкаются податливые губы. Он стонет, он готов плакать от счастья. «Ты теперь будешь со мной, Лотар, только со мной, и никого больше, поклянись, скажи мне это, дай мне…» «Клянусь… только ты, Брэд, либе… хочу быть с тобой, люблю тебя…»
– Мистер Кроуфорд!!!
–… Бёртон? Я… отвлёкся. На чём мы остановились?
– «Хо…Хорэгай Транс». Играть на повышение?
– Повышаем ещё на шесть пунктов.
Лотар Шулдих.
Э-э-эй, привет, а вот и я! (серый туман белеет, рассеивается, это просто утренняя дымка, солнце ещё не встало, но всё вокруг уже купается в золотисто-розовом свете – угол сада с маленьким прудом, камни и цветы, дощатая веранда, замшелый деревянный водосток. Тихо щебечут птицы. Собственной белизной сияет цветущая сакура. Лотар подходит ближе, кожаные туфли скользят на сырой траве). Красиво у тебя тут! (Она сидит на веранде, спиной к нему, тёмно-синее кимоно расшито бледно-розовыми вишнёвыми цветами, пояс-оби чуть ярче по тону, чем вышивка. Тёмные волосы забраны наверх, открывая белую хрупкую шею). Доброе утро! (Она даже не оборачивается). Может, поздороваешься?.. Ну что случилось?.. С чего это ты взяла, что я про тебя забыл? Да я был только вчера! Вру? Я-а? А ты откуда знаешь? (Она поворачивает голову, нижняя часть лица прикрыта веером, глаза лукаво сужены, шепчет что-то). Сама ты врушка – здесь нет календарей… (она поднимает руку, широкий рукав съезжает вниз, кожа исцарапана, стекло часиков на тонком ремешке пошло трещинами) Но твои часы не идут, либе… Мама сказала? Твоя мама… (она вскакивает на ноги, поворачивается, лицо искажено гневом, сад, веранда идут рябью, ветер треплет сакуру у ступеней, бело-розовые лепестки, мелкие веточки вперемежку с дождём бьют Лотара в лицо, он задыхается, прикрывает глаза, кричит, пытаясь заглушить свист ветра) Хорошо! Хорошо, я молчу! Я больше не скажу не слова, только прекрати! (ветер стихает, как по волшебству, он опускает руки, оглядывается: сад разорён – сломанные цветы, вывернутые из дерна камни, пруд разлился грязной лужей, сакура облетела. Девочка в синем кимоно лёжит на полу, её плечи содрогаются от плача. Он смахивает с лица прилипшие цветы, мнётся у крыльца) Я поднимусь к тебе, либе? Тут мокро. Что? Не слышу!.. Ладно, я считаю это согласием. (поднимается на веранду, становится на колени возле девочки, рука нерешительно зависает над растрёпанной черноволосой головкой) Всё, я молчу. Не реви. Да, я не буду больше такое говорить. Пока сама… Хорошо-хорошо. Вообще ни слова об этом. Ладно, проехали. Давай, либе, поднимайся и исправь всё, что ты натворила. Не указывать тебе? О`кей. Значит будем сидеть посреди болота. Кто я такой, чтобы тебе указывать? Хороший вопрос. Я бы сказал, но ты не хочешь этого слушать. Дай я лучше покажу тебе, как проходить на второй ментальный слой, там барьер, но у тебя должно всё полу… Либе, да никто тебе зубы не заговаривает! Знаешь, ты сегодня просто невозможно капризная!.. Что? Ну и не буду! (встаёт, опирается спиной о резной столб, поддерживающий веранду. Девочка тихонько всхлипывает, в саду гуляет ветер, по небу, серому, ненастному, несутся рваные тучи. Он смотрит прямо перед собой – на седзи, отгораживающие веранду от внутренних помещений дома. За толстой желтоватой бумагой двигаются два силуэта – мужской и женский, садятся, встают, жестикулируют, но без единого звука. Лотар начинает мурлыкать себе под нос, звуки немецкой арии вплетаются в рёв ветра, девочка оборачивает к нему заплаканное лицо, кричит что-то неслышное). Не заткнусь… И не уйду, либе. Позови (пожимает плечами). Ну и позови. Давай, зови! (она вскакивает, сверкая глазами, маленькие кулачки сжаты. Окидывает его гневным взглядом, подбегает к сёдзи, пытается их отодвинуть, но у неё ничего не выходит, она рвёт лёгкую деревянную рамку, но та держится, как прибитая, девочка кричит, бьётся в неё всем телом, расцарапанные в кровь кулачки оставляют розовые отпечатки на бумаге… Силуэты мужчины и женщины двигаются в доме всё так же спокойно и плавно… Лотар перестаёт напевать, он смотрит на бьющуюся в истерике девочку, его лицо становится одновременно раздражённым и страдальческим. Он отталкивается от своего столба, подходит к девочке, обнимает худенькое тело в промокшем тяжёлом шёлке, мягко охватывает запястья, оттягивает её от ширм) Ш-ш-ш-ш, ну всё, всё, хватит, либе, не надо больше, так и заболеть недолго, давай-ка сядем вот сюда, и ты успокоишься, и закроешь глаза, и вздремнёшь немного, а я… (девочка с неожиданной силой разворачивается в его руках, впивается взглядом в лицо, чёрные зрачки почти поглотили радужк., Лотара швыряет о перила, они с треском ломаются, и он падает в лужу, разбивая плёнку грязных опавших лепестков, а девочка поворачивается спиной к разорённому саду, вытягивает руки и медленно, как слепая, движется вперёд, пока маленькие ладошки не ложатся на бумагу с театром теней. По ней идёт рябь, девочка напрягается, хмурит брови, пальчики дрожат, и преграда исчезает, за ней – пустота. Девочка кричит, закинув голову, кимоно на ней тает, она снова в школьной форме, волосы, как змеи, вывёртываются из высокой причёски и сами собой сплетаются в косички. Сад и угол деревянной веранды исчезают, они в городе, среди горящих руин здания «Фудзимия ГЕО». Невдалеке застыла толпа людей, стоп-кадр без звука, девочка оглядывается, охватывает себя руками, её лицо жалобно морщится. Лотар встаёт и, прихрамывая, подбегает к ней, обнимает, она цепляется за него, прячет голову на плече) Ах, либе, мне так жаль! Ужасно жаль, что так получилось! Да, они умерли… Их… их убил один человек, а потом… мне пришлось взорвать ваш офис (она отрывается от него, вся в слезах, она бьёт его по плечам, по спине, по лицу, он не защищается, он просто держит её, пока град ударов не иссякает, и она, рыдая, не обвисает у него в руках, слёзы катятся по щекам, губы беззвучно шевелятся) …Потому что я обещал твоей матушке присмотреть за тобой. Потому что ты такая же, как и я… Потому что… Неважно. Ты можешь ненавидеть меня, либе, но я тебе не вру. Я виноват только в том, что не успел… не успел. Проверь сама, это же твои мозги… То место, где мы сейчас находимся. Твоя память, твои мысли, твоя сущность, душа – всё вместе. Как? Просто посмотри на меня (заплаканные тёмные глаза впиваются в голубые, у Лотара на мгновение кружится голова, но он и не думает защищаться, он просто выталкивает на поверхность те воспоминания, которые ей нужны. Она выпивает их как воду, отступает, и снова начинает всхлипывать, и не знает, что может пройти дальше, глубже… Когда она узнает об этом, потом, когда он расскажет, научит её… тогда придёт время для защиты. Пока ему нужно её доверие…Он баюкает её и покачивает, как ребёнка, пока плач не затихает, не переходит в судорожные вздохи.
…Теперь она просто лежит у него на плече, слёз больше нет. Вокруг них – необъятная равнина, в небе с одной стороны тусклое красное солнце, с другой – едва видный полумесяц. Чистый лист. Преддверие жизни. Лотар улыбается ей в волосы) Конечно, спрашивай, я всё тебе расскажу. Кататония, да. Твоё тело сейчас лежит в отделении реабилитации госпиталя Сасакава, а моё – сидит рядышком. …Брат? …А… что брат? Он к тебе приходит, часто, по крайней мере, веники всегда све… Я хотел сказать букеты, либе. Не буду. Конечно, любит. А вот этого не знаю. О Боже, ну как я ему скажу, а? Он же мне не поверит! Врачи, крутые профессора с дипломами, сказали ему, что ты в коме, а тут является какой-то парень с улицы, иностранец, и говорит… Да он мне в морду даст, либе, я бы и сам на его месте поступил так же! Никогда никого и пальцем не тронул? (лицо Лотара, опущенное в тёмные волосы, искажает нечитаемая гримаса, но голос звучит ровно, а руки, баюкающие девочку, даже не дрогнули) Лучше ты сама ему скажешь, когда выйдешь из кататонии, когда я тебя выведу. Как скоро? Не знаю, либе. Если мы постараемся, если сразу найдём твой талант, и ты научишься с ним обращаться, тогда скоро. Ну, Мор… либе, то что я успел тебе рассказать – это азы! Ты была не готова, ты… ты цеплялась за прошлое и не хотела смотреть вперёд. Что? О Боже. Умерла бы и всё, из такой кататонии без помощи орфея не выходят. Или выходят, но… А, ты сама знаешь, ты же вроде врачом хочешь быть. Откуда?.. Ты мне сказала! Сказала-сказала, я помню… Орфей – это я, потому что я вывожу одарённых людей из кататонии. Что значит- не получится? Да я лучший орфей в мире! Выйдешь как миленькая!.. Да ладно, пока не за что. Она на меня не сердится, скажите пожалуйста! Подожди, пока я по-настоящему тобой не займусь. Прямо сейчас? А ты не устала? Не хочешь поспать? Нет? Ну хорошо. Для начала я расскажу тебе о нас, псиониках…
* * *
…И от госпиталя до самого дома у Лотара было отличное настроение. Это был успех, прорыв, Рут гордилась бы им! Морковка возвращалась к жизни, конечно, это были только первые шаги, но она была просто шоколад, сильная, быстрая, изумительно гибкая психика. Он ещё не знал, в чём именно её дар, но потенциал был огромен, её брат и рядом не стоял, её брат… На секунду Шулдих позволил себе вспомнить, это было так легко, если честно – то он и не забывал, хотя это по-прежнему не имело никакого значения, Фудзимия был его прошлым, и только, но стоило Шулдиху представить себе, какое лицо у него будет, когда Айя очнётся и скажет братцу, кто именно помог ей, и что она полноценная, обученная одарённая… А она будет совершенством, идеалом – Лотар намеревался сделать её такой, кем бы она ни была, теперь, когда никто не дышал ему в спину и не вмешивался, и не изводил глупыми требованиями, как в Розенкранц… Шулдих скривился и стал думать о Ране… просто потому что о таком прошлом думать было куда приятнее. И о будущем, так и быть. Как он в очередной раз щёлкнет его по носу. Сделает своим должником. Он врубил музыку в машине на полную мощность и сладко потянулся на сидении. Как будет беситься Фудзимия. Как будет сверкать глазами… Интересно, где он сейчас, по-прежнему в своём смешном подполье? Шу и половины этих глупостей тогда не рассказал Брэду. Во-первых, потому что это было просто несерьёзно, а во-вторых, если уж Брэд придерживает информацию, то почему он, Лотар, должен выкладывать всё? Да, конечно, Рут говорила, что Брэду нужны факты, факты, факты, что это субстрат предвидения, но… чёрт, конкретно эти факты оракулу знать необязательно!
Ты найдёшь его и убьёшь, иначе я сделаю это сам!..
– А я не позволю!..
Серебристо-голубой «Порш» медленно ехал по тенистому, обсаженному деревьями шоссе. По обеим сторонам дороги, почти неразличимые среди зелени, красовались богатые особняки. Хорошего настроения хватило ровно до поворота к их дому. Шулдих пошарил по карманам, в бардачке, нашёл пульт и открыл ворота. Фудзимия был его делом, и точка! К тому же морковка никогда ему не простит, если с её братом что-нибудь случится. Лотар оставил машину перед домом, выругался и вздохнул. От этих Фудзимий столько хлопот! Хотя… Он улыбнулся. Ему это нравилось!..
Ожил мобильник в кармане. Шулдих заморгал и поспешно поднёс его к уху.
– Брэд? Ничего, просто приехал только что. Десять минут? Задумался, наверно. А в чём дело? Задание? Опять? Блин! Вот блин! Уже иду. Ты не будил Фарфа? Нет? Ну и хорошо.
10.
Кен Хидака.
Если вы думаете, что у нас с малышом началась райская жизнь, то вы крупно ошибаетесь. Оказывается, если любишь и тебя любят в ответ – это только начало. Почему, вы думаете, кино, или роман там заканчиваются всегда на свадьбе? Потому что дальше идёт самое трудное. Мало того, что новобрачные притираются, прилаживаются друг к другу, приноравливаются к чужим привычкам, так ещё изволь терпеть тёщу, или свёкра, или старшего братца, как у моего малыша. Это, я, конечно, шучу, но первое время мне было не до шуток. Мы ведь даже не жили вместе, в одной постели не спали – так, виделись три раза в неделю. Потом, правда, чаще, но всё равно, жизнь шла порознь – у меня был «Конэко», у него – школа и брат. Мы, конечно, и так иногда встречались, в городе, и после тренировок всегда оставались, тогда-то всё и было – ну, секс, любовь… Мы набрасывались друг на друга как сумасшедшие, всё на свете перепробовали, только что не трахались, чёрт, я даже объяснить не могу – почему, ну не мог я его в раздевалке трахнуть, я ж берёг его. А в отель на часок – прикиньте, если два парня снимают номер – как на них посмотрят, и это при том, какой мой малыш гордый и застенчивый. Да он бы со стыда сгорел, а я бы убил любого мудака за один косой взгляд, за одну ухмылку! И ещё. Я ж не мог сказать ему, чем мы в «Конэко» занимаемся по-настоящему. По понятиям ведь как получалось – наша команда убивала людей. Убивала без суда, без полицейской бляхи, да, мы убивали Тёмных Тварей, но мы тоже делали это незаконно. По-хорошему, мне вообще надо было бежать от малыша куда глаза глядят, не портить ему жизнь и всё такое. Но я не мог, вот такая я сволочь. Я даже и не думал особо, что с нами будет дальше, то есть, думал, конечно, но только про хорошее – что через два года, когда ему будет восемнадцать, он уйдёт от брата, а я уйду из Вайсс, и мы поселимся вместе, да хоть даже в доме, который я купил родителям. Матушка там и не жила почти, всё больше у сестрёнок гостила. Что я переживу эти два года, что меня не убьют и не покалечат на миссии, что мне вообще разрешат уйти, и малыш так и не узнает никогда, что я был убийцей. Вы не думайте, что я дурак, я ж понимаю – в таких делах увязаешь раз и на всю жизнь. Фудзимия бы мне дал уйти, а вот ребята из Критикер – ни за что. Но я говорю – я так был счастлив, что мне ни о чём плохом думать не хотелось. Наверное, мы с малышом смотрелись чокнутыми – у каждого проблем по горло, а когда встречались – то всё побоку, смеялись, дурачились, как детишки, что бы только не думать… Малыш мой ведь тоже многое скрывал от меня. Я не давил на него – считал, что вроде как не вправе это делать. Он невесёлый такой был в последнее время, дёрганный, не то чтобы он раздражался или что – нет, просто совсем молчаливый стал, и улыбался через силу, и оторваться от меня не мог, не только… в раздевалке, а даже так, когда по улице шли, и то старался меня за руку держать. Мне и приятно было, и не по себе как-то. Спрашиваю, что случилось – молчит, или говорит, что всё нормально, а я же вижу, что нет! И тут как раз меня на миссии зацепили, так, ерунда, но две тренировки пришлось пропустить, отлёживался дома, прихожу потом на стадион, а у малыша моего тени под глазами до самых щёк, так и кинулся ко мне, а потом запнулся, шагнул назад, и так мне тошно стало – не передать словами. Два года – думал я. А выдержим мы эти два года или нет? Он же увидит в раздевалке свежий шрам – и что я ему скажу? Он всё видел, и не спросил. Так мы в молчанку и играли, и я не знаю – на сколько бы нас ещё хватило, если бы не мой старый футбольный дружок. Ну, это случайно вышло. С Казе. То есть, я думал, что случайно. День был обычный – воскресенье. Я позанимался с двумя детскими группами: на десять и на час. На три были парнишки постарше. Группа Наоэ. Они вывалились из раздевалки толпой, и я сразу отыскал глазами синюю форму моего малыша. Он шёл последним и подкидывал мяч, и на меня даже не глянул, хитрюга. Построились они, поклонились, нестройно протянули: «Добрый день, господин Хидака!» Он говорил вместе со всеми, и уже глаз с меня не сводил, я и забыл, что сказать хотел… Он так смотрел на меня, что мне хотелось схватить его в охапку и унести куда-нибудь, где мы будем одни. Не знаю, как я провёл эту тренировку. И те полчаса, что мальчишки мылись и расходились по домам. Я не выдержал, пошёл в опустевшую раздевалку. В душе шумела вода, видно было, что занята только одна кабинка. Я спросил: «Кто здесь?» Воду тут же отключили, и мой малыш показался из-за занавески. «Я, – говорит, – не прогонишь?» А у самого глаза смеются, мокрый, красивый, и ни единой нитки на теле, только прозрачные капли, как роса, розовый член распрямился и подрагивает. Я подошел к нему и стал тихонько гладить, кончиками пальцев по горячей упругой длине, он от удовольствия глаза прикрыл, оперся мне о плечо, я уже тянулся поцеловать его, как вдруг из коридора раздался голос, окликающий меня по имени: «Ке-е-ен! Кен-кун, выходи!». Наоэ вздрогнул, отпрыгнул и нырнул в раздевалку. Блин. Кого там принесла нелёгкая! Поворачиваюсь, и чувствую – морда у меня – впору детей пугать. Ну и пусть, думаю, испугается! У меня рука ещё горела – та, которой я трогал Наоэ… Смотрю – а в дверях стоит Казе, мой друг, ещё по «Токио-Джуниор». Он тоже был форвардом, как и я, но как-то так получалось – он всё время сидел в запасных, хотя он и не парился особо, для него футбол был игрой и только. Вечно крутился возле окошек букмекеров, вот человек, Будда Амида, и дня не мог прожить, чтобы пару тысчонок на кон не поставить! Он тогда в этой истории с наркотой единственный был, кто мне верил. Правда, он это только мне говорил, при других помалкивал, но и на том спасибо, я его не осуждал – тяжело одному против всех пойти. И потом мы как-то встречались пару раз, но у меня, сами понимаете, сил не было слушать человека, который всё время болтает о футболе, да и отец заболел… Короче, почти два года мы не виделись – это точно.
Подлетает он ко мне, улыбка на пол-лица, и пошло-поехало: «Как ты тут оказался, куда пропал, что с тобой было, я тебя как-то на трибуне видел, решил найти, кто прошлое помянет» – тараторит он так, а сам на меня смотрит, довольно так, весело, и я на него смотрю. Раздобрел мой Казе, жирком заплыл, он уже год как ушёл из футбола, я ж слежу за составом своей команды, ему контракт не подписали, почему – не знаю, про него-то в газетах не было… Костюм хороший, «Ролекс» на руке, туфли от Гуччи… Выглядит как какой-нибудь чиновник средней руки, рановато в его годы. А ты, спрашиваю, где сейчас? Он улыбается и говорит – в штабе господина Такатори Рейдзи. Я присвистнул. Такатори Рейдзи – это новомодный политик такой, от демократов, большая шишка, поговаривали, что прошлое у него небезупречное, но семья-то хорошая – влиятельная, богатая, и кто будет сильно осуждать господина Такатори за грешки молодости?.. Там ещё история какая-то была – сына у него похитили, что ли… Года три назад, не помню подробностей… А Казе поёт, мол, господин Такатори – он же ещё и один из спонсоров «Джуниор», заприметил его и предложил работу, хорошие деньги, лучше, чем в спорте. «И ты ушёл?» – спрашиваю. Он мне: «Да, Кен-кун, ушёл сам». Вроде как огрызнулся, но я ж ему ничего такого и не сказал, я просто не представляю – как это человек сам может уйти из спорта. Хотя Казе… он мог бы и побольше тренироваться, тогда бы у него лучше получалось, и с тренером проблем не было… Короче, вот такой он был, наш Казе. Тут он снова лупит меня по плечу и предлагает пойти в ресторан, отметить встречу, «И парнишку твоего прихватим, познакомь–ка меня, Кен-кун!» И зубы скалит. Я поворачиваю голову, а Наоэ стоит чуть позади меня, волосы мокрые ещё после душа, одет не в школьное, а в джинсы и футболку ручной вышивки. Я говорил уже, что мой малыш классно одевается? Вот и сегодня он был просто как картинка. Я думал, он откажется – по лицу видно было, что Казе ему так же досадил, как и мне. Ну ладно, познакомил я их. Казе пожал ему руку, и Наоэ вроде как поморщился, подался назад, я подумал сперва – ну, Казе, вот гад, он что, силу свою показывает? Хотел уже отказаться сам, но тут На-чан мой улыбается, не как мне, не обычной своей улыбкой, а чужой, взрослой и холодной. И говорит: «А поехали, Кен-кун?»
Ресторан был, конечно, самый классный. Стеклянный павильон на крыше небоскрёба, так что мы могли наблюдать закат во всей красе. Еда, выпивка – всё по высшему разряду, отдельный кабинет. Только компания подкачала. Я как увидел эти рожи, тут же до меня начало доходить кое- что. Ну и потом, когда Казе в мильонный раз лупил меня по плечу и свысока этак расспрашивал, чем я занимаюсь сейчас и всё такое. По всему выходило, что он нарочно меня туда притащил, вроде как на потеху своим дружкам – швали всякой околофутбольной – вот до чего, мол, докатился Хидака – тренирует сопляков на занюханном стадионе. Но, честно скажу, меня самого прямо удивило – до чего мне это оказалось по барабану. Год назад я бы умер от унижения, а сейчас… У меня был На-чан. Я делал хорошее справедливое дело. Ну а мальков тренировать… Не в пример лучше, чем бегать по поручениям какого-нибудь младшего заместителя старшего секретаря. Так что я сидел, помалкивал и даже посмеивался про себя, что На-чан наестся вкуснятины на халяву, я в жизни не видел такого прожорливого парнишки, особенно после тренировки. Ну, Казе быстро понял, что мне плевать на его подъёбки, прямо задирать он меня не мог – совсем уж неприлично, сам же меня в гости позвал. Но он учуял, как меня можно подколоть – и перекинулся на Наоэ. Тут уж мне стало не до смеха. Не то что бы я ревновал, или что, нет, но я не хотел, чтобы На-чан терпел эти глупости. Тот же лез к нему, как к девчонке. А малыш мой… он… я когда понял – мне не по себе стало. Он вроде как отвечал на его заигрывания, а глаза холодные-холодные, на лице та самая новая улыбка. Я думал, это он из презрения, и понял, что надо уходить. Меня, наконец, проняло – уже то, что мы с ним сидим в этой компании – унижение. Чёрт, мне хотелось, конечно, поговорить с Казе, может, вспомнить прошлые денёчки, но если бы я знал, что он станет таким говнюком… Но как люди-то меняются! Он же был раньше другим, ей Будда, неплохой был парень – способный, но ленивый, и любил выигрывать, палец о палец не ударив, на пустом месте…
Пошёл я отлить, потом распрощаемся, думаю, и всё. Возвращаюсь через пять минут, и меня как подстрелили – Казе, ублюдок, подсел к моему малышу, обнял его за плечи и что-то шепчет на ухо. Увидел меня, поднялся, вытащил сигару из кармана, улыбнулся так гаденько, и пошёл из павильона на крышу. У меня в глазах потемнело, я бросаюсь к моему малышу, он сидит бледный – не иначе, он ему дрянь какую-то сказал. Стал спрашивать… Дружки Казе к тому времени так перепились, что мы, считай, одни были. Он говорит» «Вот, предлагал пойти с ним в номер, тут же отель внизу, говорил – зачем тебе этот нищий конченный придурок.» А у самого глаза горят, сердитый, как чертёнок. Я сказал: «Извини, что так получилось, что я потащил тебя в этот гадюшник, я же не знал, что Казе так… скурвился так, когда заделался политиком, раньше он был отличным парнем, только непутёвым чуток, хорошим другом, он один верил мне в этом деле с наркотой…» А малыш мой засмеялся – сухим взрослым смехом и говорит: «Кен, этот твой отличный друг подсыпал тебе наркотик в воду.» Меня холодом прошибло. Этого просто быть не могло. Он же единственный вступился за меня тогда, он верил, что это была подстава, да если бы не он, я бы тогда с ума сошёл!.. «Откуда ты знаешь?» – говорю. А он мне: «А ты иди, спроси у него!» И улыбается так нехорошо, и смотрит… Я под этим взглядом, как заколдованный, потянулся за Казе на крышу. Выхожу – он стоит, курит свою сигару, по типу крутой такой, как в кино. Ёбаном американском кино. И говорит: «У тебя славный такой дружок, Кен-кун, нежный, как девочка, и целуется классно.» Сука. Я… я не могу в такие игры играть ну и бухнул сразу: «Ты, – спрашиваю, – дал мне ту бутылку с наркотой?» С него на секунду слетела вся его крутизна, только на секунду, и он уже стал отнекиваться, он говорил всё, что я сам себе говорил о нём – что он мне верил, тогда, что он оставался моим единственным другом – всё-всё, как положено, он мне сказал, но я уже видел эту заминку, я видел, как бегали его глаза, как дрожали пальцы, впустую дымила сигара. Когда твоя жизнь зависит от мелочи, случайности, когда надо уметь читать соперника, под угрозой смерти… Короче, всё замечаешь острее как-то, по-особому. Я думал, это только на миссии включалось. Но получается, что нет. И так мне тошно стало на него смотреть, и слушать его враньё, и знать, что он врёт… Сзади раздался голос моего малыша, звенящий от гнева: «Он сказал тебе? Он сказал тебе, Кен?» Я только головой помотал. И тут случилось такое… Казе вдруг приподняло над крышей, на полметра, и он начал хрипеть и задыхаться, как будто его кто-то душит, я… я оглянулся на моего малыша, и вижу его лицо – спокойное, застывшее, брови сведены, а в глазах чистая ярость. Мячики. Вон оно как. Я и не удивился ни капли. Словно ждал этого. Мы слишком уж долго в молчанку играли. Отпусти его, На-чан, говорю. Казе тот час же свалился вниз, стонущей трясущейся грудой. Я подошёл к нему, вздёрнул за шкирки и спрашиваю – почему? Почему он это сделал? Он же отнял у меня футбол, лучше бы он меня убил сразу! Тут он открыл свой мерзкий рот, и понеслось. Будда, меня словно в грязь окунули, снова. Что он говорил! Я и не знал, что можно так злобствовать, так исходить ненавистью и завистью, этого всего в нём было полно, даже теперь. Я же не сделал ему ничего, я просто играл и всё, мы же делали одно дело, мы одинаково начинали! Я же не мешал ему играть, тренироваться, не мешал! А он всё не затыкался. Он, оказывается, и деньги взял. За то, что сделал, за свою подлость, он получил деньги от букмекера семейства Такатори. Чтобы «Джуниор» проиграли. Тут я не выдержал и вмазал ему так, что он отлетел к самому парапету. Сволочь, сволочь, сволочь какая! Я не мог просто, я понимал – ещё секунда, ещё одно слово, и я убью его! Он уже хрипел, но всё равно рот не закрывал, он обзывал меня пидором, и ещё по-всякому, и когда он обозвал Наоэ, я не выдержал и кинулся вперёд, добить эту тварь, у меня перед глазами всё стало красным от ярости, я уже схватил его, я уже замахивался, как вдруг мне в лоб упёрлось холодное пистолетное дуло. Я замер, сзади раздался вскрик Наоэ, а этот ублюдок ржал, он толкал меня в лоб пистолетом, и изо рта у него текла кровь, он орал – ну и что ты мне сделаешь, ну и что мне сделает твой хуесосик? Я услышал щелчок, когда он курок взводил, блин, всё так быстро было, я не хотел умирать, мне бы ещё хоть разочек взглянуть на моего малыша… И тут воздух у меня перед глазами надулся как мыльный пузырь и пошёл рябью. Я удивиться не успел, и тут же меня шатнуло назад, крепко шатнуло, я хлопнулся на задницу и всё отлично видел – что было дальше. Пистолет заискрил, захлопал и стал дёргаться в руках у Казе, как живой, пуля вылетела из него назад, я не вру, и попала Казе в плечо, и ещё одна, и ещё, его крутануло на месте, отбросило прямо на парапет крыши, он лежал на боку, на самом краешке, и грёб ногами, а потом медленно перевалился и исчез, он летел с высоты пятидесяти этажей и визжал, и его визг становился всё тише и тише, пока не замер где-то далеко-далеко внизу. А у меня за спиной раздался всхлип. Я обернулся и увидел моего малыша, он убегал, но куда ему от меня бегать. Догнал я его возле какой-то двери вниз, на этажи, прижал к себе спиной, его трясло, еле сумел повернуть его, заглянул в глаза – ни слезинки, только страх. Я обнял его и опять прижал к себе, что я ему только не говорил – какой он храбрый и сильный, как я его люблю, и что моя жизнь теперь принадлежит ему, что он меня спас, он оторвался от меня и говорит, недоверчиво так: «Теперь ты видишь, какой я». «Какой?» – спрашиваю. Он улыбается криво и говорит – ненормальный, убийца. А я ему говорю: «Во-первых, он сам с крыши навернулся, а во-вторых – я бы всё равно убил эту мразь, голыми руками, что тут такого? Таким Тёмным Тварям нет места на земле!» Тут он начинает смеяться, минуты три смеялся, никак не мог успокоиться. Я понимал, что это истерика, но не оплеуху же мне было ему давать! Я уже отошёл малость, тяжело было на душе, конечно, но… я пережил эту историю с наркотой, перетоптался, жизнь у меня уже другая пошла, и в ней был Наоэ, он-то переживал куда больше. Я спрашиваю: «Ты из-за этого такой смурной стал?» Он только кивнул мне в плечо. «Брат?» – спрашиваю. Опять кивок. Вот что, говорю, не могу я так больше, и ты не можешь. Надо это как-то разрулить. Уехать к чёрту, и всё. Жить вдвоём. Он поднимает голову и смотрит на меня, не дай вам Каннон такой взгляд увидеть. «Я делаю то, что должен, Кен, – говорит, – и ты тоже». И проводит ладонью по моему боку, там где отметина от пули. В общем, всё ясно было. Подробностей мне знать не хотелось. Ему, я думаю, тоже. Мы стояли, обнявшись, и я чувствовал, как он успокаивается, отогревается в моих руках. «Что с нами будет, На-чан?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Я надеюсь остаться в живых, Кен-кун». «И я надеюсь» – говорю. Он улыбается, а глаза грустные-грустные, и говорит: «Давай надеяться вместе». Я просто не мог видеть его таким, стал целовать его, говорить: «Всё будет хорошо, малыш, ну ты что, ну что с нами может случиться, мы же крутые, да?» Он отвечал мне молча, отчаянно, мы стояли в глубоком дверном проёме, а внизу тихо завывали полицейские сирены, на крыше тоже гомонили и кричали люди, надо было уходить, но мне невмоготу было от него оторваться. Он прижал меня к холодной железной двери, обнял за шею, закинул колено на талию и тёрся о меня как ненормальный, а я ему рот чуть не раскровянил – так крепко целовал. Я уже стал ему джинсы расстёгивать, но он вырвался, отскочил от меня, головой мотает, говорит: «Не так! Я хочу, что бы ты меня трахнул, Кен! Не хочу больше ждать, вдруг...» Осёкся, но я понял, что он хотел сказать – вдруг нас убьют, меня или его… «Где?» – говорю, голос как чужой. Радость моя… Он достаёт мобильник из кармана и говорит: «Здесь. Я сейчас номер закажу, спустимся вниз и возьмём ключ». Так мы и сделали.
…Там по-европейски всё оказалось, с кроватью, креслами. Не очень-то я и запомнил, что было в том номере. Помню, кровать была большая. А простыни – чистые. Мы в лифте целовались, а как вошли, словно запнулись, оробели. Он подошёл к окну. Посмотрел на улицу из-за занавески, потом ко мне обернулся. Улыбнулся своей улыбкой ясной и стал раздеваться. Просто, как перед сном, не как стриптиз там, нет. Да мне и не надо было никакого стриптиза, у меня от одного его вида стояло всё время. Он разделся совсем, и подошёл ко мне, прижался, обнял… Тут у меня крышу снесло, стал я его целовать, тискать, говорить, какой он – счастье моё, малыш мой любимый. Честно не помню, как сам разделся. Помню, как мы оказались на этой здоровенной кровати, он такой красивый был – невозможно просто… Глазищи на пол-лица, разгорелся весь, соски – как вишенки, а член у него… как самая лучшая сортовая роза – и на вид, и на ощупь, и на вкус, только горячий. Я не мог от него оторвать ни рот, ни пальцы. Ласкал, целовал его по-всякому, я ж знал, после всех наших-то раздевалок, как он любит, где ему больше нравится. Он сначала тоже говорил мне… и стонал, а потом как голос потерял, всхлипывал только и прижимался, гладил, дрожал весь… Я его на живот перевернул, попку стиснул – красивая, не накачанная, а просто… крепенькая, оттопыренная, а он вскрикнул «Кен!» и выпятил её еще больше… Словами передать не могу, как я завёлся! Половинки стиснул, развёл, увидел его дырочку маленькую – и языком её. Малыш мой зашёлся весь, уж не знаю, как я его удержал, он поддавался всё ближе, хотел побольше получить, жадина маленькая! Вдруг вскрикнул и обмяк, я тронул его, а он уже мягкий, и липкий спереди, я вытер, вылизал его, а потом пальцы как по маслу пошли, он кричал в голос, да и я не стеснялся. Он внутри был… лучше всего на свете, он просить стал, как плакал: «Кен, пожалуйста, ну трахни же меня, не могу больше!» Я с кровати вскочил, как ошпаренный – давно ж купил эту штуку, она у меня в куртке была. Меня трясло всего, еле нашёл, а мой малыш смотрел на меня с постели, серьёзно так, без улыбки, я один раз на него только глянул – и чуть не кончил – такой это был взгляд. Но я и успокоился малость, пока смазку искал, и хорошо, а то бы порвал ему что-нибудь. Подошёл к кровати, лёг рядом, стал целовать, говорю: «На-чан, если не хочешь…» Он обнял меня, поцеловал и сказал: «Очень хочу. Очень люблю тебя, Кен» и лёг ничком, голову только повернул, и смотрит на меня, ресницы – на полщеки. Ну я выдавил эту смазку, и опять стал его пальцами внутри гладить, только меня совсем не надолго хватило, потянул его к себе за бёдра и стал вставлять. Будда Амида, этого словами не описать, я ещё старался вначале потихоньку, а он дёргался ко мне и скулил, я ещё успел сжать его и кончил сам, как взорвался, я даже не трахал его, только вошёл до конца, и кончил от одного этого. Потом обнял его, прижал к себе спинкой, и он затих, привалился ко мне. Так хорошо было, говорить не хотелось, ничего не хотелось. Я думал, он заснул, целовал его легонько в шею, а потом чувствую, он попкой своей по мне ёрзает. Ну я руку опустил, накрыл его член, тот сразу встрепенулся в моей руке, как воробей нахальный, а мелочь эта поворачивает ко мне голову, усмехается, поддаёт так попкой и говорит: «Я ещё хочу, Кен-кун!» Ну, второй раз и совсем хорошо пошло. Он же внутри был весь мокрый от моей спермы, раскрытый, такой сладкий, что словами не передать. И кончили мы вместе, как один человек, и тут случилось такое… Ну, я почувствовал вроде, что я – это он, как будто у нас кровь одна, одни мысли, всё-всё, и не разделить, я даже как голос его в голове слышал, тихо так, радостно: «Кен, Кен!». Это закончилось быстро, но я запомнил. У нас с ним часто так. Он не говорит ничего, но я-то знаю, что у него есть… ещё способности всякие. Но когда мы вот так становимся… единой плотью… Я думаю, это не от способностей, это от любви.
* * *
– Где ты был?
Первый вопрос, который задал Брэд, когда Наги открыл дверь. Наоэ кинул взгляд на часы в холле – десять вечера. Сойдёт.
– Ребята из футбольной команды пригласили меня посидеть с ними в кафе, – ответил он. Первый раз он врал Брэду в открытую и надеялся, что всё пройдёт гладко. Брэд не был эмпатом, а его телепатия была ещё слабее, чем у Наги. Но Оракул знал его восемь лет и был чертовски проницателен. И его дар. Не стоило забывать о видениях Брэда, хотя что он может увидеть сейчас, когда всё уже случилось и… Наоэ почувствовал, что его щёки пылают. Невероятным усилием воли он попробовал изгнать из головы то, что происходило полчаса назад: Кен целует его в том номере, внизу уже ждёт такси, руки Кена забираются под футболку, голос полон тоски и желания, как будто они и не были вместе только что: «Будда Амида, милостивая Каннон, ну как я тебя отпущу!..»
– Мы ели мороженное, – сказал он непослушным языком. Брэд одобрял все его усилия, направленные на социальную адаптацию. Это было полезно.
– А, – ответил Брэд. До Наоэ смутно доходило, что американец выглядит не так, как обычно: тёмные волосы торчали во все стороны, веко подёргивалось.
– Я пойду, – сказал Наоэ, ему стало не по себе, он вдруг понял, насколько измотан и счастлив, и не хочет знать, что произошло, он хочет просто закрыться в своей комнате и уснуть, не моясь, не смывая запаха Кена, и перед сном прокрутить в голове ещё раз всё, что случилось сегодня. Пусть бы его оставили в покое! Он делал всё, что от него хотел Брэд, на этих проклятых заданиях, мог он хоть немного побыть один, в конце-то концов!
– Нет, – ответил Брэд, – зайди в кабинет. Мы можем выехать в любую минуту.
– Задание? – спросил Наги, чувствуя противную дрожь в голосе.
– Нет, – ещё раз сказал Брэд.
В кабинете не горел свет, последние отблески заката окрашивали золотом и багрянцем гобеленовую обивку стен, антикварную мебель, корешки книг на полках. В глубоком мягком кресле полулежал Шулдих, Фарфарелло не было видно. Порыв ветра из открытого настежь окна пошевелил тяжёлую портьеру, пахнуло пылью и парковой зеленью, увядающей, желтеющей, истомлённой долгим солнечным днём. Сентябрь был тёплым, словно лето не хотело выпускать Токио из своих объятий. Будда Амида, милостивая Каннон, ну как я тебя отпущу!.. Наоэ вздрогнул, его глаза зацепились за дыру в гобелене на стене, прямо над столом Брэда. Словно кто-то в ярости колол обивку ножом. Рама картины – одного из масляных набросков «Балерин» Дега – была расщеплена и висела косо. Наоэ в замешательстве огляделся. Покосившийся ампирный столик. Разбитая ваза. У одного кресла прорезана и выпотрошена спинка. Несколько книг, сброшенных с полок и разорванных. Ещё дыры на стенах. У Наоэ дыбом стали волоски на руках. В кабинете воняло яростью и тревогой.
– Шу, что случилось? – спросил он, делая шаг к телепату, но Брэд впился ему в плечо и почти швырнул на диван.
– Тихо! – прошипел он.
– Что случилось? – повторил Наоэ тоже шёпотом, – кто тут… кто это всё сделал?
– Фарфарелло, – ответил Брэд, – я разбудил его сегодня днём и велел найти и удалить «жучки».
– Зачем? – Наги знал, что особняк, предоставленный Шварц семейством Такатори, прослушивается, но это не мешало, никоим образом. Они о важных вещах вслух не говорили. Брэд промолчал и теперь, и Наги понял по этому глухому, каменному, несокрушимому молчанию – Оракула вело предвидение. Спрашивать дальше было бесполезно, Брэд никогда не раскрывал им своих видений без необходимости. Это могло… дестабилизировать матрицу будущего, как он объяснил однажды Наги, чтобы тот перестал донимать его вопросами раз и навсегда. Шулдих в кресле пошевелился и издал тихий хлюпающий звук. Наги вскочил, но Брэд оказался быстрее – двумя шагами он подошёл к телепату и, достав из кармана платок, вытер струйку слюны, бежавшую у того по подбородку, бережно повернул набок голову.
– Что он делает? – спросил Наоэ. Шулдих был в таком глубоком трансе, что отключился глотательный рефлекс.
– Ищет Фарфарелло. Он сбежал, – ответил Брэд. Наоэ вздрогнул, когда до него дошло, чем сейчас занимается Шулдих. Просеивает Токио. Все мысли всех людей в поисках образа одноглазого гайдзина с белыми волосами. Наоэ вернулся на свой диван и сжался в комок. Он боялся даже думать о том, что может наделать Фарфарелло без поводка, предоставленный самому себе. Шли минуты, в комнате стемнело, из окна потянуло прохладой, ночи были холодные. Шулдиха в кресле начала бить дрожь – терморегуляция во время транса тоже отказывала. Брэд сходил за пледом. Когда он подошёл к Шулдиху, чтобы его укрыть, телепат вдруг вздрогнул всем телом и начал отбиваться. Наги тоже подскочил. Брэд запеленал бьющегося телепата пледом, обнял, зашептал что-то успокоительное, крепко прижал к плечу рыжую голову. Немец затих, потом стал выпутываться из пледа уже осмысленнее, вырвался, отодвинулся от Брэда… его глаза плавали, не пытаясь фокусироваться.
– Церковь Святого Андрея в Игуре, – хрипло сказал он, – там. Быстро.
Они выбежали из дома, Брэд почти нёс Шулдиха. Чёрный БМВ Кроуфорда взял с места так резко, что Наоэ на заднем сидении швырнуло набок, Шулдих, сидевший спереди, завалился на Брэда, и ту же выпрямился, со свистом втянув в себя воздух.
– Я сказал «быстро», Брэд, а не «грубо», но поскольку разница тебе не знакома…
– Что там было? – спросил Кроуфорд, машина выровнялась и неслась на предельной скорости по узким улочкам центра, многие из них были пешеходными, но ему на это было плевать. Дисплей на приборной доске указывал направление, – Почему ты столько возился?
Шулдих хохотнул.
– Догадайся, либе. Когда мозги разбрызганы по стенам, их особо не просканируешь. Придурок нашёл мой пистолет и обойму с разрывными пулями. Ты поступил глупо, Брэд, когда разбудил его без меня!
– Я уже объяснил тебе – мне нужно, чтобы дом был чистым! – холодно ответил Брэд.
– А может, соизволишь объяснить – зачем?!? – заорал Шулдих, он быстро приходил в себя.
– Узнаешь, в своё время, – процедил Оракул сквозь зубы.
– Bierficker! – взвизгнул Шулдих. Брэд покосился на него и сказал с кривой улыбкой:
– Ты меня с кем-то путаешь!
– Pickelschwanz!!!
– Аналогично.
– Ах ты проклятый отмороженный гад!..
– Лотар, малыш, тебе грех на меня было жаловаться, – заметил Кроуфорд, выворачивая на магистраль и сразу попадая в пробку. Наоэ сжался. Когда машина притормозила, когда стремительная гонка и мелькание тёмных силуэтов и огней не глушили эмпатию, эмоции Брэда словно погрузили Наоэ в паровую баню. Брэд кипел изнутри – весёлое раздражение, озабоченность, возбуждение, и радость, именно радость – ударили Наоэ в мозг, как крепкий коктейль. Он не понимал ничего, совсем ничего. Чему Брэд радуется?
– Шу…- сказал Оракул, его ладонь оторвалась от руля, тяжело упала вниз, и Наоэ увидел, что Шулдих подскочил на сидении.
– Убери руки, идиот, и езжай! – прошипел он, – У нас почти нет шансов забрать его до приезда полиции.
– Ах да, конечно! – усмехнулся Брэд и резко послал машину прямо на тротуар, в объезд пробки. Треск, возмущённые крики доносились, как из-под воды, Наоэ мельком видел уворачивающихся людей, слава богу, их было немного.
Церковь Святого Андрея стояла в старинном квартале Датоксё, рядом с посольством Нидерландов, и Шулдих грязно выругался, когда они проносились мимо четырёхэтажного особняка. Окна там тревожно мигали, у кованных ворот толпились люди в военной форме. Рыжий телепат застыл на переднем сидении, и Наоэ поймал волну, предназначенную людям из посольства – его вдруг потянуло в сон, он понял, что всё нормально, и чего это он среди ночи вскочил с постели? Он поморгал, укрепил щиты, и ощущение спокойствия исчезло. Машина резко затормозила у тёмной громады церкви, из высоких узких окон лился тусклый свет. Шулдих выскочил почти на ходу, крикнул: «Наоэ, за мной!», взбежал на крыльцо, с усилием потянул на себя металлическую ручку, массивная резная дверь бесшумно отворилась, и он нырнул в едва светлеющую щель, как в преисподнюю. Наоэ, почти не раздумывая, проскользнул следом. Притвор был пуст и пах ладаном, но к сладковатому запаху примешивался ещё один… Наоэ слишком хорошо узнал его за последнее время: запах крови, густой, жаркий, от него появился во рту медный привкус, а перед глазами поплыли чёрные точки. Глухие стоны доносились из главного зала. Наоэ застыл на месте, не в силах сделать и шага, желание повернуть назад стало неодолимым, он понял, что пятится обратно к дверям, где был вечер, холодный свежий воздух, Брэд, машина, и можно было уехать и никогда, никогда… Светлый силуэт вырос перед ним, и Наоэ уже почти приготовился смести его с дороги, отшвырнуть, но знакомый голос рявкнул в голове: «Прекрати! Ты должен мне помочь! Идём». Холодные как лёд пальцы схватили его за руку, потянули. «Не смотри по сторонам!» – Голос смягчился. – «Просто не смотри, либе!» Наоэ честно старался не смотреть. Он даже глаза закрыл, но когда оскальзываешься на чём-то мокром, и почти падаешь, и вытянутая ладонь попадает в густую, тепловатую жижу, разлитую по полу, и подскакиваешь, как ошпаренный, и знаешь, что руку уже не оттереть, никогда… Тогда глаза невольно открываются, и достаточно одного взгляда – неподвижные тела в чёрной монашеской одежде, везде – на скамейках, на полу. Вот одна лежит – подол рясы вздёрнут, открывая пухлые белые ноги, а между ними… кровь, кровь, кровь – целые лужи, уже темнеющие по краям, патроны быстро закончились и он взялся за привычный нож. Чёрная ткань разрезана, на обнажённых спинах, животах, на лбах, которые разгладила смерть – длинные глубокие раны, и короткие красные штрихи, буквы и иероглифы, иногда целые слова, даже фразы, на разных языках: «Будь Ты проклят на небеси», «Не слышишь», «Боль», «Страдания», «Пойми», «Из бездны», «Dolor, in nomini Тuo», «Увидь нас», «Аve. Ave, Domini» и ещё другое, много… Наоэ закрыл глаза и поднёс руку ко рту, чтобы не закричать, ладонь пахла кровью, и он не выдержал, упал на колени, но вместо крика изо рта хлынула рвота, Шулдих держал его за плечи, пальцы телепата тряслись, голос в голове Наоэ монотонно повторял: «Прекратипрекратипрекрати»… Потом: «Вставай». Наоэ почувствовал, что его поднимают, утирают лицо. «Ради Бога, помоги мне, либе. Пойдём». И они пошли и упёрлись в алтарь, и Наоэ снова пришлось открыть глаза. То, что он увидел, почти не пугало – дурной сон, а не реальность. Здесь было светло. Огоньки свечей покинули фитили и плавали в воздухе, густым роем светлячков освещая странную картину, почти прекрасную – красотой кошмара, когда до приступа дикого ужаса остаётся один только вздох. На огромном деревянном распятии висело тело священника, руки и ноги были четырьмя стилетами приколочены поверх деревянных пястей и стоп Иисуса Христа, голова Сына Божьего истомлено покоилась на плече святого отца, деревянная щека прижималась к разбитому виску. Ряса священника была разрезана от горла, белый воротничок повис на шее, грудь дышала, лицо подёргивалось. Фарфарелло стоял на алтаре и быстро чертил ножом по обнажённой белой коже, ровные строки набухали кровью и плохо читались, но Наоэ разобрал на ключицах обращение: «Salve, Domine!». Дальше шла латынь с вкраплениями иероглифов, иногда попадалась кириллица. «Он пишет письмо Богу, – сказал Шулдих. – Те… были черновиками. Он понял, что проклинать Его бесполезно и решил… наладить отношения. Фарфарелло!» Голос телепата раздался в голове Наги как колокол, покоряя и сгибая. Одноглазый пошатнутся на алтаре, повернул к ним голову: лицо и волосы были покрыты подсохшими пятнышками крови, руки по локоть – в красной спекшейся корке. Он улыбнулся и попросил: «Подожди, Лотар, мне немного осталось», и вернулся к прерванному занятию. «Быстрее, – мягко отозвался Шулдих, – иначе полиция помешает тебе его отправить». «Отправить?» – эхом повторил Фарфарелло, огненные светлячки вздрогнули и замельтешили в воздухе – ирландец заволновался. «Конечно, либе, ты же хочешь отправить это письмо?» «Д-да…» – неуверенно отозвался Фарфарелло, рука с ножом упала, лицо стало беспомощным и растерянным как у ребёнка. Одноглазого, покрытого кровью и шрамами ребёнка. Огоньки садились ему на плечи, ползали по коже, оставляя красноватые следы. Его силуэт разгорался изнутри, словно лава под каменной скорлупой проснувшегося вулкана. Море отступило, бушующий огонь с рёвом рвался наружу. Наоэ чувствовал, что его клонит в сон, разум просто отключался от дикости, нереальности происходящего. Запредельное торможение, голова кружилась, тихое потрескивание огоньков, хриплое дыхание умирающего священника… Шулдих больно ущипнул его за локоть, прошипел на ухо, едва не укусив, так стучали зубы: «Если он не послушается меня – обездвижишь его и уходим». «Ну, подумай сам, либе, что быстрее всего летит в небо?» «Что, Лотар?» «Дым, Фарфарелло, дым. Дым и огонь…Огонь!» Наоэ стало почти плохо от серии сильнейших толчков, вплетенных Шулдихом в эти слова. «Пожар?» – испуганно переспросил Фарфарелло. «Костёр. Фейерверк, чтобы все увидели. Эта церковь уйдёт на небеса к Богу. Дымом и огнём. И ОН увидит. ОН поймёт». Молчание, полное жара и сухого треска. На плече Фарфарелло вздулся волдырь. Ожог второй степени. Потом на лице появилась неуверенная улыбка. «Я сейчас. Только подпишусь» – и он с размаху вонзил нож под рёбра священнику, тот захрипел, изо рта полилась кровь. Наги сглотнул и зажмурился, Шулдиха рядом шатало. Наоэ полыхнуло жаром в лицо, он открыл глаза и увидел, что Фарфарелло спрыгнул с алтаря и идёт к ним, целый и невредимый, ни единого ожога на коже, но у него за спиной полыхала стена огня, сожравшая распятие, алтарь и мёртвого священника, вставшая до самого потолка. «Это костёр» – похвастался Фарфарелло. «Да, либе, – отозвался телепат. Держи свой огонь крепко. Уходим». Они повернулись и пошли к выходу. Фарфарелло шёл последним, и огонь полз за ним, как послушный пёс, огонь змеился по фрескам и картинам, скамейки вспыхивали, как факелы, огонь прорастал в следах Фарфарелло, лужи крови шипели и испарялись, рясы и волосы мертвецов колебались от жара. Раздался звон – это лопались витражные окна. Шулдих схватился за щеку – там была царапина от осколка. Он выругался и пошёл быстрее, таща за собой Наоэ, их сцепленные руки были холодными и мокрыми от пота. Вот и дверь. Наоэ снова показалось, что это сон, продолжение кошмара, что дверь сейчас захлопнется прямо перед ними, запирая в огненной ловушке с мертвецами, но они вышли, вырвались в благословенную прохладную тьму, и скатились вниз по ступеням, не чуя ног. Вдалеке истошно завывали полицейские сирены. Брэд стоял у распахнутой дверцы БМВ, напряжённый, как струна, сжимая кулаки.
– В машину, быстро! – крикнул он. Наоэ послушно побежал к нему, но с ногами происходило что-то странное, голова кружилась. «Я падаю, падаю…» – успел подумать он. Земля, зелёный газон летели ему навстречу, он обнял холодную росистую траву и отключился. Шулдих подхватил его и почти швырнул на руки подбежавшему Оракулу.
– Нервы у малька ни к чёрту! – голос его был ещё более хриплым и высоким, чем обычно. Брэд устроил Наоэ на переднем сидении, пристегнул неподвижное тело. Потом обернулся к Шулдиху. Тот смотрел на Фарфарелло, который вышел из пылающей церковной двери. В глазах телепата отражался огонь, по щеке стекали капли крови. Брэд вынул из кармана платок, промокнул царапину. Шулдих досадливо дёрнул головой.
«Фарфарелло! Ты молодец. А теперь хватит, либе. Хватит. Письмо отправлено». Одноглазый ирландец кивнул и закрыл за собой дверь, запирая огонь внутри церкви. Он стал спускаться по ступеням, ступил на газон, трава заволновалась, кое-где почернела пятнами, но потом Фарфарелло унял свой огонь окончательно, и Шулдих скользнул в его разум, отыскивая и соединяя обрывки своей сети, над ворчащим вулканом, сплетая поводок взамен оборванного. «Едем домой, Одноглазка. Едем домой».
* * *
Обморок Наоэ перешёл в глубокий сон. Он не чувствовал, как Брэд нёс его по лестнице, как уложил на постель, снял кроссовки, нахмурился – их покрывала спёкшаяся кровавая корка. Он осторожно прикрыл дверь и спустился на кухню, чтобы бросить испорченную обувь в мешок с мусором. На кухне горел приглушённый свет. Сверху в мусорке уже валялись туфли Шулдиха из светлой замши, кровь пропитала подошву.
– Что было в церкви? – спросил Брэд, закрывая мешок и выпрямляясь.
– Ты действительно хочешь знать, либе? – раздался тихий голос.
– Да.
– Тогда подойди, мне вставать облом.
Шулдих сидел на стуле с высокой спинкой, перед ним на столе стоял стакан молока, лежали ломти ветчины, сыра и хлеба, он сооружал громадный бутерброд, обильно промазывая слои майонезом. Босые ноги покоились на перекладине стола. Брэд подошёл, привычным жестом положил ладони на худые ладные плечи, стал разминать. Шулдих, урча от удовольствия вцепился в бутерброд и съел его за три минуты, он был так голоден, что в глазах плыло, и так устал, и так хотел спать…
– Я жду, – напомнил Брэд.
– А. Держи.
Пока он передавал Брэду картинки из памяти, бутерброд беспокойно ворочался в желудке. Закончив, Шулдих с облегчением глотнул молока.
– Знаешь, я бы и покрепче чего-нибудь выпил, либе.
– Тебе нельзя.
– Блин! Я знаю! Не обязательно каждый раз озвучивать! – огрызнулся Шулдих. Пьяный телепат не держит защиту. Закон жизни. Но в такие ночи, как сегодня, ему ужасно хотелось напиться. Он с тоской подумал о конвалютке белых таблеток под подушкой, патентованное восьмичасовое беспамятство, он купил их месяц назад и использовал уже семь штук – по одной на каждую миссию. Брэд наклонился и поцеловал его в шею.
– Я так понимаю, что это премия? – осведомился Шу. – Одноглазка нашлась. Следы уничтожены. Я хорошо выполняю свои обязанности, нэ?
– Лучше всех, – тёплые губы прикусили кожу.
– Ну так вот, считаю своим долгом предупредить тебя, что Фарфарелло… нестабилен.
– А подробнее? – Брэд оставил в покое его шею и выпрямился.
– Подробнее? – взвизгнул Шулдих и вскочил, опрокидывая стул, – Он почти спёкся сегодня! У него обострение, так понятнее? Ему нужен покой, полная изоляция и сенсорная депривация по возможности! Никаких заданий! Ничего… возбуждающего. Ему даже телик смотреть нельзя, мать твою!
– Он превосходно себя контролирует, – пожал плечами Брэд.
– Это я его контролирую!
– Какая разница? Он послушен. Отлично действует на заданиях.
– Он болен, Брэд.
– Тогда мы все больны.
Шулдих засмеялся. Он смеялся так долго и громко, что Брэд схватил его за руки повыше локтей и встряхнул. Смех прекратился, телепат смотрел на оракула, и его глаза горели сухим блеском.
– Кем мы стали, Брэд? – спросил он тихо, с горечью, – Посмотри на Шварц, кем мы стали? Нас используют, как убийц, мясников, как тупых киллеров, для зачисток, для бандитского передела. А ведь Рут учила нас работать чисто, ты вспомни – никой крови, взрывов, убийств полицейских и монахинь! Чем мы занимались раньше – политический компромат, промышленный шпионаж, информация и перепрограммирование – тонкость и элегантность, никаких следов. Мы были лучшими, элитой, мы всё могли, мы были стратегами, мы играли людьми как шахматами, а теперь убиваем их, как на бойне!
– Не знал, что у тебя такие возвышенные принципы, – сказал Брэд с иронией.
– Принципы… – Шулдих зябко повёл плечами, сник, всё в нём мелко дрожало от усталости, шероховатая керамическая плитка неприятно холодила ступни, голос звучал надтреснуто. – У меня он один, либе, ты знаешь. Жизнь должна приносить удовольствие. И последнее время у меня с этим туго, уж не знаю почему…
Лицо у него стало обиженным и удивлённым, глаза смотрели мимо Брэда, в темноту за оконным стеклом.
– Шу… – Брэд обнял его, крепко-крепко, тело у Оракула было твёрдым, как камень, как скала, оно, казалось, состояло из сплошных углов и выбоин. Шулдих попробовал повернуться как-то, совместить себя с этим камнепадом, это же Брэд, привычный, как собственная рука, но что-то мешало ему, всё было неправильным, и Брэд казался чужим. Они не спали вместе больше двух месяцев, давно пора это исправить, к чёрту хандру, нельзя же вечно вспоминать… Лотар целует его, подцепляет очки и роняет их за спину Оракулу, обвивает каменное бедро ногой и начинает тереться по-кошачьи, возбуждаясь, разогревая кровь, Брэд осторожно отодвигает его от себя, но не отпускает, одна рука сжимает талию, другая медленно гладит щёку, пальцы пробегают по губам, серые глаза потемнели и смотрят так тяжело и странно, что Лотару становится не по себе, он чувствует прикосновение Брэда, давящее, неуклюжее, уж не думает ли Брэд, что он раскроется в ответ, он никогда не делает это, с тех самых пор, как Рут научила его защищаться по-настоящему. Он тянется ко рту американца, но тот продолжает удерживать его на расстоянии, рука как железный пояс вокруг талии, серые глаза впиваются в голубые и ищут, ищут, ищут… Брэд, либе, опять ты со своими заморочками! Шулдих мысленно стонет и начинает прикидывать, что будет быстрее – просто отсосать Брэду и отправить его спать или… Брэд гладит его по лицу, и Шу вздрагивает, когда твёрдые пальцы проводят по царапине на скуле. «Больно!»
– Прости… – шепчет американец и улыбается. От этой улыбки Шулдиху становится совсем тоскливо, пошло всё к чёрту – решает он и начинает тихонько вывёртываться из рук Брэда. Американец смеётся, коротко целует его в губы, прежде чем отпустить, потом подталкивает в сторону двери:
– Иди, это к тебе!
Шулдих открывает было рот для вопроса, и тут громко звенит звонок на входной двери.
11.
Брэд Кроуфорд.
Я остался сидеть на кухне, когда Шулдих пошёл открывать. Я знал, кто стоит за дверью. Маленькая женщина в тёмной одежде, она сняла чёрный плат и апостольник, она в бегах, а монашеские атрибуты слишком бросаются в глаза. Седые волосы коротко острижены, никто не знает, какого цвета волосы у Рут Строн, она поседела ещё подростком – побочный эффект кататонии. Простое мягкое лицо, ничего особенного, если бы не глаза – выразительные, большие, яркого фиалкового цвета, и присущее ей одной выражение – сплав непреклонности и доброты. Она поднимает свой жаркий взгляд, и Лотар вспыхивает радостной улыбкой, тянет её внутрь, в дом, обнимает, приподнимает над полом, она смеётся и восклицает: «Отпусти меня, глупый мальчишка, отпусти немедленно!»… Рут. Я знал, зачем она приехала. Я знал, что это самоубийство. Я знал, что ничего у неё не выйдет. Но Лотар был привязан к ней. Так почему бы не доставить ему радость?
Он ворвался на кухню, таща её за собой, лицо решительное и упрямое.
– Здравствуй, Рут. – сказал я.
– Здравствуй, Брэд.
– Я позвал её, Брэд, – угрожающе начал Шулдих, – и она останется здесь сколько захочет, и ты…
– Я знал, что ты позовёшь её, Лотар. Я знал, что она приедет. И я не сделал ничего, чтобы этому помешать.
– Ты не мог мне сказать? – шипит Лотар.
– А зачем? – парирую я, – ты получал такое удовольствие от своего маленького бунта!
Он смотрит на меня горящими глазами, усталость и безразличие спадают с него, как шелуха, он снова – огонь, мой Лотар, он уже открывает рот, чтобы всыпать мне как следует, но тут в полуоткрытую дверь проскальзывает незнакомая женщина, говорит с робкой улыбкой:
– Здравствуйте. – Это нам с Лотаром, а потом, – Рут, их надо накормить, и уложить спать, они на пределе.
Шулдих вскрикивает:
– Салли! Привет, старушка! Ладно, Брэд, потом поговорим. Сейчас надо разместить этот змеиный выводок.
Я уже говорил, что абсолютного предвидения не бывает? Рут и её помощница Салли Баскомб притащили с собой восемь одарённых детей из интерната Розенкранц. Клянусь, если бы увидел и это тоже, я бы сам позвонил Роберту Фладду!
И воцарился хаос. Кто-нибудь представляет, каково это – иметь дело с маленькими одарёнными, проехавшими полсвета, усталыми, голодными, капризными, не контролирующими себя с типично детским эгоизмом и желанием досадить взрослым, которые мучают их и швыряют с места на место по каким-то своим непонятным соображениям? Два часа ушло на то, чтобы их успокоить, накормить и рассовать по постелям в гостевых комнатах. Шулдиха я видел мельком – как он стоит на коленях перед белокурой крохой и крутит у зарёванных глазок зелёного плюшевого зайца, пока девочка не прекращает всхлипывать и не тянет ручонки к игрушке. Как он говорит по телефону: «Тысячу иен, если доставите заказ в течении пятнадцати минут». Наоэ, проснувшийся от этого шума, бродит среди детей, лицо бледное, но на губах появляется слабая улыбка, когда он видит чернокожего мальчика – они крепко пожимают другу руки. Снова звонок в дверь, Шулдих кричит: «Наоэ, отдай им бабки!» – это привезли еду из ресторана, огромные пакеты с суши и коробки с рисом, маленькие оглоеды сметают горы еды за секунду. Мисс Баскомб кормит двух самых мелких, Шулдих даёт затрещину какому-то вертлявому мальчишке, который наелся первым и решил поиграть, поднимая телекинезом ломтики рыбы из тарелок и плюхая их на головы другим детям, в стаканы с чаем и молоком. Я видел, как потом, когда все уже укладывались, Рут зажала Шулдиха в угол стопкой простынь и пледов, и уловил всего пару слов: «Ты знал?» «Да» – нехотя ответил Лотар и отвернулся. Наконец, в четыре часа ночи все были накормлены, уложены и убаюканы, и мы собрались на разорённой кухне, чтобы поговорить. Рут пила чай, Наоэ сидел рядом с ней, Шулдих качался на стуле, белая рубашка была измазана джемом. Мисс Баскомб – «просто Салли, мистер Кроуфорд!» – немолодая девушка с вытянутым, как у лошадки, лицом, с бровями, глазами и волосами одинакового неопределённо-русого цвета, в бесформенном платье, скромно уселась в уголок. Мы молчали. Потом раздалось звяканье – это Наги начал поднимать со стола грязную посуду и отправлять её в мойку. Рут первой нарушила молчание.
– А где Джей?
– Спит, – откликнулся Шулдих.
– Как он? – спросила Рут дрожащим голосом. Шу пожал плечами.
– Никак. Он вышел из кататонии, Рут, но перепрограммирование… с этим сложно.
– Перепрограммирование? Ты хочешь сказать, что его?.. – вскрикнула Рут, так, словно ей сделали больно.
– Да, – ответил Шулдих нехотя, – Он сильный пирокинетик. Они замкнули его огонь на матрицу агресии и качали пси-энергию, как из батареи, чтобы стимулировать мозги клонам. Я поставил контрольку, но ты сама знаешь, – он пожал плечами, – постоянные рецидивы.
Рут обвела нас блестящими от слёз глазами:
– Дети мои. Старшие мои дети, мои первенцы. Как давно… вы знаете всё?
Мы, все трое, кроме Наоэ, отвели глаза. Как давно мы всё знали? Я знал с того самого момента семь лет назад, когда Роберт Фладд провёл меня в подземный корпус с инкубаторами и очень подробно обо всём рассказал. У меня было три видения о… на эту тему. В результате содержимое пяти боксов было уничтожено, как потенциально опасное, а в Канаде пропал генетик Джеффри Малье, я видел его потом, после перепрограммирования. С ним неплохо обращались. Он конструировал клетки для клонирования с заданными функциями. У Фладда подрастала целая армия искусственно созданных клонов с мощными поливалентными пси-способностями и абсолютно промытыми мозгами. Не знаю, правда, сколько из них уцелело после взрыва, устроенного Рут.
Когда я закончил, а говорил я долго, Рут закрыла лицо руками.
– Значит, вот сколько длятся эти богомерзкие дела… Лотар?
– А что – Лотар? – вскинулся он.
– Как ты узнал? Ты всегда был со мной, в моём отделе, всегда у меня на глазах, ты жил при госпитале, с детьми, с Салли, ты…
– Чёрт, Рут, да ты сама меня привела в лабораторию к Фладду! – выкрикнул Лотар, – ты… ты хвасталась мною, как породистым псом!
– Я гордилась тобою!
– Да. О Боже, да! И он это… Помнишь, ты уезжала в Нью–Йорк на неделю? Ты… ты говорила, что должна быть одна?
– Помню.
– Так вот. На следующий же день мне пришёл вызов от Фладда. Я… мне и в голову не пришло ослушаться! Это же был твой друг, вообще первый человек в Эсцет. В лаборатории… они сказали, что только обследуют меня, и всё, я купился, как придурок, мне бы догадаться, когда они меня пристёгивали к кушетке, но я…
– Что они с тобой сделали? – в голосе Рут звучала мука.
– Генерированные потенциалы, в основном болевые. – Шулдих непроизвольно обнял себя руками. – Они говорили, что выведут меня на новый уровень. Что это без боли не бывает и…
Он замолк, глаза смотрели в одну точку. Раздался звук текущей воды, и все вздрогнули – это Наоэ начал мыть посуду. Мы подождали, пока последняя тарелка не заблестела и не улеглась в сушку, и Рут сказала:
– Иди наверх, деточка.
– Рут, – устало сказал Шулдих, – он уже не ребёнок… Он Шварц, как и мы все. Пусть знает. Знал бы я в своё время … Хотя своего они добились, я и правда… вышел на новый уровень. Кое-что во мне открылось. – он нехорошо улыбнулся.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Рут, – ты отличный орфей и программер…
– А ты как думаешь, какого рода умения просыпаются, когда тебя бьют болевыми импульсами? – Шулдих хохотнул, – Когда боль такая, что готов на всё – только бы она прекратилась? Я теперь двигаюсь быстрее пули. Я могу поджарить мозги всем в этой комнате. Когда они отвязали меня от кушетки, я превратил им головы в печёные яблоки и снёс дверь с петель – знаешь, скорость поначалу трудно контролировать. И я бы сбежал, но за дверью стоял Фладд, он меня обездвижил и… О чёрт, чибик, тебе и правда лучше пойти спать! – Шу махнул рукой и нахохлился.
– И что? – спросила Рут после паузы. Шулдих глянул на неё потемневшими глазами, и я почувствовал посыл, такой быстрый и глубокий, что воспринять его сумела только Рут. Она покраснела.
– О Боже. Мой бедный мальчик… Будь он проклят во веки веков!
– Да ладно! – Шулдих пожал плечами, – это было… во всяком случае, это было недолго. Он же старый совсем.
– Почему ты мне не сказал?
– А ты бы поверила мне? – выкрикнул Шу, – Ты бы мне поверила? Рут, либе, да от тебя только и слышно было – Роберт то, Роберт сё, он был твоей чёртовой иконой, ты любила его сорок лет, Рут, ты… О Боже… прости меня.
– Не извиняйся, Лотар, – спокойно сказала Рут, – это все знали. Как я любила его и люблю. И как он воспользовался моей любовью.
– Теперь ты понимаешь, почему я промолчал? Я боялся, чёрт побери! Я был один. Да мне было всего восемнадцать, и я не хотел оказаться на улице! Или где похуже! Если бы ты прогнала меня, до меня бы добрался Фладд и… И я попросился… к Брэду.
Он кинул на меня быстрый взгляд. Я… я не знаю какие чувства я испытывал. Оказывается, он со мной оттого, что ему некуда было пойти. Оттого, что альтернатива… ещё хуже. Я сидел на стуле, стиснув кулаки и глядя в пол, мне не надо, не надо было отдавать его Рут тогда, отпускать его в Розенкранц. Он говорил, что был один. Но у него был я. У него всегда был я – как он мог этого не видеть! Мой рыжий мальчик. Ну ничего. Ничего. Тебе надо просто подождать немного – и ты увидишь, ты поймёшь. Мой дар никогда мне не лжёт. Шулдих подскочил и направился к холодильнику, рывком распахнул его.
– Что-то мне есть захотелось от всех этих воспоминаний, – невнятно ворчал он из замороженных недр. – Хочет кто-нибудь молока? – он вынырнул наружу и обвёл нас взглядом, – или бутербродов?
– Сядь, – сказала Рут, – нам надо подумать, что делать дальше. Брэд? У тебя были видения?
– Были, – ответил я.
– Ты поможешь мне?
– Нет.
* * *
Она умоляла, угрожала и спорила. «Знаешь ли ты, что знаю я, Брэд?» Я знал всё и даже больше. «Что он углубился в энергетические ритуалы и ищет власти над миром? Демонология, Брэд! Он сошёл с ума! Пути избранных пресытили его, он хочет королевствовать. Ты знаешь, что тогда сделают с нами люди? С королем-демоном и его одарёнными слугами? Мы сильнее, но их так много, а сколько нас? Новая охота на ведьм, вот что нас ждёт, и никто из псиоников не переживёт новые Тёмные Века! Грядёт конец света! Ты думаешь, его спасёт жалкая кучка искусственных недочеловеков, лишённых духа Божьего?» Я видел, на что способны эти недочеловеки. Я не собираюсь ей помогать. Идти против Фладда – самоубийство! Светало, Наоэ пошёл спать, Шулдих качался на стуле и посвистывал. Та женщина, Салли, тихонько сидела в углу и перебирала чётки. Рут потеряла терпение и кричала на меня: «Ты знаешь, зачем он послал Шварц в Японию? Почему в каждой боевой группе Эсцет по четыре человека? Ты сам предрёк ему, Брэд, когда умирал от кататонии. Четверо – ключ к власти над миром! Четверо отыщут ему дитя монахини для ритуала!» Вот это было уже интересно, а можно подробнее, Рут? Она встревожилась. «Брэд, Брэд, ты знаешь, что у меня нет детей! Я могу поклясться на Библии!». Я верил ей, отчего не верить, но я хотел спросить, кто та девочка, короткий проблеск, явившийся мне недавно? Ты гладишь её по щеке и шепчешь «Внученька!» и как же вы похожи – маленькая японская куколка и немолодая пухлая монахиня! Ты трахалась с японцами, Рут? Как жаль, что я не могу спросить тебя и об этом тоже! Конечно же, трахалась, в благословенные шестидесятые вы все были помешаны на сексе, вы как кролики еблись, это было для вас всё равно что за руку поздороваться! Но потом ты стала Святой Рут, и двадцати лет не прошло! Ты говоришь, что любила Роберта Фладда. Да ты и значения этого слова не понимаешь! Ты не понимаешь, что я делаю сейчас, ради того, чтобы Шу выжил. Чтобы выжили ты и Наги. Чтобы выжил я сам. Мы не сможем убить Фладда. Никто из нас. Я говорил тебе, что покинуть Японию – смерть? Я видел нашу смерть в Европе, десятками способов – под лавиной на перевале, ведущем в Розенкранц, от расстрельной команды Фарблосс, Шу горит, как свечка, в кругу пирокинетиков. Ты сама, Рут, привязанная к кушетке для перепрограммирования, и я – когда моё сердце проламывает рёбра изнутри и птицей летит в зовущую руку Роберта Фладда… Мы умираем снова и снова, Рут. Всех людей ждёт смерть, скажешь мне ты, но я не хочу, сломя голову, бежать ей навстречу! Мы не сможем его убить, не стоит даже и пытаться. Я знаю, что ты пожертвуешь ради этого своей жизнью, и жизнью любого из нас, но это будет бесполезная жертва. Пусть всё идёт своим чередом, Рут. Ты и дети будете под защитой Шварц, я многим рискну ради этого, уже рискую, так что тебе надо ещё? Я почти кричу. Рут замолкает и смотрит на меня с любовью и сожалением. «Я поняла, Брэд. Поняла. Ты будешь тихо сидеть в Японии и работать по контракту, который устроил тебе Роберт, пока не отпадёт надобность в твоих услугах, и тогда вас прикончат, тоже тихо, усыпят, как старых собак». Нас прикончить трудно, Рут. «А как же ритуал, Брэд?» Ах, Рут… Я не видел твоего ритуала, вот в чём штука. Ничего подобного. Она помолчала, пожевала губами. «Значит, ты ничего не будешь делать, Брэд? Оставишь всё как есть. Но… ты ведь не выдашь меня и детей Роберту?» Нет, дорогая. Иначе Шу мне жизни не даст. Я найду для вас хорошее, надёжное место и буду защищать от Эсцет. Деньги у тебя есть? «Мало». Вот видишь – так или иначе, но я тебе помогу. Всё не так уж и плохо, Рут. Ты в бегах и выбирать тебе не приходится. Это было твоё решение – пойти против Фладда. Просто постарайся смириться с последствиями. Я видел, как полыхнули её глаза, когда она услышала это. Она плохая монашка, наша Рут, кротости в ней мало. Но она сказала «Что ж, Брэд, хорошо, что ты напомнил мне о смирении и об ответственности. Отныне будущее избранной расы целиком легло на мои плечи». Грёбаный пафос Рут! Она встала, пожелала мне спокойной ночи и пошла в отведенную им с Салли комнату. За окном уже брезжил рассвет. Шу спал за столом, положив голову на руки, рыжие волосы рассыпались по заляпанной скатерти. Мой бедный рыжий ангел… Я многое понял сегодня про нас. И это к лучшему. Мой гнев и сожаления перегорели и обернулись надеждой. Мы начнём всё снова. И у нас получится, я же видел. …Только ты, Брэд, либе, люблю тебя…
Я осторожно потряс его за плечо. «А?» – вскинулся он, хлопая глазами. Пойдём спать, – сказал я. Он потянулся к двери, я поймал его и поцеловал, он не сопротивлялся, слишком сонный и разморенный. Мне пришлось его отпустить, потому что по коридору шла Салли Баскомб с зубной щёткой и полотенцем. Она остановилась и улыбнулась нам своей робкой кривоватой улыбкой.
«Ты видела их?»
«Да, матушка. У меня получится».
* * *
На следующий день, вернее, в тот же день, после трёх часов беспокойного сна, Брэд отвёз Наоэ в школу, а сам занялся делами. Услуги Шварц оплачивались щедро, но слишком много денег никогда не бывает, а способности Оракула прекрасно работали в условиях фондовой биржи и на рынке инвестиций. К тому же, находиться в доме, по которому носится стая оглоедов, по меньшей мере трое из которых способны левитировать… Нет уж, увольте! Уставший, как собака, но вполне довольный проведенным не впустую временем, Брэд приехал в особняк Шварц после восьми, когда, по его расчетам, оглоедов уже разгоняли по спальням. Так оно и оказалось. По крайней мере, на первом этаже было пусто. Он прошёл в кабинет и кинул портфель с бумагами прямо в сейф – завтра разберётся. Ослабил галстук. Есть ему не хотелось, но вот кофе… На кухне за столом сидел Шулдих, злой и уставший, и кормил с ложки вчерашнюю беленькую кроху. Вернее пытался. Кроха намертво сжала маленький ротик, и нахмурила брови. У Шулдиха дрожало веко. Брэд почувствовал знакомое напряжение между ними, они говорили, и, судя по всему, разговор шёл на повышенных тонах. Наконец, Шу, который был старше и мудрее, решил схитрить.
– Ты просто не умеешь! – воскликнул он, – не умеешь говорить!
…
– Нет, либе, или ты говоришь это вслух, или будешь сидеть здесь всю ночь, и придет японский… чёрт, и тебя… и отгрызёт тебе уши!
…
– Что? Ты слишком тихая…
– Ты лызый, лызый, нехацу, нехацунехацу! – заорала кроха. Шулдих тут же сунул ей в рот ложку каши и победоносно улыбнулся. Но не тут-то было! Девочка выплюнула кашу и крикнула ещё громче:
– ЛЫЗЫЙ!!!
– О Боже, заткнись! – заорал Шулдих, – Всё, достала! Давай уматывай отсюда, быстро, пока я не разозлился!
Девочка, ничуть не испугавшись, показала ему язык, сползла со стула и деловито прошлёпала к двери.
– Господи, и так целый день! – простонал Шулдих, – тебе повезло, Брэд, что ты успел смыться до побудки. Хочешь чего-нибудь? Жратвы море, причём по всем углам. Я три раза заказывал еду в ресторане, либе, и ещё четыре раза приезжала пицца, – он задумчиво доел кашу, оставленную девочкой на тарелке и зевнул, – пойду посмотрю, как там Фарф.
Брэд смотрел ему вслед, и его губы трогала редкая для него весёлая улыбка.
Он включил телевизор и сам приготовил себе кофе. Ароматный пар поднимался над чашкой, телевизор рассказывал что-то астрономически-нудное, Парад Созвездий, редчайший феномен, раз в тысячу сто пятьдесят лет, Императорская Обсерватория выпустила пресс-релиз… Брэд глотнул горький чёрный напиток. Вечер был неплох, определённо неплох…
…А ночью Брэда разбудил поцелуй, сладкий, жадный, такой знакомый, и ещё один, и ещё… Застонав, он перевернулся, безошибочно нащупывая запястья, охватил ладонями, погладил, потянул к себе, на него рухнуло горячее тело, смешок, длинные ноги скользнули вдоль его ног, одна рука вырвалась и легла на член, поглаживая, стискивая, именно так как он любил. Брэд стонет, подминает под себя жаркое тело, вдавливает в постель, целует так, что Шу начинает извиваться и сцепляет ноги у него на пояснице, раскрывается… У Брэда стоит штыком, но он заставляет себя ждать, он готовит его пальцами, какой горячий – горячее огня, и уже смазал себя, умный мальчик. Брэд вставляет ему одним движением, перекидывает ноги повыше и начинает трахать его. Шу ахает и двигается навстречу, и Брэд закидывает голову и рычит от невыносимого удовольствия. Вот оно! Темно, но ему не нужен свет, он знает его на ощупь, каждый дюйм кожи, каждую отметинку, острые лопатки под ладонями, стройная шея, запах ванили и соли, и вкус губ, и подвижный язык. Шу, ты снова со мной, ты простил меня, простишь? О Боже, пожалуйста, я не могу без тебя, не могу, мальчик мой рыжий, ты ведь мой, да? «Да» – говорит голос у него в голове, размыкаются податливые губы. Он стонет, он готов плакать от счастья, ты теперь будешь со мной, Лотар, только со мной, и никого больше, поклянись, скажи мне это, дай мне… « Клянусь… только ты, Брэд, либе… хочу быть с тобой, люблю тебя…» Брэд кончает от этих слов, жаркая оглушающая волна накатывает на него снова и снова, он уже выплеснулся, но двигается как заведенный. Внутри у Шу слишком хорошо и узко, потом он выскальзывает и сползает вниз, он хочет взять у него в рот, нежить его языком и губами, он не отпустит его этой ночью, он ни на секунду не уснёт, только скажи мне это, повтори… «Люблю тебя… нет, Брэд, я сам»… Его притягивают вверх, в поцелуй, тонкие пальцы снова охватывают его член и начинают двигаться, и все мысли улетают из головы, и все щиты падают… …Лотар…
Утром Брэд проснулся в постели один, в паху покалывало, тело полнилось сладким томлением. Но он вскочил с постели, ему не терпелось найти Шулдиха и повторить… О чёрт! Рут и дети! Он стукнул кулаком по матрасу и счастливо рассмеялся. Тогда он просто найдет Шу и заставит сказать всё то, что он говорил ночью, он уже представлял, как поначалу Шу будет юлить и отнекиваться, и изрежет его на кусочки своим языком, но потом… Он вылетел из комнаты, едва одевшись, и наткнулся на Шулдиха почти сразу, рыжий телепат брёл к лестнице, зевая во весь рот, Брэд обнял его, прижал к простенку и стал целовать, ему плевать на Рут и детей, на всё на свете, предвидение не обмануло его… Шулдих сопротивлялся не шутя, и шипел, как змея:
– Брэд, да ты что! Отпусти, придурок, мать твою, полон дом малолеток, а ты!..
Брэд перестал его целовать и потребовал, улыбаясь, как сумасшедший:
– Скажи это, Шу!
– Сказать что? – Шу провёл беспокойную ночь, и выходка Брэда отнюдь не улучшила ему настроения.
– То, что ты говорил мне ночью, – оракул смотрел на него потемневшими серыми глазами, он не надел очки, ворот белой рубашки был застёгнут криво, волосы взлохмачены, он выглядел таким молодым и счастливым… и ни единого щита, он раскрылся перед Шулдихом так полно, что все его мысли звенели, как фанфары – триумф, радость, любовь, ангел мой рыжий…
– Блядь, – сказал Шулдих медленно, – я спал этой ночью в одной кровати с двумя брыкливыми шестилетками, Брэд, и ни черта подобного не мог тебе сказать. Ах, она блядь… Салли!!! – заорал он и бросился к комнате, отведенной женщинам.
Так получилось, что Шулдих всё высказал за него. Они заперлись в кабинете, бросив детей на Наги. Брэд сидел в кресле, он застегнул рубашку на все пуговицы и постарался привести в порядок волосы. Чертовски не хватало очков, но они остались наверху, в спальне, откуда он вышел таким счастливым двадцать минут назад. Он бросил взгляд на женщин. Салли, суккуб Салли, метаморф Салли, сидела, чинно сложив руки на коленях, не поднимая глаз. Некрасивое лицо непроницаемо, маленькая грудь топорщила платье. О Боже, и с этим вот он ночью… Брэду захотелось убить её немедленно, свернуть шею ей и Рут, как они посмели, суки, как он мог поверить, как он мог… Предвидение… Проклятое предвидение!.. Ему хотелось посмеяться, но горло перехватило, и он сдержался. Видение сбылось со стопроцентной точностью. Всю ночь он верил, что с ним Шу, а с ним была… было… эта тварь.
– Брэд, я думал, ты знаешь про Салли!.. – говорил Шулдих.
И ещё:
– Как ты могла, Рут! Ты… ты как чёртов Роберт Фладд! Не лучше!
– Не смей, Лотар! – выкрикнула, наконец, Рут, до этого она сидела молча, только глаза её блестели триумфом, – Я делаю это не для себя! Брэд – единственный пророк, глас Господа нашего, и я не могла допустить, чтобы его дар пропал в пучине содомского греха!
Шулдих вспыхивает земляничными пятнами и орёт:
– Да ты просто!.. А прелюбодеяние, которое совершила Сэл? Ты проклятая старая сводня!
Рут подскакивает к нему с удивительным для её возраста проворством и закатывает пощёчину.
– Не тебе меня судить, а Господу! Господу я отвечу!
Она оборачивается к Брэду и говорит звенящим голосом:
– Я доказала тебе, что твой дар не абсолютная истина, Брэд Кроуфорд, иначе бы ты предвидел эту ночь и избег её! У нас есть шанс убить Роби! Ну, что скажешь?
– Убирайся, Рут! – говорит Кроуфорд глухо, – убирайся отсюда сию минуту, пока я не свернул шеи вам обеим, суки! – кричит он, выпрямляясь во весь свой почти двухметровый рост, нависая над маленькой монахиней, как скала. Но Рут трудно испугать.
– Гордыня и грех содомский говорят в тебе, Брэд, – произносит она печально, – Я уйду. Но я люблю тебя как сына, Брэд, и надеюсь, как на сына!
– Напрасно, Рут! – голос Оракула острее лезвия, – С этого момента все мои долги аннулированы. Иди куда хочешь со своими… ублюдками. Я тебе не помощник!
– Брэд, послушай… – начинает Шулдих.
– А ты заткнись! – бешенный взгляд заставляет телепата умолкнуть, – Проваливай, Рут. Мне всё равно, куда ты направишься, мне даже лучше не знать об этом, потому что я сдам тебя Фладду, не колеблясь, если возникнет такая необходимость. Уходи.
– Брэд, остынь, подумай о детях, они ни в чём… – просит Рут.
– А что дети? – говорит Кроуфорд со змеиной улыбкой, – если вас захватят, то дети вернутся в Розенкранц, только и всего. Это тебя приказано убить, Рут, тебя и, надеюсь, эту тварь, а детям не грозит ничего. Роберт Фладд воспитает их верными и послушными Эсцет. А ты будешь смотреть на это из ада, сука, и локти себе кусать. – серый взгляд Оракула выцвел от ярости, кулаки сжаты, он видит, как Рут бледнеет и отшатывается, как слёзы появляются в фиалковых глазах под набрякшими веками, холодная злобная радость вскипает в нём – получай, сука! Рут качает головой, её лицо искажает страдальческая гримаса, но губы плотно сжаты. Потом она шепчет:
– Ах, Брэд… Да благословит тебя Господь, да направит!
Узкие пухлые плечи под тёмным платьем расправляются, одинокая слеза ползёт по щеке. Рут отворачивается и выходит из кабинета. Салли следует за ней. Шулдих стоит посреди комнаты, щека ещё горит после пощёчины, он смотрит вслед Рут, потом оглядывается на Брэда.
– Ты можешь отправиться с ней, Лотар, если хочешь умереть побыстрее, – говорит Оракул холодно.
Шулдих с облегчением отвечает:
– Я только провожу их немного, Брэд. Чтобы с ними было всё в порядке.
Идёт к двери, и, с порога, не поворачивая головы:
– Мне жаль что так вышло, либе, правда жаль.
* * *
Когда они уезжают в стареньком микроавтобусе, когда Наги уходит в школу, Брэд, наконец, остаётся один в доме, не считая спящего Фарфарелло. Оракул поднимается в спальню и находит забытые очки. Предметы проясняются, приобретают чёткие привычные очертания. Брэд смеётся. Сияет солнце, в его лучах мир имеет цвет и привкус желчи. Но пора заняться делом. Он задёргивает шторы и ложится на кровать. Пристраивает на подушку диктофон, кассета рассчитана на четыре часа. Расстёгивает рукав рубашки, зубами затягивает резиновый жгут и работает кулаком. Шприц он подготовил давно, и в вену попадает с первого раза. Лёгкое седативное средство погружает его в тревожную полудрёму и развязывает язык. Он говорит, говорит, говорит. Рут хорошо учила его, только напрасно она думала, что он постоянно будет нуждаться в ней, чтобы стимулировать свой дар. Он давно управляется сам. Под конец он засыпает, мозг, утомлённый бессонной ночью, утренним выбросом адреналина и четырёхчасовым инсайтом, отрубается напрочь. Кассета в диктофоне под завязку заполнена будущим.
12.
– Охотники Света, пресеките будущее этой Тёмной Твари! – чёрный силуэт на фоне белых жалюзи мигнул и пропал, по экрану поползла чёрно-белая рябь.
– Иокогама! – простонал Ёджи Кудо, – Мэнкс, прекрасная жестокая Мэнкс, ну не совестно ли Вам? Осень, дожди, а Вы посылаете нас к морю, в сырость и слякоть… – он пристроил голову на спинку кресла, в котором сидела Мэнкс и протянул низким бархатным голосом: – Вам меня не жаль? Меня, именно меня?… – улыбка, вздёрнутая бровь.
– Нет, – отрезала Мэнкс и взглянула на Фудзимию. Тот задумчиво смотрел на мигающий экран и хмурился.
– Фудзимия! – резко сказала она, – Вайсс принимают миссию?
– …Да, – ответил Ран, словно очнувшись.
– Кто пойдёт на задание? – Мэнкс говорила намеренно жёстко, её глаза, светло-карие, как у хищной самки, тигрицы, впились в холодное красивое лицо командира Вайсс. Ран чувствовал её взгляд, словно к коже поднесли зажжённую спичку. Он знал таких женщин – ухоженных пресыщенных сук, которых возбуждали опасность и сила. Критикер или додзё, куда они приходили со своими любовниками – якудза – неважно, их манера флирта не слишком отличалась – укусить до крови, разодрать когтями и угомониться только после ответного удара. Галантного плейбоя Кудо такая бы на кусочки разорвала.
– Я сам поеду в Иокогаму, – ответил он спокойно.
– Не слишком ли самонадеянно, Фудзимия? – фыркнула она, но тигриные глаза вспыхнули. Ран молча пожал плечами, поднялся и сказал терпеливо:
– Досье.
Мэнкс сунула ему в руки тонкую папку, он пролистал её – Хидэо Ма… Он пропустил несколько иероглифов. Имя не имеет значения. Мишень. Так было легче. Мишень – наёмный убийца, специализируется на ядах. Мишень жила в доме одна. Черный пояс каратэ, второй разряд по спортивной стрельбе, занимается кэндо. Коллекция огнестрельного и духового оружия в доме. Система безопасности – стандартная. Ничего особенного. Он посмотрел на свою команду. Кудо действительно не любил море, старые раны, Балинез не всегда был таким удачливым сукиным сыном, какого из себя изображал. У Оми только-только начались занятия в школе. Кен… с Кеном в последнее время творилось что-то странное, он пропадал на своём стадионе допоздна, а когда возвращался, то бродил в абсолютной прострации, только что на стены не натыкался. Ёджи ржал и говорил, что футболиста охмурила какая-нибудь оторва – пловчиха или гимнастка, и они на пару занимаются здоровым образом жизни. Ран улыбнулся про себя. У Кена две тренировки пропадут, если он поедет в Иокогаму.
– Мишень одна. Я справлюсь, – сказал он спокойно. Мэнкс снова фыркнула, но возражать не стала.
* * *
Иокогама встретила его сырым йодистым ветром, тревожными корабельными гудками, тяжёлыми свинцовыми тучами, набегающими на солнце. Осень чувствовалась здесь слабее, чем в Токио, было ещё тепло, и на деревьях лишь кое-где попадались пожелтевшие листики, но ночью уже холодало, Ран ёжился в своём тяжёлом, негреющем кевларовом плаще, когда стоял в саду мишени. Вилла с подвальной лабораторией полыхала, как свечка, а в лаборатории лежало тело. Миссия прошла удачно.
…Он выстрелил в Рана дротиком, смазанным какой-то дрянью, Ран отбил катаной этот дротик, и следующий тоже, на серой стали остались желтоватые потёки, тогда мишень попыталась достать его обрезком свинцовой трубы, руки у него были длинные и кэндо он знал хорошо. Ран сумел нанести лишь поверхностный порез, они ходили кругами, как бойцовые петухи, пока у мишени не стали заплетаться ноги, и не закатились глаза, и он не рухнул под ноги Рану, извиваясь в конвульсиях, изрыгая кровавую пену, разучившись дышать. Жёлтые потёки, оставленные дротиками на катане были нервно-паралитическим ядом. Ран долго отчищал серое лезвие, и прокалил его на огне, на всякий случай, когда уходил из лаборатории, оставляя за собой маленький костёр из ветоши и старых стульев. Содержимое колб и пробирок довершило дело – серия маленьких взрывов, и лаборатория объята огнём. Несчастный случай и ни следа взрывных устройств. Ран дёрнул ртом. Если делаешь что-то – делай хорошо. Он был хорошим студентом, хорошим «кротом». А сейчас он образцовый киллер. Он постоял ещё немного в саду, наполненном треском огня и мечущимися тенями. Запах гари и химикатов причудливо мешался с ночной свежестью. Тонкая паутинка пролетела прямо перед лицом в порыве жаркого ветра.
Ветра игрушка -
Жизнь моя
Летит паутинкой осенней.
Он постоял ещё немного, пока завывания пожарных и полицейских машин не стали совсем близкими, невидимой тенью перемахнул через низкую садовую ограду и растворился в темноте.
* * *
Утром Ран не торопясь позавтракал и выписался из отеля. «Иокогама-Хилтон» – настоящий муравейник, в котором так легко затеряться среди толпы японцев и иностранцев-гайдзинов, корейцев, китайцев… Это место было излюбленным пристанищем бизнесменов, все спешили по своим делам и мало кто обращал внимание на сурового молодого азиата в длинном тёмном плаще, красивого, как старинный клинок. Лифт, в котором он спускался в холл, был битком набит, кто-то толкнул его, у Рана с плеча упала сумка, он наклонился за ней, лифт остановился, принимая новую порцию пассажиров. Это оказались дети, они возбуждённо гомонили, и на месте им не стоялось, они болтали по-английски, Ран расслышал слово «Гонолулу», тут женщина в чёрном – Ран видел только её седые волосы, прикрикнула на детей, они замолчали как по волшебству, хотя продолжали отчаянно жестикулировать. В тесном лифте было душно, и у Рана закружилась голова. Бизнесмен рядом с ним неподвижно уставился прямо перед собой, игнорируя детей, по виску у него стекала капля пота. Наконец раздался звонок, лифт остановился, двери разошлись, и толпа с явным облегчением вывалилась в холл. Ран выходил последним: он и стайка детей. Их сопровождали две женщины в чёрном. Они свернули к стойке портье, там, среди официально одетых бизнесменов, стоял высокий парень в потёртых джинсах и светлой кожаной жилетке. Он выделялся среди прочих постояльцев, как белая ворона, кроме того, у него на плечах сидела маленькая девочка с красном вельветовом комбинезончике, две криво заплетенные белокурые косички плясали по плечам – кроха вертела головой, как маленький совёнок, разглядывая людей в холле. Ран почувствовал, как его губы трогает улыбка. Айя тоже была ужасно любопытной, в детстве отец часто сажал её на плечи, когда они гуляли всей семьёй в каком-нибудь интересном месте. «А что это?» – было её любимым вопросом…
Парень в джинсах обернулся, крикнул: «Эй, Рут!» Девочка хихикнула, наклонилась и закрыла ему глаза ладошками. Он споткнулся и чуть не налетел на Рана. На секунду у того опять помутилось в глазах, знакомо, так знакомо… Он усилием воли прогнал головокружение и впился взглядом в парня, тот пытался отодрать от лица цепкие лапки и ругался почём зря, а девочка смеялась. Ран почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз: знакомые ярко-рыжие волосы из-под красной бандитской косынки, бледная кожа, тонкий подвижный рот, хрипловатый голос, произносящий ругательства – это был рыжий гайдзин, его гайдзин, Шулдих, одетый, как хиппи, с маленькой шкодливой обезьянкой на плечах. Он, наконец, сумел с ней справиться, закинув руку назад и шлёпнув как следует. Кроха отпустила его и немедленно заорала. Ран едва успел нырнуть за колонну. Да, это был Шулдих. Он стоял посреди холла, синие глаза обшаривали толпу, наконец, он увидел нужного человека, лицо расцвело улыбкой, он замахал руками, он вообще был сейчас проще, моложе: обычный хиппующий парень, усталый и встревоженный. Он ещё раз шлёпнул плачущую девочку, и та замолчала, шмыгая носом, дёрнула Шулдиха за волосы и показала пальцем – к ним спешили те самые дети в сопровождении женщин в чёрном. Шулдих бросился вперёд, они встретились прямо рядом с укрытием Рана, он услышал обрывки фраз на английском. Уловить удалось не всё, но были и другие фразы, их он понимал полностью, потому что они звучали у него в голове. Дети-телепаты, это невозможно, это же дети…
«Сейчас подгонят, один момент!»
«Мы опаздываем?»
«Нет, но приедем почти к отплытию. Так даже лучше, Рут, поменьше светиться в порту»…
– Салли, я хочу писать!
– Ну потерпи, родной!
«Шу, а ты купишь мне мороженного, купишь?»
«Нет, Джо, сколько можно! Рут, да отцепи от меня эту липучку.»
– Сам липуцка!
Шулдих попытался стащить с шеи кроху, но та обхватила его руками и ногами и издала пронзительный вопль:
– Нетнетнетнехацунехацунехацу!
– О Боже, Катрин, да замолчи! – взвизгнул Шулдих, он оставил её на своих плечах, но шлёпнул ещё раз, она тут же замолчала, с довольным видом озирая окрестности. Красный бант соскочил с тощей белёсой косички и упал на пол. Шулдих, вытянув шею, выглядывал что-то в стеклянных дверях отеля.
– Так, автобус. Быстро выходим и садимся. Рут?
«Давай. На счёт три».
И они исчезли. Ран заморгал. Вся эта странная компания попросту пропала, впрочем, какая ещё компания, ему надо возвращаться в Токио, миссия выполнена, чего ждать, сейчас он выйдет из отеля и… Ран ущипнул себя за руку и сконцентрировался. Шулдих и его спутники уже были у самого выхода. Никто не обращал на них внимания, люди застывали, когда они проходили мимо, но тут же отворачивались и спешили в другую сторону. Их не видит никто, кроме меня – понял Ран. Он шёл следом, от колонны к колонне, когда он вышел на улицу, они уже садились в обшарпанный микроавтобус. Мальчик из отеля, который подогнал его ко входу, стоял у обочины с обмякшим, как у спящего, лицом. Ран подождал, пока они отъедут, а потом сел в свою машину и поехал следом. Он понимал, что опять нарывается на неприятности, но ничего не смог с собой поделать. По дороге в порт он вычислил ещё два хвоста, следующих за микроавтобусом.
* * *
– Хвост, Рут, чувствуешь?
– Да, дорогой. Сворачивай в доки.
– О`кей. Ваш корабль у седьмого причала. Я постараюсь подъехать поближе, но всё равно придётся бежать. Сможете?
– Да, Лотар. Не беспокойся за нас, дитя моё, Господь – наша защита.
…
– Лотар, то, что ты сейчас подумал о Боге – очень дурно.
– Прости, Рут.
Он плутал по докам, зацепившись мысленно, чтобы не заблудиться, за стюарда в салоне «Сумидзу-мару», корабля, на котором Рут и детям предстояло отплыть на Гавайи. Если, конечно, дело выгорит, и Рут удастся отвести хвосты. Салли с детьми на задних сидениях играли в какую-то тихую игру; Тимоти, старший мальчик, приятель Наги, держал на руках маленькую Катрин. Рут вдруг вскрикнула и обвисла на сидении. Шулдих резко затормозил и обернулся к ней. Но монахиня уже приходила в себя. «Езжай, – прозвучало в голове у Шулдиха. - Они отстали, но не намного». Шулдих, стиснув зубы, надавил на газ, он уже знал, что будет делать. «Сколько их?» – спросил он. «Две группы», – ответила Рут. Восемь человек. Он ехал мимо бесконечных бетонных стен складов, пока не нашёл то, что ему надо – тупик с двумя мусорными ящиками, с узким проходом к морю в глубине. Загнал туда микроавтобус, развернулся, так, чтобы дверца салона смотрела в сторону прохода, впечатал бампер в бетон. Обернулся к Рут, сказал хрипло:
– Уходите туда. Седьмой причал недалеко, минут пятнадцать. Вы успеете. Я задержу их тут.
– Нет, Лотар! – покачала головой Рут, – иди с Салли и детьми, за мной они гонятся, они – моя забота.
– Рут, быстрее! – крикнул Шулдих, – Сэл, не спи, выводи детей!
Он вскочил, открыл дверь и подтолкнул Тимоти к выходу, передал ему Катрин.
– Пока, либе. Будь хорошей деткой.
– И ты, Су, – сказала Катрин, одаривая его липким поцелуем.
– Лотар, я приказываю!
– Рут, пожалуйста! Бери детей и уходи. Со мной всё будет в порядке. Ты слышала, что сказал Брэд – мне нельзя уезжать из Японии, иначе меня убьют.
– Ты веришь Брэду?
– А ты нет? Быстро. Времени у вас в обрез!
– Лотар, обещай мне…
– Рут, либе, ты же меня знаешь! Я никогда не рискую!
Монахиня смотрела на него отчаянными глазами, потом выдохнула:
– Да хранит тебя Бог, Лотар, дитя моё!
Притянула его к себе и поцеловала, большим пальцем начертила крест на лбу. Салли уже выводила детей из тупика, Катрин сидела у неё на руках и усиленно махала Шу пухлой лапкой. Он помахал ей в ответ и постарался улыбнуться. Рут вошла в проход последней и повторила, обернувшись, лицо было мокрым от слёз, голос дрожал:
– Да хранит тебя Бог!
Бог! Шулдих с лязгом захлопнул за ними дверь, заблокировал замок. Прошёл к передним сидениям и вытащил из бардачка пистолет, навинтил глушитель. Бардачок у Рут был оснащён что надо: два полуавтоматических пистолета, обоймы к ним, пластит, детонаторы, дистанционный взрыватель. Взрывчатки хватит, что бы разнести к чертям… Шулдих сглотнул. Он знал, что не умрёт. Не может умереть. Знал, что предвидение Брэда всегда работало. Но если… Если всё обернётся совсем хреново… Он сказал себе: «Ты полный придурок, либе», вдавил один из детонаторов в пластитовый кубик. На всякий случай. Забрал из бардачка две обоймы и взрыватель, опустил во внутренний карман белой кожаной жилетки. Потом вышел из микроавтобуса и прострелил все четыре колеса. Привалился к тёплому боку машины и стал ждать.
Они появились минут через десять – два чёрных джипа медленно ползли вдоль складов, первый проехал мимо, тогда Лотар приспустил щиты и позволил себя заметить, второй джип затормозил и подал сигнал, первый вернулся. Они не торопясь открыли двери, выбрались из своих крутых тачек, все восемь человек, и двинулись к Шулдиху, смыкая ментальные щиты, тесня, раздавливая его своей силой. Взгляд рыжего телепата заметался, лицо побледнело, он попятился и прижался спиной к боку микроавтобуса.
– Господи, ну и дыра, Шулдих, – протянул их предводитель, снимая тёмные очки, – как раз для такой крысы, как ты.
– Та-та-та, Маллет! Восемь человек на одну крысу! Крыса польщена, либе! – сказал Шулдих дрожащим голосом.
– Знаешь, я, пожалуй, оставлю тебя в живых, если ты скажешь по-быстрому – где старая сука со своим выводком.
– Нет, по-быстрому не получится, ненавижу спешку! – у Шулдиха стучали зубы. Рука за спиной крепче стиснула пистолет. Ни у кого из псиоников оружия не было, боевики Эсцет не нуждались в пистолетах и этим гордились. Ну, а Шу плевать на гордость.
– Не упрямься, сладкий, – это заговорил другой, Шулдих вгляделся в его лицо, оно показалось ему смутно знакомым, но он сказал:
– Сладкий? Не люблю фамильярности от кого попало!
– Ты не помнишь меня? – тень угрозы и разочарования в мыслях.
– Нет, либе, – Номер Два, он вспомнил его и опять почувствовал себя в ловушке, – но даже если мы трахались, это ещё не повод для знакомства.
– Ублюдок! – прорычал Номер Два и попытался проломить его щит.
– Ещё какой! – ответил Шулдих и пустил ему в лицо разрывную пулю.
Дальше всё происходило очень быстро. Он успел выстрелить на поражение ещё раз и ещё один умер, прежде чем пистолет вырвало из его руки, едва не сломав пальцы. Тогда Шулдих послал вперёд свою силу, круша объединённый щит боевиков. Третий в команде Маллета был слабым, он упал на землю без единого звука, глаза вперемежку с мозгом вытекали из-под век кипящей сукровицей, Маллет вскрикнул и попытался поджечь рыжего телепата, но Шу был начеку и увернулся от огненной струи. Ударил сам, теперь Маллет орал не переставая, сжимая голову руками, заметался бестолково и выбежал из тупика, вой оборвался, глухой удар, это четвёртый, Шу обернулся к остальным, и тут его подняло в воздух и швырнуло спиной о микроавтобус, он попытался прижать подбородок к груди, но поздно, затылок врезался в железо, Шулдих ослеп и оглох на секунду, а когда смог снова видеть, на него надвигались четверо оставшихся в живых псионика. Их щит искрил и переливался, как бензиновые разводы на асфальте, Шулдих попробовал пробить его, но телекинетик вновь атаковал. Голова телепата мотнулась назад, удар, Шулдих захрипел от боли, чувствуя солёный вкус во рту, упрямо собрал остатки силы и швырнул их вперёд. Щит четверых прогнулся, но выдержал. Шулдих застонал и попытался отползти, в глазах двоилось, голова разрывалась на части, к горлу подкатывала тошнота… Он полз к своему пистолету, а тот ускользал, как живой. У Лотара больше не было силы, он чувствовал, как мерцают, исчезая, его собственные щиты, словно их разъедает кислота, как телекинетик готовится для последнего, решающего удара. Он поднял руку к карману жилетки, нащупывая… нет, Господи, пожалуйста, он не может умереть, Брэд обещал… и тогда монолит, готовый раздавить его, дрогнул и пошатнулся.
…Ран и так не проехал бы мимо этого места: что-то тянуло, вело его туда – именно в этот ряд складов, именно там повернуть, скорее, говорил он себе, да, здесь!.. Два джипа с распахнутыми дверцами. Навстречу машине из узкого прохода между складами выбежал кричащий человек, завертелся на месте, сжимая голову руками, упал, остался лежать неподвижно. Ран выскочил из машины и кинулся к проулку, он словно двигался в вязкой воде, что-то происходило там, он чувствовал это, как животные чувствуют грозу или землетрясение. Опасность, опасность, катана словно сама вылетела из ножен, и в проулок он уже прокрался – четверо стояли к нему спиной, а в их полукруге корчился на четвереньках рыжий гайдзин, голова бессильно мотается, кровь хлещет из ноздрей, вот он завалился на бок и захрипел, подтягивая колени к груди. Рана словно ударили по глазам, он выкрикнул «Шинэ!» и полоснул катаной того, кто стоял ближе к нему, лезвие прошло между шеей и плечом, разрезая кость, как масло. Ран развернулся, Злая Катана послушно пошла за его рукой, вырываясь из раны в туче алых капель, и в низком косом замахе врубилась в печень следующей жертве. Они упали, оба, и Ран укрылся за их телами, рефлекторно, но совершенно напрасно – он застал их врасплох. Третьего он убил, почти пробив насквозь прямым ударом, четвёртый попытался сбежать, Ран перехватил катану поудобнее и метнул вслед, как копьё, вогнав лезвие под лопатку до половины, он уже потянулся к рукояти – вытащить клинок из тела, как вдруг услышал щелчок курка. Медленно, не веря себе, обернулся. Человек, который выбежал навстречу его машине и упал на землю, целился теперь ему в лицо. «Нет!» – подумал Ран, замирая. Тихий хлопок, ещё один и ещё, грудь человека с пистолетом словно взорвалась изнутри, фонтан крови из разорванного сердца обдал Рана жаркими брызгами. Человек завалился прямо на мусорный ящик, и Ран увидел, как Шулдих позади него тоже падает, бессильно роняет голову на руки, сжимающие пистолет с глушителем. Ран оказывается рядом с ним на коленях, переворачивает… Лицо рыжего гайдзина залито кровью, две алых струйки продолжают сочиться из ноздрей. Ран срывает с него пижонский платок и пробует остановить кровотечение. Узорный индийский сатин промокает почти сразу, гайдзин начинает кашлять, стонет, открывает глаза, синие, испуганные, пробует оттолкнуть Рана. Фудзимия удерживает его, шепчет: «Тихо, тихо, это я, тихо», и гайдзин успокаивается, сжимает голову с коротким рыданием, глаза плавают, он стонет:
– Не вижу, блин… сколько их…
– Кого? – переспрашивает Ран.
– Их восемь, должны… положить… всех…
Ран оглядывается – тупик похож на бойню. Четверых убил он, трое умерли от пуль, последний, восьмой, лежит неподвижно, из глаз и из ушей ползёт серо-красная жижа.
– Мы убили всех, – говорит Ран.
– Хорошо… – хрипит Шулдих, и его выворачивает наизнанку. Ран поддерживает его за плечи, суёт в руки окровавленный платок – утереться после рвоты. На затылке, под рыжими волосами, он нащупывает большую шишку.
– Тебе надо в больницу, пойдём, – говорит он не своим голосом. Горячка боя осталась позади, наваливаются усталость и облегчение. Шулдих жив. Они оба живы. Рыжий гайдзин глядит на него мутными глазами и падает лицом ему в колени, как подрубленный.
Первый раз Шу приходит в себя в машине, когда Ран уже заводит мотор. Окровавленные дрожащие пальцы ложатся на его руку, Фудзимия вздрагивает и смотрит на гайдзина, тот хрипит:
– …Следы… убрал?
– Нет. Не дёргайся.
– Пластит…
– Что?
– Пластит… детонаторы… автобус… в бар…дачке… – гайдзин пробует оторвать голову от сидения, плача от боли, слёзы оставляют светлые дорожки на окровавленных щеках.
– Я понял, сиди здесь, – говорит Ран и выходит из машины, возвращается в пахнущий кровью тупик. В бардачке микроавтобуса с простреленными шинами – маленький арсенал. Он быстро находит пластит и радиодетонаторы, лепит комки взрывчатки, очерчивая периметр бойни, дополнительные заряды – к бензобакам машин. Копается в бардачке в поисках взрывателя, но его нет, он возвращается к своей машине, гайдзин лежит на сидении, как мёртвый. Ран говорит: «Эй!», он не может назвать гайдзина по имени, но синие мутные глаза приоткрываются, гайдзин смотрит на него и улыбается, хотя это больше похоже на гримасу, хрипит:
– Поехали…
– Где взрыватель? – спрашивает Ран.
– Сма…тываемся…
– Взрыватель, – холодно говорит Ран, он догадывается, что взрыватель у Шулдиха, ему хочется схватить этого чёртова адского клоуна и встряхнуть его хорошенько – за то, что он втянул его в резню, за смертный страх, который испытал Ран, ворвавшись в проулок и увидав полумёртвым своего рыжего гайдзина… Шулдих изображает губами поцелуй и шепчет «Либе…», и тут же на него накатывает новый приступ рвоты, его выворачивает почти всухую, он едва успевает свеситься из открытой дверцы. Сотрясение мозга, как минимум. Взбешённый Ран и не думает поддержать его, и Шулдих со стоном падает вперёд, вываливаясь из машины. Фудзимия, выругавшись, хватает его за шкирку, некогда белая жилетка гайдзина распахивается, во внутренних карманах – две обоймы и ещё что-то. Ран, хмыкнув, садится за руль и трогает с места. Шулдих, обессилено дыша, лежит на сидении. Когда они отъезжают достаточно далеко, Ран перехватывает его слабые пальцы, ползущие к карману, вытаскивает взрыватель и сам нажимает кнопку. Сзади бухают взрывы, далёкие огненные вспышки отражаются в ветровом стекле, машина глухо вибрирует, и Шулдих отзывается стоном.
– Ах… ты… я сам хотел… взорвать ублюдков… Что ж ты мне… попадаешься всё время…
– Плохая карма, – отвечает Ран, дёрнув ртом.
– Куда мы едем?..
– В больницу.
– Нет! О Боже!.. – Шулдих пытается повернуться на сидении и всхлипывает от боли.
– У тебя сотрясение мозга.
– Знаю… Не надо в больницу. В отель… я в порядке… только отлежусь… «Хил…тон», – его пальцы впиваются в локоть Рану, тот дёргает рукой и резко тормозит. Шулдиха бросает вперёд, Фудзимия едва успевает удержать его от тычка лицом в приборную доску. Машина останавливается, впереди – поворот на оживлённую автостраду.
– Что ты себе думаешь? – рычит он, – Как мы войдём в отель в таком виде? Как мы вообще сейчас поедем – до первого поста?
– Не твоя… забота… – злобно шипит Шулдих, – мне нельзя… в больницу… слишком заметный… след… Пусти! – всхлипывает он и царапает дверцу, распахивает её, новый приступ рвоты, совсем короткий, потом Ран укладывает его на сидение, Шулдих тяжело дышит, его тело обвисает, как тряпка, руки и ноги слабо подёргиваются.
– Отель… «Хилтон»… понял?.. – хрипит он.
Больше всего на свете Рану хотелось вышвырнуть телепата из машины на растресканный асфальт дороги, ведущей к докам. Вместо этого он выругался и включил зажигание. В отель, так в отель.
Гайдзин сдержал слово. Никто не остановил их в городе, полицейские отворачивались от машины Рана, словно от пустого места. Шулдих сидел на сидении как восковая фигура с выставки ужасов – всколоченные рыжие волосы, позеленевшая кожа под кровавой коркой, короткие каштановые ресницы слиплись от слез и подрагивают. Иногда на Рана накатывала дурнота и боль – словно отголосок того, что испытывал телепат. Фудзимия уже почти привык к этому, но настоящий кошмар начался, когда они добрались до отеля.
– Мы приехали, – сказал он Шулдиху, который так и не открыл глаз.
– Подожди, – попросил тот, по его лицу прошла судорога, у Рана поплыло перед глазами, потом он почувствовал горячие влажные пальцы телепата в своей ладони, услышал шёпот:
– Держи… защиту… умеешь…
– Пошли, – прохрипел Ран, концентрируясь усилием воли. В глазах прояснилось, он вышел из машины и рывком выдернул Шулдиха с пассажирского сиденья. Тот тяжело обвис, Ран почти нёс его. Стеклянные двери. Холл. Послеобеденное время, людей уже меньше, чем утром. Шулдих вздрагивает у него в руках, и Рана мутит от невидимой волны, которая исходит от телепата. В глазах всё расплывается, их не видят, не видят, не видят… пусто… стиснув зубы, он тащит Шулдиха к лифтам, мимо зеркальной стены, краем глаза ловит смутное отражение, поворачивает голову, и его трясёт – из зеркала на них смотрит пустота. Вот пробегает портье, важно шествует коротышка в тёмном костюме, но там, где должны стоять, ожидая лифта, они с Шулдихом – ничего нет, мраморные плиты холла, маленький зимний сад, рецепция, а их – нет, они невидимки! Ран сглатывает.
– А ты… как думал?.. – шепчет Шулдих торжествующе. Звонок, лифт распахивается перед ними, Ран втаскивает телепата внутрь, тот хрипит «семнадцать…» и повисает на руках Рана, отключается. Их отражение появляется в зеркальной облицовке лифта – Ран, бледный, сосредоточенный, и окровавленный полуголый парень у него в объятиях. Фудзимия перекидывает его поудобнее и нажимает на кнопку с номером семнадцать, держит, не отпуская, пока они не поднимаются на нужный этаж. Коридор пуст, хвала Будде. Ран затаскивает Шулдиха в какую-то нишу, обшаривает карманы. Карта-ключ, номер 1705. Тяжелое теплое тело вздрагивает и оживает в его руках, Шулдих пытается встать на ноги. Вдвоём, молча, они бредут по коридору к нужной двери, карточка – в щель, дверь распахивается. Люкс, анфилада из трёх комнат. Ран оглядывается. Похоже на нашествие сумасшедшего детского сада – разорённые постели на диванах в гостиной, остатки завтрака на столе, пустые бутылки колы, конфетные обёртки, зелёный плюшевый кролик валяется в кресле. На стене, прямо под гравюрой, изображающей дворец Нидзё – старательная кособокая копия рисунка, исполненная красным фломастером. Ран тащит Шулдиха в одну из двух спален, и сваливает на огромную кровать. Телепат со стоном откидывается на подушки и замирает. Из-под скомканной простыни выглядывает маленький носок голубого цвета с жёлтыми утятами.
– Убирайся, Фудзимия, – говорит Шулдих слабым голосом, – Проваливай… Мы в расчёте.
– Да, – после паузы отвечает Ран, не сводя взгляда с окровавленного лица на белой подушке. Шулдих кривит губы:
– Нечего пялиться, либе… Пошёл… отсюда… Я спать хочу…
Ран стоит над ним. Сейчас он повернется и уйдёт, повернётся и уйдёт… Но голубые глаза лихорадочно блестят, не отпускают, зрачки плавают, Рану кажется, что Шулдих не видит его, никак не может сфокусировать взгляд... Ах ты чёрт! У него же сотрясение мозга. Ран сдаётся, сбрасывает плащ, присаживается на краешек постели и подносит к лицу Шулдиха руку.
– Сколько пальцев видишь?
– Пошёл в жопу, – отвечает Шу, – четыре.
* * *
– Открой глаза… Просыпайся, ну!..
– …Что?!? Убери руки!..
– Сколько пальцев?
Длинное ругательство на немецком, потом:
– Два. Ублюдок...
* * *
Час ночи. Упругие рыжие волосы под рукой. Пальцы против воли сжимаются, лаская яркие пряди. Шёпот:
– Открой глаза…
….
– Ну же, просыпайся!..
–…Нет, нет, только не это…
– Сколько… пальцев…
– Три… Отвали, Фудзимия…
* * *
Шесть часов утра. Влажное полотенце смывает кровь с бледных щёк, подбородка. Шулдих вздыхает во сне, и, не открывая глаз:
– Пять…
– Что? – шепчет Ран, осторожно стирая кровь с шеи, кожа у Шулдиха такая белая, что полотенце кажется желтоватым. Такая нежная. Пальцы Рана – слишком грубые и тёмные для этой белизны. Дюжина амулетов на кожаных ремешках и цепочках – анх, руны, маленький золотой скорпион, кусок бирюзы, голубой, как глаза гайдзина, серебряная римская монета. Простой самшитовый крестик, на нём тоже запеклись брызги крови. Ран выжимает полотенце и стирает их.
– Ты… показываешь мне… хочешь показать… пять… своих проклятых… самурайских пальцев, – говорит Шулдих, не открывая глаз.
– Так нечестно. Убирайся из моих мозгов, – шепчет Ран и наклоняется, касается губами лба между рыжими прядями. Может подняться температура. Шулдих сонно улыбается.
* * *
Девять утра. Шулдих просыпается с жуткой головной болью и диким желанием посетить туалет. Фудзимия, который будил его каждый час, наконец-то угомонился под утро и теперь спит рядом, красивое лицо хмурится даже во сне, веки подрагивают. Шулдих прикидывает – сможет ли сам дойти до ванной. Наверное, сможет. Но только он делает первое движение, как Фудзимия подрывается и смотрит на него светло-фиолетовыми глазами, спрашивает хрипло:
– Куда собрался?
– Поссать, – правдиво отвечает Шулдих. Фудзимия розовеет, и Лотар засмеялся бы, но знает, что с горящей хэллоуинской тыквой вместо головы этого лучше не делать. Кряхтя, как старик, он садится, жидкий огонь переливается внутри черепа, он стонет и сжимает его руками, чтобы не развалился. Фудзимия скатывается с кровати и помогает ему встать, медленно ведёт в ванную. Его мысли сосредоточены на том, чтобы идти плавно, и не дать Лотару упасть. Шулдиху одновременно ужасно хорошо и ужасно больно, он нетерпеливо вывёртывается из тёплых, твёрдых рук Фудзимии, закрывает дверь перед его носом и прислоняется к ней спиной. Отшатывается. О Боже. Он плачет от боли и от чёртовой доброты Фудзимии. Это всё проклятое сотрясение, что же ещё. Совсем расклеился! Хлюпая носом, добирается до унитаза, потом, цепляясь за стены, идёт к душевой кабинке. Когда он уже стоит под душем, прямо в джинсах и носках, раздеться сил нет, раздаётся стук в дверь, но он не обращает на это внимания, вцепившись в поручень для полотенец и дрожа от слабости, подставляя голову теплым струям. Стук превращается в грохот, Фудзимия врывается в ванную и орёт:
– Ты что делаешь, ненормальный!
– …Блин, не ори… – стонет Шулдих, пожар в голове, погашенный было под прохладной водой, вспыхивает вновь. Рассерженный Фудзимия, не переставая ругаться, начинает раздевать его, руки двигаются ловко и осторожно, хотя он обзывает Шулдиха чёртовым идиотом, неуёмной дрянью, самоубийцей… Шулдих почти засыпает, убаюканный его сердитым голосом, сердитыми мыслями, ласковыми руками. Ран намыливает его, смывая присохшую кровь, поворачивает к себе спиной и замирает. Спина Шулдиха – один большой синяк. Рана окатывает гневом и жалостью. Идиот. Проклятый болтливый идиот. Он осторожно вытирает примолкнувшего телепата, тот только морщится и цепляется за него, и Ран чувствует, не может не чувствовать, как сильно у него болит голова. Оказавшись в постели, Шулдих засыпает сразу же, а Ран садится в кресло напротив, раскрывает книгу, найденную на столике – библию на японском. Глаза скользят по ровным рядам иероглифов, почти не вникая в смысл… «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других»… Шулдих шумно вздыхает во сне, поворачивается… «Губы его – лилии, источают текучую мирру»… Ран сердито ворошит страницы, и находит Книгу Екклизиаста, сухие слова изверившейся души, а взгляд помимо воли тянется к бледному лицу на подушке… Спящий Шулдих похож на ангела – чёткий профиль, расслабленный спокойный рот, брови разгладились, подсыхающие рыжие пряди завились в кольца. «Голова его – чистое золото». Рану хочется лечь рядом, перебирать эти яркие локоны, дождаться, пока откроются голубые глаза, первым встретить его взгляд… «Глаза его, как голуби при потоках вод». Ран несмело улыбается. Он просто задаст своему рыжему гайдзину несколько вопросов. Имеет право. И Шулдиху придётся ответить.
Но через пятнадцать минут после того, как Шулдих проснулся, Рану хочется только одного – убить эту рыжую язву.
Сначала всё шло хорошо. Сначала Шулдих открыл глаза, прояснившиеся, яркие, как небо, улыбнулся и хрипло сказал:
– Привет!
«Уста его – сладость, и весь он – любезность». Ран смотрел на него, не в силах и слово сказать. Эта сонная улыбка наполнила его беспомощной щенячьей радостью, на секунду он забыл всё, о чём хотел спросить, но он справился с собой и выпалил в сияющее утреннее лицо первое, что пришло на ум:
– Я видел тебя с детьми здесь, в отеле.
Лицо Шулдиха замкнулось, померкло.
– И тебе доброе утро, Фудзимия! – протянул он, – Ну видел, ну и что? Забудь о них, а то я тебе помогу, так помогу…
Угроза всё расставила на свои места. Охотник. Добыча.
– Попробуй, – холодно отозвался Ран, и бросился в атаку: – Эти дети… Они такие же как и ты?
– И как ты, Фудзимия, – окрысился Шулдих, – Заикнёшься про них кому-нибудь – найду и мозги спалю!
– Почему ты помогал им? – бросил Ран, пропустив мимо ушей и угрозу, и признание собственной одарённости.
– Говно вопрос, либе! Потому что они такие же, как я! – глаза Шулдиха потемнели от гнева, а Фудзимия всё не унимается, короткие, «полицейские» вопросы жалят, как сухой лёд:
– Как и те люди на джипах?
– Которых ты раскурочил своей железкой? – огрызается Шулдих, – Да, но ты не бойся, либе, они плохие парни. Хотя я ещё хуже… А уж ты… Вау! – приподнятые в восхищении брови.
– Почему они хотели убить тебя?
– Почему, почему! – кричит Шулдих, – Что за ёбаный допрос? Ты что, по другому говорить не умеешь? Я ни слова не скажу без своего адвоката! Ты поесть нам заказал?
– Я хочу знать – во что ты меня втравил? – рычит Ран, он хотел просто спросить, но с Шулдихом не бывает просто. Или всё дело в нём самом – что он сказал не так – они снова орут друг на друга… Охотник. Добыча.
– Ты сам влез, – жестко говорит Шулдих, – Я тебя не звал. Я предлагал тебе убраться. И ничего не должен тебе объяснять. И вообще, меньше знаешь – крепче спишь. В твоём случае, Катана, это особенно актуально. А если тебе не нравится – проваливай. Только сначала завтрак мне закажи, реаниматор хренов!
Фиолетовые глаза Рана становятся совсем светлыми от гнева, брови смыкаются на переносице, но Шулдиха не проймёшь разъярёнными взглядами, он улыбается своей фирменной улыбкой «а мне всё пофиг, либе», только что язык не показывает, и Рана вдруг отпускает. Спорить с Шулдихом и грозить ему бесполезно, всё равно что рубить катаной воду.
– Ты оплатил этот номер? – спрашивает он после паузы, почти мирно.
– Оплачу, когда съеду, – настороженно отвечает Шулдих.
– Считай, что я тебе должен за пару обедов, – Ран дёргает ртом в подобии улыбки и придвигает к себе телефон.
* * *
Позже они устроились прямо на кровати и уплетали за обе щёки завтрак/ужин, как назвал это Шулдих – жареных цыплят, суши, салаты, булочки, масло, джем, чай, сладости, еды хватило бы на четверых, но телепат ест так, как будто голодал неделю. Еда основательно улучшила настроение немца – он перестаёт огрызаться, между ними воцаряется хрупкое перемирие.
– Просто кайф! – восклицает Шулдих, откидываясь на спинку кровати и отправляет в рот полбулочки с маслом. Ран смотрит на его умиротворённое порозовевшее лицо и быстро спрашивает:
– Такатори знает, что ты сделал?
Шулдих стонет с набитым ртом, проглатывает и говорит:
– Опять, Фудзимия? Подлавливаешь? Не парься, не знает. Это… моё личное дело. Я же гайдзин, нэ? Интересы родной корпорации – ещё не вся моя жизнь, уж поверь!
Он сосредоточенно насыпает в чай три ложки сахара и с оглушительным бренчаньем начинает размешивать. Рана передёргивает, и телепат фыркает. Молчание, потом Фудзимия упрямо продолжает:
– От кого убегали дети?
– Отвяжись от детей! – визжит Шулдих, мгновенно свирепея, грохает на поднос чашку, хватается за голову, кривясь от боли, потом, гораздо тише, почти умоляюще, – Фудзимия, ты ведь из хороших парней, так? Ну и будь доволен, что помогал мне прикрывать сопляков! Какого чёрта тебе ещё надо? Чтобы я с тобой гонораром поделился? Так вот, я работал бесплатно! Благотворительность, понял? Рождество на носу!
Он делает резкий негодующий жест, поднос с чаем наклоняется, Ран, вытягиваясь, едва успевает подхватить его и поставить на место, Шулдих с сердитым видом отодвигается как можно дальше, ворча под нос по-немецки. Ран снова садится, что-то мешает ему, он запускает руку в карман и нащупывает дистанционный взрыватель, безобидный футлярчик с чипом внутри и утопленной кнопкой, взрыватель отработан, просто мусор, он нашёл его у Шулдиха и сам активировал, превратив в груду щебня полкилометра портовых складов… Ран машинально зажимает бесполезную вещичку в кулаке, мозг без устали прокручивает новые и новые варианты, картинки, возможности – дети, микроавтобус, начинённый взрывчаткой, перегородивший единственный на несколько миль проход к причалам, Шулдих, окружённый врагами, окровавленный, рука тянется, тянется…
– Что ты на меня так смотришь, чёрт бы тебя побрал? – нервно спрашивает Шулдих.
– Ты бы и вправду подорвал всех, там, в доках? – говорит Ран медленно. Взгляд Шулдиха предательски уходит в сторону, насмешливое фырканье.
– Подорвал? Да ты рехнулся, либе!.. Передай мне масло, а?
В ответ Ран бросает ему взрыватель, телепат машинально его подхватывает, вертит в пальцах, роняет на пол, пожимает плечами и опять берётся за свой чай… Со стоном закрывает глаза под испытующим настороженным взглядом Рана, потом открывает один: ярко-голубой, насмешливый, и нежно говорит:
– Катана-а. Не надо делать из меня ангела только потому, что тебе нравится моя задница.
Ран вспыхивает, а Шулдих смеётся так, что чуть не захлёбывается чаем… и негодующе вскрикивает через минуту:
– А ну повтори! Я – Тёмная Тварь? Я?
– Да. И не лезь ко мне в голову! – цедит Ран сквозь стиснутые зубы.
– А ты держи защиту, раз тебя научили, – шипит Шулдих в ответ.
Спать Ран уходит в другую спальню.
…Он снова в узкой щели между двумя складами, он сидит на водительском сидении микроавтобуса, рядом с ним – пожилая женщина в тёмном платье, бледная, усталая, её глаза устремлены на Рана.
– Уходите, – говорит он, – берите детей, матушка, и уходите.
– Нет, Ран! – она качает головой, – уходите вы, родные мои… за мной они гонятся, они- моя забота.
– Матушка, быстрее! – просит Ран, – Айя, не спи, выводи детей!
Айя, взрослая Айя, кладёт руку ему на плечо, он сжимает её пальцы, безмолвно посылая свою любовь, закидывает голову, чтобы взглянуть на неё, она так красива, так похожа на маму, её лицо похудело, утратило детскую округлость, волосы подстрижены до плеч… Она так испугана…
– Ран, – просит она умоляюще.
– Это необходимо, – отвечает он, не размыкая губ.
– Ран, я приказываю! – выкрикивает пожилая женщина.
Ран качает головой, она открывает было рот, но тут сзади, из салона раздаётся детский плач, тоненький вскрик, ещё один…
– Быстрее, матушка! – говорит Ран. Айя сжимает ему плечо и идёт к детям, всё, что они хотели сказать друг другу – уже сказано. Пожилая женщина смотрит на него отчаянными глазами и шепчет:
– Обещай мне, родной…
– Быстрее… – повторяет Ран. Она притягивает его к себе и целует, большим пальцем чертит крест на лбу.
– Да хранит тебя Бог, Ран, дитя моё!
…Ран смотрит им вслед – как они выводят детей из тупика, к морю, к свободе, потом переводит взгляд на свои руки, сжавшиеся в кулаки, и сидит неподвижно, не сводя глаз с кусочка жаркой, морской и небесной голубизны в разрыве обшарпанных серых стен. Когда вдалеке раздаётся шум моторов, он достаёт пистолет из бардачка. Больше там нет ничего. Что ж. Восемь пуль в обойме, одна в стволе – должно хватить. Выходит из микроавтобуса, закрывает дверцы изнутри через открытое окно. Потом рукояткой пистолета разбивает приборную доску, так чтобы закрытые замки заклинило. Прислоняется к тёплому металлу и ждёт.
Они появляются быстро, два военных джипа, набитые людьми в камуфляже и чёрных очках, люди выпрыгивают и начинают окружать его, Ран стреляет, но пули не причиняют им вреда. Они надвигаются, смеясь. Скалят крепкие белые зубы из-под чёрных с проседью усов, Ран отбрасывает пистолет и вырывает катану из ножен, но первый же удар по плечу в пятнистой форме ломает клинок пополам, а человеку, который надвигается на него, ничего не сделалось, только чёрные очки упали, и Ран оказывается лицом к лицу с Такатори Рейдзи, безоружный, беспомощный. Он оглядывается – он окружён дюжиной Рейдзи, и каждый ухмыляется ему из-под усов, они теснят его к боку микроавтобуса, жёсткие удары, и смех, смех со всех сторон…
Ран подхватился и сел в постели, тяжело дыша. Его окружала темнота, наполненная шорохом дождя, ветер шевелил лёгкие занавески на открытом окне. Шулдих сидел на краешке кровати, прижимая к груди подушку и одеяло.
– Подвинься, – сказал он недовольно. Ран, ещё наполовину во власти кошмара, непонимающе на него уставился.
– Шевелись, Фудзимия! – проворчал рыжий гайдзин, хлопнул подушку в изголовье и полез в постель, по-хозяйски расправляя своё одеяло сверху. Его холодные ступни скользнули по ногам Рана, тот дёрнулся и сказал шёпотом:
– Уходи. С ума сошёл?
– Размечтался, Катана! – хихикнул Шулдих и пояснил, как ни в чём не бывало, – Ты кричал во сне, либе. Орал как бешенный. Терпеть не могу, когда меня будят дурацкими воплями. У меня, Фудзимия, мозги высокоорганизованные, им надо спать много и спокойно, особенно после сотрясения.
Он деловито умостился под боком у Рана, обнял его за талию и сказал:
– Всё. Отбой.
Ран, наконец, начал вырываться, он спал в одних джинсах, а на Шулдихе были только плавки, и он прижимался к Рану озябшим, в мурашках телом, твёрдый сосок коснулся плеча, ледяная рука скользнула подмышку в поисках тепла.
– Ты чего? – Шулдих даже приподнялся от удивления, в темноте его глаза слабо поблёскивали. Ран закусил губу, вне себя от унижения и возбуждения, от того, что Шулдих мог прочесть это у него в голове.
– Уходи, – глухо повторил он.
– Не уйду, Фудзимия, – сказал немец упрямо, – мне холодно, а у тебя кошмары. Я согреюсь, а ты уснёшь. Когда спишь с кем-то, кошмаров не бывает. Считай это актом взаимопомощи, – он вернулся на прежнее место, каким-то образом перетянув на себя оба одеяла, – только без глупостей, либе, – сонно.
Он засопел почти сразу, а Ран, успокоившись, еще лежал некоторое время, чувствуя, как согревается, расслабляется во сне тело Шулдиха, и сам не заметил, как уснул.
Проснулись они одновременно, вернее, Ран проснулся на секунду раньше, его пробуждение выдернуло Шулдиха из сна не хуже будильника, и он вздохнул. Вот они, издержки телепатии. Серый свет дождливого осеннего утра заливал комнату, у Шулдиха мёрз нос, но всему остальному было тепло рядом с Фудзимией, под двумя одеялами. Ран дышал мерно, как прибой, от него чудесно пахло – разгорячённым сонным телом, и совсем немного – потом и железом. Их ноги переплелись, Шулдих бедром чувствовал его эрекцию, он подвинулся, прижал её своим членом, поднял голову, сильные ладони обхватили его плечи, подтянули повыше, фиалковые глаза Фудзимии казались светлее, мягче со сна, поцелуй, ещё один и ещё, не торопясь, вдумчиво, осторожно. Губы горели, языки сплетались почти лениво, дождь шумел, влажный солёный воздух в комнате, кожа покрылась испариной под одеялами, Шулдих забирается под пояс джинсов Рана и гладит поясницу, пальцы то и дело замирают, закрытые веки подрагивают, а Ран смотрит на него, перед глазами всё расплывается – бледность кожи, яркая рыжина волос – смутными пятнами. Они заслонили весь мир, ладони осторожно ласкают широкие ладные плечи, накрывают лопатки, дыхание Шулдиха у него в горле становится лёгким и горячим как огонь, слюна слаще мёда, возбуждение поднимается медленно и неуклонно, но торопиться некуда, это серое прозрачное утро кажется бесконечным… Пока пронзительное пиликанье из соседней комнаты не разбивает его вдребезги. Они ещё продолжают целоваться, но в поцелуях, прикосновениях появляется торопливая обречённая жадность, магия утекает. Звонки прекращаются, щелчок автоответчика и голос Кроуфорда: «Лотар, перезвони немедленно, это приказ». Шулдих резко вскидывает голову, отрываясь от губ Рана, барахтается на нём, поднимается, лицо как маска, в глазах бешенное разочарование. Руки Рана отпускают его плечи, одеяла соскальзывают. Холодно. Он скатывается с кровати, озноб обжигает влажную разгорячённую кожу, член ноет. Фудзимия лежит, как надгробие, руки сжаты в кулаки, алые пятна на скулах, стиснутый рот, глаза закрыты. Шулдих сглатывает и пытается просканировать его, натыкается на глухую защиту. У этого отмороженного ублюдка чертовски хорошо получается. Шулдих идёт в соседнюю комнату, его пошатывает. Когда за ним захлопывается дверь, Ран позволяет себе ужасную, невозможную вещь – вернее, это происходит помимо его воли – он сворачивается клубком, прижимая подушку к животу, к налитому члену, и его начинает бить дрожь, перехватывает горло, под веками становится мокро и горячо. Но он быстро справляется с собой.
Шулдих возвращается через десять минут, в штанах из некрашеного шёлка и рубашке в тон. Ран, тоже одетый, стоит у окна и смотрит на город и залив за серой завесой дождя. Шулдих распахивает шкаф и снимает с вешалки яркий френч из гобеленовой ткани. Пионы, змеи, фантастические рыбы, зелёные листья, прошитые золотыми нитями взлетают в воздух, падают, обтягивают его плечи, он морщится.
– Хозяин позвонил? – спрашивает Ран, не поворачиваясь.
– У меня нет хозяина, либе, – отвечает Шулдих беззаботно.
– А Такатори? – цедит Ран.
– А, это… – рассеянно тянет телепат, оправляя манжеты, – это так, долгосрочный контракт, только и всего.
– Чьи приказы ты выполняешь? – Фудзимия поворачивается, глаза горят яростью, лицо как лёд.
– А ты? – спрашивает Шулдих. Рану нечего на это ответить. Шулдих пожимает плечами и улыбается.
– Знаешь, либе, наши встречи уже становятся традицией. Мило, но чертовски неловко, учитывая мой статус Тёмной Твари.
Он подходит к Рану и склоняет голову набок, разглядывает напряжённое строгое лицо, и не может прочитать выражение его глаз. Наконец Шулдих отступает, Фудзимия чувствует, как он отдаляется, пустота поглощает его, пробивается сквозь анестезию, это больно, ему наконец-то больно по-настоящему… Это страшно, и больше всего пугает то, как легко Шулдих вернул ему способность ощущать боль, одним своим присутствием, одним взглядом, такой близкий, такой чужой... Тёмная Тварь. Шулдих смотрит на него и с сожалением качает головой:
– Ты можешь думать всё, что угодно, Фудзимия, но по большому счёту мы занимаемся одним и тем же. Я потрошу мозги, ты… просто потрошишь. Мы оба здорово делаем своё дело, Охотник Света… Охотник Света, надо же! – он хмыкнул, отвернулся, вытащил из шкафа небольшой чемодан, открыл и стал как попало бросать в него джинсы, носки, окровавленную жилетку, зелёного зайца, пистолет, обоймы, бельё, какие-то флаконы, электрическую зубную щётку. Примял всё, закрыл крышку, огляделся.
– Ну, кажется всё. Пока, Фудзимия. Номер оплачен, так что выметайся. Знаешь, я вот подумал… Если в следующий раз мы не… если в следующий раз, когда мы встретимся, нам придётся убивать друг друга… Это не исключено, Фудзимия, иногда я охраняю моего работодателя, он говно, конечно, но платит хорошо… А ты мечтаешь разрубить его на тысячу кусков своей железкой… Мне ведь придётся защищаться, либе…
Шулдих болтал как заведённый, голубые глаза поблёскивали, голос был высоким и хриплым, Ран стоял, опустив голову. Ему показалось, или голос рыжего гайдзина дрожал?…
– Так вот, в свете возможного печального исхода нашего знакомства, либе, ничего личного… но лучше забудь меня, а я забуду тебя, и всё будет прекрасно. По рукам? – он протянул Рану руку и ухмыльнулся.
– Пошел к чёрту, – с тихой ненавистью сказал Ран, и вылетел из комнаты, хлопнув дверью. Шулдих постоял ещё немного, потом присел на разорённую кровать, ноги не держали. Болела голова, болела спина, болело всё на свете. Что ж так больно-то? Это несправедливо, несправедливо! Он ударил кулаком подушку, потом еще и ещё, он лупил её до тех пор, пока она не лопнула, и белые перья не разлетелись по всей комнате, как пушистый тёплый снег. Шулдих смотрел, как они парили, кружились и падали. Он бы и заплакал, но не мог вспомнить, как это делается.
Часть 3.
13.
Оми Цукиёно.
…- Па-а-ап, ну быстрее, а?
– Прекрати, Хиро!.. А вот те лилии, сколько стоит одна?
Оми Цукиёно называет цену и улыбается, у него ласковая, приветливая улыбка, на которую очень хорошо реагируют покупатели. Если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что она не касается его глаз.
Покупатель таращится на полураспущенные лилии в большой вазе за спиной Оми, раздумывая – купить или нет. Его сын – щербатый мальчишка лет восьми в косо надетой бейсболке и мешковатых шортах, пресытился попытками погладить кактусы на подоконнике, и виснет на руке у отца, поджав ноги, как маленькая обезьянка.
– Па-а-ап, ну па-а-а-ап, ну пошли, а то я пропущу те мультики, помнишь, ну помнишь, я рассказывал, вчера, помнишь?
Мальчишка ноет и канючит всё время, пока Оми оформляет и заворачивает выбранные покупателем лилии в шуршащую розовую бумагу с белым тиснением. «У нас с женой годовщина!» – объяснил покупатель, слегка покраснев. Обезьянка Хиро тихонько скулит, но отец больше не делает ему замечаний. Он треплет его по вихрам, торчащим из-под бейсболки и улыбается.
У Оми вдруг начинают дрожать пальцы, горло перехватывает, он склоняется над букетом, от запаха лилий кружится голова. Он плохо сознаёт, как вручает покупателю цветы, как отсчитывает сдачу. Приходит в себя только от звяканья колокольчика, когда за отцом и сыном захлопывается дверь. Душный воздух наполненный запахом цветов и зелени, с трудом проходит в горло. Это бывает, бывает, – твердит про себя Оми, – это пройдёт. Его бьёт озноб, ему холодно, он холодеет каждый раз, когда сознаёт свою чуждость, неполноценность, своё отличие от других людей – людей, чьи воспоминания плывут, как реки от истоков – от полуосознанного родительского присутствия, материнской улыбки, отцовской руки на плече… От любимого старенького плюшевого мишки и первого велосипеда, от детсадовских друзей и вкуса мороженого, через начальную и среднюю школу, пеналы, рогатки и учебники, корявые прописи и таблицу умножения, через дни рождения каждый год, через первую влюблённость и первое самостоятельное решение… Оми лишён всего этого, воля злых богов или Тёмных Тварей сделала его изгоем, странным созданием – воспоминания двухлетнего ребёнка, вид подростка, интеллект выпускника университета. Инстинкты убийцы. Оми вскидывает руку, молниеносное движение, тонкий свист – и в картонной мишени на двери в подсобку торчат четыре дротика. Пальцы больше не дрожат. Оми криво усмехается. Иногда ему достаёт смелости и силы думать с иронией о своей огрызочной жизни, и он представляет, что появился, как феникс, из огненного яйца – взрослым, мудрым и опытным… Даже у Вайсс, потому что как ни крути – у всех – и у Фудзимии, и у Кенкена, даже у безалаберного Кудо – есть воспоминания о прошлой жизни – в которой было хорошо, не страшно, тепло, в которой их любили, в которой любили они. А у Оми нет прошлого, он был рождён два года назад, когда пришёл в себя в подвале дома на улице Цукиёно, прикованный к батарее, от холодной воды, вылитой в лицо агентом Критикер, который его обнаружил. Две недели он провёл в больнице, беспомощный, напуганный, дезориентированный… Его воспоминания напоминали кружева – больше воздуха, чем нитей. Первые дни он ещё ждал кого-то – родных, друзей, кого угодно, кто поможет ему заполнить дыры в памяти, возьмёт за руку, улыбнётся, прогонит страх и одиночество… Из больницы его забрала Мэнкс, она же и объяснила ему, что к чему. Никто не искал его. Никому он не был нужен. Его семья – Критикер. Его дом – «Конэко». А потом видно будет.
…Он убил свою первую мишень через месяц после больницы, а первый успешный хакинг для Персии совершил ещё раньше. Он не хотел быть обузой. Он хотел, чтобы его ценили и добивался этого так, как было принято в мире Критикер и Крашерс.
…Он собирает свой арбалет за семь секунд, и стреляет со скоростью двадцать болтов в минуту. Мозоли на его пальцах – твёрже железа, он давно научился натягивать тетиву голыми руками. Он может попасть в глаз мишени из любого положения, с расстояния до двадцати метров. И еще ни разу не промахнулся. Он нашёл в сети специальные обучающие программы по химии и, если требуется для дела, может приготовить яды, не оставляющие следов, снотворное, мгновенно погружающее мишень в сон, средства, которые любому способны развязать язык без пытки…
…Однажды, когда Фудзимия только появился в «Конэко», Оми услышал, как он спрашивает Мэнкс, тихо и гневно, почему мальчика – его, Оми – используют в команде зачистки. Мэнкс ответила, что так распорядился Персия. «Почему не Критикер?» – спросил Фудзимия. «Приказ Персии,» – ответила Мэнкс, – «это не обсуждается.» Лицо командира после её ухода окаменело ещё больше, и Оми стал замечать, что на миссиях ему теперь почти не выпадает работать непосредственно с мишенями. Фудзимия поручал ему разведку, планирование, нейтрализацию систем наблюдения. Старался уберечь от грязных дел. Оми улыбнулся, настоящей улыбкой, от которой его тёмно-синие глаза вспыхнули теплом. Командир напрасно о нём беспокоился. Оми не нуждался в поблажках. Он сильный и умный. Он нашёл себе место в единственном мире, который принял его, где он был нужен, где ощущал свою полезность…
…Полутёмная комната, размытая фигура, Оми ловит отражение лампы в глазах мишени, вскидывает арбалет, щелчок… Мишень заваливается назад, чёрная дыра рта, болт вошел в глаз до расщепа…
…Залитый солнцем класс, лица мальчишек и девчонок, его одноклассников, блестящие глаза, хихиканье, разноцветные ручки, коллекции наклеек и переводные татушки, улыбки во весь рот. Это у них Оми научился улыбаться так, будто на свете никогда не было и не будет ничего страшнее контрольной по алгебре и опаснее выстрела жеванной бумагой в затылок учителю…
…Охотники Света, пресеките будущее этой Тёмной Твари…
…Глаза Мэнкс, наблюдающие за ним, пристально, злорадно… Приказ Персии…
…Па-а-ап, ну па-а-а-ап, ну пошли…
Оми мотает головой. Это пройдёт, пройдёт! Он не ребёнок. Он справится. Он может надеяться только на себя. Он – Охотник Света. Охотник Света. Охотник. Света.
* * *
Токио. Разноцветное пятно на карте, квадратики кварталов, зелёные кляксы парков и садов, голубая змейка Сумиду, стальная сеть автомагистралей и железных дорог. Токио привольно раскинулся на берегу залива, городу не было дела до двоих, что приехали из Иокогамы в конце сентября. Токио вплывал в осень, как корабль вплывает в бухту по спокойному морю. Короче становились дни, наполненные переменчивым теплом, и всё чаще небо проливалось дождями, и ветер впивался в лицо внезапными холодными порывами, деревья в парке и на улицах угасали кострами – алыми, жёлтыми; печальный, тревожный запах опадающих листьев – первый предвестник зимы, стоял в хрустальном воздухе. Ран Фудзимия вернулся в маленький цветочный магазин в Старом Токио, и друзья поздравили его с успешной миссией, и потекли будни – наполненные горьким запахом срезанных цветов, и Айей, тоже похожей на срезанный цветок. И ежедневными выматывающими тренировками, и ночными миссиями, и иногда, чувствуя, как Злая Катана полосует плоть, Ран вспоминал слова Шулдиха: «…мы занимаемся одним и тем же, я потрошу мозги, ты… просто потрошишь. Мы оба здорово делаем своё дело, Охотник Света…». Теперь Ран часто бродил по городу просто так, словно какая-то сила гнала его из «Конэко». Каждый свободный час, каждую минуту он старался проводить вдалеке от цветочного магазина. Его парни, его команда вдруг стали казаться чужими, далёкими, как будто он обогнал их на пути, вырвался вперёд, а они отстали. Он шатался по улицам, сидел на скамейках в парке, забредал в храмы, полные гулкой тишиной, приходил к Айе… Он рассказывал ей про Иокогаму, раньше они рассказывали друг другу всё, но легче ему не стало, он больше не мог тешить себя иллюзиями, что Айя слышит его и понимает. Внезапно он оказался один на один с тоской. У его тоски, его жажды, были рыжие волосы и изменчивый нрав, «Шулдих» звалась его тоска, наёмник Такатори, Тёмная Тварь, голубоглазый нелюдь, который целовал его так сладко, и сорвался с места по первому звонку своего босса-американца. Который говорил правильные вещи – «забудь меня, а я забуду тебя, и всё будет прекрасно», но его глаза кричали – «нет, никогда, только попробуй, Фудзимия!..»
Он задержался во вратах храма Котидзэн и смотрел на сплошную стену дождя, стоявшую от небес до земли, и ёжился от порывов ветра, кожа покрылась мурашками, осень подходила к концу, в «Конэко» пахло хризантемами так, что он не мог дышать, не мог ни о чём думать, ни о ком, кроме… Острый укол в плечо заставил Рана подскочить на месте и обернуться. Перед ним, маленькая и важная, стояла госпожа Лю, в стёганной кофте из зелёного атласа и таких же шароварах, её причёску густо унизывали золотые и нефритовые заколки, а серьги в виде цветов из золотой фольги и бирюзовых бусин достигали узеньких плечиков. Зонтик, которым она кольнула Рана, был густо-алого цвета, в тон крошечным башмачкам. Ран сморгнул – нет, ему не показалось, ножки госпожи Лю были сделаны маленькими, ровно семь сантиметров длинной, как и положено отменной красавице.
– Здравствуй, маленький варвар, давно не виделись, – проворковала старушка, показывая острые, белые, совсем не старушечьи зубки. На мгновение Рану стало не по себе. Госпожа Лю, её лавка, её уроки, запах корицы и имбиря казались далёкими детскими воспоминаниями, так много произошло после этого, что он и думать забыл про старую китаянку, словно она была героиней книги сказок – прочитал, а на следующий день уже не помнишь, и пушистый чёрный зверёк… Катана под полой плаща вдруг завибрировала, налилась тяжестью, так, что Ран пошатнулся, прижал её к груди, его прошибло холодным потом, когда он почувствовал, что пуговицы плаща полезли из петель, как заколдованные, ткань словно зажила собственной жизнью, распахнулась и… глаза госпожи Лю вспыхнули, как фонарики, шум дождя оглушал, запах воды…
– И ты здравствуй, сестрица! – старая китаянка отвесила катане поясной поклон. Катана издала высокий, почти неслышный звук, и Ран почувствовал его всем телом, лицо Такамасу-сэнсэя стало перед ним, как живое…
…Повернётся в руке, а лиса-то тю-тю!..
…Будет, кого вспомнить… если доживёшь…
Сандо, дурачок ты, дурачок, думаешь, я тебя забыла?
Как она смотрела, под замахом, глаза, как свечки, мне бы сразу головой подумать – не будет добра от китайской девки, околдует, оплетёт, лиса проклятая, да только…
«Околдовала, оплела», только это от тебя и услышишь!
…Лисица, одно слово! А уж красавица, умница была, весёлая, как праздник, не женщина – радость одна! Как понял, что она нелюдь, так хоть сам помирай!..
Ах, ты!.. Дурррак!!! Глупый, глупый варвар!!!
…В глаза ведь смеялась! Что говорила, ни один мужчина не снесёт! Что любви моей грош цена, что она-то меня любила, хоть и знала, что я убийца, смеялась – ах, герой, лисички испугался!
Ах, а что мне плакать было, в ноги тебе падать?!? Разве не было у меня гордости? Не было любви!?!
…я искал её… искал… ис… кал… всё… прос… тил…на…лей…
…Ран стоял на коленях, в луже воды, на истёртых камнях, а госпожа Лю гладила катану тонкими узловатыми пальчиками и шептала:
– Я ведь тоже простила тебя, Сандо, да только поздно, сделанного не воротишь, разбитого не склеишь, годы смертных утекают, как вода… Я простила тебя, слышишь! – крикнула она, подняв глаза к небу и потрясая крошечным кулачком. Ответа не было, и она посмотрела на Рана, встретившись с нею взглядом, он понурил голову. Сердце словно стиснула невидимая рука. Он схватился за обнажённое лезвие Злой Катаны, и, в кровь разрезая ладонь, приставил остриё к груди.
– Мне нет прощения… – слова давались с трудом, но он заставил себя сказать: – Вы вправе взять мою жизнь…
Кровь с разрезанной руки капала на мокрые камни и расцветала дымчато-алыми розами. Острое лезвие упиралось туда, где билось сердце и дрожало, потом нажим усилился… «Айя» – подумал Ран. И ещё – «Шулдих».
Лезвие упало и глухо звякнуло о камень.
– Я не в обиде на тебя, маленький варвар, – произнёс тонкий старческий голосок, – Ты отпустил его душу…
Ран сжал разрезанную ладонь в кулак и пошатнулся, почувствовал, как его притягивают, прижимают к мягкому атласу на ватной подкладке, золотое шитьё оцарапало щёку, пахло всеми пряностями на свете и немного – мокрой собачьей шерстью. Он не заплакал, нет, но горло перехватило так, что каждый вздох давался с болью, госпожа Лю гладила его по голове его и ворчала:
– Проклятый старый пьяница!.. У самого руки по локоть в крови были, и мальчика научил всяким глупостям! Ну хватит, прекрати… Пойдём-ка домой. Вставай-вставай. Дождь уже заканчивается. Проводишь меня до лавки и всё расскажешь. Про Сандо. Каким он стал. Поднимайся. И сестрицу не забудь. Что же ты, непутёвая, руку мальчику разрезала, а? Молчишь… Стыдно, небось?
…Потом, перевязав ему руку, напоив горячим имбирным чаем и выслушав, старая лиса сказала:
– Оставайся-ка у меня, парень. Куда ты пойдёшь, ночь на дворе, и дождь как из ведра. Вот тебе ключ от комнаты, лестница снаружи, на второй этаж. Только не вздумай топать, я сплю плохо. Платить будешь…тысячу иен в неделю, и помогать мне в лавке.
И Ран, набирая номер «Конэко», с удивлением и облегчением понял, что ничего не имеет против.
* * *
А Шулдих вернулся из Иокогамы к Брэдфорду Джону Кроуфорду Третьему, личности малоприятной и трудновыносимой, застёгнутой на все пуговицы и полуудушенной галстуком. У такого Брэда и масло во рту не растаяло бы, он стал только боссом – и точка. Будь это пару месяцев назад, Шу не унывал бы, после ночи хорошего секса Кроуфорд обычно смягчался, и с ним снова можно было иметь дело. Но выходка Рут и Салли сильно осложнила Шулдиху жизнь. И, хотя он ни за что не признался бы себе в этом, дождливое серое утро в отеле «Иокогама-Хилтон» – тоже. Это было почти смешно, но Шулдих, новый Шулдих просто не мог влезть в постель к новому Брэду, не хотел, не желал, и, если уж на то пошло, Шу не желал влезать в постель к кому бы то ни было, чёрт побери, кроме…
«Я перебесился. Всё, молодость прошла, баста, финита! – мрачно думал Шулдих, которому шёл двадцать третий год, – Жизнь уже никогда не будет такой весёлой, как раньше…». Они ехали в поместье Такатори на машине Брэда, рыжий телепат охотно уступил Наги переднее сидение, а сам устроился сзади с Фарфарелло, ирландец тихо сидел рядом и листал переплетённую распечатку старинной каллиграфической прописи, закладывая приглянувшиеся места метательными ножами. После резни в церкви он успокоился, закуклился – послушно, эффективно, но без излишнего рвения, делал свою часть работы на заданиях, много спал и рисовал, даже не смотрел любимый канал криминальных новостей. Брэд был доволен, но Шулдих знал – это просто затишье перед новым взрывом, он понимал бредовую логику Одноглазки, он отчасти был творцом фабулы этого бреда, и мог угадать, что будет дальше. Фарфарелло отправил послание Богу и ждёт ответа. Но если ответа не будет слишком долго… Что ж, в лучшем случае он отправит ещё одно, более заметное, а в худшем… Шулдих поёжился. Возможно, Фарф станет неконтролируемым и его придётся убить. Возможно, гуманнее было бы убить его прямо сейчас, когда все его мысли заняты ожиданием ответа с небес, когда он счастлив, насколько это можно назвать счастьем…
Шулдих всё ворочал и пережевывал свои тоскливые мысли, пока они шли по парку поместья, по дому – просторному, богатому, обставленному в национальном стиле, они устроились в приёмной, где, слава Богу, были столик, кресла и диван. Брэд прошёл в кабинет к Такатори Рейдзи, Наоэ тут же пристроился к ноуту, Фарфарелло уткнулся в свою пропись, а Шулдиху, измученному скукой, раздражением и непрофильной мыслительной деятельностью, почти удалось задремать в кресле, как вдруг дверь отъехала и стукнулась о стену с оглушительным треском. Пятеро ворвались в приёмную и устремились к двери в кабинет Рейдзи Такатори. Шварц отреагировали мгновенно. Шулдих крикнул: «Щит!», предупреждая своих, и послал вокруг волну ослепляющей головной боли, пистолет он, чёрт побери, оставил дома. Раздались стоны, что-то большое, массивное пронеслось мимо и врезалось в столик, разбивая его в щепки, рычание Фарфарелло, дикий тонкий визг, грохот, крик, на мгновение приёмная стала адом, а потом опять всё стихло. Шулдих огляделся. Наги удерживал неподвижно красивую молодую женщину с короткой каштановой стрижкой, она всё пыталась вырваться и перебирала ногами в воздухе, ещё одна девушка – светловолосая шикарная красотка, покачиваясь, стояла на коленях и сжимала виски, совсем молоденькая девчонка, плача, поднималась с пола, короткая юбочка задралась, открывая широкую полоску кружев на красных чулках, в углу Фарфарелло сдирал блузку с четвёртой женщины, её голова бессильно моталась, в груди торчало два стилета, блузка порвалась – под ней оказался бронежилет… Ещё стон, низкий, мужской, и Шулдих закатывает глаза и падает в кресло в приступе безмолвного хохота – у стены корчился Масафуми Такатори, сынок их нанимателя, щупая затылок. В дверях стоял любящий папаша и смотрел на него с плохо скрытым удовольствием, позади возвышался Брэд, судя по виду, весьма довольный оперативными действиями своей команды.
– Фарфарелло, отпусти её, это… э-э-э… свои, – насмешливо произнёс он. – Наоэ!
Каштанововолосая, отпущенная послушным Наоэ, с размаху грохнулась на колени, тут же вскочила, но с места не двинулась, наученная горьким опытом. Фарфарелло, недовольно ворча, оставил свою жертву, выдернув оба стилета одним безжалостным движением, девушка в бронежилете дёрнулась, но смолчала.
– Ты натравливаешь на меня своих… псов? – прорычал Масафуми отцу.
– Мои служащие лишь выполняли свои обязанности, – невозмутимо ответил Рейдзи разъярённому сыну, – Я тобой доволен, Кроуфорд, и твоей командой тоже.
– Они могли убить меня!
– Но не убили же. В следующий раз не будешь врываться ко мне, как в бордель, со своими бесполезными сучками.
Шулдих увидел, как розовая краска медленно залила лицо и шею каштанововолосой женщины, хорошенькая блондинка с ненавистью смотрела прямо на него, и телепат с улыбкой ей подмигнул.
– …Я даю тебе достаточно, что бы ты мог нанять кого-нибудь получше, а ты разбазариваешь мои деньги на дурацкие опыты, на тупых девок…
– …Достаточно? – заорал Масафуми, – и это ты называешь достаточно? Да я…
– Ты! Ты! Мне надоело твоё непослушание и жадность, Масафуми! Надоели твои выходки! Имей в виду, сейчас я выхожу в большую политику, семья окажется на виду, и если ты не будешь вести себя достойно имени Такатори…
– То что? Что ты сделаешь? Я – твой единственный наследник! Единственный наследник семьи! – заорал взбешённый Масафуми.
– Нет, – злорадно улыбаясь, произнёс Рейдзи Такатори. Масафуми перекосило.
– Что ты хочешь сказать? – прошипел он.
– Только то, что у тебя был брат, любимый брат, Мамору…
– Он мёртв!
– Это ты так думаешь, сынок!..
– Ах ты… – заорал Масафуми, вскакивая на ноги, Брэд уже выступил вперёд, готовясь перехватить, если он вздумает напасть на отца, но тут младшая девушка, сидевшая на полу с задранной юбкой, оглянулась и пронзительно крикнула:
– Папочка, папочка, он сломал мой зонтик, – и расплакалась, так горько, как плачут только маленькие дети. Такатори Масафуми осёкся и сказал, уже тише, совладав с собой:
– Не переживай, сладенькая, папочка купит тебе новый зонтик, – он не сводил с отца злобного взгляда.
– А я хочу это-о-от!.. – ревела девчонка и колотила пятками по полу. Шулдих замер, сканируя её, сканируя всех в комнате, сканируя расклад. А Наоэ опустился перед плачущей девушкой на колени и сказал:
– Ну не плачь. Хочешь, я его починю? Тебя как зовут?
Девушка замолчала, уставилась на него полными слёз голубыми глазами и ответила:
– Т-тот…
* * *
– Шу, она что, недоразвитая?
…
– Шу!
– Нет, чибик, это грубое перепрограммирование, чертовски грубое и неудачное, я бы сказал.
– Ты хочешь сказать, что Масафуми связался с Эсцет за спиной отца?
– Нет, Брэд, наши никогда бы так не напортачили. Это какой-то умелец из местных… Масафуми всё крутился рядом, когда парни из Розенкранц монтировали лаборатории…
– Ты думаешь…
– Та девица, Ной, да? – которую зажимал Фарф – она такая же. Пустышка. Полустёртая кассета – два года памяти, не больше.
– Она дралась достойно.
– Да, Одноглазка, потому что у неё только одна извилина, и там сплошное кун-фу!
– Не оскорбляй её! Оскорбляй Бога, который это сделал!
– Да не Бог это сделал, а Масафуми… Убери нож! Ах ты… Голова давно не болела?!?
– Не оскорбляй её!
– Прекратите, вы оба! Что ты узнал, Шулдих?
– Прекрати, Фарф, ясно?
– Шулдих.
– Понял-понял. Имеем команду Шрайнт… Вот затейник Маса, ну и названьице! – Шу хихикнул, – Две банальных тёртых профессионалки – Хелл и Шоэн. Профессионалки – не в смысле шлюхи, а в смысле…
– Я понял, Шулдих, к делу!
– Блин, ненавижу драчливых баб, либе! Как вспомню нашу Сильвию Лин, так просто… О`кей, Брэд! Дальше значит. Крошка Тот – хорошо сделанная пустышка, на вид лет шестнадцать, но память подтёрта полностью, мозги как у трёхлетнего ребёнка, Катрин и та была поумнее, ей-Богу! Зонтик у неё набит железом, я про такое слышал, но думал, что бывает только в кино!..
– Дальше, Шулдих.
– С тобой сегодня трудно, либе! Ной сделали раньше, хуже… я бы сказал, сделали без души и грязно. Обрывки прошлого есть, но почти нечитаемы, хотя эмоциональный заряд на них – ого-го, она Масе ещё покажет…
– Меня мало интересуют подробности перепрограммирования, Шулдих. Ты нашёл что-нибудь по-настоящему интересное, или нет?
– Помимо того, что Маса ненавидит папочку и на всё готов, чтобы занять его место?
– Да.
– Тогда, если хочешь, немного группового секса – Хелл влюблена в Масафуми, он пудрит ей мозги и подтрахивает малышку Тот – слушай, гадость, а? Всё равно что с ребёнком!.. Ной и Шоэн согревают друг друга холодными ночами... Вот и всё!
– Что они говорили о втором наследнике Такатори?
– Рейдзи готов на всё, чтобы приструнить сына. Я уловил что-то про детективное агентство, поиски… Похоже, он нашёл похищенного сынка… или кого-то подходящего на его роль.
– Мне нужна полная информация.
– Тогда сделай так, чтобы я мог находиться в поместье… дней пять или неделю… Пропавший сынок – не приоритет для Рейдзи, он о нём думает так, между прочим. А глубокое сканирование… Он слишком часто вожжается с нашими, они могут почуять следы и выдать меня.
– Хорошо. Ты получишь эту неделю.
Шулдих отпустил руку Брэда, разрывая контакт, ему очень хотелось сказать напоследок что-нибудь язвительное, но, как назло, в голову ничего не приходило. Помолчали. Потом Наоэ спросил вслух – потому что до этого они говорили молча:
– Шу, а она… согласна?
– Кто, чибик?
– Маленькая… Тот?
– Трёхлетние дети, либе, не имеют понятия – что хорошо, а что плохо, на что можно соглашаться, а на что нельзя. Поскольку Масафуми обращается с ней хорошо… и в постели тоже, она не возражает и любит его почти так же сильно, как свой зонтик.
…
– Эй, чиби-и-ик!
…
– Ты в последнее время просто ужасно сентиментальный! Тебе что, самому эта глупышка понравилась?
– Нет, но…
– Да брось, чибик, это не самое ужасное, что может случиться с девчонкой шестнадцати лет, я тебя уверяю! – помолчав, рассеянно, – Она же не в коме лежит, честное слово!..
Визг тормозов, всех четверых Шварц бросает вперёд.
– Эй, Брэд, либе, ты что, рехнулся, следи за дорогой! – кричит Шулдих возмущённо.
* * *
– Оми… О-оми-и-и, просни-и-ись! – и толчок в спину после громкого шёпота. Оми Цукиёно разлепил веки, голова была тяжелой, как свинец, неяркое осеннее солнце било в глаза. Он в школе, хвала Будде, уж это он сообразил сразу, неплохо, если учесть, что не так давно каждое пробуждение начиналось со вспышки страха – а вдруг он опять всё забыл, всё, что накапливал в памяти изо дня в день после подвала! «Наработанную базу данных,» – подумал он с привычной иронией, незаметно потянулся, расправляя ноющие плечи, ночью ему пришлось много стрелять, из очень неудобной позиции, очередная миссия, поэтому, собственно, он и заснул на уроке… Чёрт, если бы ещё вспомнить – на каком? Секунду он раздумывал, а не спросить ли об этом глупышку сзади, ту, которая разбудила его, но потом решил – нет, иначе на перемене он от неё не отобьётся. Оми Цукиёно не страдал излишней скромностью и сознавал, что копна светлых волос, правильные черты лица и ладная фигура обеспечивали ему докучливое и назойливое обожание одноклассниц, поэтому намеренно держался особняком – малейший намёк на интерес с его стороны вызывал у дурочек совершенно неадекватную реакцию. А ему светиться не надо, кому угодно, только не ему, он просто не выдержит чужого любопытства. Он отлично представлял, насколько неадёкватно выглядит его жизнь с точки зрения нормальных людей, и если последние два года, проведенные в «Конэко», ещё можно было как-то объяснить, то что ему делать с расспросами о детстве, о школе, где он учился раньше… А он учился, факт, и учился неплохо, слишком много школьных знаний болталось у него в голове, слишком легко ему было выполнять домашние задания и отвечать на уроках. Может, его растили в питомнике для юных гениев, как в кино, которое они с Кеном смотрели позавчера по телику? Там ещё был парень, который взглядом заставлял предметы двигаться и…
…- Цукиёно, Вы как будто не с нами? – раздался голос учителя, – Пройдите к доске и расскажите, что Вам известно об экономических аспектах реформы Мэйдзи?
Оми встаёт из-за парты и идёт к доске, он сильно вытянулся в последнее время, но не стал неуклюжим, как другие подростки, напротив, в движениях его длинного тренированного тела проскальзывает опасная породистая элегантность. Красивые капризные губы отвердели в едва заметной ироничной усмешке. Он знает всё об экономических реформах эры Мэйдзи, хотя ни разу не открывал учебник. Это знание пришло к нему из забытой прошлой жизни, как и многое другое, и он охотно воспользуется им, практичный, хладнокровный юный убийца с условным именем Оми Цукиёно.
После уроков Оми, отклонив полдюжины приглашений от одноклассниц разной степени хитрости, от ненавязчивого «помоги мне с заданием по истории!» («Очень жаль, Саяко, но я должен помочь брату в магазине!») и до прямого «Послушай, Оми, ты смотрел этот новый американский фильм про Бэтмэна?» («Да, смотрел – ничего особенного, Ока-чан»), с сожалением отказавшись от предложения ребят поиграть в футбол («Чёртов цветочный магазин, сам понимаешь!»), отправился домой, в этот самый цветочный магазин, не торопясь, помахивая сумкой с книжками. Теперь он любил возвращаться туда – к запаху цветов, к насмешкам павлина Кудо, спокойному добродушию Кена и немногословным указаниям Фудзимии. К подвалу, набитому оружием и оборудованием, к любимому компу и нелюбимому прореживанию рассады. Это было очень похоже на дом, во всяком случае, это был единственный дом, который знал Оми. Он шёл по людным улочкам Старого Токио и прикидывал, что лучше купить к ужину – суши и варенного риса навынос, или тряхнуть стариной и отовариться в Макдоналдсе – он был сегодня дежурным по кухне, а готовить ненавидел… Навстречу ему шла красивая девушка в обтягивающих брючках – светловолосая и белокожая полукровка, как и он сам. Оми присвистнул, совсем как Кудо, и уставился на красотку. Она в ответ улыбнулась, подошла ближе… Оми почувствовал, как его что-то кольнуло в руку… и больше не чувствовал ничего.
Кен забеспокоился раньше всех, когда в семь часов выгонял из магазина последних девчонок, купивших вскладчину жалкий горшочек фиалок, и закрывал белые стальные жалюзи.
– Малёк что-то опаздывает, – сказал он Ёджи, который курил и смотрел скачки по телику на кухне, пользуясь тем, что Фудзимия возился в подсобке с заготовками для бонсай.
– Подожди, к ужину объявится, – рассеянно сказал плейбой, не отрываясь от экрана, – приволочёт какой-нибудь гнусный фастфуд, а от него, между прочим, поднимается холестерин!
– А никотин, между прочим, тоже портит сосуды! – наставительно сказал Кен.
– А не пойти ли тебе, футболист?.. – мирно отозвался Ёджи.
Но когда Оми не объявился и к ужину, то даже пофигист Кудо забил тревогу.
– Чёрт, Айя, он же у нас дисциплинированный до жути, он позвонил бы, если бы с девчонкой пошёл в кино, или что! – они втроём сидели за монитором главного компьютера в подвале, отслеживая радиомаячок в мобильнике Оми. Сканирующая система медленно перебирала Токио, квартал за кварталом – и ничего. Кен переминался с ноги на ногу в тревоге, Ёджи курил сигарету за сигаретой, как заведённый, и Ран не делал ему замечания. Лицо лидера Вайсс словно закаменело больше обычного, зелёные блики от монитора скользили по нему, как по белому камню. И когда напряжение стало невыносимым, раздался сигнал.
– Он здесь! – Кен ткнул пальцем в край радиуса действия.
– Не лапай монитор, Хидака! – Ёджи стукнул его по руке, – Айя, что он делает за городом? Ёсида, это же чертовски далеко… Айя?..
Фудзимия стал, как мёртвый, только дрожало веко, он смог ответить после паузы, с трудом справившись с собой:
– В Ёсида поместье семьи Такатори. Едем!
* * *
Кто-то плескал ему в лицо водой, холодной как лёд и вкусной. Он, не открывая глаз, ловил её пересохшими губами, ему удалось сделать пару глотков, прежде чем прохладная струя иссякла, и ему без жалости отвесили пощёчину.
– Как мило ты работаешь ротиком… А ну, открывай глаза, братец!
Он хотел послушаться, но вместе с сознанием пришла паника, дикий поглощающий ужас – он снова не помнил – кто он, не понимал, что с ним происходит. Он заскулил, как щенок, извиваясь в своих путах – он был подвешен за руки к чему-то высокому, тело напряжённо вытянулось, едва опираясь на носки, железо врезается в запястья. Но это было ничто по сравнению с пустотой в голове, он был согласен терпеть любую боль, только чтобы помнить, чтобы знать!.. Оми! Оми Цукиёно! Это имя всплыло среди хаоса и ужаса, и он ухватился за него как за соломинку, и пустота стала заполняться воспоминаниями, их было немного, но… Оми? – да, Оми! – был рад и этой малости, и даже следующая пощёчина, от которой больно мотнулось всё тело, не испортила эту радость. Он смело открыл глаза и встретился взглядом с незнакомым человеком – высоким, лет тридцати, лицо правильное, красивое даже, если бы не вяловатый подбородок и слишком близко посаженные глаза. Оми настороженно разглядывал его, в многочисленных досье, которые он пересмотрел за два года своей жизни, этого человека не было, а он помнил каждое лицо на каждой фотографии, в каждом файле, у него была фотографическая память, та, что оставалась, и он неустанно её тренировал. Нет, никого похожего, а значит…
– Кто… Вы такой?.. Где я?.. – прошептал он, стараясь выглядеть до смерти испуганным, ему это превосходно удалось, отчасти потому, что он действительно был испуган. Его взгляд метался по комнате, богатой, обставленной в стиле европейского охотничьего домика: стол с остатками ужина, диван и кресла с изогнутыми деревянными спинками, на стенах развешены охотничьи ружья, трофеи – головы оленей, косуль, оскаленные морды хищников. За окном – закат, тихо, как за городом, воздух свежий. Оми увидел свой ранец в углу, там мобильник с маячком, но если он за пределами Токио, то ребята не смогут засечь сигнал, и помощи ждать не от кого… Женский смех, дверь где-то сбоку раскрылась, и в комнату ввалилась та самая белокурая красотка, которая вколола ему наркотик на улице и похитила.
– Очухался, сэр? – спросила она жизнерадостно, – должен очнуться сам, доза была маленькая.
– Да, очнулся, ты у меня умница, дорогая! – ответил незнакомец, – где остальные?
– Хелл и Ной уже здесь, сэр, а малышка играет в саду с мальчишкой Шварц. Позвать её?
– Да. И проследи, чтобы она общалась с ним поменьше!
– Да бросьте! – рассмеялась красавица, – он сам ещё малыш, ничего с ней не случится!
– Шоэн, я плачу тебе не за комментарии! – нахмурился незнакомец, – приведи всех и следите, чтобы меня никто не беспокоил!
– ОК, мистер Такатори! – фыркнула красавица и хлопнула дверью.
Мистер Такатори обернулся к Оми, его губы кривились.
– Наглая сука, но хорошо делает свою работу, да, братец?
– Сэр, простите, но у меня нет братьев! – умоляюще сказал Оми.
– Есть, дружок, есть! – с улыбкой сказал мистер Такатори, а потом сделал совершенно дикую вещь – схватил Оми за подбородок и поцеловал, прямо в губы, просовывая язык в рот, гнусный, скользкий, горячий, как какую-то мерзкую слизкую змею. Оми придушенно закричал и сжал зубы изо всех сил, брыкаясь, пинаясь, почти выворачивая руки из суставов. Мистер Такатори отшатнулся, прижал пальцы к окровавленной губе, глаза были бешенные, удивлённые. Он ударил Оми, ещё и ещё раз, так, что у того искры замелькали перед глазами, а голова мгновенно налилась болью.
– Ты что это делаешь, сопляк? – заорал он, Оми с ненавистью уставился на него, чувствуя, как заплывает правый глаз.
– Вы мне не брат! Где я? – прохрипел он в смазливое безвольное лицо.
– Ты дома, Мамору, понял? Я привёз тебя домой, младший братец! – сказал Такатори.
– Не знаю… никакого Мамору! Меня зовут… Оми Цукиено…
– Ты – Такатори Мамору, а я – твой старший братик Масафуми, твой любимый Масафуми!
Что-то было в том, как он произнёс эти слова, что-то, отчего Оми бросило в холод, а уши и лицо запылали. Этот… Такатори Масафуми рассмеялся.
– Раньше ты не был таким стыдливым, мой маленький Мамору! – сказал он и снова накинулся на Оми. Но во второй раз Оми оказался хитрее – он стерпел отвратный язык этого сумасшедшего у себя во рту, стерпел руку, которая тискала его член и ягодицы, и в тот момент, когда Масафуми отваливался назад, вполне удовлетворённый его покорностью, изо всех сил ударил лбом ему в лицо, ломая нос, разбивая губы, он почти вывихнул правое плечо, но оно того стоило, стоило! Масафуми отскочил от него с воплем и скорчился, закрывая ладонями лицо.
– Меня зовут… Оми Цукиёно, ты понял, ублюдок? – прохрипел Оми сверху этому уроду. Масафуми вскинулся, лицо окровавлено, глаза горят.
– Ублюдок у нас ты, дружок! – он вскочил и рванул Оми к себе, – твоя мамочка, французская шлюха, заимела тебя от брата своего законного мужа, господина Шуичи Такатори! Отец убил её, а мне позволил тебя трахать, и тебе это нравилось, потому что ты шлюхин сын. И сейчас я буду тебя трахать, пока мне не надоест, но сначала… – он отскочил в сторону, сорвал со стены собачий хлыст и начал хлестать Оми, по напряжённой спине и рукам, по судорожно вытянутым ногам, каждый удар обжигал, как огонь, футболка и джинсы повисли клочьями. Оми застонал, чувствуя сквозь боль и онемение, как тёплые капли крови скатываются вниз по коже, а порка всё продолжалась, он потерял счёт ударам, и только молил Будду и всех богов, чтобы у Масафуми не уставала рука, потому что потом его ожидало…
– Папочка, почему ты наказываешь этого мальчика? – раздался тоненький голосок. Оми с трудом разлепил левый глаз – правый уже не открывался – выныривая из тумана боли и полубеспамятства. Удары прекратились. Перед ним стояла девушка, его ровесница, длинноногая и хорошенькая, похожая на манекенщицу из подросткового журнала мод, одетая, как картинка – в короткое зелёное платье, зелёные чулки и туфельки на высоких каблуках. В руке она держала розовый зонтик, и личико у неё было невинным и любопытным, как у маленького ребёнка.
– Он плохой, да? Он тебя не слушался? – допытывалась она, немного невнятно, потому что одна щека у неё слегка топырилась от чупа-чупса, белая пластмассовая палочка торчала между розовых губок.
– Уходи, Тот! – рявкнул Масафуми, он дышал с трудом, – ты зачем привёл её сюда?
– Она захотела посмотреть, кто так кричит, – протянул скучающий ломкий голос, и перед глазами Оми появился мальчик, помладше его самого, в обтягивающих светлых джинсах и шёлковой рубашке. Оми стиснул зубы – маленький пидор врёт! Он не кричал, не кричал!
Девочка между тем уселась в кресле напротив Оми, подобрав ноги, её пижонистый приятель устроился на подлокотнике, заботливо поправив её задравшуюся юбку.
– Убирайтесь отсюда! – крикнул Масафуми Такатори странным детям.
– Мы можем помочь, господин Такатори, – сказал мальчик, – если Вы хотите допросить его чисто, позвольте это сделать мне. Или я позову Шулдиха.
– Да, папочка, я кольну его разик моим зонтиком, – прошепелявила девочка и хихикнула, по подбородку у неё поползла капелька слюны. Масафуми натянуто улыбнулся:
– Я справлюсь сам, сладенькая!
Измученному Оми показалось, что он сам сходит с ума. Маса словно оправдывался, что за чёрт, почему он просто не выгонит назойливого мальчишку, почему… Маса?..
Мальчик Наги наклонился к девочке и вытащил у неё изо рта палочку от чупа-чупса, разжёванную на конце, вытер подбородок платком.
– Ещё хочу! – сказала девочка, – На-чан, принесёшь мне завтра ещё один?
– Принесу, конечно…
Мальчик вёл себя так, словно Масафуми и Оми не было в этой комнате, словно он забежал сюда случайно, заигравшись с младшей сестрёнкой. У Оми всё перемешалось в голове, он попал в театр с сумасшедшими актёрами в звериных масках, в страшный причудливый кошмар. Взгляд метался по стенам, отделанным под камень, по оскаленным мордам кабанов и волков. Масафуми Такатори ухмылялся, как гиена, у девочки был кроткий бессмысленный взгляд косули, и только лицо мальчика казалось человеческим: замкнутое, холодное, с внимательными глазами. И эти глаза словно цепляли что-то в душе Оми, не позволяя скатиться в животный, беспомощный ужас, держали его на поверхности, звали, уговаривали… Масафуми, оскалив зубы, наотмашь хлестнул Оми по лицу. От неожиданности тот вскрикнул, голова мотнулась. Масафуми опять схватил его за подбородок, прошептал, обдавая запахом виски и крови, его звериное лицо заслонило всё на свете:
– Ну, Мамору, не сопротивляйся мне, малыш…
– Пошёл… к чёрту… не помню Мамору… – прохрипел Оми, слабо дёргаясь. Боль после короткой передышки ошеломила его до слёз.
– Ты врёшь, – Масафуми лизнул его губу, Оми откинул голову назад, едва не на излом, пусть лучше бьёт, пусть лучше… Я не хочу, папочка, Боженька, не надо, я не хочу… Масафуми ухмыльнулся и, отпустив его, зашёл за спину, поигрывая хлыстом. Оми съёжился, ожидая новых ударов, но вместо этого почувствовал, как руки Масафуми, странно-ласковые, вкрадчивые, обнимают его поясницу, гладят, сжимают, разделяют ягодицы, массируют член, он мучительно выгнулся, пытаясь вырваться, и изо рта у него внезапно полились странные, не его слова, просящие, испуганные, детские:
– Нет, Маса, не надо, это плохо, я папе скажу, Маса, нет, пожалуйста...
– Мистер Такатори, я уверен, Вашему отцу не понравится… – сердитый мальчишеский голос, издалека, из другой вселенной, а здесь была темнота, и стыд, и возбуждение, и слёзы, и жаркий шёпот в затылок:
– Он всё помнит, видишь, он просит меня, как тогда, он всегда сначала просил меня, мой сладкий братик…
И тогда память вернулась к Оми Цукиёно, захлестнула мутной грязной волной, он закричал и забился, потому что это было в тысячу раз больнее всех ударов, которые ему пришлось вынести.
…Огромное поместье, целый мир, садовники, горничные, повара и няньки, оторые ласкали его и закармливали конфетами. Он рано понял, что ему лучше не попадаться на глаза отцу и брату. Отец смотрел на него как на крысу, случайно попавшую в дом, и однажды уволил няньку, которая позволила Мамору случайно забежать в кабинет; брат… с братом было ещё сложнее. Он ловил Мамору, когда тот оказывался глуп и медлителен и не успевал убежать или спрятаться, и щипал за уши, давал подзатыльники, шлёпал, мазал лицо грязью, и тоже смотрел как на крысу. Так было до тех пор, пока Мамору не вырос. Когда ему уже стало одиннадцать или двенадцать лет, и его возили на лимузине в среднюю школу, курс начальной он прошёл на дому, а тогда, в школе, первый раз увидел других детей – он не знал, что ему делать с ними, как играть. Они не слушались его приказов и не делились сладостями и игрушками, на переменах он оставался один, и сидел в стороне, уткнувшись в книгу, и даже слугам в поместье запретили разговаривать с ним тогда, чтобы он не набрался низких привыче. Он был так отчаянно одинок, и однажды ночью…
…Сначала это казалось ещё одним мокрым сном – вкрадчивые умелые пальцы, влажный горячий язык – на губах, на шее, по всему телу, и он дрожал, таял в мучительной истоме, не понимая, что с ним. Сильное длинное тело рядом наваливалось, прижималось горячим, твёрдым отростком, источавшим липкую влагу, обещая тёмное удовольствие, и он уступал, позволял, он не хотел думать, не хотел знать… Смутно он догадывался, что это неправильно, что так нельзя делать, но было слишком хорошо, до той ночи, когда толстое, скользкое не стало толкаться в попку, причиняя жгучую боль. Он рвался и просил – не надо, не хочу, но ласковые пальцы стали жёсткими и неуступчивыми, а голос, хриплый, дрожащий от возбуждения, шептал – нет, надо, ты же хочешь, Мамору, вот здесь, и так, ты хочешь… И потом он научился хотеть этого, и сам научился… многому…
…Летний полдень, ленивый, медленный, медовые солнечные пятна на золотистом паркете, обюссонский ковёр неприятно колет коленки. Масафуми развалился в кресле отца, а Мамору сосёт его член. Они поспорили на половину месячного содержания Масафуми, что тот не продержится дольше трёх минут. Масафуми стонет, и повторяет таблицу умножения, а Мамору смеётся с полным ртом, таблица – это нечестно, он забирается поглубже в штаны к брату и сжимает рукой налитые яйца, оттягивает вниз. Масафуми орёт, и тугая струя бьёт в горло Мамору, он морщится, бросает искоса взгляд на часы, две минуты тридцать две секунды, он выиграл, но как неудачно получилось, он ненавидит глотать эту гадость!..
…Мамору четырнадцать, он вместе с Масафуми и его друзьями в специализированном борделе в Нагасаки, тогда он первый раз был сэмэ. Под ним лежал симпатичный парнишка с негритянской кровью, он трахал его на столе, пьяный от саке и ощущения власти, обладания. Тут ввалился брат с друзьями, они разразились подбадривающими криками, а когда он кончил, Масафуми подхватил его, очумелого, разнеженного после оргазма, и вставил сам, и Мамору орал под ним, как мартовский кот, кончая снова и снова, брат отвалился от него, сделав приглашающий жест рукой, но Мамору уже приходит в себя, и в горло первому же дружку, который норовит пристроиться к нему после Масафуми, упирается армейский нож фирмы «Барлоу», купленный тут же, в Нагасаки, у американского матроса. Мамору поднимается со стола, и чувствовать оружие в руке, дрожь плоти под лезвием так же упоительно, как быть сверху, быть сэмэ, мужчиной, победителем. Он проводит языком по пересохшим губам, струйка крови ползёт по смуглому дрожащему кадыку его жертвы. «Ты что делаешь, маленький траханный ублюдок?» – спрашивает брат, а Мамору смеётся и говорит: «Что хочу, то и делаю, Маса, у папочки хватит денег на сотню таких, как этот!»...
…Мальчишка садовника, сколько ему было – десять, одиннадцать – хрупкий, глазастый, со светлым личиком и весёлой улыбкой, но он больше не улыбался, когда Мамору изнасиловал его в домике для гостей. Серьёзная травма? Ну и что, щенок сам виноват, нечего было сначала вилять задницей, а потом сопротивляться, отстегните им бабок и всё! Отец тогда ударил его так, что он отлетел к стене, но семье садовника заплатил, и Мамору даже не поинтересовался – сколько…
…Закрытая частная школа, куда Мамору отправили после его выходки, вот тут он развернулся по-настоящему. Он больше не был отверженным одиноким мальчишкой, он стал лидером, первым, королём, сколотил вокруг себя компанию раболепно преданных одноклассников, удерживая их возле себя подачками, кулаками, насмешками, сексом… У него было трое любовников, которые чуть ли не дрались между собой за его взгляд, улыбку, малейший знак внимания… Он делал, что хотел, не обращая внимания на школьные правила, подкупил учителя физкультуры, и тот таскал им виски и травку…
…Его в очередной раз вызвали на разборки в кабинет отца, в кресле сидит серьёзный бородатый мужчина в очках и строгом тёмном костюме. Завидев его, Мамору усмехается и говорит: «Это что, тяжёлая артиллерия? Вы позвали дядюшку Шуичи, отец, чтобы он забрал меня в заведение для малолетних преступников?» Взгляд начальника полиции Шуичи Такатори впивается в юное лицо под шапкой светлых волос: красивое, пресыщенное и циничное, с капризными кривящимися губами и высокомерной наглостью в глазах, словно ищет что-то, ищет… и не находит... Помолчав, Такатори Шуичи говорит: «Нет». Слово падает тяжело, как камень, он встаёт и идёт к двери, потом оборачивается и, брату, отвечая на невысказанный вопрос: «Нет, я не буду его забирать, Рейдзи». Мамору озадаченно переводит взгляд с отца на дядюшку, лицо Шуичи отяжелело от гнева, печали, отвращения, глаза блестят, лицо Рейдзи лучится триумфом и издёвкой…
…Подвал на улице Цукиёно, сколько он здесь – три дня, неделю?- он потерял счёт времени, его бьют каждый день, и почти не дают воды, он прикован к батарее и весь провонял собственной мочой, потом, страхом, раньше они были в масках, его похитители, но теперь они стоят с открытыми лицами, обступили его, все пятеро, и он воет от смертного ужаса, когда понимает, что это значит – отец отказался платить выкуп, и его пришли убивать, он скребёт ногами по полу в тщетной попытке втиснуться за батарею, в обшарпанный бетон. Один из пяти наводит на него пистолет, маленькая чёрная дырка смотрит в лоб Мамору Такатори, щелчок курка, и всё исчезает в ослепительной вспышке…
Такатори Мамору, семнадцати лет, плача и крича, висит, прикованный наручниками к цепи, перекинутой через потолочную балку, в охотничьем домике на территории поместья своей семьи, а его брат Масафуми обнимает трясущееся, избитое тело, тянет вниз, пытаясь утихомирить. Наконец крики и плач смолкли, Мамору повис, как мёртвый, только рёбра судорожно ходят под кровавыми лохмотьями рубашки. Масафуми ползёт по нему вверх, перебирая руками, обеими ладонями приподнимает бессильно поникшую голову, вглядывается в избитое, окровавленное лицо, ласкает мокрые от слёз щеки, шепчет со свирепой радостью:
– Ты помнишь… я вижу, ты всё помнишь, мой маленький Мамору!..
Мутные от боли синие глаза открываются, размыкаются искусанные губы, и Мамору Такатори говорит своему брату, громко и хрипло:
– Убери… на хуй… свои грёбаные… руки!.. Меня зовут… Оми Цукиёно!..
И в этот момент, словно по волшебству, словно это имя что-то стронуло, что-то изменило в ткани мира, рама окна с оглушительным треском ломается, и в комнату прыгает дьявол – чёрные летящие крылья, призрачный проблеск над головой. Дьявол кричит: «Шинэ!», и серый клинок молнией летит вниз, на Масафуми.
* * *
Кухня магазина «Конэко», полночь, скатерть в синюю и белую клетку, на столе ваза с жёлтой хризантемой, бутылка виски и два стакана. Кен Хидака напивается, Ёджи Кудо… направляет процесс в нужное русло.
– Я умереть хочу, Ёджи-кун, – с тоской говорит Кен.
– Угу, – понимающе кивает Ёджи, на этой стадии большего от него не требуется. Предполагается, что он должен сочувственно выслушать Кенкена. Но футболист молчит и болтает виски в стакане, в его глазах, измученных, налитых кровью, застыло выражение детской обиды и непонимания. Тогда Ёджи сам опрокидывает маленькую, виски знакомым тёплым комом скатывается в желудок, эх, жалко, нельзя больше, но он может… Ёджи отбирает у Кена стакан, наливает и велит:
– Пей, футболист, это лекарство… вправит тебе мозги…
Кен молча мотает головой, но послушно, морщась, пьёт, крупными глотками, как будто это и вправду лекарство, которое необходимо принять…Попёрхивается, кашляет, втягивает воздух обожжённым горлом, слёзы катятся по щекам, Кен вытирает их, вытирает, а они всё льются и льются…
…Он перемахнул через подоконник последним, они втроём сидели под окном, они нашли Оми по крикам, так странно было – сумерки, тишина, горьковатый холодный воздух, осенний парк, красивый, как небесные сады, и крики боли, несущиеся из домика под деревьями… Три тени, они скользнули по росистой траве, Фудзимия заглянул в окно, и сделал им знак затаиться, Кен тоже глянул одним глазком, и мельком увидел, что какой-то мужик ходит с хлыстом вокруг связанного Оми, Кен дёрнулся было, но командир предостерегающе положил ему руку на плечо, чего он там ждал, неизвестно, но когда раздался хриплый, сорванный голос малька – ругань, а потом: «Я – Оми Цукиёно!», командир ломанулся в комнату, как таран, следом – Кудо, Кен – за ними, внутри уже была мясорубка, хлопали двери, на него налетела какая-то полоумная баба, едва отбился, потом он увидел, что баб было трое, и ещё одна девчонка, с виду совсем малолетка, с розовым зонтиком, она визжала и сноровисто тыкала зонтиком в Оми, подвешенного за руки, малёк уворачивался, остриё зонтика отливало сталью. Кудо и Фудзимия сдерживали других девок, тогда Кен, спрятав лезвия, по простому, кулаком, врезал малолетке, она отлетела к стене вместе со своим зонтиком и затихла, а он занялся мальком. Отмычкой открыл замки на наручниках, малёк свалился ему в руки стонущей грудой, спина у него была – кровавое месиво, кисти посинели. Кен стал смотреть, насколько всё плохо, но тут на него налетела белокурая красотка, она визжала, как неупокоенная душа и хлестала кнутом со специальными стальными когтями, Кен занялся ею. Сцепившись, они ввалились в другую комнату, Кен мимолётно глянул в окно и увидел, что мужик с хлыстом, прихрамывая, убегает к тёмной купе деревьев, ах сука, уйдёт ведь! – Кен так навалился на свою красотку, что она заткнулась, и, хрипло дыша, едва поспевала отбиваться, наконец Кен достал её, полоснул по лицу, жалко, конечно, но что поделаешь. Она вскрикнула, упала, заливаясь кровью, а Кен уже выпрыгивал из окна и нёсся вдогонку мудаку с хлыстом. И он уже нагонял, когда наперерез ему метнулась фигура в белом – какой-то ненормальный, гайдзин, он раскинул руки и стал перед Кеном, как крест, безоружный, на лице – сумасшедшая улыбка, Кен пробовал отмахнуть его багнаком, раз, другой, но это было всё равно, что отмахиваться от тумана, Кен стиснул зубы, удваивая усилия, и ему удалось распороть кончиком лезвия рукав белого пижонского плаща, гайдзин возмущённо вскрикнул... и у Кена в голове вспыхнула пронзительная боль, он упал на колени, скорчился, вцепившись в виски, царапая багнаками лицо, он задыхался, перед глазами плыли красные круги. Он услышал крик, как через вату, и голову отпустило, так же внезапно, кое-как он разогнулся, и увидел, что гайдзин тоже лежит на земле, боком, словно отброшенный невидимой рукой, и смотри… смотрит… Кен обернулся – у него за спиной стоял Наоэ, На-чан, его любимый малыш, бледный, взволнованный, брови изломаны, а за ним, прямо в воздухе, висело тело малолетки с зонтиком. Рыжий гайдзин перевёл взгляд на Кена, у того в голове что-то легонько шевельнулось, как пёрышком погладили… гайдзин упал на спину и залился хохотом, «Шу, прекрати!» – выкрикнул Наоэ, и гайдзин, с трудом успокоившись, сел по-турецки, прямо на траву, оглядывая их плутовскими глазами и сказал: «Опаньки, теперь это называется помогать тренеру, а, чибик?» Наоэ покраснел так, что было видно даже в сумерках, и тут до Кена стало доходить кое-что, а эти двое… Кен никогда не сумел бы объяснить, что это было, он же не чокнутый, но Наоэ и рыжий гайдзин словно говорили, молча, и обрывки их разговора плавали в голове у Кена, как листья в ручье.
«Брэд знает…»
«Нет, и если ты…»
«…глупый щенок… не наш…»
«…убью тебя!..»
«…не выйдет…»
Они сверлили друг друга глазами, потом рыжий пижон фыркнул, встал, отряхнулся, и пропал, у Кена на секунду помутилось в голове, а когда он очнулся – на лугу были они двое. На-чан опустил тело девочки на траву и застыл, глядя на Кена. «Это твой брат?» – спросил Кен, «Да» – кивнул Наоэ. «А… эта?..» – Кен махнул на девочку – девушку! – вольно раскинувшуюся на траве. «Это… я с ней дружу… мы вместе… охраняем Такатори» – ответил На-чан и опять покраснел. «Ты видел спину того парнишки?» – спросил Кен, чувствуя, как сердце заходится болью, сильнее, чем голова только что. «Он… я пришёл позже… Я контролировал ситуацию!.. С ним будет всё в порядке…» – жалким голосом прошептал Наоэ. «А» – сказал Кен, развернулся и пошёл в сторону домика, где его команда дралась с Тёмными Тварями. Наоэ не позвал его. И сам он не обернулся…
Кен отнял руки от лица и увидел прямо перед собой стакан с янтарной жидкостью.
– Пей, футболист! – сказал Кудо заплетающимся языком. И Кен выпил.
Потом, когда одна бутылка уже опустела, и Кудо приволок из своей комнаты другую, а боль в сердце если и не стала меньше, то как-то уравновесилась жжением в желудке, зазвонил мобильник. Они с Кудо долго думали – чей, потом искали по всем углам и карманам, телефон обнаружился в мусорном ведре, куда он попал по ошибке, потому что пустую бутылку они нашли в кармане куртки Кена. Кудо, как более трезвый, ответил.
– Командир из больницы, – это Кену, – Нет, Айя, я не пьян… почти… ОК… Малёк хорошо, уснул уже, – Кену, – Переночуешь в городе? А-а-ай-я-я!.. Тихаришься от друзей, да?.. ОК, уже заткнулся! И тебе спокойной ночи! – ржанье, – Рассердился! – это Кену.
– Но я ж люблю его, люблю, как же так! – проскулил Кен вслух реплику из мысленного диалога, который вёл с самим собой уже часа четыре.
– Е-го-о? Эй, да ты пидор, футболист! – возмутился Ёджи, и тогда Кен ему вмазал, но неудачно, Ёджи ответил и тоже промахнулся, вообще, драка не удалась, потому что они как-то очень быстро оказались на полу, и не от ударов, а так просто – ноги не держали. На полу сначала было твердовато, а потом ничего, и последнее, что всплыло в голове у Кена, перед тем, как он отрубился, было несчастное, бледное лицо Наоэ.
* * *
Ран сложил мобильник и убрал его в карман. Ну Кудо, раздолбай хренов! Хорошо, что там Кен, он его утихомирит…
– Как там ребята? – раздался слабый голос. Ран обернулся, подошёл к постели.
– Я тебя разбудил? – спросил он мягко.
– Нет… я и не спал почти, – Оми уложили на живот, спину прикрывала стерильная салфетка. Ран осторожно присел на краешек кровати, горячая, в мозолях от арбалета ладонь Цукиёно нашла и сжала его руку. Ран ответил на пожатие, безмолвно стараясь передать своё сочувствие, свою силу.
– Попробуй уснуть, я побуду ещё, – сказал он.
– Мне… досталось, да?
– Врач сказал – останется несколько шрамов, но большинство ран поверхностные. Подвывих правого плеча. А на лице… Если хочешь, потом можно будет сделать пластику.
– Не хочу… чёртову пластику! – вскинулся Оми, – не хочу… быть смазливым… хуесосиком!
– Ладно, не хочешь, не надо, поспи давай.
– Как… ты можешь быть… таким… – проскулил Оми.
– Успокойся!
– Я ведь… Такатори… Ты понимаешь… Я всё вспомнил! Моё настоящее имя – Такатори Мамору, и я был… маленькой ублюдочной сволочью! Всю жизнь… Этот… Масафуми… мой брат… он… трахал меня с двенадцати лет, и мне это… нравилось, потому что… – Оми задохнулся слезами, Ран только крепче сжал его руку, – потому что я – сын шлюхи… он так сказал, что моя мама, что она… что мой настоящий отец – Шуичи Такатори… и я… и его отец… Рейдзи… убил её и потом… позволял меня… т-т-трахать, для мести, но я и сам… я был таким, что он от меня отказался, мой родной отец, не захотел забрать, я помню, тяжёлая артиллерия… – голос Оми становился всё тише и тише, ему вкололи успокоительное и обезболивающее, но он цеплялся за Рана, борясь со сном, тот молча сжимал его руку, услышанное было слишком страшным, невозможным, невероятным, не укладывалось в головею. Родные могут только умереть, но не могут предавать и издеваться… Ран смотрел на чёткий профиль Оми, кривящиеся от боли и плача губы, дрожащие ресницы, мокрое пятно на подушке… Это сын Шуичи Такатори, отвергнутый отцом, отброшенный с презрением только потому, что рос с дрянными людьми, ненужный, нелюбимый ребёнок…
– Я же знаю… о твоей семье, я вскрыл файл Критикер… – всхлипывал Оми, – как ты можешь тут сидеть со мной, я ведь Такатори, Такатори в квадрате, – плач перешёл в горький смех, Оми затрясло, тогда Ран осторожно, мягко, стараясь не задевать повязки, прижал бьющееся тело к постели, прошептал:
– Тише, тише, успокойся…
И потом, когда Оми притих, сказал негромко:
– Ты был Такатори Мамору, но теперь тебя зовут Оми Цукиёно, ты сам назвал своё имя, там, у… в поместье. Ты мой друг, я доверяю тебе свою жизнь на каждой миссии, понял?
Оми помолчал, потом сказал низким от слёз голосом:
– Ты всё слышал, да?
– Да. Я… должен был убедиться.
– Айя… ты знаешь… что в Критикер тебя зовут… Отморозком? – пробормотал Оми в подушку, сонно. Ран только дёрнул ртом.
– Ты не думай… Я понимаю… – язык у Оми заплетался, – всё равно… ты… классный, командир...
– Спи, Цукиено. Ты должен быть в норме к следующей миссии, – сказал Ран.
– Охотники Света… пресеките жизнь… Тёмных Тварей!.. – даже в полусне Оми сказал это так похоже, так… Ран смотрел на чёткий силуэт на белой подушке, и странная, бредовая догадка пронеслась у него в голове.
14.
Ночная прохлада после тёплого стерильного воздуха больницы прочистила Рану мозги, и он постарался думать логично. Какие доказательства у него есть? Какие доказательства того, что Персия – это Такатори Шуичи? Чёрный силуэт на фоне белых жалюзи, знакомый из прошлой, детской жизни, когда господин Шуичи приходил к ним в гости, и его усаживали в кресло, спиной к окну, и маленькому Рану он казался богом справедливости. Они с отцом спорили о законах, о существующей пенитенциарной системе, которую Такатори Шуичи считал слишком мягкой… И странное, невероятное подобие интонации, пауз, ударений – всего того, что позволяет полубессознательно отличать этот голос из сотни других, а Рана по телефону часто путали с его отцом, и… Ран потряс головой, в глазах всё расплывалось от усталости, когда он колесил по узким улочкам китайского квартала, подъезжая к дому госпожи Лю, он всё равно не смог бы сейчас войти в «Конэко», говорить с ребятами, слишком много он узнал сегодня, слишком о многом ему надо было подумать. Он припарковал машину у лавки, здесь её можно было оставлять без опаски, госпожа Лю пользовалась в квартале громадным, почти раболепным уважением, которое отчасти распространялось и на её постояльца. Темно было – хоть глаз выколи, тусклый свет далёкого фонаря едва мигал, изумительная ледяная смесь мелкого дождичка и тумана пробрала Рана до костей, он снова был в чёртовом плаще для миссий, дубовом от кевларовых пластинок, негреющем, он поёжился, с каждым месяцем он всё больше привыкал к этому плащу, скоро он забудет, как выглядит нормальная одежда… Он поднимался по проржавевшей наружной лестнице, в маленькой комнате наверху его ожидали тишина, шорох дождя, хибати с горячими углями и «Повесть о Гэндзи» в свитках, подаренная когда-то его деду императорской дочерью… Чёрная тень на верхней ступеньке вдруг ожила и ткнулась ему в живот тёплой безвольной тяжестью. От неожиданности Ран чертыхнулся, ответом был знакомый смешок. Пальцы утонули в жёсткой гривке волос, немного влажных, скользких от геля. Ран запрокинул голову Шулдиха, светлое пятно лица, глаза прикрыты, запах ванили и моря смешался с запахом саке…
– Ты зачем напился? – прошептал он, чувствуя, как внутри что-то отогревается, отпускает.
– Для храб-рости, – сказал Шулдих. Ран подцепил его подмышки, вздёрнул на ноги. Рыжий гайдзин болтался у него в руках как тряпичная кукла, голова клонилась на бок, на губах блуждала улыбка.
– Фудзимия-я-я… Я чуть-чуть… Я свою норму знаю! Пьяный телепат… а, тебе не интересно, либе… Твой тренер бросил моего чибика, вот урод!..
– Что ты несёшь?..
– А, ты же не знаешь… Ладно! Бросил и всё… по идейным… соображениям… Вы, люди, такие странные! – пожаловался Шулдих, лицо опечалилось, – мой чибик плачет, плачет, плачет… не слезами, либе, а внутри… это так чертовски грустно, просто невозможно… быть рядом, и я подумал… Ой! – Ран осторожно прислонил его к стене, а сам стал открывать дверь, – ну… короче, я подумал, либе… ему… есть отчего плакать, а мне нет, и я стал тебя искать, искал, искал, искал, искал… – мурлыкал Шулдих мечтательно.
– По барам? – уточнил Ран, поворачивая ключ.
– Только один бар! – возмутился Шулдих, и на Рана обрушился водопад образов – приглушённый свет, разноцветная шеренга бутылок у стойки, играет джаз, люди в деловых костюмах, сдержанный смех, английский и японский поровну, прямо перед носом – недопитое саке, ему двух глотков хватило, и как только можно пить эту дрянь!.. Мысли людей вокруг жужжат и кружатся потревоженным пчелиным роем, иногда они совпадают с тем, что произносится вслух, а иногда нет, это смешно, Шулдих проглатывает их одним глотком, запивая вкус японской гадости, и тянется дальше, в ночь, и там, там… очень скоро…
– Хватит, прекрати! – сказал Ран.
– Угу… и я тебя нашёл… Знаешь что, либе? – Шулдих повысил голос.
– Что? – отозвался Ран, злость в нём боролась со смехом.
– Надо быть храбрыми! И брать от жизни… всё! – рыжий гайдзин качнулся к нему и обнял за шею.
– Слушай, у тебя совесть есть? – прошептал Ран, отстраняясь.
– Совесть! – хихикнул Шулдих, оглядел себя, похлопал по груди, по бокам, – совесть-совесть… – расстегнул светлый френч, сунул руки в карманы джинсов, – Ого!.. Нет, либе, совести там нет, есть кое-что дру…
Ран сердито втолкнул его в комнату, но Шулдих только рассмеялся.
– Я тебя убью! – беспомощно, тоже почти со смехом, проворчал Фудзимия и включил свет. Шулдих, всё ещё хихикая, сделал несколько шагов, покачнулся и упал поперёк низкой кровати.
– Лучше трахни разочек! – призывно раскинув руки, он смотрел на Рана блестящими тёмно-голубыми глазами, розовые пятна от саке и возбуждения цвели на щеках, рыжие волосы лежали вокруг лица медным нимбом, он уже не смеялся, но губы изгибались в лукавой, довольной улыбке, он зацепил Фудзимию, и Фудзимия это знал. Правда, оставались ещё чёртовы Принципы Фудзимии, поэтому Шулдих сказал, насколько мог серьёзно, стараясь прогнать неудержимую радость с лица и из голоса:
– Фудзимия, я знаю, что между нами… существуют разногласия, – это выражение он подцепил сегодня в баре, в мозгах у одного мудака, но оно оказалось ужасно подходящим, – да, разногласия, и они гораздо идейнее, чем у… – упс, этого Катане лучше не знать, – но пока мы не сцепились окончательно… – ох, вот об этом тоже не надо, чёрт, он просто хотел переспать с Фудзимией, и сказал это довольно ясно, так какого же дьявола тот стоит в дверях, как бедный родственник, Шулдих сунулся ему в мозги, проклятое саке, он закрыл глаза…
– Не делай так больше, хорошо? – твёрдая прохладная ладонь легла ему на лоб, и Шу весь потянулся навстречу этой нехитрой ласке.
– Не буду, – отозвался он, не очень понимая, что именно, потому что Фудзимия очутился рядом с ним на кровати. Лотар попытался обнять его, но промахнулся.
– Блин, что бы я ещё раз это ваше саке… – простонал он. Раздался смешок, и Шулдих удивлённо захлопал глазами – сам он не смеялся, а значит…
– Фудзимия, это ты хихикаешь, или у меня галлюцинации? – осведомился он подозрительно, а потом судорожно зевнул.
– У тебя галлюцинации, – проворчал Ран, – лежи спокойно.
И Шулдих послушался, даже просто лежать с Фудзимией было так классно, так… Фудзимия сел, раздался шорох, что-то тяжёлое с металлическим звяканьем полетело на пол, потом проворные пальцы Рана взялись за ботинки Шулдиха – шикарные шузы из тиснёной крокодильей кожи, на высокой шнуровке, отделанные серебром, вот только под ними… Шулдих застонал – под ними были позорные носки с покемонами, он купил их две дюжины, себе и Наги, в знак протеста против Японии. Брэда просто передёргивало, когда он видел эти носки…
– Не смотри, Фудзимия! – взмолился Лотар, поджав пальцы на ногах. Новый смешок.
– Не смотреть на что, гайдзин? – спросил Фудзимия очень серьёзным голосом.
– Пошёл ты… – пробормотал Шулдих, чувствуя, что его приподнимают и закатывают под одеяло, – и не зови меня… гайдзин… Меня зовут… Лотар Шулдих, тебе не… вы-го-во-рить, но Шу… будет достаточно… Проклятое саке…
Он уснул на половине слова, и не слышал, как Ран произнёс в темноту одними губами «Шу…».
…Рана будит поцелуй – вкрадчивый, настойчивый, сладкий, Ран падает в этот поцелуй, как птица в солнечное небо, всё, о чём он думал, что решил, ворочаясь бессонной ночью, кажется неважным, важно только гибкое, тонкое, как хлыст тело, жарко льнущее, обнимающее, гайдзин? Шу! Расстегнул свою рубашку, и забрался под майку Рана, тянет её вверх, кожа горит. Ран хватает его за руки и из последних сил отдирает, отталкивает от себя, на другой конец постели. Садится, подтянув колени к груди, закрыв лицо дрожащими руками, он задыхается, сердце бьётся как сумасшедшее, член ноет, а голос кажется чужим, когда он просит:
– Нет… Послушай, нам надо поговорить!
– Поговорить? – переспрашивает Шулдих обморочно, так, словно ему неизвестен смысл этого слова. Ран кивает, глядя на него лихорадочно блестящими глазами.
– Мы… это неразумно, то, что мы делаем!
– …Да? – Шулдих очень быстро приходит в себя и, обманчиво-ласково, – а чего же ты ночью молчал, либе?
– Надо было выкинуть тебя пьяного под дождь? – сердито спрашивает Ран, он не хочет думать о том, что было ночью.
– Ночью ничего не было, – услужливо подсказывает Шулдих, – блин, если бы мы трахнулись ночью, ты бы сейчас…
– Я же сказал – не лезь ко мне в голову!
– Ты забыл добавить – Тёмная Тварь! – орёт Шулдих, окончательно взбешённый, он вскакивает с постели, дрожащими пальцами застёгивает рубашку.
– Ты сам сказал в Иокогаме – мы враги! Завтра мы можем… убить друг друга! – кричит Ран в ответ, его трясёт от разочарования, и он не понимает, почему, он уверен, что поступает правильно.
– Завтра! – орёт Шулдих, – Завтра! Мне надоело это проклятое слово, ты ещё хуже Брэда, Фудзимия, со своим «завтра»!
– Хуже кого? – спрашивает Ран громко, глаза застилает красная пелена, он вскакивает и хватает Шулдиха за плечи, – Хуже кого?!?
– А тебе какое дело? – визжит Шулдих, лицо у него идёт алыми пятнами, и Ран понимает, с острой ревнивой злостью, что Шулдих спал с этим самым Брэдом, другим гайдзином, который пытал его на заброшенном заводе.
– Убирайся! – говорит он ледяным голосом и отшвыривает от себя Шулдиха, – убирайся, и забудь сюда дорогу!
– И уберусь, Фудзимия! – Шулдих шипит, как разъярённый кот, – но сначала… За тобой должок! Я спас твою чёртову самурайскую задницу, дважды! Так что изволь её подставить – и мы в расчете!
– Что? – переспрашивает Ран, не веря в подобную наглость.
– Что слышал, – говорит Шулдих зло, – ты меня трахнул, меня, Тёмную Тварь, а я спасал твою дурную башку, я уж и не помню, сколько раз, а ты… ты…
Они застыли друг напротив друга, взбешённые, взлохмаченные, одетые кое-как, руки сжаты в кулаки, глаза горят, они готовы растерзать друг друга…
…За тонкой стеной госпожа Лю смотрит на их образы в старинном серебряном зеркальце, округлив глаза, укоризненно качает головой, потом шепчет что-то, касается маленькими высохшими пальчиками лица одного, второго…
…Дикая злая сила словно взорвалась в Ране, не помня себя от бешенства и обиды, он двумя шагами вернулся к постели, и бросился ничком, лицом в подушки, застыл, сжав руки в кулаки, вот тебе, подавись. Он ожидал грубости, боли, насилия, чего угодно, только чтобы покончить наконец с проклятым наваждением, которое мучает его столько месяцев, наполняет тоской и жаждой невозможного, чего-то такого, что, конечно, нельзя получить от… Тёмной Твари… Но никто не набрасывался на него, была тишина, шепот дождя за ставнями, частое дыхание Шулдиха, минуты шли, потом… шорох… прикосновение… Ран сжался, когда лёгкие пальцы коснулись его спины, нестрашно, тихо, тёплая щека между лопаток, подрагивает, влажное тепло поцелуя, прямо через майку… Рука несмело ложится на бок, гладит, пальцы и губы чертят узоры вдоль напряжённых мышц, встопорщенных лопаток… Тяжёлый, плавящий кости жар медленно заполнял Рана, глаза закрывались, дыхание прерывалось, он втиснул горящее лицо в подушки до боли, сжал простыни, сердце билось сумасшедшими рывками, член дёргало, он глухо застонал… И в ту же секунду они исчезли – тёплое дыхание, губы, пальцы… Ран, ничего не понимая, повернул голову, и увидел, как Шулдих, присев на корточки у самой двери, шнурует свои пижонские ботинки. Ран никогда не видел, чтобы ботинки шнуровали так быстро, он спросил охрипшим голосом:
– Ты… куда? – просто ничего другого в голову не приходило. Шулдих повернул к нему лицо, искажённое злой и жалкой гримасой, и проговорил:
– Куда? Подальше отсюда, понял? У этой Тёмной Твари, – он стукнул себя в грудь, – есть пикантная прихоть! Эта тварь предпочитает трахаться по взаимному согласию! – он вскочил, Ран тоже, и в прыжке сшиб его с ног, прежде чем телепат выскочил за дверь. Они приложились о косяк, Ран обхватил его обеими руками, только чтобы не дать убежать, не упустить, и пробормотал в яркие рыжие волосы:
– Считай, что оно у тебя есть.
– Что? – Шулдих перестал вырываться и уставился на него сердитыми голубыми глазами.
– Согласие.
– Знаешь, Фудзимия…
– Я согласен, – Ран прижал его бёдрами к косяку.
– …Знаешь, Фудзимия, у меня крыша едет! Ты говоришь одно, думаешь второе, твоё тело говорит третье, а потом ты говоришь четвёртое и набрасываешься на меня как ненормальный!..
– Прекрати… орать!
– Не командуй!
Они уставились на друга, не размыкая рук, и вдруг рассмеялись, они так и не смогли потом вспомнить, кто засмеялся первым, но через секунду они уже хохотали до слёз, цепляясь друг за друга, Ран – закинув голову, Шу – покачиваясь из стороны в сторону. Обнявшись, они как-то добрались до кровати и рухнули на неё… И на этот раз всё пошло как надо.
…Так странно, когда не надо ничего делать самому, когда любят – тебя, когда тебя – ведут, мучительно-медленно и верно, так что теряешь волю и готов на всё, только чтобы это продолжалось, чтобы тебя гладили, ласкали, любили… Руки раскинуты и неподвижны, как крылья парящей птицы, голова мотается по подушке. Он боится смотреть вниз, чтобы сразу не кончить – у него между ног, между раздвинутых коленей, змеятся, вспыхивают костром рыжие волосы. И он горит, горит, потому что губы Шу сомкнуты на его члене, а пальцы медленно гладят, разминают нежную горячую кожу промежности, проникают внутрь. Рана выгибает волной боли и удовольствия, и Шулдих тут же останавливается, выпускает его изо рта, дует на горящий, влажный, подрагивающий член, легонько прижимается прохладной щекой, скользит вверх, а пальцы… пальцы продолжают растягивать, ласкать изнутри, сильно, но уже небольно, привычно, и Ран сдаётся, опускается на постель, расслабляется, рыжие волосы щекотно проходятся по животу и груди, падают на лицо, тихий шёпот:
– Ты… раньше, кому-нибудь?..
– Нет… – это можно сказать только с закрытыми глазами, в целующий рот, почти неслышно, и поцелуи становятся другими, жёсткими, жадными, высокий хрипловатый голос дрожит, срывается:
– О, mein Leben, Ран… meinе Freude! Мein Schatz…
– Тихо, задушишь!.. – Рану хочется смеяться, от жаркого тёмного удовольствия, которое волнами расходится по телу, от рокота чужого языка у самых губ, – Говори по-японски…
– Koi… – тоже едва слышно, на ухо, – amai…
…- А!
– Больно?!?
– Нет… нет… Ты… Ещё…
– Так? – тяжёлый, убийственно-сладкий, распирающий толчок, в темноте под опущенными веками вспыхивает белое, губы лепечут:
– Да-да-да-да… – неужели это его голос? Ещё толчок, и ещё, пальцы комкают простыни, он кусает губы в кровь, чтобы не закричать, рот Шулдиха собирает эти тёплые капли, язык зализывает укус, тоже толкается внутрь… Ран обессилено стонет, весь в поту, а Шулдих глотает его стоны и двигается, двигается, двигается, внутри и снаружи, тоже мокрый, напряжённый, как пружина, нависая над Раном, опираясь на локти, обхватив его голову руками… Он хочет, чтобы Фудзимия открыл глаза, посмотрел на него, посмотрел на них… Такие красивые глаза, как фиалки в густой траве, потерянный слепой взгляд, у Шулдиха сносит крышу, он кричит и подаётся вперёд, Ран вторит ему, хрипло, бесстыдно, обеими руками втискивает в себя ягодицы Шу и кончает. Горячая липкая влага растекается между ними из его пульсирующего члена, он сжимает Шулдиха внутри себя, и тот идёт следом, в огонь, они снова – одно, сплавленные, слитые, потерянные друг в друге. В себя они приходят нескоро, как после обморока. Шулдих всхлипывает и дрожит, мотая головой, это слишком, слишком сильно, он словно пьяный. Руки Рана кружат по спине, успокаивая, утешая, так несправедливо, почему он не хочет понимать, почему… Он пытается что-то сказать, сопротивляется поцелуям Фудзимии, голодным, сильным, как будто ничего не было, но жаркая слабость охватывает его, а руки Фудзимии… Он переворачивает Лотара на живот и проводит ладонями сверху донизу, губы ласкают поясницу, Лотар ёжится и постанывает, внутри всё сжимается, ноги раздвигаются непроизвольно, ему кажется, что его задница сейчас поднимется вверх, как воздушный шарик – так у него встало, он елозит членом по простыням и поворачивает голову, шепчет:
– Быстрее…
Фудзимия что-то делает, что-то, невидное в темноте, отвечает хрипло:
– Нет… подожди… я хочу, чтобы тебе было… хорошо…
– Мне уже хорошо!.. – Шулдих пытается приподняться на локтях и коленках, задевает горячее влажное бедро Рана, тот вскрикивает, как от ожога, и прижимает его к постели всем телом, проводит между ягодиц дрожащими пальцами, смазанными чем-то густым, скользким, его спермой – понимает Шулдих, и возбуждение бьёт в него как молния, он нетерпеливо вскрикивает и отталкивает руку Рана. Фудзимия, наконец, вставляет ему, Шулдих ахает и запрокидывает голову, это ещё лучше, чем в первый раз. Он подаётся навстречу Рану, с губ слетают бессвязные просьбы – ещё, сильнее, так, да – и Фудзимия слушается, подчиняется ему, и скоро, очень скоро они вдвоём рушатся в раскалённую добела тьму…
А потом было утро, первое по-настоящему хорошее утро за много месяцев, позднее, ленивое, наполненное солнцем и звенящим покоем. Рану не хотелось шевелиться, не хотелось думать, ничего не хотелось, тёплое тяжёлое тело, греющее, накрывающее его, пошевелилось, хриплый стон прямо на ухо, острый нос, уткнувшийся в шею… Ран чувствует, как губы расползаются в улыбку, переворачивается так, что Шулдих оказывается сверху, кладёт ладони на круглые крепкие ягодицы, прижимает к себе, как ночью, но сейчас они оба пресыщены, удовлетворены, переполнены друг другом. Шулдих разглядывает его своими тёмно-голубыми глазами, словно пушистый кончик кошачьего хвоста гладит по лицу, и в этот момент Рану очень хочется узнать его мысли, читать его так же свободно, как…
– Попробуй, это классно, либе, – шепчет Шулдих и целует его в уголок рта, просто тёплое прикосновение, но оно пронизывает Рана с головы до ног страхом, протестом, неприятием, нежеланием, он не может видеть этот вопрошающий вкрадчивый взгляд. Он кладёт руку Шулдиху на затылок, втискивает его голову себе в плечо, чтобы не видеть, не чувствовать, не открыться больше, чем он уже открылся. «Не надо!» – просит он мысленно и вслух, Шулдих сопит ему в шею, потом Ран ощущает кивок, и телепат выворачивается, вскакивает, потягивается, руки Рана мгновенно становятся пустыми, это почти больно, но зато он может видеть, как одевается Шулдих: стриптиз наоборот, серые модельные джинсы, серая атласная рубашка, длинный замшевый френч, светлый, тиснёный узором «пейсли» сизо-синего цвета… Ни у кого другого Ран не видел таких крутых, стильных шмоток, так изумительно подходящих к рыжим волосам, белой коже, хотя Рану почти жаль, что атлас и замша скрыли синяки и царапины, знаки их ночи, знаки того, что под всеми этими шикарными тряпками – его Шу, гибкий, сильный, нежный, безжалостный зверь с огненной шерсткой и сладким ядовитым жалом во рту…
– Так, Фудзимия, я тебе не зверинец! – ворчит Шулдих и, прыгая на одной ноге, натягивает носок с покемонами, – и отвернись, я жрать хочу, а будешь так смотреть – съем тебя. Но лучше раскрутить на завтрак старую фрау. Она готовит – пальчики оближешь!
Ран послушно отворачивается, пряча улыбку в подушку. Наверное, он засыпает ненадолго, потому что в следующий момент уже слышит пронзительный голос Шулдиха, сообщающий, что завтрак готов, и если Фудзимия не поторопится…
Завтрак их ждёт гигантский, госпожа Лю подаёт его, веселясь, как девчонка. Она словно находится в нескольких местах сразу: хихикает и подталкивает их сухонькими острыми локотками. Рану немного неловко, а Шулдих блаженствует, уплетая содержимое многочисленных плошечек и тарелочек, закатывая глаза и постанывая с набитым ртом. Он ловко орудует палочками и пальцами, пытается накормить Рана с рук самыми вкусными, по его мнению, блюдами. Тот смущается – как Шу может при госпоже Лю?! Старая ведьма издаёт смешливое довольное кудахтанье, Шулдих вторит ей, а потом, видя лицо Рана, быстро берёт его руку, трётся щекой о ладонь, как кот. Он так доволен жизнью, так… счастлив? – что Рану становится немного стыдно своей неловкости, своих деревянных движений, просто он не может, не может так сразу… Шулдих замирает на секунду, он что-то делает мысленно, Ран уже научился чувствовать такие вещи, так и есть, госпожа Лю тут же перестаёт хихикать и сновать вокруг стола, она подсаживается к ним и заводит чинную беседу о погоде. Шулдих тоже успокаивается, остаток завтрака проходит вполне мирно, Ран, наконец, сумел преодолеть смущение и ест с аппетитом, Шу и госпожа Лю поедают в огромных количествах сладости, запивая чаем, потом Шулдих смотрит на часы и ахает, он опаздывает, он уже опоздал, он не объясняет, куда, но сладкий рисовый колобок во рту Рана приобретает кислый лимонный привкус. Шулдих утирает рот и вскакивает из-за стола, он не смотрит на Рана, Ран встаёт вслед за ним, госпожа Лю куда-то исчезает, и они остаются одни в маленькой кухоньке, наполненной одуряющими запахами китайской еды и пряностей. От смущения Ран застыл, а Шулдих мечется, не зная, куда себя девать. Они не в силах даже коснуться друг друга, задать вопросы, единственно важные сейчас: «Ты придёшь ещё?» «А ты хочешь?» «Ты будешь ждать?» «Когда?» «Как?» Всё слишком сложно в их жизни, слишком ненадёжно для обещаний и планов. Шулдих делает неловкий прощальный жест и быстро выходит из кухни в узкий коридорчик, ведущий к задней двери, Ран – за ним, ловит его за руку, притягивает к себе… Они целуются, отчаянно, чуть ли не до крови, вкладывая в поцелуй всю свою тоску, всё вспыхнувшее снова желание. Потом Шулдих вырывается, и в следующий момент Ран видит его уже на улице, за медленно закрывающейся дверью. Прежде чем уйти, пропасть, исчезнуть за поворотом, Шу оборачивается, миг – и его уже нет. Ран сжимает косяк двери, не чувствуя заноз, у него словно сердце вырвали. В груди пусто, как же так, они видятся всего только в шестой раз, они враги, Шулдих – не человек, не вполне человек…
– Не грусти, маленький варвар, он скоро опять придёт к тебе, – раздаётся тихий голосок за спиной. Ран оборачивается, глядя на госпожу Лю – он и не думал грустить! Но старая лиса, не слушая его, кивает изящно причёсанной седой головой. Нежный перезвон заколок и подвесок, взгляд такой, словно она не видит Рана, увядшие губы улыбаются…
* * *
– Чибик, ты что такой смурной?
Ревёт «Рамштайн», деревья, дома, люди, машины слились в размытую линию за окнами серебристо-голубого «Порша». Наоэ сидит рядом с Шулдихом, обнимая обеими руками портфель с учебниками. Левая рука телепата отрывается от руля и треплет Наоэ по волосам.
– Хочешь, съездим в аркады? Или в кино? Ну посмотри на меня, либе!..
Наоэ послушно смотрит на Шулдиха, тот просто сияет – улыбка, волосы, кожа, белоснежный френч, но в глазах – в глазах внимательное сочувствие… пополам с раздражением, как всегда. У Наоэ вскипают слёзы от этого взгляда, он стряхивает руку Шулдиха и шепчет непослушными губами:
– Н-н-не трогай меня!.. Всё… нормально!..
– Ох, чёрт! – морщится Шулдих, – Ну успокойся, а? Всё так плохо, либе? Твой симпатичный тренер снова устроил тебе сцену?
– Н-н-нет. Он ушёл… т-тогда… и всё!
– Да брось, ещё вернётся!
– … И всё из-за того, что Такатори побил… т-т-того мальчишку!
– Люди вообще странные, чибик, – задумчиво, – Ладно. Так тебе в школу? – Шулдих резко теряет интерес к беседе, и Наоэ ощущает некую горькую радость. Он не нужен немцу, он никому не нужен, он был нужен только Кену… да и то недолго…
– Да, – шепчет он, и на коричневую кожу портфеля капает слезища. Шулдих беззаботно пожимает плечами.
Он высаживает его за квартал от школы и смотрит вслед напряжённой тонкой фигурке в строгой серой форме, медленно бредущей к зданию школы – старинному, окружённому столетними деревьями. Потом качает головой и резко газует с места. Пытается вспомнить себя в возрасте чибика, и не может. Он тогда был ещё с Брэдом или уже в Розенкранц? Нет, решительно не может вспомнить. Память у Шулдиха неважная, зато он прекрасно умеет делать другие вещи. Просто удивительно, как легко можно пройти все ментальные щиты под прикрытием простого прикосновения. Бедный чибик! Шулдих снова качает головой. Он не собирается сидеть сложа руки и смотреть, как мелкий загибается от тоски, и всё только потому, что у него парень такой принципиальный. Его собственный парень тоже вот… чертовски принципиальный, и Шулдих ёжится при одной мысли о том, что было бы, вернее, чего не было, если бы на росистом лугу в поместье Такатори ему пришлось встать на пути Рана Фудзимии, а не чибикова Кена. Вздыхает, потом хихикает. Принципы – штука заразная. Контагиозная, можно сказать. Он сам сейчас… Опаньки, приехали! Из-за поворота ему отлично видно эту улицу – узкую, чистенькую, дома в три-четыре этажа, маленький магазинчик, маркиза в белую и зелёную полоску, котёнок в окружении цветов на вывеске. Хлопает дверь, звякает колокольчик, и из магазина вываливается стайка щебечущих девчонок с букетиком ромашек, одним на четверых. Шулдих сползает вниз и устраивается на сидении поудобнее, кладёт перед собой шоколадку, опускает на нос тёмные очки. Дистанционное сканирование – не самая лёгкая вещь, но он отлично запомнил Кена, не лицо, правда, а… мозги, пси-профиль, то есть. На память в этом смысле Шу никогда не жаловался. «Принципы, принципы…» – ворчит Лотар Шулдих, надкусывает шоколадку, и в трансе вытягивается на сидении, со сладким вкусом во рту и самыми благородными намерениями.
* * *
Сплошная каменная стена, красные плети плюща свешиваются вниз водопадом. Вечер, мотоцикл спрятан в кустах, Кен почти обошёл эту виллу кругом, но заглянуть за ограду никак не удаётся. Он бы перемахнул через стену шутя, но знает откуда-то, что здесь сигнализация и полно камер слежения. В таких шикарных местечках по-другому не бывает! Кен, наконец, подбирается к воротам, чугунному кружеву, за которым – зелёный газон, клумбы с поздними цветами, поворот подъездной аллеи. Старые деревья роняют последние листья, на каменной скамейке сидит мальчик в сером школьном мундирчике и работает на ноутбуке. Сердце Кена летит вниз, как камень, он было открывает рот, чтобы позвать Наоэ, но горло перехватило, только мальчик словно слышит его, поднимает глаза, обведённые тёмными кругами, на секунду лицо вспыхивает радостью, но только на секунду, потом снова замыкается, твердеет рот. Он встаёт со скамейки и подходит к ограде. Камеры, притаившиеся в развилках ветвей, в нишах стены, послушно опускают диафрагмы и засыпают, плёнка показывает белую рябь.
– Привет, – говорит Кен беспомощно, вглядываясь в лицо Наоэ – чужое, несчастное, взрослое, – Ты почему не ходишь на тренировки? – он не очень понимает, что говорит, но точно не то, что вертится в голове: «Прости, я не могу без тебя, вернись, пожалуйста, будь кем хочешь, только будь со мной». Холодная ладонь Наоэ с изгрызенными до мяса ногтями накрывает его руку, вцепившуюся в чугунный прут.
– Как ты меня нашёл? Этого адреса нет в анкете.
– Нашёл, и всё, – Кен пожимает плечами, это совсем неважно, он просто пришёл, куда звало его сердце. Слабая улыбка трогает губы Наоэ и исчезает.
– Зачем ты здесь? – спрашивает он с тоской, – Ничего не изменилось, мы… враги.
– Ты мне не враг, На-чан, – мотает головой Кен, и, с жаром, – я никогда не подниму на тебя руку, и другим не позволю, а если мы столкнёмся… один на один… как… ты… я не буду защищаться, так и знай, – Кен пытается улыбнуться, вглядываясь в склоненное застывшее лицо Наоэ. Тот поднимает на него глаза, ещё неверящие, и слабо кивает, потом, быстро:
– Я тоже, Кен, и я бы помог твоему другу, обязательно помог бы, Кен, я просто тогда пришёл поздно, но я бы придумал что-нибудь, обязательно, а потом, когда он разблокировался, я держал его, я...
– Ну конечно, малыш, я тебе верю, верю… – шепчет Кен, его пальцы ласкают волосы, лицо Наоэ, и тот замолкает, он боится поверить своему счастью, Кен снова с ним! Они прижимаются к решётке, пытаясь поцеловаться, холодные прутья врезаются в щёку Наоэ, машинально он делает усилие, решётка искривляется с душераздирающим скрипом, и он выпадает прямо в руки Кену, тот смеётся и прижимает его к себе, они замирают, покачиваясь, а потом Наоэ шепчет Кену на ухо:
– И всё равно, как ты меня нашёл?
* * *
– Это ты сделал ты?
– Сделал что? Уточни, чибик, я в последнее время много чего…
– Заставил Кена прийти сюда? Заставил… помириться?
– Кена? Кто такой Кен?
– Прекрати! Ты… это… неправильно! Я не хочу… так!
– Ах ты, маленькая неблагодарная дрянь!. Да ты должен мне спасибо сказать!
– Мне не нужно… не нужно, чтобы ты… изменял его! Если…
– Ты болван! Я ничего в нём не менял! Я ему только назвал наш адрес. Кинул маршрут в голову – и больше ничего, клянусь! Вот и делай после этого добрые дела! Ты хоть понимаешь – чем я рисковал? Ты хоть понимаешь, что он мог бы привести сюда свою команду? Ты думаешь – чем всё это могло окончится?
– Шу…
– …вот тогда мне бы пришлось их перепрограммировать, всех четверых, а ты знаешь – каково это? Ты хоть представляешь..
– Шу, я хотел ска…
– Это тебе не мячики вертеть, это…
– Спасибо! – кричит Наоэ и бросается на шею Шулдиху. От неожиданности телепат шатается, потом неловко хлопает Наоэ по затылку и ворчит:
– Да не за что. Считай это подарком на тот день рождение, либе. И смотри, чтобы Брэд не узнал, – мысленно. Наоэ отпускает его шею и серьёзно кивает.
Брэд Кроуфорд.
Если кому-нибудь интересно, как выглядит будущее в пророческих видениях…
Оно похоже на слайды.
Беспорядочные разрозненные кадры, даже не режиссерская версия, а операторская. Некоторые слайды сразу идут под ножницы, ненужные отблески чужой жизни, случайно попавшие на плёнку лица незнакомцев. Некоторые можно выстроить в цепочку, некоторые – не имеют бэкграунда, как картина – застывший кусочек жизни без начала и конца, и именно они, как правило, и показывают результат, отдалённый результат логической цепочки, именно их я переживаю заново, уже в реальности, когда моё видение сбывается. Змея, кусающая свой хвост. Главное – выбрать нужный вариант будущего и выстроить логическую цепочку именно для него, опираясь на детали, мелочи: положение стрелки на часах, листок отрывного календаря, цвет листьев за окном, одежда по сезону, повзрослевшие или постаревшие лица. Вы правильно поняли – я оперирую временем, это самая точная система координат при пророчествах. Будущее вариабельно. То, что будет обязательно, то, что могло бы быть, если бы я или кто-то другой – что-то сделал или не сделал, то, что может произойти при уникальном стечении обстоятельств и почти невероятно... Эти категории легко переходят одна в другую, события и возможности тасуются и перемещаются, как колода карт в руках умелого крупье: ненужные ложатся вниз и выбывают из игры, а козыри, джокеры, незаменимые порой двойки и тройки оказываются наверху, в нужную минуту, у нужного человека. Но по-настоящему, как и во всяком хорошем казино, играю только я, только я выигрываю. Я и те, кому я позволяю выиграть.
… Я слушаю свой голос, тихий, иногда невнятный, что поделаешь, один из побочных эффектов транквилизатора, который я использовал – смазанная речь. Я вслушиваюсь в свои слова, они не слишком важны, важно другое – они вызывают ассоциативное воспоминание, вновь воспроизводят картину будущего, увиденную в трансе. Я прокручиваю свои видения, я просматриваю их уже сознательно, отмечая важные детали, отмечая возможности и условия, степень вероятности и точки воздействия. Вычленяю и отбрасываю невнятные и случайные отрезки. Этих пустышек набралось на два с половиной часа из четырёх, но так бывает всегда. Они интересны, иногда – информативны, как сводка новостей, но в основном бесполезны, с точки зрения того, что интересует меня сейчас… Меня не слишком занимает, кто будет следующим президентом Соединённых Штатов; землетрясение и последующая вспышка чумы в Чили волнуют меня мало, так же как и некоторые детали будущей жизни наших соседей по улице или людей, с которыми я встречаюсь на фондовой бирже и светских приёмах. Я отмечаю, однако, что землетрясение в районе Кито подвинет почти к поверхности земли пласт титановой руды, и эта земля будет принадлежать «Кроуфорд Групп». Машинально делаю отметку в еженедельнике. Следующая пустышка меня несколько обескураживает – Наоэ, Боже, да ведь он ещё совсем ребёнок! – моего Наоэ обнимает парень постарше, японец, симпатичный, хотя и несколько простоватый, на мой взгляд. Они целуются с пылом, достойным… внимания, если не удивления. Чёрт побери, Рут просто… а, к дьяволу Рут! Пусть малыш развлекается, как хочет! Я пролистываю эту картинку почти машинально, потому что дальше начинается самое интересное, самое важное, я чувствую это, кожа покрывается мурашками, руки дрожат, во рту становится сухо…
…Девочка на больничной койке, бледная и неподвижная, кожа почти такая же белая, как простыни, желудочный зонд в ноздре. Её кормят питательной смесью, либо, когда зонд вынимается во избежание пролежней, растворами глюкозы и солей по вене, но сейчас венозный катетер закрыт и примотан двумя ленточками пластыря к костлявой руке. Застиранная голубая пижамка, тусклые каштановые волосы разложены на подушке, на тумбочке – электронные часы и кукла в кимоно. Тонкую шейку девочки обвивает нить крупного дорогого золотистого жемчуга, такой выращивают по нескольку лет на лучших жемчужных плантациях Полинезии, это ожерелье стоит больше, чем половина оборудования в больнице. Палата утопает в цветах, сегодня день рождения девочки, цветы и ожерелье – подарки, но она не знает об этом, она ни о чём не знает… Она лежит, как Белоснежка в хрустальном гробу, а принц, который придёт за ней, который её поцелует… Зелёные цифры на табло электронных часов показывают время и числ о- двадцать второе декабря 2000 года, семь вечера…
…Молнии, молнии, частые, как фейерверк, и косые серые струи дождя из тяжёлых страшных туч. Вот одна из молний оказывается в руке моего врага, его глаза горят гневным фиолетовым огнём, замах, и молния летит прямо на меня в неотвратимом ударе, но я вскидываю ладони, я поймаю её, потому что сто часов провёл в спортзале, тренируя именно этот захват… Я поймаю молнию…
…Рут, в монашеской одежде, присела на краешек постели, похожая на чёрную нахохлившуюся птицу. Её фиолетовые глаза блестят от слёз, на щеках – мокрые дорожки, она шепчет: «Вот так всё и было… внученька…», и закрывает лицо руками, плечи дрожат от плача, и тогда девочка в голубой пижамке тянется к ней, обнимает, они плачут вместе, ах, как жаль, ни единой зацепки, ни часов, ни окна. Ничего… Я видел это и раньше, картинка повторялась с назойливостью откровения, и никогда никакой временной привязки, плохо, конечно, но видение само по себе настолько информативно, что…
…Ритуал, я наконец-то вижу его, что-то случилось во время визита Рут и детей, что-то, что изменило будущее и сделало Ритуал возможным, более, чем возможным – неотвратимым. Это почти карикатура на средневековые чёрные мессы, здесь нет перевёрнутого креста, золотых чаш и каменных ножей. Двенадцать человек, стоящих вокруг обычного секционного стола, многие одеты в белые халаты, я узнаю сильнейших телепатов и пиретиков Эсцет, ещё трое мне незнакомы, юные лица, схожие, как у близнецов, искажены судорогой мучительного усилия, и я понимаю – это клоны, главный козырь Фладда, ментальный щит, который они генерируют, почти осязаем в своей мощи. Тринадцатый – сам Роберт Фладд, он стоит в центре Круга, и выкрикивает слова на ломанной латыни, он не смотрит в старую тетрадь, которую держит раскрытой, он знает эти слова наизусть. Чудаковатый тип, который писал их сто лет назад, наивно полагал, что они призывают демона, но демонов нет, нет ангелов и Бога, есть лишь чудовищная энергия, которая концентрируется в этой точке времени и пространства – Парад Созвездий в последнюю самую длинную ночь тысячелетия, сгусток чистой энергии, притянутый сомкнутыми ментальными щитами двенадцати одарённых, растущей Луной и особым, редчайшим расположением планет и звёзд. Тот, кто завладеет им – получит божественную власть над людьми, над другими псиониками, над собственным дряхлеющим, умирающим телом. Власть стать вечно юным богом… на следующую тысячу лет. Роберт Фладд поднимает руку над простёртым телом девственницы, девушка-псионик в коме, но непробуждённая, спящая сила уже готова вырваться, вспыхнуть ослепительным огнём, встретить и поглотить энергию молний и звёзд, и тогда её сердце, её мощь окажется в руке Фладда, и он выпьет её до капли. Он успеет перехватить поток силы и направить его в себя, единственный телекинетик из тринадцати, он умеет управлять энергией также хорошо, как и материей, никому из окружающих его псиоников он не позволит выпить и глотка. Жалкие пешки, они надеются разделить с ним власть, но не знают, что нужны были только как приманки, как защита от постороннего вмешательства. Он убьёт их сразу, едва только получит силу. Он отбирал для Круга не просто самых сильных, но и самых непокорных, поманив обещаниям разделить власть… а четверо, что нашли для него жертву, нашли Ключ… что ж, он наградит их и позволит умереть быстро, оставит лишь пророка, единственного пророка на земле… Роберт Фладд поворачивает руку ладонью вниз, лицо становится пустым от внутреннего усилия, и тогда…
…Она целится, целится в него, в моего красноволосого врага, пальцы пляшут на курке, тонкий голосок дрожит от ненависти: «Убийца! Будь ты проклят, убийца, гори в аду!» Выстрел, ещё один, мокрые волосы попадают в глаза, она промахнулась, промахнулась, а голос в голове шепчет, велит, приказывает, голос её господина, ради которого она заступила дорогу толпе убийц, ради которого с радостью отдаст жизнь: «…Целься лучше, ты могла бы целиться лучше!..» Она мотает головой, смахивая злые слёзы, целится как следует, как видела в американских фильмах, стреляет, раз, другой – есть! Она смеётся и плачет, ей всё равно, что её сшибают с ног, вырывают пистолет, она выполнила приказ, она застрелила убийцу, и готова умереть, так почему же её не убивают, не мучают, почему разжимаются жёсткие руки, нежно гладят по голове, и другой голос, смутно знакомый, твердит: «Сакура, Сакура, опомнись, Сакура, что же ты сделала…»
…Я несу Шулдиха на руках, он жив, но без сознания, голова бессильно лежит у меня на плече, лицо покрывает кровавая корка, дыхание клокочет в груди. Он избит, истощён и нахлебался воды, но это пустяки, две недели отдыха в хорошем санатории поставят его на ноги, даже не в санатории, я ёжусь от пронизывающего ветра и думаю – а не отправится ли нам вдвоём в мой домик в Шотландии? Наги в состоянии прожить месяц самостоятельно, ведь мы свободны теперь, не совсем так, как я мечтал, но всё равно – Эсцет обезглавлены, а Шу теперь принадлежит только мне, ему некуда больше идти, не к кому… Рут не до него, и проклятый красноволосый ублюдок больше не стоит между нами… Ледяная волна захлёстывает колени, мне нужна лодка, чёртова лодка, но я не вижу ни одной… Всё будет в порядке, о Боже, я не вижу ничего, не знаю наверняка, но надеюсь, надеюсь, что всё будет в порядке…
…Тонкие длинные пальцы проворно бегают по клавиатуре, он работает только правой рукой, левая висит на перевязи за окном – сумерки, глаза горят, как будто в них насыпали песка. Экран испещрён значками – иероглифы и редкие английские буквы, хакер работает в Unix`е, стол загромождён раскомплектованным железом, я вздрагиваю – на соседнем экране, экране ноутбука – чёрно-белые кадры – монахиня входит в палату, я смотрю на кровать, на ней неподвижно лежит девочка с каштановыми косичками, эти косички во время Ритуала растреплются и намокнут от дождя. Ключ, он тоже выследил девчонку-Ключ, кто же он такой?.. В соседнем окне – другой кадр – человек стоит на коленях перед той же кроватью, длинные волосы рассыпались по простыне, я не узнаю его, пока он не поднимает голову, чёрно-белая расцветка делает его почти незнакомцем, а ведь я знаю каждую черточку этого лица, каждый дюйм кожи под белым френчем… Ещё кадры и ещё – Шулдих сидит на краешке её постели, губы беззвучно открываются, улыбаются, склонившись, он красит ей губы помадой, разглаживает брови кончиками пальцев… Финальный удар по клавише «ввод», и основной монитор вспыхнул строчками и фотографиями, это досье на Шулдиха – короткое, надо признать, и, судя по фото, недавнее. Пальцы хакера впиваются в край стола так, что побелели суставы. На экране появляется светлый блик – кто то входит в полутёмный подвал, смутное отражение мелькает на мониторе поверх фотографии Шулдиха – мрачное бледное лицо, нестриженные красные пряди, мой хакер оборачивается, неслышное восклицание, он испуган и застигнут врасплох, а я смотрю на дату в правом нижнем углу монитора…
…Картина – «пустышка», самая последняя, наполовину сон, только сны так красивы и завораживающи: горы в сумерках, и рёв потока глубоко внизу, под обрывом, под узким серпантином дороги, моя машина, мой серый «БМВ» вылетел на обочину, переднее левое колесо почти повисло над бездной, но мне всё равно, в глазах стремительно темнеет – чёрный сумрак, белая метель, крупные хлопья снега и чёрные крылья, тяжёлые взмахи, перебивающие ветер, и голос, голос, я подношу руку к голове, голос – там, внутри, я утираю мокрый лоб, на пальцах – кровь…
Два с половиной месяца до Ритуала, времени должно хватить с избытком. Я найду жертву, найду Ключ для Фладда, или для кого-то другого – как знать? У меня есть дата её рождения – 22 декабря, есть зацепка – она псионик в кататонической коме, и Шулдих работает с ней, втайне от меня, как давно и почему? Он не верит мне после того, как я прогнал Рут? У него есть свои виды на девчонку? У моего Лотара, который не в состоянии спланировать ничего, кроме поездки по магазинам, и путает номер своего счёта в банке? Который умеет только три вещи – читать мысли, тратить деньги и трахаться? Впрочем, это несущественно. Важно другое – почему именно это девчонка? Кровь монахини – Рут, кого же ещё! – но как мне это доказать Фладду? Как заставить старого паука выползти из подземного бомбоубежища в Розенкранц, покинуть Европу, где меня самого ожидает смерть, и заманить сюда, в Японию, заставить начать Ритуал и принять бой на моей территории? Потому что власть над миром – слишком заманчивый кусок, чтобы от него оказаться. Мне плевать на технические детали, на то, каким образом Роберт Фладд собирается стать богом – жертвы, девственницы, младенцы, половина Совета Эсцет, кровь и корявая латынь – всё это лишь путь, который он пройдёт за меня. Главное – оказаться в нужный момент в нужном месте, у самой цели, и, оттолкнув Фладда в сторону, перехватить поток энергии, которая сделает меня самым могущественным человеком на земле. И тогда Шу… Видит Бог, я не собираюсь упускать своего шанса! Я поставил пароль и закрыл файл, маленький незаметный файл, один из сотни в папке, где я храню информацию о биржевых операциях. Я систематизировал свои видения в таблицу, выстроил каркас плана, который за два с половиной месяца прояснится, обрастёт подробностями и поправками, с учётом той информации, которую мне предстоит добыть. Потом подумал и снял пароль, он был напрасной предосторожностью, лучше поместить в начале две-три страницы биржевых сводок, а впрочем – кому нужны мои рабочие файлы? Наоэ не интересуется биржей, Шулдих… мне стало смешно – последний раз, когда он пользовался компьютером в кабинете, я нашёл в общих документах файл под названием «Нискучай Брэд!!!», а в нём – полдюжины эротических фотографий с безграмотными английскими комментариями моего любимого. Я потянулся и взглянул на часы, семь часов вечера. Шулдиха не было дома – работает с девчонкой-Ключом, или трахается с кем-нибудь? Я знал, что его новый роман сейчас в разгаре, у меня не было видений, но я замечал некоторые признаки – сияющий рассеянный вид, постоянные исчезновения, в этот раз я не знал, когда он приходит домой, похоже, он старался держать своё увлечение в тайне, после инцидента с Салли и Рут. Напрасно, его выходки не задевали… почти не задевали меня. Всё равно он возвратится ко мне. Он всегда возвращается. И на этот раз я всё для этого сделаю.
Оми Цукиёно. Разговоры в ICQ в октябре 2000 года.
Black Angel: Привет kitten! Где был? Без тебя скучно (Наги познакомился с ним месяца три назад, случайно, в чате, где собрались начинающие хакеры, смешные, косящие под крутых и опытных. Ему бросился в глаза английский ник, как и у него самого, остальные щеголяли никами из анимэ и рок-групп. Котёнок выглядел чертовски взрослым на фоне малолетних дурачков, они тогда славно развлеклись, посмеялись над салажатами, и с тех пор регулярно общались, уже в привате, обмениваясь программами и опытом)
White Kate: А привет пернатый. Болел. (Оми только сегодня выписали из больницы, рубцы от хлыста на заднице, хвала Будде, уже затянулись. А вот под спину приходилось подкладывать подушку. Он бы и не пошёл в инет сегодня, спина болела адски, даже когда он просто печатал, но врачи в больнице не позволяли ему пользоваться ноутбуком, а Фудзимия, чёртов Отморозок, сказал, что им лучше знать, и Оми правда заскучал без инета. Комп оказался вдруг самой постоянной величиной в его новой жизни, обретшей начало… паскудное начало, надо сказать!)
Black Angel: Вирус? (честно говоря, неделю Наоэ волком выл – мало того, что они поссорились с Кеном, так ещё и в инете поговорить было не с кем, но вчера к нему пришёл Кен, а сегодня… Просто праздник души!)
White Kate: Да нет, несчастный случай :) (Чёрт побери, а как ещё это назвать – родных ведь и вправду не выбирают! Вот так ему не повезло, но это ерунда, имя – не главное, главное – каков ты сам. Фудзимия сказал что-то вроде этого, и Оми верил ему, хотел поверить больше всего на свете)
Black Angel: А. Цел? (Не то, что бы это интересовало по-настоящему, но вежливость… Хотя нет, он бы не хотел, чтобы с Котёнком что-то случилось. Котёнок был забавным)
White Kate: Более-менее. (Дюжина шрамов на спине и один на морде – мелочи!)
Black Angel: ОК. Ладно, бывай. (Поболтали и хватит, у Наоэ было дело)
White Kate: Ангелочкам пора спать? (Чёрт, и это всё?)
Black Angel: У меня дело, кис-киска
White Kate: Какое?
Black Angel: Так, влезть кое-куда. (А ты что думал?)
White Kate: Удачи, цыплёночек! :) (Дело так дело, я что, не понимаю? Только не надо нос задирать, ОК?)
Black Angel: Урою, блохастик :) (Прости, приятель, не сегодня…)
* * *
Black Angel: FUCK!!! FUCK!!! FUCK!!! FUCK!!! FUCK!!! FUCK!!! FUCK!!!
White Kate: И тебе с добрым утром! (Интересно, он спит когда-нибудь? А я?)
Black Angel: FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK FUCK
White Kate: Ну тебя колбасит. (Ясно, дело у цыпы не выгорело, а то бы он не ругался, вообще-то он хорошо воспитан… в любом случае лучше, чем я…)
Black Angel: Не вышло. (И на такой ерунде обломилось!)
White Kate: Я понял уже. Что там у тебя? (Ладно, цыплёнок, поможем…)
Black Angel: Там стоит мать её защита ёбанная авторская защита. Никогда такой закрученной хрени не видел!!!!!!!!!!!! (Блин, а я думал, я один такой был, когда писал крутые программы для нашего приютского компа! Вот развелось сейчас малолетних хакеров!)
White Kate: А на что похожа? (Вот она, крутизна-то твоя, цыпа…)
Black Angel: Говорю – на хрень. Держи ссылку (А чем чёрт не шутит… Я бы и так её сделал, но дня за два, а Брэд торопит…)
Black Angel: Ты куда пропал?
White Kate: Ищу тебе прогу. (Где-то оно у меня было… где-то, с какой-то старой игрой…)
Black Angel: Хороший котёнок, МУР-МУР :) (Ура! Вот она, польза социализации!)
White Kate: Лови. Хорошая бомба, от сердца оторвал. Трояна к ней сам напишешь, ОК? (Учись, пернатое!)
Black Angel: Блин круто! Спасиб!
White Kate: Да ладно :) С тебя пакет молока, цыпа! (Ну и кто тут круче?)
Black Angel: Пять пакетов! (Нет, кроме шуток!)
White Kate: 0_0 (А то!)
Black Angel: Десять! И ошейник от блох! Выручил ты меня, МУР-мур! (Так, на школу сегодня забью, Брэду никуда не деться, сам сказал – как можно быстрее…)
White Kate: Да ладно. Сочтёмся. (Уж я прослежу, малыш!)
* * *
White Kate: Слушай, я всё хотел спросить – где ты английский учил? (Пять часов утра, бессонница, глаза горят, он скачивает из закрытых файлов спецификации нового небоскрёба на Тайвани и болтает с ангелочком)
Black Angel: Да много где. Мы с братьями путешествуем. (И если бы ты знал, кис-кис, как меня это напрягало! )
White Kate: Летаете? :) (Дипломатическая семья, что ли? Семейка ангелов…)
Black Angel: Ага :) А ещё плаваем и на машинах гоняем. (А в общем-то, что мне мешает попробовать? В теории это возможно, правда, нигде не описано… но такой инфой особо не разбрасываются…)
White Kate: Круто! А я вот всю жизнь в Токио. :) (Нет, по-хорошему – мне в Токио нравится, просто хотелось бы поездить, повидать мир…)
Black Angel: Счастливчик! (глаза слипаются, он всю ночь закачивал данные для запуска новой программы, ничего особенно сложного, всего лишь взлом файлов Эсцет, он давно мечтал сделать это, и вот теперь…)
* * *
White Kate: ОК, цыпа, мы в расчете. (И где цыплёночек берёт такие программы, хотел бы я знать? Внешняя разведка отдыхает!)
Black Angel: классная прога, а, блохастик? :) (Ладно, для брата-хакера ничего не жалко. Наги украл эту программу прямо с испытаний, контролируемых ЦРУ, и кое-что улучшил)
White Kate: Не то слово! Я таких крутых распотрошил – не поверишь» (Теперь у меня есть доступ ко ВСЕМ файлам ВСЕЙ семьи Такатори, цыпа, я не знаю, зачем тебе такая прога, но мне она чертовски пригодилась!)
Black Angel: Кого это? (Чем это он там занимается?)
White Kate: Своих. Секретные файлы. (Супер! Эти уроды у меня теперь вот где сжимает кулак особенно мой… родной отец с непередаваемой брезгливо-насмешливой гримасой Ну, ты затейник, папаша, Охотник Света, блядь, господин Персия…)
Black Angel: Сливки сливок, кис-киска? :) (У него что, папаша в банке работает? Дождались! Мою, ну, почти мою программу использовать для вульгарного взлома банка!)
White Kate: Ага. Спасибо, короче. (Нет, правда, малыш, выручил!)
Black Angel: Всегда пожалуйста. (Да ладно…)
White Kate: А ты кого тогда хакнул? (Ты такой разносторонний, парень! Или ты девушка? Хотя мне, похоже, без разницы… с учётом моего богатого прошлого…)
Black Angel: Сиротский приют на Хоккайдо. (Говорить правду легко и приятно! ***смеётся***)
White Kate: 0_0 Да не пизди! (Шутник, блин!)
Black Angel: Гадом буду! (ХА! Я так и знал, что он мне не поверит!)
White Kate: А на фиг он тебе? (Чёрт, как-то не нравится мне это! Совсем не нравится…)
Black Angel: Босс заказал. («Быстрее, Наоэ! Наоэ, как успехи? Наоэ, мне необходима эта информация!» Достал!)
White Kate: И много он поимел с приюта? (Спокойно, Цукиёно, спокойно… Не спугни птичку…)
Black Angel: Перспективы, кис-киска. Такая информация дорогого стоит. (Уж ты мне поверь, это тебе не банк потрошить на мороженное, я этим давно занимаюсь!)
White Kate: Я знаю, сколько стоит информация, цыпа, только не надо мне пальцы кидать! (Дрянь, дрянь! Какая же ты дрянь! Я знаю, сколько стоит такая информация! Тайна усыновления, торговля детьми…Он ещё и хвастается, гад!)
Black Angel: Я не кидаю пальцы, я констатирую факт, блохастик! Инфа – самый дорогой товар, после наркоты. (Она стоит жизни человека, котёнок, Брэд не зря меня торопил – он ничего просто так не делает. Мы нашли внучку Рут, это тебе ни о чём не скажет, но это здорово! он открывает маленькое окошко в углу экрана и гордится своей работой. И Рут будет довольна мной, она ещё ничего не знает, Брэд говорил – он не видел почему, но я могу догадаться – там была эпидемия полиомиелита, в приюте, в 1963, и она подумала, что её дочь умерла. Но девочка была жива, ошибка в больничной документации, Кэйко Аямэ – подкидышам давали фамилии по названиям цветов, вот они и спутали Мальву с Аиром. Брэд говорил, что Рут не могла сначала забрать дочь с собой, она была несовершеннолетняя, и ещё не встретила мистера Фладда и мистера Майера, и ей было всего семнадцать, когда она в Японии познакомилась с отцом Кэйко, а потом, после эпидемии…)
Black Angel: Эй, кис-кис, ты ещё здесь? (…вот будет сюрприз для Рут, у неё есть внучка-одарённая, там ещё и внук, но это неважно, он обыкновенный, такое сплошь и рядом, мои все тоже были… простые и… он часто-часто моргает, он попал в Розенкранц восьмилетним и почти не помнит, что было с ним раньше. Внука я даже и не искал, Брэд сказал – потом, на него нет времени. Главное – эта девочка… Брэд сказал, что всё расскажет Рут, но не сейчас, это слишком опасно, ей нельзя появляться в Японии, а она кинется сюда сразу, как только узнает… )
Black Angel: У тебя, что, кабель отрубило? (…поэтому мы будем просто охранять девочку, она в кататонии, но это нестрашно, потом Рут ею займётся, Рут или Шу. Но пока она – тайна, наша с Брэдом, так надо, он не сказал, почему, но… Будда! – это же Брэд! Он ничего не делает просто так, хотя я бы на его месте послал к ней Шу уже сейчас, но Брэд сказал – нет, и наверно…)
White Kate: Сука ты, понял? Я таких как ты пачками отстреливал! (Блядь, сучёныш, недобитый ёбаный шантажист, я перерою все приюты на Хоккайдо, но я найду, найду твою мишень и помешаю тебе и твоему боссу!)
Black Angel: 0_0 ??????????????????????????????? (Стоп, машина…Что это с ним?!?)
White Kate: блядь, зря я тебе тогда прогу кинул (Ты своё получишь, не будь я… Мне плевать, какой я Такатори – Тёмная Тварь или Охотник Света, но ты своё получишь!)
Black Angel: На себя посмотри – своих же… Бля, я тебе покажу! (Больной! Что он там напридумывал?.. Что он делает?..)
White Kate: Получи, урод! (Как тебе это, тварь?)
Black Angel: А так? ;)
White Kate: Не дёргайся, мальчик, я тебя вижу. (Ну почти, ну ещё чуть-чуть, и я тебя отсканирую, кинь мне ещё что-нибудь, цыпочка!)
Black Angel: Меня? Ха! (Ну и что ты там увидел, а? Подрасти сначала! Пока, салага!)
White Kate: Эй, цыпа! (Блядь! Сорвался! Блядь, блядь, блядь!..)
White Kate: Цып-цып, пернатый! (Эй, появись, малыш! Ну ты же любопытный, а? Такой же любопытный, как и я, да? Значит, вернёшься… проходят минуты, окошко ICQ безмолвно мигает Чёрт, ушёл. Это же надо, так пропалиться! Ладно. Неважно. Начнём поиск. Приют на Хоккайдо, говоришь?..)
(через час) White Kate: Ты где, я пошутил!
(шесть часов утра) White Kate: Ну поговори со мной сучёныш поговори со мной...
Брэд Кроуфорд.
Через десять дней у меня было досье на девчонку-Ключ. Наги нашёл для меня всё, что было необходимо. Семнадцать девочек в коме сейчас находятся в больницах и хосписах Токио и пригородов, Шулдих не смог бы ездить так незаметно и часто на дальние расстояния, а следить за ним я не мог, он знал меня слишком хорошо, то во мне, что называется пси-профилем. Постороннюю слежку он вычислил бы запросто. Итак, я просто посещал больницы, одну за одной, и в пятый раз мне повезло: я узнал девочку из видения. Айя Фудзимия, 16 лет, кома неясной этиологии, два года в больнице без улучшения. Её навещает брат, о котором видения молчали, который был неважным для меня, брат и… только брат, лица монашек становились спокойными и непроницаемыми, я узнавал работу Шулдиха: мой рыжий мальчик превосходно заметал следы – или просто развлекался? Мне эта информация досталась за крупное пожертвование в фонд госпиталя, мне даже предложили войти в попечительский совет, но всё, что мне было надо – образец крови девчонки и ксерокопия её страхового полиса. Полис я отдал Наги, мне пришлось утаить от него львиную часть информации, заменив её душещипательной сказкой о предполагаемом сюрпризе для Рут. Они с Шулдихом так преданы Рут Строн, что я не мог доверить им мой план, каким бы перспективным он не был. К тому же, в случае выигрыша они не получат столько, сколько получу я. Поэтому Наги работал, воодушевлённый возможностью подарить Рут семью. Он взломал защиту Эсцет и получил доступ к файлам 478 зарегистрированных псиоников. Многие досье, учитывая особые интересы Роберта Фладда, были снабжены генетическим анализом крови, для некоторых – вы не поверите! – были намечены предполагаемые программы скрещивания. Некоторые даже были претворены в жизнь – Фладд брался за дело основательно. И ещё я узнал, что, вернее, кто, ожидает меня. По сравнению с подобной перспективой выходка Рут и этой… мисс Баскомб… казалась невинным розыгрышем. У Шулдиха и Наги тоже были свои программы. Что ж, ещё один повод избавить мир от Роберта Фладда, хотя рациональное зерно в его замыслах было: выведение псиоников с определёнными свойствами действительно неплохая идея…
Я получил и досье Рут, к сожалению, хромосомной карты в нём не было, я почти ожидал этого – она всегда была против таких вещей, считала, что они идут вразрез с Божьими замыслами. И, разумеется, никто не мог её заставить сдать генетический материал, слишком сильной и высокопоставленной особой она была. Никто не смел даже и помыслить об этом… Чертовски жаль, сравнительный генетический анализ крови Рут и девчонки сэкономил бы мне кучу времени, но что поделаешь, придётся добывать информацию самому, по старинке – документы, архивы, воспоминания очевидцев, сопоставление дат… И я начал читать досье Рут, внимательно, скрупулёзно, сличая числа и передвижения, составляя её помесячную биографию. Официальная версия гласила, что Рут Строн не была замужем и не имеет детей. Вся её жизнь проходила на виду, начиная с семнадцати лет, когда она встретила Роберта Фладда и Майкла Майера в порту Лос-Анжелеса. Тогда и возник, собственно, действующий ныне Совет Эсцет. Учёба на факультете прикладной психологии в Оксфорде, спонсор – Роберт Фладд. Бакалавр Строн, потом – доктор Строн. Затем – долгие, двухгодичные каникулы в Сан-Франциско, в самый разгар движения хиппи. Свободная любовь, рок, наркотики, но они были втроём, всегда втроём – Рут, Майер и Фладд. Она не смогла бы скрыть беременность и рождение ребёнка в условиях коммуны хиппи. В семидесятом, после несчастного случая с Майклом Майером, Рут принимает постриг, монастырь Сестёр Святого Сердца в Париже. Совет Эсцет перебирается в Европу, Рут почти не занята в административных и экономических программах Эсцет, она ищет псиоников по всему миру. Тогда же у неё появляются первые ученики… Дальше… 1979 год – монография, посвящённая кататоническому кризису псиоников… 1982 – «Причины высокой летальности при спонтанном неконтролируемом течении кататонического кризиса. Методы помощи и воздействия». Теория орфеев оформилась к 1985 году, тогда в Розенкранц уже был госпиталь, его основала Рут. С тех пор она работает там постоянно, она и её ученики, она стала неким ядром притяжения для псиоников, милосердной матерью всем одарённым, сердцем Эсцет. Она не отлучалась от своих подопечных и от своих сотрудников даже на неделю, не считая двухмесячного затворничества в монастыре бенедиктинок в 1983, но беременная монашка в монастыре, и к тому же возраст… Значит, надо было искать грехи молодости. И здесь возникли затруднения. Что было известно о юности Рут, кроме того, что она рассказывала сама – благополучная семья в пригороде Лондона, единственная любимая дочь. Кататонический кризис, к счастью, лёгкий, она перенесла в 12 лет, получив раннюю седину и способность читать мысли других людей. Школа, оконченная с отличием, подаренный любящими родителями морской круиз с экскурсией в Лос-Анджелес, там она встретила Роберта Фладда, и они решили изменить мир. Каким образом внучка молоденькой англичанки из консервативного пригорода оказалась в Японии? У меня имелись контакты в частном детективном агентстве в Лондоне, к услугам которого я прибегал и ранее. Отчёт, который был прислан мне через месяц, дополненный данными, полученными от Наги, ответил на все мои вопросы. Эта история началась, как ни странно, ещё в Англии. Рут не окончила школу с отличием, как говорила мне – она сбежала из дома в 14 лет, из грязного нищего Челси в весёлый Оксфорд, и затерялась в толпе молодёжи. Напрасно она опасалась- её никто не искал. За гроши она устроилась посудомойкой в паб и, по словам завсегдатаев, подрабатывала, когда приходилось совсем уж несладко, древнейшей профессией. Один из её постоянных клиентов рассказал детективу, что девчонка она была горячая, весёлая и хорошенькая, как картинка, только вся спина в шрамах – постарались любящие родители. Так она жила больше года, пока не встретила студента из Японии, имя его никто не помнил, англичанам трудно запомнить японские имена, но языковые барьеры были не для Рут. Она ушла из паба и поселилась со своим японцем на Честнат-стрит. Идиллия длилась почти полгода, а потом возлюбленный Рут окончил курс обучения и вернулся в Японию. Мой детектив предоставил мне список 19 японцев, закончивших стажировку в Оксфорде в 1957 году, документ абсолютно бесполезный, хотя и могущий вызвать у Рут некие сентиментальные воспоминания, потому что вскоре она наскребла денег, купила билет третьего класса в один конец и отправилась в Японию. Без причин в такой вояж не пустишься, так что можно было предположить, что к тому моменту она уже поняла, что беременна. Разыскать её следы в Японии было куда легче, чем в Англии. Беловолосая девушка-европейка прямо-таки бросалась в глаза в порту Саппоро. Пробыла она там недолго и вскоре уехала в горы, в Обихиро, где жила семья её возлюбленного. Представьте реакцию провинциальных японцев, когда беременная «широкоглазая» шлюшка явилась к ним на порог! Скандал был страшный. Рут выгнали с позором, а непосредственного виновника позора тут же услали в Токио для завершения образования. Рут прибилась в «весёлый дом» в соседнем городе и в январе 58 родила здорового ребёнка, девочку. Едва оправившись от родов, она отдала дочь в приют. Деньги на билет у неё скопились только в конце июня, и всё это время она не навещала девочку. В июле 1958 года девушка семнадцати лет с белыми волосами и фиалковыми глазами села на американский корабль, отправляющийся в Лос-Анджелес, и отправилась навстречу своей высокой судьбе. Её дочь, названная воспитательницами Кэйко Аямэ, пережила эпидемию полиомиелита в 1963 году, хотя по началу она и числилась в списках умерших детей. Путаницу в документах потом всё же исправили с чисто японской скрупулёзностью. Так вот, Кэйко Аямэ выросла в красивую серьёзную девушку и, выучившись в приюте на медсестру, уехала в Токио, устроилась на работу в больницу, где и познакомилась с отцом моей спящей красавицы, доктором Фудзимией. Вышла за него замуж и родила мою находку, мой Ключ. Вначале, кажется, был сын, но видения молчат о Ране Фудзимии, и у меня нет времени на поиски бесполезных для будущего мальчишек. То, что мне надо, я уже нашёл.
…Я смотрел на их фотографии – старуха, женщина, девочка – такие разные, и такие похожие. Простое мягкое лицо Рут с яростными фиолетовыми глазами, зрелая утончённая красота её дочери, прелестное личико внучки – ещё до комы ни одной европейской черты, настоящая маленькая японочка, только глаза того же оттенка тёмных фиалок. Я смотрел на Рут, её дочь и внучку, и что-то не давало мне покоя, мелочь, деталь, пустяк, но я же не мог ничего пропустить, я несколько раз всё проверил и выстроил все факты в чёткой хронологической последовательности, и как же всё оказалось просто, как похоже на историю из какого-нибудь женского журнала… Оставленный в приюте ребёнок, по ошибке объявленный умершим, наверняка Рут раскаялась, наверняка попыталась забрать дочь, но было поздно…Теперь я понял, какой грех она искупала своим самоотверженным подвижничеством, всей своей жизнью. Бросив родную дочь, оставив её смерти, она решила стать матерью всем псионикам. Я… чёрт, ей это удалось… Пафос Рут. Проклятый, пошлый, но такой действенный пафос нашей дорогой Рут Строн!
15.
– …Прекрати, Балинез.
Свист, мурлыканье.
– Прекрати, ты мне мешаешь!
– Милостивый Будда, тебе в последнее время всё мешает, Бомбеец, знаешь, такое бывает от недотраха у девчонок, но чтобы у парня…
– А у тебя всё от перетраха, и ты…
– Тихо, ну что вы, в самом-то деле!..
– Мяу, Сибиряк, проснулся?
– Алё, мы на миссии. Заткнитесь, а?
– Да ладно, пока можно, никто ещё не приехал, полчаса ждать. Вот ты скажи – ты веришь, что это правда?
– Что?
– Ну, что сказала Мэнкс? Что он умеет стирать память людей и писать для них программы, как для компа? Парень, которого мы ждём?
…
– Сибиряк, опять заснул?
– Верю, не верю – какая разница. Он приедет, мы его завалим и точка. Пусть Критикер разбирается, что он там делает.
– Вот и я не верю. Хуйня всё это. Он просто придумал новую дурь, которая отшибает мозги, и…
– Двадцать минут до прибытия мишени, Балинез. Они могут проверить место встречи заранее.
– Понял, командир, молчу.
Человек, которого они ждали, должен был продать семье Хэда (проституция, незаконная эмиграция, торговля наркотиками) способ превращения людей в покорных беспамятных рабов, но агент Критикер, добывший эту информацию, располагал только обрывком подслушанного телефонного разговора – описание товара, время и место переговоров. Ран не любил такие миссии – почти вслепую, без данных мишени, недалеко от жилого квартала. Правда, ночью, в чайный павильон на окраине парка, вряд ли заглянут гражданские. Оми ползал по балкам, устанавливая микрофоны, потому что в Критикер хотели знать о разработках мишени как можно больше, перед тем, как убрать её. Кен и Кудо притаились в машине – маленький фургон защитного цвета в густом вечнозелёном кустарнике, невидимый в темноте. Ран выбрал наружное наблюдение, застыв в тени раскидистой старой криптомерии у самой террасы. Если у продавца и покупателей будет слишком много охраны, он просто отзовёт свою команду и уйдёт. Данных, которые будут у них благодаря прослушке, хватит, чтобы заткнуть рот Мэнкс и Критикер. Ран не собирался рисковать жизнью своих парней. Тот, на кого они работают, не заслуживал такого риска.
– Абиссинец, а ты веришь? – спросил неугомонный Кудо. В наушнике раздалось бульканье – это Балинез приложился к фляжке с коньяком, ночь была холодная, середина декабря.
– Да, – ответил Ран, как отрезал, и Кудо заткнулся.
Да, он верил, потому что его рыжий любовник-гайдзин, его Шу, тоже умел всё это, и даже больше, и хвастал этим напропалую. И не скрывал надежды, что в один прекрасный день Ран тоже захочет пойти дальше простой защиты и развить свой дар. «Это будет потрясающе, либе, вот увидишь!» – твердил, и Ран мог сердится, негодовать и отмалчиваться, но Шу это не останавливало, наоборот, подстёгивало. Заставить его заткнуться можно было только одним способом, и Рану стало тепло декабрьской ночью, когда он вспомнил – каким…
… Они встречались так часто, как только могли, в маленькой комнатушке над лавкой пряностей в Китайском квартале. Он не знал, не хотел знать, каким образом Шу узнаёт, когда Ран свободен, когда может прийти к госпоже Лю, но он ждал его, или приходил следом – румяный от холода, с покрасневшим носом, в котиковом пальто с серебряными пуговицами и овчинным воротником. Ран скоро привык к тому, что Шулдих, не стесняясь, целует его при госпоже Лю, и прижимается плечом, когда они пьют чай в жарко натопленной полутёмной гостиной старой китаянки, и обнимает, подсказывая на ухо ходы в облавных шашках, до которых и Ран, и госпожа Лю были большие охотники. Сам Шу мухлевал так отчаянно, и так беспардонно всё отрицал, что без смеха с ним играть было невозможно. Партия заканчивалась в два счёта, и Шу уволакивал Рана наверх, в их комнату. Целоваться они начинали ещё на лестнице, на каждой ступеньке, и Шу дрожал, когда они добирались до двери, от холода и возбуждения, и Ран старался унять эту дрожь – руками, губами, всем телом. Они почти не разговаривали, пока не утоляли первое, нестерпимое желание, и Рана пугала собственная неконтролируемая нежность, когда они лежали потом, когда он обнимал под горой пледов спящего Шулдиха и замирал, боясь его разбудить. Шу очень часто засыпал после секса, на полчаса или на час, на полуслове, и наступала тишина, совсем не такая тишина, когда мучаешься бессонницей один, в своей комнате в «Конэко», чистой, полупустой и безликой, нет, здесь тишина была другой – живой, тёплой, дышащей покоем, и Рану нравилась их комната, её старинная ветхая простота – широкая низкая кровать из полированного дерева, маленькие расписные шкафчики, изображение Гуаньин на шёлковом настенном ковре… Запах корицы и сырости, большое затянутое патиной зеркало в резной деревянной подставке, там отражалась их с Шу одежда, сброшенная кое-как, оставленная на полу. Шу фыркал и говорил, что одеждой это (он высовывал палец из-под пледа, указывал на потёртые джинсы или старый свитер Рана, и тут же прятал палец обратно), так вот, одеждой это можно назвать с большой натяжкой. Однажды он приволок с собой кучу свёртков, и Рану, онемевшему, до смерти смущённому, пришлось перемерить всё, что там было. На некоторые вещи он просто не мог смотреть – на чёрную сетчатую майку, расшитую алыми стразами, или на джинсы в обтяжку, где пояс болтался на десять сантиметров ниже пупка, хотя Шу восхищённо мурлыкал и лапал его, как ненормальный, и надулся, когда Ран сказал, что никогда такое не наденет. Но были и другие вещи, которые понравились по-настоящему, и были к лицу, как будто специально сшиты для него, и он не смог отказаться. Да Шу и не позволил бы, а обижать его Ран не хотел. И только потом, по довольному виду своего рыжего любовника понял, что ужасные джинсы и майка были просто уловкой – чтобы он взял остальное. «И я не хочу больше видеть твой оранжевый свитер, Фудзимия, понял?» – сказал Шу, а потом: «Ну, в крайнем случае, его можно скомбинировать с классическими джинсами и чёрным кашемировым пальто. У тебя есть чёрное кашемировое пальто?» «Нет» – отвечал Ран. «И зря!» – восклицал Шулдих, – «Мрачные типы вроде тебя просто обязаны иметь его в гардеробе, имидж, знаешь ли. Оно так охуительно развивается, когда ты прыгаешь на какую-нибудь Тёмную Тварь и… Ай! Я тебе покажу бросаться подушками!..» И показывал. Ран снова улыбнулся. С Шулдихом было… с Шулдихом было так просто и хорошо, что Ран почти всё время забывал, что его любовник… Тёмная Тварь. Пальцы сами стиснули рукоятку катаны, а улыбка стала невесёлой. Ран Фудзимия посмотрел на часы. Пять минут до прибытия мишени. Заставил себя разжать пальцы. Кто он такой, чтобы осуждать Шулдиха? Наёмный убийца под кодовым именем «Абиссинец». И тоже… служит Такатори.
Вдалеке послышался шум мотора. Ран вздрогнул и выбросил из головы все посторонние мысли, прошептал в передатчик: «Мишени на месте, приём!»
Брэд Кроуфорд.
Я находился в кабинете нашего уважаемого нанимателя в тот вечер. Единственный европеец за столом совещаний – я сидел далеко от Рейдзи Такатори. Официально – мелкая сошка, советник по иностранным вкладам, неофициально – ненавистный наблюдатель от инвесторов, которые стали теперь не нужны, чей контроль и непонятные требования тяготят и вызывают раздражение. Навязанный телохранитель, которым охотно пожертвовали бы. На соседнем стуле сгорбился Фарфарелло у уже успел исписать целый блокнот своими дурацкими иероглифами. Он приоделся стараниями Шулдиха, я запрещал приходить в офис в жилетке на голое тело, рукава его кожаного пальто скрывали метательные ножи, за отворотами притаилась дюжина стальных звёзд. В последнее время я старался держать его при себе – кровожадный дьявол, который с помощью ножа превратит твою кожу в пропись, стал страшной сказкой, которую рассказывают шёпотом. Напоминание всем заинтересованным, что пожертвовать Шварц будет сложно. Обычное совещание, легальные заместители и люди из штаба предвыборной компании распрощались и уступили место теневикам-якудза, которые докладывали оябуну о делах семьи, о новостях своего мира, о мельчайших колебаниях стройной сложной системы, хрупком равновесии семей Токио. Нарушить его хоть словом – и начнётся кровавый передел.
…За два с половиной часа никто и слова мне не сказал. Дождь пополам со снегом бил в стёкла, мне показалось – или пару раз на севере, в старом городе, сверкнула молния?.. Фарфарелло перевернул последнюю страницу своего блокнота и поднял голову. Прислуги не было в зале заседаний, но я знал, что через минуту в дверь с поклоном проскользнёт секретарша и принесёт Фарфу следующий блокнот. Шулдих сидел в приёмной вместе с Наги, я велел ему слушать всех и рассказать мне всё, что покажется важным. Я представил его полулежащим в кресле, почти дремлющим. Вот он отчаянно зевает, и секретарша за столом отрывается от монитора, поняв, что должна проследить, не нуждаются ли уважаемые посетители господина Такатори в чём-либо, поднимается, прихватывает чистый блокнот и идёт в кабинет…
Дверь открылась, пропуская личного слугу Рейдзи Такатори, который, непрерывно кланяясь, подбежал к хозяину и почтительно передал ему мобильный телефон. Такатори поднёс его к уху, смуглое квадратное лицо ничего не выражало, когда он выслушал того, кто ему позвонил, но я понял – случилось что-то серьезное. Апоплексическая краска прилила к щекам нашего работодателя, когда он говорил в трубку слова благодарности и прощался. Отослав слугу, он продолжил совещание, но длилось оно недолго. Когда он назначил персональную встречу третьему или четвёртому заместителю, остальные тоже всё поняли и заторопились, с изысканной вежливостью изобретая предлоги для неотложного ухода. Я оставался сидеть, т.к. чувствовал, что меня не отошлют. После искусственной стимуляции моего дара обычно наступает рефрактерный период, затишье на несколько недель, когда я знаю о будущем так же мало, как и все обычные люди. Но сегодня… я снова увидел себя за рулём чужой машины, дождь пополам со снегом хлещет в ветровое стекло, дворники не справляются, Фарфарелло, по-прежнему рядом, расстёгивает пуговицу за пуговицей, распахивает пальто, под ним – привычная жилетка, крест-накрест опоясанная перевязью с ножами и сюрикенами. Он даже не дал себе труда ими воспользоваться, обойдясь стилетами, самоуверенный дьявол… Над опущенным стеклом салона появляется лицо Рейдзи Такатори… удар…
– Кроуфорд, останься, – приказывает Такатори, когда я поднимаюсь и иду следом за последним откланявшимся японцем. Я даже не оборачиваюсь. Мне нужен Шу, немедленно, и он уже идёт ко мне навстречу, сталкиваясь в дверях с уходящим якудза. Извиняется на немецком, я чувствую его посыл с порога – Масафуми едет сейчас на переговоры с конкурирующей семьёй из Осаки, продажа информации, ему нужны деньги, страшный позор для папаши, либе, потеря лица, ему кранты, если японцы узнают, поэтому Шварц… Я понимаю всё, нас ждёт драка, и драка серьёзная, с командой полоумных девок Масафуми и якудза семьи Хэда. Я не боюсь, знаю, что все мы уцелеем, и азарт горячит мне кровь, как виски. Сжимаю руку Шулдиха в своей, когда мы спускаемся вниз и идём к машине. Рука лёдяная, и немного дрожит. «Всё будет хорошо, Шу», – говорю я мысленно. Он взглядывает на меня беспокойными голубыми глазами, кивает, и его пальцы выскальзывают из моих, как маленькие прохладные рыбки. Я слишком долго сердился на него, понимаю я вдруг, слишком долго не обращал на него внимания, занятый будущим и прошлым, а он – моё настоящее, моё всегда… Я знал, что, получив новые способности после Ритуала, я сумею привязать его к себе, он забудет свою игрушку – девочку-Ключ, которую мне предстоит отнять у него, забудет своих любовников и будет принадлежать мне, мне одному. Я заставлю его забыть! Но как же тяжело ждать…
Я веду машину, Такатори Рейдзи сидит рядом со мной, а моя команда разместилась в салоне. Мы едем в маленький чайный павильон в парке Уэно, он закрыт на зиму – то, что надо для тайной встречи сына оябуна с представителями чужой семьи. «Я должен предостеречь моего сына от ошибки» – сказал мистер Такатори. Я повожу плечами под пиджаком, разогревая мускулы перед дракой. Тёмное пятно парка растекается впереди, тусклый свет редких фонарей безуспешно борется с ночью и холодным зимним дождём, ворота открыты, я сворачиваю на раскисшую аллею, вдали, над прудом, светится павильон, рядом с ним – четыре машины. Струи дождя бьют в стекло, серые в скупом свете фонарей. Короткий проблеск молнии и далёкий гром. А потом – крики, выстрелы… Неплохо. Притормаживаю, выхожу из машины, расстегиваю наплечную кобуру.
– Шулдих, Наги, вы остаётесь в машине. Фарфарелло со мной, – говорю я.
– Ты полагаешь, трёх человек будет достаточно? – брюзжит Такатори недовольно и тоже достаёт пистолет. Я поворачиваюсь к Фарфу, тот ухмыляется, делает неуловимое движение – и стилеты вылетают из рукавов и оказываются у него в руках.
– Вполне достаточно, мистер Такатори, – говорю я и улыбаюсь в ответ моему одноглазому дьяволу.
* * *
– План два, – говорит Абиссинец шёпотом, – их слишком много. Остаёмся на местах. Бомбеец, твоё дело – прослушка. Балинез и Сибиряк, не выходите из машины. Дождёмся конца переговоров, потом уходим.
– Блин! – говорит Балинез, но не спорит. Два десятка вооружённых стволами мишеней – многовато для Вайсс. Кен на соседнем сидении переводит дух, не то, чтобы он боялся, нет, но теперь он исключительно осмотрителен на миссиях и старается не рисковать понапрасну. Он отвечает не только за себя. Невидимые, безмолвные, они смотрят, как покупатели – плотные плечистые люди в деловых костюмах, выходят из трёх чёрных машин и заходят в павильон. Как через несколько минут прибывает продавец, за ним тенью следуют четверо, явно телохранители. Кен всматривается в них повнимательнее, что-то странное в фигурах, походках, что-то…
– Девчонки! – шёпотом вскрикивает Балинез и прилипает к ветровому стеклу. Кен снисходительно хмыкает, потом вдруг весь подбирается, достаёт инфракрасный бинокль, наводит его на покупателя и его телохранительниц, они как раз подходят к яркому прямоугольнику дверей.
– Будда Амида! – шепчет он. – Командир, это же те самые, из поместья в Ёсида!
– Вижу, – говорит Ран, и потом, во весь голос, – Бомбеец, нет!
Из павильона раздаётся вопль боли, грохот, беспорядочная стрельба.
– Абиссинец, что там? – тревожно выкрикивает Кудо, Кен уже натягивает багнаки.
– …Бомбеец… выстрелил… – слышит он в ответ сквозь треск помех, – Оставайтесь на месте, я его выведу… Прикроете нас.
– Ну уж нет! – крикнул Ёджи и выскочил из машины, Кен – за ним, он едва успел удержать Балинеза за плащ, чтобы тот не попал под колёса нового автомобиля – огромный, чёрный, он бесшумно вынырнул из темноты, как громадная акула, едва не сбив Кудо, пронёсся мимо и затормозил недалеко от павильона, три человека вышли из машины и нырнули в слабо освещённую дверь.
– А вот теперь – бегом! – выкрикнул Кен и рванул к павильону. Никто не заметил, как ещё одна машина, близнец машин семейства Хэда, шурша гравием, въехала в ворота парка.
– Бомбеец, приём! – Ран отбивает вверх руку с пистолетом, наугад всаживает кулак в бок, ломая рёбра, швыряет противника о стену. В чайном павильоне тесно от якудза, их человек пятнадцать, они наседают на четверых девушек из поместья Ёсида. Те сомкнули оборону, у них за спиной – Ран видит это мельком – стоит, прислонившись к стене, человек, избивший Оми хлыстом, Такатори Масафуми, и сжимает рукой стальной арбалетный болт, торчащий из плеча. Мальчишка промазал. Ран дёргает ртом и прикидывает, откуда он мог стрелять, выходит, почти с противоположного конца павильона, крыша там под потолком продырявлена, как решето, в дырки хлещет дождь, составленные у стены ширмы тоже повисли лохмотьями. Ран уворачивается от сюрикена, посланного телохранительницей Такатори, она гневно кричит: «Ты!», в руке у неё метательный нож, через секунду он тоже летит в Рана, тот выставляет вперёд рукав с кевларовыми пластинками. Сзади его толкают, и он едва не падает под ноги девушке, нож больно жалит щёку, но это ерунда, он выиграл ещё несколько шагов к Оми. «Бомбеец!..» – орёт он в микрофон, уже почти не надеясь на отклик – якудза и девушки дерутся врукопашную, похоже, они расстреляли все патроны, целясь в то место, откуда прилетела стрела, прежде чем сцепиться друг с другом, наказывая за «подставу». Откуда им знать, что стрелял глупый мстительный щенок, наблюдатель третьей стороны? И поплатился жизнью за несдержанность. Месть – это блюдо, которое едят холодным, Оми! Тихий хрип в наушнике – или ему показалось? Ран расшвыривает двух якудза, третий оседает ему под ноги с перерезанным горлом, Абиссинец перепрыгивает через него и падает на колени, уходя от удара кастета. Ему, наконец, удаётся выхватить катану, и он резко бьёт снизу вверх, серебристое лезвие выходит из макушки противника, тело тяжело падает прямо на него, Ран переворачивается, врезается в составленные у стены ширмы и натыкается на что-то тёплое, стонущее… Едва уловимый запах земли, хризантем и очень сильный – крови. Ран хватает Оми, заслоняя собой от беспорядочной драки. Цукиёно жив, но без сознания, пальцы Рана натыкаются на мокрую, горячую дырку в боку нижё рёбер – огнестрельное ранение, хорошо, если оно одно. Он поднимает потяжелевшее тело Оми, перекидывает через плечо, оглядывается – их по-прежнему слишком много, его врагов, и он не верит, что пробьётся к выходу. Как на зло, здесь глухая деревянная стена, даже матовые стеклянные окна слишком далеко, ему придётся звать ребят в эту мясорубку… Выстрел! На мгновение все застывают, и Ран пользуется этим, чтобы скользнуть за перевёрнутый столик, потом выглядывает сбоку – в дверях стоят трое, и у Рана перехватывает дыхание, когда он угадывает их лица в сумраке, узнаёт их. Одноглазый дьявол со склада. Гайдзин Кроуфорд… Сердце сжимается, взгляд мечется в поисках рыжей гривы волос, бледного лица Шу, он знал, знал, что всё закончится именно так, что они столкнутся лицом к лицу, и Рану придётся… Третий человек выступает из ночной темноты на свет, и в глазах у Рана мутится от дикой ненависти и облегчения. Такатори. Такатори Рейдзи. Пальцы сводит на рукоятке катаны, он уже готов прыгнуть вперёд, на врага, и тело Оми на плече кажется легче пушинки… Оми… Ран стонет, как будто его ранили, он должен вытащить Цукиёно, он не может, не может бросить его здесь… Голос Кена в наушнике: «Командир, ты ОК?» «Ко мне» – говорит Ран, он полон слепящего ледяного бешенства, на этот раз Такатори не уйдёт от него, он только отдаст Оми ребятам и… Три пули со свистом пробивают толстое дерево столика рядом с его лицом, длинная щепка впивается в щёку чуть ниже царапины от ножа. Автоматная очередь. Павильон превратился в ад, Ран не понимает уже – кто кого убивает, из двери лезут люди в чёрных костюмах, в руках у них полуавтоматические пистолеты, изрыгающие огонь. Вот один из них пошатывается, нелепо взмахивает руками, роняя оружие, блестящая полоска у него на шее взрывается алым фонтаном, кровь исходит паром в стылом воздухе. Ран выкрикивает «Шинэ!» и начинает пробиваться к выходу, к своим, ему ли не знать – как убивает Балинез! Он идёт сквозь врагов, рубит, расталкивает, уворачивается от кулаков, клинков… Ему кажется, что он сумел бы увернуться даже от пули, толчок прямо в грудь, дикая боль, он упал бы, если бы было куда падать, на него напирают со всех сторон, оскаленное лицо на багровой шее, стиснутой белым воротничком, другой оскал – белые зубки между накрашенных губ, и в глаз багровошеего втыкается стилет, крики, выстрелы, визг. Ран работает кулаками и рукояткой катаны, как автомат, пробиваясь к дверям. Там, под кевларом, куда ударила пуля, горит ожог, боль расходится веером, дышать трудно, кажется, трещина в грудине, но это потом, потом… Он видит Кена, отмахнувшего багнаком какого-то ублюдка, так, что у того кожа на щеке и шее превратилась в багровые лоскутья. Кровь хлещет из разодранной сонной артерии, он кричит: «Сибиряк!». Кен поворачивается к нему, салютует сжатым кулаком и тут же вгоняет лезвия назад – в глаза какому-то якудза, проворачивает, выдирая половину лица. Ран идёт навстречу и швыряет Оми прямо ему в руки, окровавленные по локоть, вооружённые когтями с ошмётками плоти, кричит: «Уходите!» и бросается назад, в драку, где-то там должен быть Такатори Рейдзи, и сегодня он его убьёт! Но судьба, злобная судьба, судит иначе. Отбиваясь от двоих якудза, от ножей и катаны, он на секунду поворачивается и видит, холодея, как далеко, слишком далеко от него, на другом конце павильона, Рейдзи Такатори продвигается к выходу, волоча за шкирку своего раненного сына, за ним пятится Кроуфорд, отшвыривая якудза Хэда, обойма закончилась, и он работает пистолетом, как кастетом. Рядом отбивается от наседающих якудза одноглазый, у его локтя вертится, подволакивая правую ногу, хорошенькая девочка. Её зонтик больше не розовый, он цвета крови, там, где на стальном отточенном каркасе ещё сохранилась ткань. Ран делает безумный бросок в сторону двери, натыкаясь на тела, лезвия и кулаки, удар в челюсть едва не опрокидывает его навзничь, когда он открывает глаза, полуослепшие от дикой боли, Такатори с сыном уже исчезли. Ран рычит от бессильной ярости, а потом выпрыгивает следом, в ближайшее окно, вышибая матовое стекло вместе с рамой. Стылый зимний воздух бьёт его поддых, врывается в лёгкие и наполняет голову белой пустотой. Кровь шумит в ушах, кровавая пелена стоит перед глазами, он чувствует мокрое в ладонях, сжимающих катану и думает, что это дождь, и не догадывается, что его перчатки и кожа под ними располосованы разбитым стеклом на ленточки. Он несётся вперёд длинными невесомыми прыжками, огибая стену и ничего не слышит, кроме шума проснувшегося мотора, ничего не видит, кроме машин перед павильоном. Одна из них вздрагивает, подаётся назад, врезается в другую, потом разворачивается с визгом, фонтанчик гравия брызгает из-под буксующих колёс, Ран уже почти рядом, и машина летит прямо на него. Ему кажется, что за стеклом он разглядел лицо Такатори, он швыряет катану в ножны, уворачивается от бампера, опирается на него рукой и прыгает на крышу машины, распластывается, как паук, цепляется пальцами, ботинками за верхние края дверцы. Такатори не уйдёт, не уйдёт от него! Машина, петляя, пытаясь стряхнуть его, летит в ночь, но Ран держится крепко. Такатори не уйдёт. Не уйдёт.
* * *
– Ты видел? – Наги оборачивается к Шулдиху, – нет, ты видел? Вот сумасшедший!
Шулдих молчит, слепо глядя перед собой, огоньки приборной доски отражаются в расширенных зрачках.
– Шу!
Телепат вздрагивает на сидении, смаргивает.
– Д-да, – говорит он как во сне.
– Что тебе передал Брэд? – теребит его Наги.
– Брэд? – переспрашивает Шулдих. Они сидят в брошенном лимузине Такатори, и Брэд передал ему… Брэд передал, что они должны проследить, чтобы не было погони и убрать следы. Все. Всех.
– Ублюдок! – говорит он от души и пересказывает Наоэ приказ Кроуфорда. Некоторое время они сидят молча, потом Шулдих вздыхает, перегибается через сидение и достаёт из тайника в спинке сумку. Раскрывает, разворачивает широкую кожаную полосу с карманчиками.
– Ненавижу это дело! – отобрать то, что нужно – пластит, детонаторы.
– И всё идёт по нарастающей, чибик, заметь! – Наоэ молчит, опустив голову.
– Оракул у нас Брэд, но я просто жопой чувствую – надвигается какая-то дрянь! – пальцы ловко собирают маленькие заряды.
– Знаешь, либе, если бы я верил в Санта-Клауса, то попросил бы на Рождество…
– Что? – горько спрашивает Наги. Шулдих, словно не заметив этой горечи, глядит перед собой, пальцы замирают на детонаторе, потом телепат встряхивается, подмигивает Наоэ и говорит:
– Секрет, мелкий, детям до восемнадцати! – четыре, пять… восемь. Хватит? – Шулдих вглядывается через стекло в темноту, пронизанную струями дождя, прикидывая, достаточно ли будет восьми зарядов, чтобы разнести на кирпичики чёртов павильон. Он надеется, что там только трупы. Судя по картинке, которую он выудил в мозгах Брэда, так оно и есть.
– Поможешь мне, чибик? – спрашивает он у Наги, тот кивает и раскрывает окно, впуская дождь и ветер, заряды маленькими птичками вылетают из машины и устремляются к павильону. Шулдих ёжится от холода и деловито командует:
– Четыре по углам, парочку под крышу… не туда, бестолочь, к центру балки! Остальные в несущую стену… ага, умница, а теперь…
– Подожди! – вскрикивает Наоэ.
Кен Хидака.
Нет, я правда не могу сказать – был там кто-нибудь живой или нет, когда мы с Ёджи-куном уходили из этого места. Мне сюрикен чиркнул по лбу, кровища глаза залила, ну я и шёл вслепую, тащил малька, а Кудо меня прикрывал. Вывалились мы наружу, отбежали чуток, отдышались, и Балинез мне говорит: «Ладно, мол, вези мелкого в больницу, а я поехал за командиром». «Куда, – говорю, – ты поедешь, их и след простыл!» Я ж видел всё, как раз перед тем, как мне в лоб зафигачили, как командир вскочил на крышу той машины, в дверь мне было всё отлично видно! Чёрт, его как подменил кто, он как сумасшедший был, когда швырял мне Оми и приказывал уходить. А Кудо тряс меня и кричал: «Ёсида, они поехали в Ёсида, гадом буду!..». Тут Оми дёрнулся у меня на плече и застонал, я опустил его на землю, посмотреть – как он, в боку была рана, неглубокая, и крови немного, и ещё прострелено правое плечо, вот оттуда кровь хлестала как из крана. Я стал накладывать жгут из своего ремня, но всё быстро промокало под дождём и от крови, ремень соскальзывал. Тут и Кудо понял, что дело плохо, перестал дёргаться и начал мне помогать, всё равно ничего не выходило, кровь текла и текла, и Балинез всполошился, стал орать на малька, ругал молокососом, салажонком, кричал, что он сорвал миссию, зачем он вообще сунулся, зачем стрельнул в того ублюдка. А малёк лежал, как мёртвый, а тут открыл глаза и прохрипел: «Он Такатори». «Да хоть сам император!» – проорал Кудо, размазывая по лицу дождь и кровь, – «Почему?» А тот ему: «У командира спроси» и отрубился. И тут прямо у нас над головами раздался противный голос: «Ну-ну, и кто бы говорил о Такатори?» Я глянул – а там стоит тот самый рыжий гайдзин, моего На-чана вроде как брат и целится в нас из пистолета. И улыбается своей паскудной улыбкой, шкодливый кот. Я и опомнится не успел, а Ёджи-кун уже прыгнул на него со своей проволокой, слишком близко рыжий от нас стоял, а Балинез наш такой – если сердит на кого или чего не понимает, ему подраться – самое милое дело. Рыжий засмеялся и метнулся в сторону, пропал, Балинез – следом, и я остался один под дождём между машинами, и на руках у меня лежал полумёртвый Оми. Потом… потом я позвал: «На-чан», я ж знал, что где рыжий, там и он, и он показался из-за машины, стоит бочком, глаза виноватые, настороженные, я ему говорю: «Помнишь, что я обещал?». Он кивает и подходит ко мне, становится на колени рядом с Оми, спрашивает: «Это ваш младший?» «Да, – говорю, – а идиот, который побежал за твоим братишкой – тоже мой друг». Он говорит: «Шулдих знает. Он его не убьёт, только…» «Что?» – спрашиваю. Он пожимает плечами: «Поиграет немножко. Он такой. Не бойся». Я… я не думал, что мне так горько будет. Я ж верил в то, что обещал, я бы На-чана и пальцем не тронул, но здесь на земле истекал кровью наш Оми, а Кудо бегал между машинами за сумасшедшим, которому неизвестно что в голову стукнет. И командир пропал… Малыш мой как услышал мои мысли, улыбнулся невесело и спрашивает: «Что с ним?» «Артерия пробита, – говорю,- жгут не держит, до больницы…» – тут у меня так горло стиснуло, что… Это была неудачная миссия, чёрт побери! Оми умирал у меня на руках, а командира, кто знает, может уже давно размазало под колёсами отсюда до Ёсида… Я сидел, сдерживая слёзы, а потом малыш мой трогает меня за руку и говорит: «Я всё сделал, Кен!» «Что?» – спрашиваю. Он нахмурился: «Зажал стенки артерии, час продержится, потом молочная кислота начнёт распадаться и… Ты за час его до больницы довезёшь?» Я глянул, и меня в пот кинуло от облегчения – рана Оми, промытая дождём, больше не кровила, просто маленькая красная дырка и всё! Я сгрёб моего малыша и поцеловал так, что он задохнулся, обнял меня за шею. Оми лежал между нами, лил дождь, и я вдруг понял, что холод собачий, только На-чан у меня в руках был горячий, как печка. Малыш мой любимый. Я еле оторвался от него – надо была малька везти в больницу, на Кудо я рукой махнул, пусть сам разбирается с тем чокнутым рыжим пижоном… А пижон тут как тут. И сразу орать: «Это я чокнутый? На себя посмотри, болван! Чибик, ты почему стоишь на коленях в луже, встань сейчас же, и прекратите лизаться, нашли время, и…». «Слышь, – говорю, – где Кудо?». Он щурится: «Кудо? Это такой со смешными часиками? На, отдашь ему потом», – и кидает мне на колени часы Балинеза, и опять трещать, – «Ну явно не Картье! И передай ему, что он одевается, как… ». «Что ты с ним сделал, говорю, сука!» – и начинаю подниматься, На-чан хватает меня за руку, тут у меня в голове как сквознячок прошёлся, чего это я дёргаюсь? – думаю и смотрю на гайдзина – он же свой, нормальный парень, только белый вдруг стал, как стенка, даже губы побелели, хватает меня за грудки и смотрит прямо в глаза. Тут мне что-то нехорошо стало, голова закружилась, кругом потемнело, я сморгнул, потом смотрю – нет, вроде всё нормально, только гайдзин пропал, и машина, которая стояла перед нами – тоже. А На-чан зовёт меня из другой машины: «Поехали, Кен! Нам надо в больницу!». Я сел, завёл мотор, ну мы и поехали, потом в голове стало проясняться, я рот открыл, а На-чан мне: «Он спит сзади на полу». Я притормозил, повернул голову – так оно и было, Кудо храпел на коврике, а Оми лежал на заднем сидении, и как только мой малыш их в машину затащил? – думаю, а потом вспоминаю, как плыла за ним та малявка, над росистым лугом в поместье…
Мы уже выруливали в жилой квартал, когда сзади раздался взрыв. Я аж дёрнулся, обернулся, смотрю – над Уэно зарево, как солнце. Это твой брат сделал? – спрашиваю. Мой малыш вздрогнул, как проснулся, помотал головой и сказал: « Нет, я. Поехали, Кен, быстрее!»
Брэд Кроуфорд.
Тупой придурок дал себя подстрелить, и теперь скулит на заднем сидении – это, пожалуй, единственная неудачная деталь операции. Мы вывели Такатори Масафуми из павильона на своих ногах, о свидетелях позаботятся его девицы, проявившие себя довольно неплохо, и Шулдих с Наги. Машина семьи Хэда пробуксовывает, когда я трогаю с места, зимними шинами якудза не обзавелись, поэтому немного непривычно чувствуешь себя за рулём чужой машины. Дождь пополам со снегом хлещет в ветровое стекло, дворники не справляются, Фарфарелло, он по-прежнему рядом, расстёгивает пуговицу за пуговицей, распахивает пальто, под ним – привычная жилетка, крест-накрест опоясанная перевязью с ножами и сюрикенами, он даже не дал себе труда ими воспользоваться, обойдясь стилетами, самоуверенный дьявол… Над опущенным стеклом салона появляется лицо Рейдзи Такатори… удар сверху!…Машина дёргается и проседает…
– Что это, Кроуфорд? – кричит мой наниматель.
– Пассажир, сэр, – говорю я сквозь стиснутые зубы и бросаю машину влево, потом вправо, как можно резче. Ничего не происходит, ублюдок держится крепко, зато автомобиль заносит юзом на «голых» летних шинах. Визгливый вопль боли с заднего сидения. Фарф рассадил себе бровь о край приборной доски, но не издал ни звука. Я вижу, как он высунул язык и слизывает тонкую струйку крови, бегущую по щеке. Так мне прыгуна не сбросить, сам разобьюсь. Я с трудом выравниваю машину и некоторое время еду прямо. Мне нужен ствол, я бы застрелил его через крышу, но как назло, у меня закончились обоймы, одной рукой я открываю бардачок, ни на что не надеясь, так и есть, там пусто, якудза выгребли всё, что можно, когда поняли, что дело запахло жаренным, и их накрыли. Только кто их накрыл, кто? Кто всадил стрелу в плечо Масафуми? Очень… по-японски, я бы предпочёл пулю. Пулю в лоб бесполезному придурку. Я ловлю себя на том, что дышу сквозь зубы от злости, мне нестерпима ситуация, в которой я оказался. Ненавижу эту страну, ненавижу чёртовых япошек, один из которых – мой босс – босс, подумать только! – поливает меня руганью и приказывает сделать что- нибудь немедленно. Боже, Шулдих был прав – как низко пали мы, Шварц! Как низко пал я… Но ничего, очень скоро я всё исправлю. Я заставляю себя успокоиться и резко торможу – пустынная улица, освещённая редкими фонарями, то, что надо. Говорю Фарфу: «За мной!» и выпрыгиваю из машины. Он мог свалиться, когда я тормозил, но нет, чёртов прыткий ублюдок сползает с крыши, группируется и бросается прямо на меня с диким воплем, я отшвыриваю его Фарфу, тот встречает его правым стилетом, ублюдок уворачивается и снова пытается пробиться к машине. Мы сФарф с трудои его сдерживаем. Я пропускаю Одноглазку вперёд, у него преимущество – стилеты, потому что ублюдок тоже вооружён, я сначала не заметил. Ледяной дождь хлещет водопадом, тяжёлые тучи – в разрывах молний, зеркальная полоска металла блестит в руках у нападающего на нас сумасшедшего, глаза не обманывают меня, это катана, катана! И я различаю слова в его вопле: «Такатори, шинэ!». Вот почему он так ломится к машине, он хочет добраться до Такатори, я понимаю его, чёрт побери, да я бы отошёл в сторону и смотрел, как он разделывает Рейдзи на куски, не будь у меня своих видов на моего дорогого нанимателя… Поэтому я сменяю Фарфа. Одноглазка потерял один стилет и выглядит озадаченным – ублюдок основательно потрепал его, но и сам выдохся, его шатает, однако он упрямо пытается достать меня. Блокирую его удары и кружу вокруг, мне надо улучить момент и… Молния, такая яркая, что на мгновение я слепну, её отражение на сетчатке множится и отливает красным, запах озона, и снова молнии, молнии, частые, как фейерверк, и косые серые струи дождя из тяжёлых страшных туч, вот одна из молний оказывается в руке моего врага, его глаза горят гневным фиолетовым огнём, замах, и молния летит прямо на меня в неотвратимом ударе, но я вскидываю ладони, я поймаю её, потому что сто часов провёл в спортзале, тренируя именно этот захват… Я поймаю молнию…
…Ладони горят огнём, кончик лезвия прорезал пиджак и рубашку у меня на груди, но я держу его крепко, мы с моим врагом топчемся на скользком асфальте, напираем друг на друга, связанные пойманной катаной. Он сверлит меня взглядом, он ниже меня, но не смотрит снизу вверх, белые зубы оскалены, брови сведены над фиолетовыми глазами, багровые волосы облепили лоб и щёки и кажутся струйками крови, но он жив, жив, мой красноволосый враг и шипит мне в лицо: «Нелюдь, Тёмная Тварь!». И я узнаю его – «хвост», шпион какой-то невнятной боевой группы, террористы или секта, год назад или больше Шу промыл ему мозги и выбросил, год назад или больше, в одном из вариантов будущего я видел его и Шу в постели, я вижу десятки таких вариантов каждую неделю, реальность и видения путаются в моей голове, но что-то говорит мне, что этого я должен убить, немедленно, я разорву его голыми руками, сверну ему шею. Делаю резкий поворот с подсечкой, разрезая ладони в кровь, но оно того стоит: красноволосый летит на асфальт вместе со своей катаной, тяжело падает, перекат почти не удаётся ему, а я рядом – опускаю ногу ему на бедро и непременно сломал бы его бедренную кость, но он успевает уйти, почти успевает. Краем глаза вижу ухмыляющегося Фарфа, кровь превратила одну половину его лица в маску. «Убей его!» – кричу, но Фарф убьёт и без приказа, почему же он медлит? Выламываю стилет из пальцев Одноглазки и бросаюсь на красноволосого – он не уйдёт. Но он и не думает уходить, поднимается, и, прихрамывая, шатаясь, идёт на меня, катана поднята над головой, как знамя. Я перехватываю стилет за остриё и бросаю, целясь ему в лицо, между горящих фиолетовых глаз, чтобы они погасли навсегда, чтобы он сдох, и мой Шу… Сильный удар в бок опрокидывает меня на асфальт, стилет ударяется в тонированное стекло промчавшегося мимо автомобиля, резкий разворот, машина тормозит – о, у неё-то с шинами всё в порядке… Какая-то девка открывает дверцу, затаскивает моего врага внутрь, и тут же снова газует с места, захлопывая дверцу на ходу, миг – и улица пуста, вдали завывают полицейские сирены. Проклятие! Я хватаю застывшего Фарфарелло за шкирку и швыряю на пассажирское сидение. Зажигание не срабатывает с первого раза, и я ругаюсь последними словами, как матрос. Машина, наконец, заводится, и я убираюсь вон с этого места, всё плохо, очень плохо, порез на груди саднит, руль скользкий от крови, Фарфарелло совсем расклеился. А позади осталась куча свидетелей, красноволосый жив, а мой наниматель рычит на меня с заднего сидения, поддерживая отключившегося сына. Я неумелый, нерадивый телохранитель, моя команда – дерьмо, я не стою тех денег, что он мне платит, Роберт Фладд отдал ему самых никудышных, да ему давно уже следовало пустить Шварц в расход… Я загоняю машину в тихий переулок и останавливаюсь. Поворачиваюсь к нему, больше всего на свете мне хочется прикончить его на месте, но я сдерживаю себя неимоверным усилием воли и говорю:
– Именно этого и хотел бы мистер Фладд.
Мой холодный голос – а он не представляет, чего мне стоит говорить спокойно – заставляет его заткнуться. Такатори Рейдзи не стал бы тем, кто есть, если бы не умел понимать, когда с ним говорят серьёзно.
– Что ты имеешь ввиду, Кроуфорд? – ворчит он и снимает с колен голову сына.
– Роберт Фладд сделал всё, чтобы Вы не доверяли мне. Всё, чтобы постарались убрать. Но Шварц не убьёшь так просто, господин Такатори, – я по-волчьи усмехаюсь и вижу в его глазах понимание. – Вы знаете, что от семьи Такатори мало что останется, вздумай Вы пустить Шварц в расход. И Вы знаете, что я это знаю. Вы мудрый человек, господин Такатори, – я склоняю голову перед ним, я знаю, что он оценит этот жест, – в сложившейся ситуации Вы отнеслись к Шварц лояльно. Благодарю Вас. Я понимаю, что Вы не поверите в мою преданность, но мои прежние хозяева, – я подчёркиваю «прежние», – тоже мне не верят и послали в Японию на смерть, надеясь так же, что она повлечёт за собою крах партнёра, ставшего слишком сильным…
…Тени цвета крепкого чая играют в его глазах, он смотрит прямо на меня, игнорируя все правила вежливости, минута за минутой, но я терпеливо жду, мой взгляд не поднимается выше его плеча, я многому научился в Японии, у Такатори: почтительное ожидание – один из этих навыков.
– Ты хочешь мне что-то сказать, Кроуфорд? – в его низком хриплом голосе чувствуется рык матёрого старого тигра.
– Да, господин Такатори, – отвечаю я, и бросаю тигру отравленный кусок мяса.
…Под конец он ворчит:
– Я бы мог отдать ему лабораторию на острове.
– Последнюю лабораторию с жизнеспособными клонами? – усмехаюсь я, – Конечно, могли бы. Но за какую цену? – и он усмехается мне в ответ, у меня мурашки бегут от выражения его лица, хотя видит Бог, я не из пугливых.
– А какова твоя цена, Кроуфорд? – спрашивает он тоном благодушного государя.
– Она Вам известна, господин Такатори, – отвечаю я. – Лояльность к Шварц, только и всего.
– А ты сам, ты веришь в эти… ритуалы? – спрашивает он немного погодя, когда я веду машину в Ёсида. Я пожимаю плечами и говорю:
– Вы видели способности Шварц. Вы знаете Фладда. Главное – верит он. А теперь угадайте – при любом раскладе – от кого он захочет избавиться в первую очередь? От Вас и от моей команды, господин Такатори. Только во время Ритуала, объединившись, мы сумеем застать его врасплох.
Он замолкает, так надолго, что я уже не надеюсь на ответ, потом роняет, с затаённой ненавистью:
– Да.
Молчит, и мысли в его голове полны кровавых расчетов, потом – медленно, тяжело:
– Мне нужны доказательства, Кроуфорд.
– Наших способностей? – притворно удивляюсь я.
– Лояльности, Кроуфорд. Твоей лояльности к семье Такатори.
– У Вас они будут, сэр! – говорю я, – когда Фладд окажется в Японии, у Вас будут доказательства!
… Ран сидит в машине боком, согнувшись. Он почти не осознаёт этого, тело само нашло положение, где не так больно, где меньше ноют грудь и бедро. Изрезанные руки намертво приклеены к рукоятке катаны спёкшейся кровью, порезы на лице, промытые было дождём, опять налились красным. Его окликают, говорят что-то, но он не слышит, острые ножи и каменные, неуловимо-быстрые кулаки, гайдзин Кроуфорд и одноглазый дьявол, их лица слились в одно, и оно гримасничает и кривляется перед глазами, его враг, его проклятие, его главная мишень, Такатори Рейдзи. Это имя пульсирует в голове вместе с болью в разбитом подбородке и ударами сердца, это имя отравляет его кровь чёрным тягучим ядом, Такатори Рейдзи издевается над ним, снова ускользнувший, снова невредимый… Ран не в силах остановиться, губы шепчут «Такатори шинэ!», горячка боя сжигает его изнутри, и кто сказал, что месть – это блюдо, которое едят холодным? Месть пожирает тебя сама, день за днём, пока не останется…
– … Фудзимия!
Он, наконец, поворачивается к ней, рот дёргается в привычной полуулыбке -полугримасе, светлые глаза дико смотрят с окровавленного лица. Нервы у Мэнкс крепкие, но её отшатывает от этого бешенного взгляда, руки ходят ходуном на руле, машина замирает посреди пустынной улицы, Мэнкс прикусывает язычок, её бросает в пот: милостивая Каннон, что она наговорила, он же больной, ненормальный Отморозок, как она раньше могла находить его… привлекательным, ты посмотри ему в глаза, он же тебе шею свернёт и не поморщится, боги, сделайте так, чтобы он не услышал, не понял… Но он отвечает своим глухим, низким голосом, слова даются ему с трудом, словно он вышел из леса и не видел людей, и вообще не знает, как говорить:
– Передайте Персии, что я больше… не обязан… выполнять его приказы… он меня… не остановит… передайте… не ему меня судить, передайте… что он не лучше… не лучше брата… передайте господину Такатори Шуичи…
Это имя повисает между ними, как будто имеет вес и образ, Мэнкс глядит на Фудзимию испуганными, неверящими глазами, как же так, никто за время существования Критикер и Вайсс не догадывался о том, кто скрывается за личиной Персии, и теперь сидящий рядом с ней бешенный смертник, отмороженный Абиссинец, бывшая шлюха-шпион Критикер, убийца, провонявший кровью и потом, говорит ей об этом, сквозь зубы, брезгливо, словно это имя опозоренного преступника, словно оно пачкает ему язык, словно отвратительно на вкус и издаёт нестерпимую вонь. Гнев поднимается в Мэнкс как волна – да как он смеет произносить имя Такатори Шуичи так, как он смеет вообще знать его, это знание не для пушечного мяса, не для исполнителей, не для шестёрок! Она смотрит в бешенные глаза Абиссинца, не отпускает его взгляда, а маленькая ручка в щёгольской замшевой перчатке скользит под сидение, секунда – и ствол пистолета упирается под подбородок этому взбесившемуся псу, он дёргается, но слишком медленно, избитое тело и располосованные руки плохо повинуются, но он не опускает яростных фиолетовых глаз, и в них ни капли страха. Он не боится – с ужасом понимает Мэнкс, и этот ужас – последнее, что она помнит перед беспамятством, глубоким и тяжёлым, как кошмарный сон.
Ран оцепенело смотрит, как голова Мэнкс падает на руль, пистолет скользит по его груди и заваливается куда-то под ноги, выпадая из бессильных пальцев, в следующее мгновение дверца с его стороны распахивается, и Шулдих трясёт его и кричит:
– Ты сумасшедший, Катана, больной, какого чёрта ты позволил ей это, какого чёрта ты не свернул ей шею, какого паршивого чёрта ты вообще прыгал на ту машину, ка…
Ран вылетает из машины и припечатывает Шулдиха к капоту, кровь из порезанных рук течёт на промокший белый овечий воротник. Он пытается что-то сказать, но слов нет, только Шулдиху не нужны слова, он затыкается и не думает сопротивляться. Лежит на капоте, тёплый и расслабленный, придавленный дрожащим от боли и напряжения телом Рана, и смотрит ему в глаза. Не делает ничего, Ран почувствовал бы это, он просто смотрит на него своими сердитыми голубыми глазами, а потом снова начинает говорить, тоже сердито:
– Я сам тебя убью, Фудзимия, если ты ещё раз так сделаешь. Что ты натворил, ты хоть понимаешь? Ты мог себе все кости сто раз переломать, идиот, а драка с Брэдом и Фарфом, у тебя точно мозгов нет, они тебе не по зубам, бака, они псионики, обученные, тренированные псионики, а ты… ты посмотри на себя, на кого ты похож, ты просто жалок, ты позволил полоумной девке ткнуть ствол тебе… она хотела убить тебя, Фудзимия, почему, что ты ей такого сказал?
– Ничего… Не твоё… дело… – хрипит Ран, пальцы, вцепившиеся в овчинный воротник, судорожно сжимаются, ему нестерпимо хочется спрятать лицо на плече Шулдиха, утонуть в его тепле, в его ванильном запахе, прижать к себе, как к открытой ране… Его трясёт в приступе жуткого, беззвучного смеха. Тёмная Тварь, наёмник Такатори Рейдзи, Шулдих вдруг оказался единственным, кто… единственным, кто вообще был у Рана. Эта мысль оказалась мучительной, нестерпимой, от неё больно сжималось сердце и горели глаза. Он уже знал, что Шулдих прочтёт всё, что он думает, телепат как-то объяснял ему, что такие мысли – поверхностные, эмоциональные, он «слышит» непроизвольно, особенно при близком контакте, он услышит его, и оттолкнёт, Шулдих ненавидел вспоминать о том, что они враги, а Ран не мог об этом не думать, и сейчас вот, сейчас…
– Чёртов идиот, пусти меня! – вместо того, чтобы оттолкнуть, Шулдих сам обнял его обеими руками и стал тихонько пихать в сторону своей машины. – Ты посмотри на свои руки, а лицо, на тебя глянуть страшно, знаешь, тебе повезло, что я не пугливый, либе, но я вышвырну тебя к чёртовой матери, если шрамы останутся, увидишь, садись сюда, вот так… Тихо, не дёргайся! Твои… твоя команда в порядке, у чибика… у вашего чибика прострелена рука, но он уже в больнице, по крайней мере, на пути в больницу, и мы тоже едем в больницу, Фудзимия… Господи, я не могу смотреть на твои руки, меня сейчас стошнит… Твоя железка лежит на заднем сидении, успокойся, ради Бога, и не мешай мне вести машину, погода хреновая, если ты не заметил, я-то заметил, моё пальто погибло, безвозвратно, даже сухая чистка не поможет, сначала дождь, а потом ты заляпал весь воротник своей чёртовой кровищей, либе, и…
Ран почти не слушал бормотание Шулдиха, на него внезапно навалилась ужасная свинцовая усталость, горели руки, лицо, ныли ушибы и порезы, в голове не было ни единой мысли – проваленная миссия, ускользнувший Такатори, Мэнкс, пытавшаяся убить его – всё это стало далёким и неважным, главное, ребята были в порядке, было тепло и пахло ванилью, Шу приглушённо орал на него и крутил руль, как попало, машину швыряло из стороны в сторону, Рана укачивало, убаюкивало, и он уснул, когда в ветровое стекло полетели первые хлопья снега, и Шу…
Шу, которого он мог убить сегодня… Тёмная… Тварь… его Шу…
* * *
Мэнкс стонет, приходя в себя, голова как ватой набита и болит, ужасно болит. Виски словно сжимает раскалённый обруч, но ей холодно, она оглядывается – она сидит в открытой настежь машине, падает снег, снегом замело сиденья, она потеряла сознание и очнулась посреди зимы, что с ней случилось? Потом она вспоминает своё задание – проследить за выполнением миссии и уничтожением мишени, именно этой мишени, но всё пошло не так, вмешался… вмешались… Она с трудом вспоминает имя того, кто вмешался, и сразу же – бешенные фиолетовые глаза Фудзимии. Он ударил её и ушёл? Фудзимия и… был кто-то ещё, белый снег, белый пушистый воротник, рыжие волосы, не помню, не помню, Фудзимия сошёл с ума, спёкся, сорвал миссию, раскрыл Персию… Бешеный пёс. Подлежит ликвидации… Она на ощупь находит сумочку, мобильник, набирает номер, которого нет в телефонной памяти, и говорит всё это человеку на другом конце города.
Брэд Кроуфорд.
Утром я не узнал Токио. Выпал снег, и город, грязные сюрреалистические джунгли поросшие небоскрёбами, перевитые лианами автострад, утыканные грибами-паразитами баров и магазинов, неоновых вывесок и крикливых рекламных плакатов, этот город, который я возненавидел два года назад с первого взгляда, этот город преобразился. Снег сделал его спокойнее, тише, приглушил яркие краски и прикрыл линейное убожество промышленных зон, а пригороды превратил в некое современное подобие старинных рисунков тушью – бледно-серое небо, белые шапки сугробов на домах и деревьях, и странно было видеть жидкую чёрную грязь на автостраде, всё тот же жемчужной красоты снег, перетёртый колёсами тысяч автомобилей…
Я вернулся из Ёсида ранним утром, дом казался пустым, хотя я знал, что Шулдих и Наги приехали раньше, мой телепат позвонил мне и сказал, что задание выполнено, что всё в порядке, он почти кричал, мне было слышно, как рядом с ним звякал металл и надрывался усиленный динамиком голос. И вот теперь дом встретил меня сонной тишиной. Я за руку затащил Фарфарелло в его комнату и запер дверь снаружи, у меня не было сил возиться с ним, а будить Шулдиха я не хотел. Думал, что усну, стоит мне коснуться головой подушки, у меня слипались глаза, пока я смывал с себя кровь и грязь, обрабатывал порезы на груди и на ладонях, но сон не шёл, я вертелся с боку на бок, стычка с красноволосым не давала мне покоя, я дважды встречался с ним наяву и дважды – в видениях, а я ненавижу такие бессмысленные, казалось бы, повторы, ненавижу то, что не могу понять. Красноволосый не появлялся в основных вариантах, а он и Шулдих вместе – это ещё ничего не значило, повторяю, я видел десятки таких картинок, неразборчивость Шу и моя… ревность, да, ревность! – помноженные друг на друга, иногда давали совершенно невероятные варианты – ну согласитесь, вряд ли наяву Шу переспит с Мелом Гибсоном, Курниковой или Тони Блэром. Конечно же, Шу мог бы соблазнить и принудить кого угодно, но зачем ему незадачливый террорист? И всё же… Сколько дней я почти не замечал его, увлечённый сбором информации и подготовкой будущего, где он принадлежал мне, мне одному, а нам принадлежал весь мир? Сколько дней я жил грядущим триумфом? Раньше он не потерпел бы такого невнимания с моей стороны, не отступился, не принял безропотно роль исполнительного подчинённого… Раньше мне всегда казалось, что его было слишком много, он наполнял своим присутствием любую квартиру, любой дом, любой номер в отеле, где когда-либо побывали Шварц. Его громкий голос, смех, вещи, которым было тесно в его комнате, которые выплёскивались наружу – то у Фарфарелло появлялась рубашка из кружев и кожаных ремешков, то на компьютере Наги – ужасная пивная банка с вылезающим из неё пьяными покемонами… Экзотические пряности, которые он молол вместе с кофе, наполняли дом странными, будоражащими запахами, обёртки от шоколада валялись по всем углам,и я каждый день заставлял его их подбирать. И как он проскальзывал иногда в мою комнату – сам, неожиданно, но всегда в тот момент, когда я больше всего в нём нуждался, когда я изнемогал без него… И всё это исчезло теперь, как будто эпицентр его активности перенёсся в другое место. Я не замечал его, а он не замечал меня, не в отместку, напоказ, поддразнивая, нет, он вёл себя как вежливый, не слишком внимательный сосед, понимал я с ужасом… Я засыпал и просыпался с этой мыслью, я знал, что на самом деле ничего ужасного не произошло, максимум через две недели он не будет думать ни о ком, кроме меня, уверенность в этом вела меня вперёд, но ночная стычка с красноволосым что-то нарушила в этой уверенности, сдвинула, смешала… Что-то не давало мне покоя, какая-то мелочь, такая знакомая, такая важная… Я вспоминал лицо красноволосого – искажённое болью, безумное от ненависти… Шулдих ведь так и не назвал его имени тогда, отделался отрывочными сведениями о какой-то левой организации – то ли социалисты, то ли какие-то террористы от юстиции, поборники справедливости a la судья Дредд и Добра с кулаками… Шу не назвал его имени… Не назвал… Я поклялся себе, что займусь красноволосым без отлагательств, и провалился в короткий тревожный сон.
Когда я проснулся, часы показывали без четверти три, я не чувствовал себя отдохнувшим, и прежние мысли не давали мне покоя. Едва одевшись, я отправился к Шулдиху, и мне плевать, что он спит. Но его комната пуста, кровать аккуратно заправлена – он так и не вытравил из себя до конца немецкий католический приют. В доме тихо – проклятая тишина! – запах кофе приводит меня на кухню – рассыпанные зёрна, пакет с палочками корицы, немытая кофеварка – он был здесь, но я по-прежнему не слышу его, он закрывается от меня наглухо – сколько уже? – три, четыре месяца?..
Я нахожу его в кабинете, он качается на стуле, опираясь каблуками о подоконник, заспанный, усталый, и глядит в окно, на ноздреватые, подтаявшие сугробы, кое-где обнажившие газон. Никто, кроме него, не способен качаться на антикварном стуле с гнутыми ножками в виде львиных лап. Я смотрю на него с порога, и впервые замечаю своеобразную, экзотическую элегантность его одежды – лёгкие шерстяные брюки цвета сливок, атласная рубашка с гобеленовым узором пастельных оттенков – если я спрошу его, он назовёт мне имя модельера, у которого покупал эти вещи, с настороженным, почти сердитым выражением лица, он знает, что я не одобряю его стиль, считаю слишком эпатажным и вызывающим, а мне невыносимо видеть его лицо враждебным и замкнутым, поэтому я спрашиваю:
– Что ты здесь делаешь? – единственный вопрос, который мне приходит в голову. Я понимаю вдруг, что мой голос слишком холодный, голос недовольного босса, я привык наказывать его эти месяцы, за что – я уже и не помню. Он оборачивается, на миг теряя равновесие, но потом снова начинает раскачиваться на двух львиных лапах.
– Любуюсь снегом, Брэд, – отвечает он, – пока не растаял. Уже не слишком красиво, но я проспал.
Я иду к нему, а он продолжает:
– А через неделю буду любоваться луной в полнолуние, а весной – цветами. Это называется юкими, Брэд. Любование красотой снега. Японцам есть чем заняться, нэ?
– Как звали того мальчишку, помнишь, год назад или больше, он пробрался за тобой на завод, ты ещё отпустил его потом, а я…
Снова не тот тон и не тот вопрос, но Шу… он опрокидывается навзничь вместе со стулом, недопитая чашка кофе выплёскивается на нежные цветы и травы его рубашки. Я бросаюсь к нему, он лежит неподвижно, разбросав длинные ноги, потом, коротко чертыхнувшись, шевелится – падение почему-то привело его в хорошее настроение, его губы раздвигаются в улыбке, затенённые глаза смеются, глядя в моё обеспокоенное лицо, и вот он уже хохочет. Я смотрю на него, и что-то сдвигается во мне, сжимает сердце, слишком долго мы не были вместе, слишком… Я отшвыриваю стул и почти падаю на Шулдиха, целуя смеющийся рот со вкусом кофе, запуская пальцы в жёсткие рыжие волосы, разделяя коленями его бёдра, разводя рубашку, треск ткани, и я чувствую его всем телом, это слишком хорошо, как я мог жить без него эти месяцы, как я мог отпускать его к другим? Я не помню, сколько времени проходит, прежде чем я осознаю, ошеломлённый его теплом, запахом его кожи, собственным возбуждением, что он уворачивается от моих поцелуев, что его рука упёрлась мне в горло, в подбородок и отталкивает, царапает, я замираю, отпускаю его губы, и он возмущённо вскрикивает:
– Ты что, Брэд, а ну пусти!
Голубые глаза горят негодованием, он пытается вырваться, выползти из под меня, не переставая ворчать:
– Что за фигня, чего это ты вдруг… Чёрт, Брэд, да пусти меня! Что это на тебя нашло? – я не отпускаю его, и он смотрит на меня с неподдельным удивлением и возмущением, наверное, он что-то читает во мне, в моих глазах, потому что его губы искривляются, он говорит терпеливым тоном:
– Послушай, Брэд…
– Хорошо, давай, я тебя послушаю, – говорю я, чувствуя, что возбуждение во мне начинает превращаться в гнев, даже не превращаться, а срастаться, смешиваться с ним, окрашивая мир красным. Я знаю, что он хочет сказать мне, и продолжаю за него. – Ты хочешь сказать, что спишь с ним?
– …С кем? – он предательски вспыхивает, и меня тоже бросает в жар, от злости. Вцепляюсь ему в волосы и выдыхаю в лицо:
– Ты знаешь! – он отводит взгляд, проклятые тёмно-голубые глаза уходят в сторону, он не хочет врать мне, и не собирается ничего говорить. Трясу его, я не контролирую свой голос, я не контролирую уже ничего, слова, злобные и жалкие, срываются с языка прямо в потрясённое, испуганное лицо Шу, – ты знаешь, с кем, но это неважно, сколько их было, Шу, мне плевать, всё равно – ты мой, слышишь, мой, наиграешься и вернёшься ко мне!..
Я целую его приоткрывшийся рот, зло, больно, он отворачивается и выкрикивает:
– Нет! – его трясёт, он, наконец, смотрит на меня, потом опускает глаза, в них… в них… вина, он ёжится и повторяет:
– Нет, Брэд, это не игра, это больше не игра, я не играю с ним, чёрт возьми, слышишь? Не играю! И не трогай меня! Прекрати! – снова кричит он.
– Нет, Шу, нет, – шепчу я в его ускользающие губы, – ну что ты говоришь, зачем ты врёшь мне, такого не может быть, чем он лучше меня, что он делает такого, чего не могу я? Он связывает тебя? А твой вибратор… ты берёшь его… на свидания? Он… – я перечисляю всё, чем так любит баловаться Шу, жадно наблюдая за его лицом, он краснеет и прячет глаза, и молча, упрямо старается вырваться. Это доводит меня до безумия, он отталкивает меня обеими руками, его каблуки скребут по ковру, он что – с ума сошёл? Как он смеет вырываться, сопротивляться мне, отворачивать лицо? Бью его, несильно, рука сама поднимается, раскрытая ладонь с размаху опускается на щёку и угол рта, он вскрикивает, голова со стуком откидывается на пол, он уже не дёргается, глаза закрыты, я переворачиваю его на живот, я не люблю трахать его так, мне нравится видеть его лицо, взгляд, но сейчас я почему-то не могу смотреть на зажмуренные веки, стиснутый рот со свежей ссадиной, я прижимаю его к полу, упираюсь ладонью в шею, другую руку втискиваю под живот, раздираю ширинку, нахожу его член среди лохмотьев белья – вялый, расслабленный, но это ерунда, сейчас я… Он снова дёргается, пытаясь меня сбросить, но я лишь сильнее вжимаю его лицо в ковёр, глажу, стискиваю мошонку, сейчас, Шу, сейчас…
Боль! Дикая боль вспыхивает у меня в голове, пожирает мозг, и я падаю в ночь, падаю, па…
…Свет больно режет закрытые глаза… Я лежу на полу, отголоски боли ещё перекатываются в голове огненными шарами. Я пытаюсь пошевелиться, овладеть непослушным телом, корчусь, как рыба, брошенная на песок, ноги расползаются, руки… Правая рука повинуется мне с трудом, я не чувствую пальцев, левую я подношу к лицу, мокро, подбородок мокрый от слюны… Хриплое дыхание рядом, я поворачиваю голову, она как каменная – Шу прижимается к стене, колени подтянуты к подбородку, разбитые губы трясутся, в глазах…
– Шу… – я протягиваю к нему руку, правую, которую кусают огненные муравьи. Он мотает головой и шепчет:
– …Нет, Брэд, нет, не смей…
– Шу…
– …Не трогай меня, не смей, а то… – он напуган и разозлён, и я не знаю – что больше. Снова протягиваю к нему руки, пытаюсь встать, тело уже стало послушным, боль стихает, и мы…
– Я спалю тебе мозги, Брэд, если ты меня тронешь! – громким дрожащим голосом говорит Шулдих и поднимается, цепляясь за стену, его одежда порвана в клочья, одна нога босая.
– Шу, подожди, прости меня, я не хотел, но ты сам… – он не слышит жалкого лепета, который срывается с моих губ, он безостановочно мотает головой, глаза чёрные от расширенных зрачков.
– …Я не шучу, Брэд, не смей меня трогать, пожалеешь, я не буду, не буду… – он пятится к двери, обнимая себя руками, настороженно глядя на меня, и исчезает, ускользает, уходит. И я знаю, к кому, я вижу это так же ясно, как тающий снег за окном, как багровые синяки на запястьях Шулдиха. …он ждёт его, сидя на террасе, жаровня с углями курится дымком, сад внизу невыразимо прекрасен в своей хрупкой осенней красоте – алые и золотые листья, серые камни, бегущая вода. Я вижу его красноволосый затылок, грубое небеленое полотно, обтягивающее широкие плечи, руки недвижно покоятся на коленях, руки бойца – крупные, сильные, с длинными пальцами, с разбитыми суставами и коротко обстриженными ногтями. Другие руки ложатся сверху – узкие, бледные; белые пальцы переплетаются со смуглым. Хихиканье. Он сжимает тонкое запястье, дёргает на себя, вскрик, водоворот рыжих волос и светлой фланели, и Шу, мягко перекувыркнувшись через плечо, падает к нему на колени, смеётся и притворно хмурится. Я вижу его лицо, оно стало другим – старше, твёрже, определённее, время проложило первые чёрточки у глаз и у рта – тридцать лет, тридцать пять? – волосы, тяжелые, чуть потемневшие, не тронутые гелем, собраны в растрёпанный хвост, тёмно-голубая шёлковая рубашка расстёгнута, смуглая ладонь красноволосого ложится на белое горло, накрывает впадинку между ключиц. Шу перестаёт смеяться и хмуриться, лицо расслабляется, рука ползёт вверх, синий шёлк на грубом небеленом хлопке, пальцы зарываются в красные волосы, Шу пригибает его голову к себе, медленно, медленно, а губы шепчут безостановочно, как молитву: «Фудзимия… Фудзимия…»
…Я прихожу в себя на ковре в кабинете, встаю на колени, потом выпрямляюсь, опираясь на опрокинутое кресло, добираюсь до стола и включаю компьютер. Открываю файл с родословной девчонки-Ключа, внучки Рут Строн. У Айи Фудзимии есть брат, Ран Фудзимия. Ни я, ни Наги никогда не обращали внимания на эту маленькую деталь, занятые Рут и девчонкой. Что ж, пришла пора исправить ошибку. Выхожу в инет, запускаю имя в поисковик. Через несколько минут комп выдаёт данные, снабжённые размытой, но узнаваемой газетной фотографией. Как это просто, я всё узнал сам, мне даже не понадобилась помощь Наги. Всё встаёт на свои места с отвратительной лёгкостью фактов. У Айи есть брат. Брат с красными волосами и яростными глазами Рут Строн. Я вспоминаю, каким бешенством они горели – и наяву, и в видении – когда его катана летела на меня как молния и замирала, пойманная моими ладонями. Какой ненавистью сочился его голос, когда он шипел мне в лицо, пытаясь вырваться из захвата: «Нелюдь, Тёмная Тварь!..». Шулдиха ты тоже зовёшь Тёмной Тварью? А свою сестру-Ключ, псионичку такой силы, что она способна двигать луну и звёзды? Да ты же не знаешь ни о чём! – понимаю я внезапно и начинаю смеяться. Ну конечно же! Шу скрывает свою работу с Айей не только от меня. Мальчишка-хакер из моего видения, он следит за теми, кто появляется в палате Айи – ни разу, ни на одном кадре, скользившем в компьютерном окне, я не видел тебя вместе с Лотаром у постели девчонки, и слишком потрясённым, слишком удивлённым было твоё лицо, Фудзимия Ран, отразившееся на мониторе поверх лица Шулдиха, когда ты впервые увидел его рядом с сестрой… Слишком взбешённое… Лотар, мой мальчик, как ты умудрился связаться с этим отмороженным ублюдком? Как ты посмел предать меня? Как я оказался так невнимателен, что не заметил тревожных симптомов, как я позволил твоему увлечению зайти настолько далеко, чтобы в будущем появился и такой вариант? Я не допущу этого, Шу, слышишь, даже если мне придётся вырвать сердце из твоей груди. «Это не игра» – сказал ты, и я верю – для тебя – возможно. Для меня же игра только начинается, самая важная игра в моей жизни. Я не стану избавляться от твоего красноволосого мальчика, Шу, ты мне этого никогда не простишь… Он сам от тебя избавится.
Будущее открылось мне, как сцена за поднятым занавесом, декорации расставлены, актёры готовы к выходу. Они думают, что это импровизация и не знают, что в полутёмном зале сидит режиссер, в руках у него – распечатка пьесы, которую им предстоит сыграть. Распечатка, снабжённая временными разметками, характеристиками персонажей, комментариями к репликам, пошаговым описанием сцен. Моя труппа думает, что всё зависит от них. Что ж, я позволю им это обычное для людей заблуждение. И в самом деле, мне почти не придётся вмешиваться. Они отличные актёры, каждый в своём амплуа, очень предсказуемые. Две-три необходимых поправки, и пьеса будет отыграна так, как планирует режиссёр.
Я посмотрел на календарь – пятнадцатое декабря.
Ещё несколько дней – и я начну сдавать карты игрокам за моим столом.
Ещё несколько дней – и я подам моим актёрам знак для первых реплик.
Я нашёл финал, который мне подходит. Для кого-то это будет трагедия, для кого-то – фарс. Но для нас с тобой, Шу, для нас с тобой… Это будет страшная сказка со счастливым концом, ангел мой рыжий.
16.
…Это не игра, не игра, с самого начала это перестало быть игрой, Господи, он наигрался досыта с Брэдом и с другими, он… Шулдих сидит в машине, судорожно сжимая руль, серебристо-голубой «Порш» замер в узеньком переулке напротив магазина «Конэко». Шулдих плохо помнил, как он здесь оказался. Перед глазами стояло лицо Брэда – покрасневшее, жадное, налитые кровью глаза, губы, которые делали больно, словами и поцелуями, больше похожими на укусы… Господи, а мысли Брэда! Он не мог избавиться от них, они опутывали, как цепи, как липкая неразрывная паутина, и начинало казаться, что так и есть, что по-другому не будет, что он принадлежит Брэду, обречён ему – Богом, судьбой, обстоятельствами, слепой уверенностью Оракула. Шулдих, задыхаясь, едва попадая дрожащими пальцами на кнопки, открыл окно: сырой промозглый воздух обжёг лицо, высушил пот на висках, заставляя опомниться, уличный гомон ворвался в салон – крики детей, игравших в снежки, музыка из бара, бормотание телевизоров, гудки автомобилей и шум моторов. И, ещё громче – мысли, мысли, роящиеся вокруг, они шептали, проклинали, рассуждали, просили, желали, они сонно топтались вокруг домашних дел, копошились в рутине офисных комнатушек и ярко вспыхивали бенгальскими огнями эмоций, как будто Шулдих снова вернулся в детство, беззащитный, открытый… И он подставил себя под эти мутные волны, чтобы вымыть стальную непреклонную жадность Брэда, а потом, когда гул в голове стал невыносимым, поставил щиты заново, слой за слоем, заставляя себя успокоиться, шепча, как мантру: «Это не игра». Когда это перестало быть игрой, когда он сам стал задумываться о том, что ожидало их с Фудзимией в будущем? Эти раздумья, непривычные, тягостные, не приносили ему удовольствия, потому что Фудзимия… с Фудзимией всё было непросто, до него всё доходило медленно, чертовски медленно, он не хотел идти навстречу Лотару, и после каждого шага была мучительная пауза, остановка, как будто он привыкал заново к тому, что расстояние между ними сокращалось. Шулдиху, который влетал сразу во все, были невыносимы эти медлительность, недоверие и настороженность. Эта постоянная, даже особо не скрываемая готовность уйти, ежеминутная защита от него, которую Фудзимия поддерживал с маниакальным упрямством, почти оскорбительным, если учесть то, как много прорывалось через его неуклюжие щиты, как много мог прочесть Шулдих, просто прикоснувшись к нему, просто проснувшись рядом… Мысли Фудзимии вплывали в него непроизвольно, вместе с дыханием, садились на ладонь, как пугливые птицы, грея своим теплом, редкостью, а потом, спохватившись, улетали прочь, испуганные неосторожным словом, движением, воспоминанием. И снова молчание, и ледяные взгляды, и оставался только секс – о, с этим было всё в порядке, то, о чём Фудзимия молчал – говорило его тело. Шулдиха пробрала горячая дрожь, когда он вспомнил – как это было, каждый раз, без всяких игр, без всего, только они двое, вот только потом, потом… Шулдих вздохнул. Нельзя же всё время заниматься сексом! Тёмная Тварь – это ещё цветочки, постоянная защита, которую держал Ран – тоже ерунда, он бы привык, привык постепенно, по-своему, медленно, а что поделаешь... «Ползи, улитка, по склону Фудзи», – таким уж был его Фудзимия… но то, что он никогда, ни словом не упоминал о сестре – вот что доводило Лотара до бешенства! Ни намёка, ни обмолвки, эта часть его жизни была закрыта наглухо, и Шулдих боялся представить – что будет, если Фудзимия узнает каким-то образом… до того, как… О, Боже. До того, как Айя откроет глаза и улыбнётся, и скажет ему без слов, что… ну что там говорят сёстры братьям, главное – мысленно! Она получалась сильным телепатом, потенциальным орфеем, как и он сам, как Рут, и она нравилась Лотару, просто нравилась сама по себе. Он привязался к ней, по-настоящему, как был привязан к Рут или к Катрин, он бы защищал её, как свою, и то, что Фудзимия не понимал этого, даже возможности такой не допускал… Шулдих нахмурился, вспомнив, как Фудзимия уходил от него вчера по больничному двору, заваленному снегом, он не разрешил довести себя до приёмного покоя, не сказал ничего, даже не поблагодарил, просто поцеловал в машине, коротко, сильно, но Лотар был уже сыт по горло молчаливыми поцелуями. Почему же он сам промолчал, глядя в спину Рану? Ссутуленная прихрамывавшая фигура сначала виднелась в суете больничной парковки, а потом пропала за очередной прибывшей «скорой», и Шулдих смог перевести дух, первый раз за ночь, с того самого мгновения, как выловил в мозгах чибикова тренера картинку-воспоминание – Фудзимия с перекошенным лицом, прыгающий на крышу автомобиля. Он бросился за ним, с трудом нашёл его – так сильно ненависть исказила его сущность, его мысли словно выгорели, оставив неузнаваемый чёрный уголь, и когда он дрался с Брэдом… Шулдиха затрясло, до него внезапно дошло то, что не доходило раньше – он должен выбрать, и если вчера он просто не успел, полоумная сучка избавила его от этого, то сегодня, сейчас… Он сидел в выстуженной машине, кое-как одетый, кажется, он паковал какие-то шмотки… Обернулся – так и есть, два чемодана на заднем сидении, значит, он уже выбрал, он понимал, к кому едет и куда, и ему было… неуютно, потому, что он не знал, что делать и что говорить, потому что Фудзимия… Фудзимия…
Дверь маленького цветочного магазина с забавной вывеской открылась, пропуская тоненькую девушку в короткой юбке и легкомысленной розовой курточке с откинутым капюшоном, сапожки до колена, задорное хорошенькое личико, за ней из магазина вышел высокий парень в джинсах и оранжевом свитере. Холодный ветер бросил ему в лицо пригоршню мокрого снега с крыши, но он даже не поморщился, словно не чувствовал холода, ветер трепал его отросшие красновато-каштановые волосы, в ухе поблёскивала серёжка, на щеке краснели две свежие царапины, он двигался немного неловко и берёг левую ногу. Шулдиха опять затрясло, он ощутил сильную тёплую волну, даже не возбуждение, нет, а радость, просто радость от одного взгляда на Фудзимию, он улыбнулся безумной дрожащей улыбкой, и решился внезапно – а будь что будет! – потрогал языком ссадину в углу рта, и снова подумал – что сказать, если Фудзимия его спросит, и понял, что скажет правду, всю правду, любую, и Фудзимие придётся её принять, и принять его, Лотара Шулдиха, прямо сейчас, сию минуту, и признать, что… Девочка сказала что-то неважное, неслышное, засмеялась, Ран сунул ей в руки красиво оформленный букет роз, девочка засмеялась снова, потом поднялась на цыпочки, обняла Рана за шею и поцеловала, и Ран, помедлив, неловко положил забинтованную руку ей на талию и улыбнулся, и рёв улицы вдруг снова обрушился на Шулдиха, сотни мыслей сотен людей ворвались в его бедную голову, иногда их не произносили вслух, а иногда…
– Я отнесу букет, сегодня же… я помню, Айя-чан любит розы!..
– Да. Спасибо, Сакура, ты очень добра.
* * *
Она не знала, почему свернула именно сюда, в этот переулок, ей же было не по пути, но что-то толкало её, тянуло, звало: «Сакура, иди сюда, Сакура…», – голос папы или учителя. Она не понимала, что с ней, и не видела эту машину, пока не наткнулась на неё, больно ударив ногу. Шикарная спортивная тачка, серебристо-голубая, Сакура ведёт пальчиком по сверкающему крылу, не пылинки, ни соринки, дверь открывается, и она опускается на сидение, поворачивает голову, у него глаза цвета его машины, только темнее, и волосы золотисто-рыжие, как огонь, и высокий хриплый голос:
– Ты кто такая, милая? И для кого этот букет?
Она отвечает, она не может не ответить, и ей становится страшно, никогда в жизни ей не было так страшно, даже когда её похитили, когда её чуть не зарезал мясник в белом халате. Этот тоже в белом – сверкающий белизной костюм, оскаленные белые зубы, горящие голубые глаза, это лицо дьявола, она в одной машине с дьяволом. Сакура тихо скулит и, роняя розы, слепо шарит по двери в поисках ручки, безжалостная рука хватает её и припечатывает к сидению, лицо дьявола совсем рядом… Она вырывается, обезумев от ужаса, хрипит, зовёт на помощь Фудзимию, и тогда, чтобы унять эту маленькую смазливую дрянь, заставить заткнуться, Шулдих бьёт её по лицу раскрытой ладонью, точно так же как Брэд ударил его двумя часами раньше, но у неё меньше опыта в получении ударов, её затылок сильно, с глухим стуком ударяется о подголовник, она затихает. Шулдих тоже откидывается на сидении, дрожа от гнева, на глаза ему попадается букет, предназначенный Айе – красные розы, мелкая белая гвоздика, и его словно захлёстывает мутная волна – злость, ревность, обида. Он хватает бесчувственную Сакуру и входит к ней в мозги, как скальпель, вспарывая все слои до самого ядра, до бессмысленной горячей искры, благодаря которой она дышит, двигается, живёт… Она бы с ума сошла, проделай он это, когда она была в сознании. Превратилась бы в идиотку, в безмозглый овощ, и на мгновение эта мысль кажется Шулдиху чрезвычайно заманчивой, но он уже немного успокоился, держит себя в руках, когда хладнокровно потрошит мозги этой дряни. Боже, ему и напрягаться не надо, она и так идиотка, вульгарная, пошлая, банальная… Шулдих морщится, фыркает, он как будто прочитал залпом примитивный дамский романчик в мягкой обложке – какая дешёвка! – мозги, набитые болтовнёй подруг, киношной дурью, девчоночьими розовыми журнальчиками, телешоу, плохо усвоенным материалом средней школы, щенячьей влюблённостью в Фудзимию – сурового, молчаливого, красивого, как принц, спасителя, героя… Он вырвал её из рук похитителей, а если сейчас не обращает на неё внимания – не беда, она добьётся своего, непременно, всё будет как в фильмах, она ведь так любит его, он самый лучший, добрый, умный, красивый, она всё на свете для него сделает… Она уже делает, он очень доволен, что она навещает Айю-чан, он обнял её сегодня, ну почти обнял, надо быть смелее в следующий раз и… Шулдих шипит, ему кажется – его сейчас стошнит от отвращения, от розовых соплей, которыми полна башка у малолетней идиотки, он смеётся нехорошим смехом – Боже мой, и этой… этой вот Ран рассказал о сестре и позволяет её навещать, а ему, Лотару – нет, ни слова, это… больно, это чертовски больно, так больно, что Сакура дёргается на сидении и распахивает бессмысленные, пустые глаза, Шулдих оборачивается к ней стремительным движением и спрашивает:
– Ты его любишь, да?
Её глаза, как пуговицы – ни тени мысли. Шулдих держит её раскрытой, распластанной, до самой искры, которую ему хочется сжать в кулаке, задушить, погасить, но он придумал кое-что получше, поизящнее, так и быть, он поработает с дрянью, это так просто, что почти не требует усилий, всего лишь поменять оттенки, от любви до ненависти – один шаг, раз – и готово. А воспоминания о том, как Фудзимия спас её – оставить, конечно же оставить, это получится забавно – пусть она ненавидит его, пусть он будет ей противен, её герой, спаситель, и пусть она дёргается, и мучается от своей неблагодарности, назойливая пронырливая сучка, это отучит её вертеть хвостом, будет знать, как… Он выходит из неё, и не думая восстанавливать естественные ментальные щиты, которые прошел и не заметил. Пусть спасибо скажет, что он ей вообще мозги не спалил, а то, что она сейчас лёгкая добыча для любого, кто обладает хотя бы зачатками пси-таланта – его не волнует. Он тяжело дышит, обида и злость немного улеглись, вид Сакуры наполняет его таким отвращением, что она, ощутив его, как послушный зомби, начинает шевелиться на сидении, безошибочно находя ручку. Шулдих её не держит – пусть проваливает! Она выбирается из машины и уходит в сумерки, очень прямо, очень ровно. Она мало что помнит сейчас и сознаёт, Шулдих мимолётно думает – а дойдёт ли она до дома в таком состоянии? – и тут же забывает о ней. Он сидит за рулём своего шикарного «Порша», пока не чувствует, что руки онемели от холода, спохватившись, закрывает окна, включает обогрев. Он устал, голоден, ему хочется спать. Он взглядывает в последний раз на ярко освещённую витрину «Конэко», потом включает зажигание и медленно трогается с места, разворачивается. Он уже не сердится на Фудзимию. Почти. И он поговорит с ним, обязательно поговорит. Только не сейчас, потом. Сейчас он поедет домой и хорошенько выспится. Но сначала… сначала отвезёт цветы Айе.
Лотар Шулдих.
Она ждёт его на скамейке в парке, слякоть, холодно, солнечно, последние листья опали с деревьев, убраны и сожжены, но снег ещё не выпал, её мир всё же немного запаздывает. – Привет, либе. Я принёс тебе цветы. – Он жестом фокусника вынимает прямо из воздуха красиво оформленный букет – красные розы и белая гвоздика, и отдаёт ей, она прижимает цветы к смеющемуся лицу, потом поднимается на цыпочки, обнимает Шулдиха за шею и целует в щёку, совсем как та девушка. Он вздрагивает и машинально обнимает её за талию, но она уже отступает на шаг, снова склоняется над цветами, говорит что-то, лукаво поглядывая на Шулдиха. – Нет, Морковка, к озеру мы сегодня не пойдём, там… грязно. Останемся здесь? Она согласно кивает, берёт его под руку, ведёт к скамейке. – Тебе не холодно? – Она качает головой, она одета тепло и стильно – в тёмно-красное пальто с собольим воротником, кожаные ботинки на шнуровке, зелёное с узорами платье выглядывает из-под подола, когда она садится. Она хмурится, отражая, как зеркало, невесёлый вид Шулдиха. – Нет, я в порядке. – Она осторожно трогает рукой ссадину в углу его рта. – А, это! – Ссадина исчезает мгновенно, как будто её и не было. – Это ерунда, так, подрался с одним… – Она спрашивает что-то, едва слышно, опустив лицо в цветы, Шулдих вздрагивает и подскакивает со скамейки. – Нет, ты что, не с Раном, я с ним никогда… Ты давно догадалась? – Она кивает, глядя на него несчастными глазами. – О Боже. Тебе бы лучше не знать таких вещей… – Она берёт его руку и стискивает изо всех сил, её лицо проясняется; спохватившись, он отнимает руку: – Эй, прекрати читать меня! Детям до шестнадцати, морковка! – Она склоняет голову набок и улыбается. – Что? Не верю своим ушам! Повтори-ка! Семнадцать через неделю? Ты уверена? Я не смеюсь, либе, я просто хочу убедиться, что ты действительно поняла это, что ты готова выйти… наружу. Помощь? Нам с… Послушай… – Она протягивает руку и гладит его растрёпанные рыжие волосы, он снова подскакивает со скамейки, очень смущённый, но довольный: – То, что я тебе нравлюсь, Морковка – это естественно, это часть моей работы, понимаешь ли, ты же не вышла бы тогда к какому-нибудь муда… я хочу сказать, мрачному типу, не стала бы с ним разговаривать и… Нравлюсь как брат? Что ты хочешь этим сказать, чёрт побери? Что… Что ты не против?!? – он фыркает, он уже повеселел немного, отошёл от того, что случилось днём. Он приказал себе не думать об этом, и просто радуется, что Морковка близка к выздоровлению, почти поверил, что всё будет хорошо. – Она не против, смотрите-ка! Ты это скажи своему брату, этому упёртому недоверчивому тормозному отмороженному… – Она смеётся и машет на него рукой, потом кивает – медленно и серьёзно. – Скажешь? Сама, скоро? Либе, я рад! – он порывисто обнимает её, срывает со скамейки, кружит, потом ставит на землю, лицо его сияет, но взгляд беспокойный, испытующий. – Ты помнишь, что я тебе говорил? – Она снова кивает. – Первое время будет… непривычно. Главное – щиты, всегда помни о щитах, даже когда ты одна, даже во сне, но ты ставишь их хорошо, поэтому ничего не бойся, просто не забывай о них, и всё. Потом, где-то через месяц, защита становится автоматической, а пока с тобой буду я или Рут, я рассказывал тебе про Рут – помнишь? И не старайся сразу прочесть кого-нибудь полностью, я понимаю, что интересно, в первый раз, но это, знаешь ли, может быть чертовски неприятно, поверь, поэтому читай первый слой, обычно его достаточно, сама решишь, надо ли идти глубже и… некоторое время тебе придётся побыть в больнице, сначала ты не сможешь двигаться, Морковка, ты лежишь пластом уже два года, мышцы ослабели, но ты не бойся, это ненадолго, физиотерапия просто чудеса творит, вот увидишь! – Она кивает, личико с аккуратным макияжем грустнеет. – Ну… не грусти, либе! Никто тебя не торопит! Теперь всё в твоих руках, когда захочешь, тогда и выйдешь. Как? О, вот это самое интересное. Ты на пороге, либе, твой мир уже готов слиться с реалом, и остаётся совсем немного различий, мелочи, но ты должна узнать их сама, выудить из реала, у тебя получится – там ты не оглохла, не ослепла, ты способна воспринимать всё, что там есть, и когда ты захочешь, по-настоящему захочешь, это всё, – он обводит руками залитый солнцем облетевший парк, его голос звенит в морозном воздухе, как колокол, – станет точным подобием реала, и граница исчезнет, и ты выйдешь, как росток из земли – к свету… – Особая интонация, девочке, замершей, прикрывшей глаза, кажется, что её мир вздрагивает, идёт волнами. – ...как бабочка из куколки – в лето… – он касается губами лба притихшей девочки, встаёт, медленно отходит, – ...как снежинка из тучи – в небо… – голос всё тише и тише, он уходит, растворяется, но девочка почти не замечает этого, погруженная в себя, только слабо улыбается ему вслед… Потом сосредоточенно хмурится… Парк начинает меняться, вот ветка на дереве брызнула зелёной листвой и цветами и тут же вновь стала по-зимнему голой, откуда-то прилетела стайка воробьёв, букет выпал из её рук, бумага развернулась, и цветы пустили корни в гравий, обернулись розовыми кустами, и снова стали букетом. По деревьям прошлась рябь, потом… потом за ними появилась чугунная решётка, к воробьям присоединились ободранные неказистые голуби… машины замелькали за оградой парка, шум, гудки… Она помнит, она хорошо помнит, каким должен быть этот мир, и она всё выстроит правильно, она постарается, и выйдет к Рану, к Шу, выйдет… очень-очень скоро…
Оми Цукиёно.
…Он парил между небом и землёй, в горячем плотном тумане, между болью и беспамятством. Лица врагов и друзей появлялись и пропадали, отражались в его глазах – распахнутых или закрытых? – значит, он мог видеть их сквозь веки, вот Абиссинец, рот сжат, глаза горят как угли, две кровоточащие отметины на щеке и мелкие брызги крови, Абиссинец просто залит кровью на миссиях, и это странно, потому что лезвие его катаны чистое, как первый снег. Он хватает Оми, причиняя жгучую боль, и его плечи заслоняют т свет… Кен, крепкие руки Кена, шёпот: «Держись, малыш, прорвёмся!», запах крови и пота, чья-то распаренная рожа, четыре длинных белых лезвия вырастают из кулака Сибиряка, удар, горячая алая вода заливает весь мир…
…Холодно, как холодно… белые капли дождя летят в лицо с тёмного неба, огненный цветок на плече, другой – в боку, они высасывают его жизнь. Кен и Ёджи, они вдвоём что-то делают с ним, что-то, от чего цветы распускаются по всему телу, Кудо кричит на него, в голосе – страх и ярость. «Такатори» – отвечает ему Оми, называет по имени свою ярость, свой страх, он выстрелил в своего брата, но не убил, промахнулся, и теперь горит в аду. И другое лицо, белое, как призрак, а вокруг – всполох рыжих волос. Кудо бросается на рыжеволосого, и значит – это враг, Тёмная Тварь, и опять становится темно, ни Балинеза, ни призрака… «Шулдих не тронет его» – говорит знакомый тихий голос, мальчик из поместья Ёсида, он смотрит только на Кена, и футболист смотрит только на него, и простоватое лицо Хидаки становится красивым, как у бодхисатвы, оно просто сияет изнутри. Этот свет окутывает Оми, и огненные цветы засыхают, опадают, осыпаются прахом с его тела, он теперь знает, что не умрёт, а они всё целуют друг друга, и это причиняет Оми нестерпимую муку – Сибиряк не должен целовать Тёмную Тварь!.. Никогда и никто не целовал самого Оми с такой любовью…
…Часы Ёджи падают вниз, почти рядом с лицом Оми, их можно снять, только убив Балинеза, значит, рыжий дьявол – убийца, и он тут как тут, Кен рычит на него, как пёс, отпуская своего Тёмного сучёныша, поднимаясь, стряхивая голову Оми с колен. И Оми летит в чёрный омут, и вслед несётся голос мальчика из Ёсида, заклинающий рыжего дьявола: «Шулдих, нет!»
…Белый потолок, нестерпимый белый свет, от которого болят глаза, запах крови и озона забивает глотку, он распят, как Христос на кресте, руки раскинуты, его плечо терзают и крутят, но боли нет, холодные спокойные голоса: «Зажим… поменять салфетки… так, Маэда… а теперь коагулируйте мелкие сосуды… да, здесь… и можно шить мышцы… мальчишка выжил чудом, а могу поклясться – через неделю опять окажется на улице с пистолетом… Милостивый Будда, куда катится этот мир?..» Хороший вопрос, доктор!.. Оми скалит зубы под пластиковой маской, смесь донорской крови и тиопентала натрия в венах вызывает у него странную реакцию. Он должен уснуть, одурманенный наркотиком и геморрагическим шоком, но вместо этого бодр, как жаворонок. Куда катится этот мир, если Вайсс, Охотник Света Хидака Кен целуется с маленьким Тёмным сучёнышем? Если Балинез, отчаянный, храбрый и добрый, убит рыжим дьяволом по имени Шулдих? Если кругом смерть и предательство, и одиночество, он и сам – предатель, он стрелял в брата и промахнулся, и подставил ребят, настоящих братьев, и теперь нет ничего, кроме боли, стыда и смерти?.. Оми дрожит и шевелится на операционном столе, хирург, который три часа накладывал шов на разрыв плечевой артерии, ахает и кричит на анестезиолога, тот нажимает дозатор, и новая порция наркотика летит по крови Оми в мозг, и усыпляет его наконец, погружает в тяжёлый, глухой сон. Анестезиолог проверяет показатели – давление и пульс стабильные, дыхание в норме, хирург утыкается в операционный микроскоп и переводит дух – шов цел, кровотечение остановлено, мальчишка будет жить… Мальчишка будет жить…
* * *
… – О, привет, мелкий! – сказал ему Балинез, когда он очнулся в палате на следующий день. Оми заморгал глазами, захрипел, он не верил своим глазам – Кудо был жив-живёхонек, сидел рядом с кроватью, накинув на плечи халат, катая во рту спичку, тёмные очки сползли на нос, зелёные глаза обеспокоено смотрели на Оми:
– Ты что так уставился?
– …Который… час?.. – просипел Оми. Если у него будут часы…
… взгляд на запястье:
– Пять часов вечера…
…если у него будут часы, значит, всё приснилось Оми – и рыжий гайдзин Шулдих, и то, как Кен целовал мальчика из поместья Ёсида, и…
– …пятнадцатое декабря. Ты в госпитале Сасакава, если тебя и это интересует. У тебя с головой-то всё в порядке?
– Да, – кивает Оми, чувствуя, как губы расползаются в улыбку, – теперь – да…
– О`кей. Тогда объясни мне, ради всех богов – какого дьявола тебе вздумалось стрелять в того мудака без приказа?!!
Они все навещали его потом – Сибиряк, спокойный, добродушный, с букетом первых фрезий, невозможно было поверить, что он может целовать мальчишку-врага, что его простое симпатичное лицо может гореть такой безмолвной жаркой любовью, что он может предать Вайсс, что он может вообще кого-то предать! Приходил Фудзимия, неловко, оберегая бок, садился на стул, его руки покрывали нашлёпки пластырей, а взгляд был ещё строже и холоднее, чем обычно, но он не упрекал Оми ни в чём, и тот понимал почему: общая тайная ненависть роднила их, ненависть к Такатори. Он читал это в глазах командира – ненависть, понимание и глухую тоску. Оми знал истоки этой тоски – тремя этажами выше, в отделении реабилитации, тихо лежала в кровати девочка с каштановыми косичками, пластмассовая трубка в вене качает питательный раствор, мигает датчик дыхания и сердечной деятельности в изголовье, маленькая потайная камера, установленная Критикер два года назад, снимает всё, что происходит в палате. Оми наткнулся на эту информацию случайно, когда хакнул в прошлом месяце файлы организации, объём был такой – за полгода не осилить. Он не знал, зачем Персии надо было следить за полумёртвой сестрой Фудзимии, скорее всего – просто ради её безопасности, но он уже не верил Персии, не верил никому, кто носит фамилию Такатори, и он не поверил даже самому себе, когда, пять дней спустя, перед выпиской, поднимался на стеклянном лифте в физиотерапию из отделения сосудистой хирургии… Он не поверил своим глазам, когда в соседнем стеклянном лифте, летящем вниз, увидел рыжего дьявола, призрака, галлюцинацию, во плоти, в распахнутом светлом пальто, со скучающим лицом, реального, как слякоть за окном, как зелёные больничные стены, как зуд в заживающей ране и стеклянные стены лифта. Оми стоял, тяжело дыша, цепляясь здоровой рукой за стальной поручень, он был белее снега, но никто не обратил на это внимание – в больнице полным полно людей, которые плохо выглядят. Он стоял, а реальность и полузабытый предсмертный бред смешивались в его мозгу в причудливую, невозможную, убийственно-логичную картину. Рыжий враг был живым человеком из плоти и крови, он спускался сверху, с последнего, пятнадцатого этажа госпиталя, где лежала в коме девочка с каштановыми косичками, сестра командира. Это могло быть совпадением, но Оми не верит в совпадения и никогда не верил. Смертный ужас сжимал его сердце, всё время, пока он ковылял по пустынному коридору и заглядывал в окошки на дверях палат, где лежали неподвижные бледные люди, опутанные трубками. Он ввалился туда, где мелькнули знакомые косички, и чуть не упал, не поддержи его монашка, сестра милосердия. И едва не расплакался от облегчения – девчонка была жива и невредима, датчики мигали ровными огоньками, маленькая грудь под голубой пижамкой и белой простынёй мирно поднималась и опускалась… Вот и отлично – он не хотел быть тем, кто сообщит Фудзимие плохие новости о его сестре. Но всё равно, ему придётся сделать это совсем скоро, а пока ему нужна плёнка из камеры слежения и ноутбук, он должен ещё раз проверить… А монашка испуганно и возмущённо кудахтала: «Молодой человек, что Вы здесь делаете?». Он перевёл на неё взгляд и улыбнулся машинально, и на автомате затарахтел, что ошибся и просит прощения, прокручивая в уме варианты – знает ли эта тётка о посещениях рыжеволосого гайдзина, в сговоре ли она с ним, стоит ли убить её сейчас и забрать плёнку, сумеет ли он это сделать, потому что слабость и головокружение накатывали волнами… Он едва стоял, а монахиня всё ругала его за то, что он проник в закрытое отделение, сюда не пускают никого, кроме родственников, но Оми не верил ей, не верил ужё ничему и никому, он мог бы поверить плёнку, только пропустив её через свои программы… Он ещё раз попросил прощение у монашки, и она простила его – Оми все прощали, стоило ему улыбнуться. Он ушёл на ватных ногах и пообещал себе, что вернётся, непременно вернётся…
Брэд Кроуфорд.
Я готовился к этому телефонному разговору два с половиной месяца. Все мои помыслы, все действия и усилия были направлены на то, чтобы он состоялся, чтобы мои аргументы и предоставленная мною информация показались правдивыми. Показались неотразимыми Роберту Фладду. Привели его в расставленную ловушку. Девятнадцатое декабря, три дня до Парада Созвездий, я выбрал этот срок не случайно – достаточно времени, чтобы проверить мою информацию и слишком мало – чтобы перекроить мои планы и отстранить Шварц от участия в проекте – потому что мне необходимо быть рядом с Робертом Фладдом, в центре событий. Это моя игра, я начал этот путь в чужой машине, глядя в тигриные глаза Такатори Рейдзи, и намеревался пройти его до конца. Ноутбук с открытыми файлами на столе – биография Рут и родословная её внучки, подкреплённые данными из детективного агентства. Дверь в кабинет закрыта на замок, я был один в доме. В последний раз я спросил себя – правильно ли поступаю, знакомый запах – старых книг, дерева, тёплой пыли – ударил в ноздри, что-то знакомое, ощущение замкнувшегося круга, сбывшегося видения пронзило меня насквозь, а ведь я не видел будущего, не видел, что ждало меня после Ритуала, не видел себя, звонящего Роберту Фладду… Мои пальцы, сжимающие трубку, дрожат, а в голове вертится неуклюжий, невесть откуда взявшийся стишок –старинные буквы на пожелтевшей бумаге впиваются в мозг, и говорят, говорят…
…Пророку – гордыня,
Шуту – любовь,
Одноглазому – горний покой.
А мальчику-ветру жребий иной -
Биться о землю в кровь.
И вновь – на крыло, и стремиться вновь
В жаркую вечную синь…
Одноглазому – смерть,
Шуту – любовь,
А пророка пусть Бог простит…
…и я весь во власти этих нескладных наивных строчек. Невероятно. Я издаю ироничный сухой смешок, просто чёртова мистика, Брэд, ты же не будешь придавать значение глупым стишкам из полузабытого детского воспоминания?! Шорохи и гудки в трубке, до боли прижатой к уху. Я стараюсь дышать ровно и размеренно, и вскоре успокаиваюсь. Я поступаю верно. Другого пути просто нет. Пусть я не знаю точно, что случится после Ритуала, я знаю главное – что останусь в живых. В любом случае: сумею ли я вырвать божественную силу у Роберта Фладда или нет, они с Такатори разорвут друг другу глотки, стравленные мною, как пауки в банке. Я останусь в живых, и Шу тоже останется жив, мой, в моих руках. Мы будем свободны, я уже чувствовал вкус этой свободы, а дальше… Дальше не видел ничего, будь проклята слепая избирательность моего дара!..
Длинные гудки, ладонь, держащая трубку, становится скользкой от пота. Мне не впервой рисковать, но никогда я не рисковал столь многим, никогда… Гудок прерывается на середине, тихий голос в мембране: «Роберт Фладд»…
…Когда я нажал кнопку обрыва связи через полчаса, мне хотелось смеяться. Всё оказалось гораздо, гораздо легче, чем я думал. Я готовился к недоверию, контраргументам, готовился спорить, лгать и идти на уступки, но ничего этого не понадобилось – стоило Фладду услышать слово «Ключ», и он был мой, он пошел за мной, как гаммельнская крыса за крысоловом. Я понял это по его отяжелевшему частому дыханию, по разом охрипшему голосу, даже на миг растерялся – не верил в такую быструю победу, но потом… потом я вспомнил, каким он был во время своего последнего визита в Японию – иссохший, одряхлевший полутруп, и только чудовищная пси-энергия поддерживала искру жизни в изъеденном болезнями старческом теле. Роберт Фладд знал, что ему недолго осталось, и моё пророчество было его единственной надеждой избежать смерти и вернуть себе молодость. Он выслушал всё, что я ему сказал, изредка переспрашивая севшим от волнения и жадного любопытства голосом. Он проглотил даже то, что, строго говоря, Айе Фудзимии не подходило определение «дитя монахини», «кровь монахини» – да, и другой у нас не было – хотел сказать я, но он лишь засмеялся, выслушав мои доказательства, и я задумался – какие же чувства он на самом деле питает к Рут? И он сам сказал, что приедет в Японию, стоило мне упомянуть о том, что именно о Японии говорилось в пророчестве. И только потом, уже в конце разговора, подозрительность и хитрость вернулись к нему, и он спросил меня своим прежним холодным, вкрадчивым тоном: «Почему ты это делаешь?» «Я знаю, что Вы не забываете тех, кто хорошо поработал для Вас, мистер Фладд…» «Ты видел?» – жадно спросил он. «Да, – ответил я, – Вам удастся…» «Ты увидел в будущем…» «Да, сэр, именно так!» «Подробности, я хочу знать подробности…» Я добавил несколько тщательно продуманных фактов, которые должны были убедить его в моей правдивости, в том, что он обретёт вечную молодость и власть над миром. Он остался доволен. «Вы благоразумный человек, Кроуфорд, я всегда это знал! Чего Вы хотите?» – спросил он благодушным тоном, донельзя похожий в этот миг на Такатори Рейдзи. «Мне надоела оперативная работа, мистер Фладд, – ответил я, – Я ненавижу Японию… И мне трудно быть лояльным к мистеру Такатори…» Фладд расхохотался, я почти чувствовал, как пылают в его воображении картины будущего величия. «Вы убьёте Такатори собственными руками, Брэд, мальчик мой, и станете моим личным пророком. Надеюсь, для начала этого будет достаточно, даже для такого честолюбивого молодого человека, как Вы». «Вполне, мистер Фладд!» – ответил я спокойно. На этом мы распрощались – удовлетворённые переговорами. Он сказал, что будет в Японии через сорок восемь часов, ему необходимо проверить ещё раз данные, которые я выслал ему по электронной почте, и сделать последние приготовления. Прекрасно, этот срок как нельзя более устраивал меня. Мистер Майер также прибудет в Японию? – с безразличной вежливостью спросил я. «Разумеется, Кроуфорд! Я не могу оставить старого товарища на произвол судьбы» – с привычной рассеянной издёвкой уронил Фладд. Просто превосходно. Актёры второго плана могут быть чрезвычайно полезны – а у меня уже была подходящая роль для Майкла Майера.
* * *
– Куда ты меня тащишь, мелкий?
– Наверх, в отделение реабилитации.
– Зачем???
– Забрать кое-что.
– Что?
– Посмотрим. Это здесь, выходи.
– Да что за… Эй, это же монашка!
– Отвлеки её! Запудри ей мозги, Кудо, я прошу, это важно, ну!..
– Ладно… Мадам!.. Позвольте вас на секундочку отвлечь!
– Ты что там… Эй, осторожнее!..
– Блядь! Ты… я чуть не упал, Кудо!
– Эй, не смей ругаться, щенок! Что это ты делаешь?
– Где монашка?
– У них час молитвы. Я её проводил и… Так что ты делаешь?
– Неважно… подстрахуй меня.
– Куда ты лезешь со своей рукой, дай я!..
– Нет, я сам!..
– Да как хочешь!.. А она миленькая, да?
…
– Твоя подружка, Бомбеец?
– Нет.
– Ну раз ты не претендуешь…
– Нет!
– Ты что, шуток не понимаешь?
– Шути… с девками в магазине!
– Малёк, она и правда красивая. Супер, даже сейчас видно. Представляю, какой она была раньше. Что с ней случилось?
– Кома. Кома неясной этиологии.
– А, понятно… А как её зовут?
– Никак.
– Подожди, тут написано… Ну дела! Чёрт, чёрт, я думал, что у командира вся семья погибла, а она…
– Это его сестра, Кудо. Разболтаешь кому-нибудь… Айе разболтаешь – убью, понял? Я не шучу. Ему не надо пока знать…
– Что?
– Что за его сестрой… присматривают.
– Кто?
– Критикер.
– А, наши, в смысле?
– Ага, наши…
– Слушай, не темни, а? В чём дело?
– Кудо. Я не знаю пока. Я должен проверить всё, понимаешь? Я должен увидеть… всех, кто сюда ходит.
– Малёк, мне это не нравится!..
– Мне тоже, Ёджи-кун. Мне тоже.
– Ты… что здесь происходит, чёрт побери?
– Я же сказал – не знаю! Мне надо добраться до моих файлов, Кудо, и всё проверить. Дай мне два дня, ОК?
– Сутки, понял, умник? А потом я расскажу всё командиру.
– Хорошо, сутки. Я… постараюсь…
– Малёк, ты что! Осторожно! – Ёджи бросается в угол, где на спинке стула балансирует Цукиёно, зажимая в руке кассету с плёнкой и едва успевает его подхватить. Бомбеец морщится от боли в раненной руке и шипит сквозь стиснутые зубы:
– Пошёл… к чёрту…
И Балинезу вдруг кажется чужим его красивое измождённое лицо под шапкой светлых волос, кажется, что холодный, отстранённый взгляд не принадлежит Оми Цукиёно.
Брэд Кроуфорд.
Роберт Фладд прилетел в Токио двадцать первого декабря. Cамолёт, принадлежавший Эсцет, лишних полчаса проболтался в воздухе, сильный ветер со снегом мешал посадке. «Скверная погода, не помню ни одной такой холодной зимы» – ворчал Рейдзи Такатори, когда мы шли по лётному полю к небольшому «Боингу», как раз заканчивающему торможение. Я промолчал. Я приехал один на машине с Такатори Рейдзи и его телохранителями, никого из моей команды рядом не было. Шулдиха и Наги я не собирался посвящать в свои планы, а Фарфарелло мне здесь не нужен. Две дюжины фигур в плащах и куртках с надвинутыми капюшонами спускались по трапу нам навстречу, среди них было несколько низкорослых, хрупких. «Дети?»- спросил Такатори. «Да, – ответил я, – клоны». Его передёрнуло. Нас начали сканировать сразу же – грубо, напористо. Им не составило труда пройти мои щиты, да я и не думал защищаться, я покорный подчинённый, я… Они бросили меня сразу же, как собаки – голую кость, убедившись в отсутствии защиты. Такатори рядом со мной скрипнул зубами, я научил его – как обмануть телепатов Фладда, ему не потребовалось ничего, кроме ненависти к Эсцет, а этого добра у него было хоть отбавляй, это так естественно – ненавидеть того, кто тебя контролирует. И я знал, что именно бессильная ненависть японца вызвала улыбку на бледных истончённых губах Роберта Фладда, когда он шёл к нам сквозь мокрую метель. Он выглядел ещё хуже, чем в прошлый раз – ожившая мумия, которой вздумалось прогуляться. Поздоровавшись, он пошатнулся, оперся на телохранителя, тот поспешно вынул из кармана флакон с жидким нитроглицерином и прыснул в рот патрона.
– Ваша преданность делу Эсцет похвальна, господин Фладд, – проговорил Такатори вкрадчиво и злорадно, – пустится в такой путь, в вашем возрасте, зимой, и всё ради того, чтобы проверить состояние лабораторий… Примите моё глубочайше уважение, – он отвесил низкий издевательский поклон. Фладд в бешенстве смотрел на его склонённую бычью шею, потом прохрипел:
– Я спустился бы в ад ради Эсцет, Такатори… потому что Эсцет – это я. И мне бы хотелось, чтобы Вы это хорошенько запомнили… – он закашлялся, почти лёжа на своём телохранителе. Рейдзи Такатори выпрямился и невозмутимо заметил:
– Вот как… Я полагал, что в Совет входит так же господин Майер… добрый вечер, господин Майер!
Нет ответа. Второй – после меня – провидец Эсцет замер чуть позади Фладда, щуплый невысокий старичок с пустыми глазами. Его непокрытая голова была мокрой от снега, редкие волосы прилипли ко лбу, старомодное пальто распахнуто, на рубашке – пятна еды, которую он съел в самолёте. Он пах так, словно не мылся неделю.
– Здравствуйте, господин Майер! – подчёркнуто вежливо повторил Такатори и поклонился. Я мог бы сказать ему, что с Майклом Майером здороваться бесполезно, лошадиная доза ЛСД, принятая в шестьдесят девятом, прошлась сквозь его мозги по причудливой траектории, сохранив разрозненные, практически нефункционирующие островки рассудка и полностью лишив памяти. Иногда он забывал сходить в туалет, и это чувствовалось даже сейчас, под порывами ветра. Иногда он забывал, как говорить, и молчал целыми днями. Иногда…
– Мистер Майер, вероятно, не желает говорить с Вами, Такатори, – издевательски просипел Фладд, наслаждаясь видом склонённого японца. Тот попытался выпрямиться, но тут Майер, сделав несколько неловких шагов, схватил Такатори за плечо. Телохранители японца дёрнулись, но он махнул рукой, и они остались на месте. А Майер, перебирая короткими костлявыми пальцами с нестриженными ногтями, добрался до шеи Такатори, наклонился к его уху и прошептал что-то. Рейдзи дёрнулся, Майер же теперь смотрел на меня, в выцветшей серой пустоте его глаз плясала какая-то детская хитринка, он сказал:
– Зря, мальчик!
А потом его голова разорвалась на мелкие кусочки, лопнула, словно пакет, наполненный клюквенным соком, который используют в театре, изображая смертельное ранение. Только сейчас ранением и не пахло, разрывная пуля, выпущенная из снайперской винтовки почти обезглавила его; тело, слабо подёргиваясь, рухнуло на мокрый асфальт, закрашивая лужи алым, я лежал рядом, прижатый к земле одним из телохранителей Такатори, и почти ничего не видел – так сильно были забрызганы кровью мои очки. Крики и сердитые голоса прямо у меня над головой:
– …покушение на Вас? Да кому Вы интересны здесь, в Японии…
– …будьте уверены, я докопаюсь до правды, мои люди сканируют…
– …вот-вот, пусть сканируют хорошенько, раз уж моя охрана, ленивые бездельники, не смогли…
– …господин Такатори, мне нет про…
– …Замолчи, Консай, я разберусь с тобой потом!..
– …Вы подставили меня под пу…
– …Нет, это я подставился под пули ради того, чтобы встретить Вас, господин Фладд, старика застрелили, когда он цеплялся ко мне, а не к вам!..
– …Сэр, никого…
– …Я не чувствую…
– …Пусто…
– Кроуфорд?
Телохранитель поднимается, отпуская меня, я встаю на ноги, ветреная тёмнота вокруг – в потёках красного цвета. Я достаю платок и вытираю кровавые разводы на стёклах очков. Фладд дрожит от бешенства и страха, Такатори, судя по его виду, испытывает те же чувства.
– Нам лучше убраться отсюда, мистер Фладд, мистер Такатори, – хрипло говорю я. Мы рассаживаемся по машинам в молчании, люди из Эсцет погрузили в багажник тело Майера, завёрнутое в брезент. Мне не находится места в машине Фладда, ему не до меня, там сейчас почти передвижной госпиталь, я видел даже баллончик кислорода с пластиковой маской в руках одного из телохранителей. Мы едем в молчании, потом я говорю:
– Всё прошло удачно, не так ли?
Такатори переводит на меня коричневые глаза, похожие сейчас на осколки пивной бутылки:
– Что ты имеешь в виду?
– Вам нужны были доказательства моей лояльности, мистер Такатори. Вы их получили только что, – отвечаю я, с удовольствием глядя в его удивлённое лицо.
– Это твоих рук дело? – спрашивает он.
– Нет. Фарфарелло. Он был на одном из балконов аэропорта. Снайперская винтовка и разрывные пули.
– В такую метель?
– Он видит сквозь стены. Метель ему не помеха, – пожимаю плечами я, – и потом, никто из телепатов Фладда не мог засечь его. Я говорил Вам, что у Шварц особые дарования, уникальные даже для Эсцет?
– Почему… старик? – спрашивает он немного погодя.
– Он провидец. Почти слабоумный, но кто знает – что он смог бы увидеть накануне Ритуала? – говорю я. Такатори смотрит на меня своими тигриными глазами, а потом разражается коротким злым хохотом:
– Ты дьявол, Кроуфорд! Ты всё предусмотрел. Так я, пожалуй, поверю, что ты знаешь и будущее!
Я хочу убить его. Хочу убить эту жирную японскую свинью. Я успокаиваю себя чудовищным усилием воли. Скоро. Я скоро сделаю это, но не сейчас.
– К несчастью, Майкл Майер тоже мог знать, – говорю я холодно, – Что он сказал Вам, мистер Такатори?
Японец перестает смеяться и говорит, ещё слегка задыхаясь:
– А, чушь какую-то. «Берегись молнии» – или что-то в этом духе.
– Прекрасна, она прекрасна…
Айя Фудзимия лежала в своей кровати, неподвижная, красивая, как надгробие романской принцессы, а Роберт Фладд стоял над ней и водил дрожащей высохшей рукой с крючковатыми пальцами по нежным бледным щекам, по каштановым волосам, по мирно опущенным ресницам… Отвратительный старый карлик, непристойный в своей жадности, и мне вдруг захотелось отшвырнуть его от моей находки, выбросить за дверь – глупое желание, но слишком дико смотрелось убогое уродство его старости рядом с её призрачной красотой. Он потребовал, чтобы я показал ему Ключ сразу, по дороге из аэропорта, и мне пришлось пересесть к нему в машину. Такатори убрался восвояси, довольный нашим разговором, договорившись о следующей встрече.
Проблем с персоналом госпиталя не возникло, один из детей-клонов, похоже, обладал талантом Шулдиха к перепрограммированию. Анемичная девочка лет двенадцати на вид, с жидкими рыжими волосами и белёсыми глазами шла впереди нашей группки, и лица людей по дороге – врачей, медсестёр, монахинь – становились сонными и безразличными, стоило ей приблизится. Я смотрел на тусклые рыжие прядки, пляшущие на грязной белой куртке, и мне было не по себе. Неужели Фладд… Я пообещал себе, что убью её сам, своими руками, застрелю, как только смогу, всажу пулю в башку этого выродка, выращенного из клеток моего Шу…
– …Она очень хороша, Кроуфорд, я Вами доволен! – сказал Фладд и обернулся ко мне.
– Он ревнует, мистер Фладд! – захихикал один из телепатов.
– Он хотел вышвырнуть Вас из палаты, – подхватил другой. Я почувствовал, как краска бросилась мне в лицо, но Фладд только пожал плечами.
– Это естественно, Руссель, – сказал он вкрадчиво, – Кроуфорд нашёл её первой, узнал о ней всё, что мог, проделал огромную работу, он настойчив, неутомим и предан Эсцет…
Руссель схватился за грудь, его лицо посинело, глаза вылезали из орбит, его товарищ отскочил от него с ужасом.
– …и какие бы чувства он не испытывал сейчас, я не сержусь, потому что он никогда не позволит себе и сотой доли твоей несдержанности, Руссель! – закончил Фладд. Руссель корчился на полу, приходя в себя, а Фладд обвёл притихших телепатов и пиретиков бешенным взглядом.
– Вам всё понятно? – его голос походил на змеиное шипение. «Да, мистер Фладд!»- раздалось на разные лады, испуганно и тихо.
– Великолепно. Сейчас мы едем в отель, и никто из вас не выйдет из своих номеров. Завтра вы нужны мне трезвыми, отдохнувшими и в хорошей форме! Лессен, Марковски, подберите эту падаль, потом уложите его в постель. Эльза, деточка, ты готова?
– Да, – ответил рыжий выродок, её лицо не дрогнуло во время экзекуции, кажется, она даже не моргала.
– Тогда идём! Крейг и Жуков, вы будете нести девчонку.
– Прошу прощения, – сказал я, – мистер Фладд, Вы уверены, что целесообразно будет забирать её с собой в отель? – я кивнул в сторону постели.
– А в чём дело? – нахмурился Фладд.
– Её жизненные показатели нестабильны, она на постоянном мониторинге – Вы же видите датчики. Транспортировка, неподходящие условия в отеле, отсутствие необходимого оборудования и ухода могут убить её за несколько часов…
А ещё мне нужно, чтобы она была здесь завтра вечером. Чтобы не спугнуть её брата раньше времени, не спугнуть Шу…
– Хм… – Фладд хмурится ещё больше. Мне конец, если один из его своры вздумает просканировать меня сейчас, но похоже, они слишком заняты собой и своим наказанным товарищем. Я продолжаю, стараясь не торопиться:
– Разумнее было бы доставить её непосредственно в лабораторию завтра вечером… Не сегодня, конечно же, если мы не хотим, чтобы наши японские коллеги что-нибудь пронюхали…
– Вы правы, Кроуфорд! – Фладд, наконец, кивает, после минуты раздумий, которая показалась мне дольше часа, – Вы завтра займётесь этим, Вы и ваша команда, а пока...
– Шулдих и Наги будут охранять её до завтра, я позвоню им и останусь здесь до их приезда, – говорю я, и мне смешно: кто говорил, что самая лучшая ложь – та, которая смешана с правдой?
– Отлично, Кроуфорд! – роняет Фладд, – завтра к девяти вечера Вы доставите её в лабораторию на острове.
– Как скажете, мистер Фладд. Благодарю за доверие! – сказал я, чувствуя знакомую дрожь в позвоночнике. Превосходно. Девчонка останется здесь до завтра, как и показывали видения, они не солгали мне в этом, не солгут и в остальном. Стоит слегка подправить настоящее, и будущее у тебя в кармане!
22 декабря 2000 года, вечер.
– Шулдих!
– …Что?
– Собрался прогуляться?
– Не твоё дело, Брэд!
– Как знаешь… Послушай…
– Брэд, я предупреждал тебя серьёзно, если ты вздумаешь меня хотя бы пальцем тро…
– Ты и правда считаешь меня таким ублюдком? – с горечью.
– …Ну-у-у, и в мыслях не было, либе, я абсолютно уверен, что твои предки сочетались законным браком и…
– Лотар!
– Боже, Брэд, да что ты ещё от меня хочешь?!? – его голос повышается до визга, он слишком раздражительный, слишком нервный в последнее время. Он зашёл в тупик и даже с Фудзимией не может разобраться, а уж разборки с Брэдом – последнее, что ему нужно в этот вечер. О Боже, только не сегодня. Он просто хотел выбраться на свежий воздух и поздравить Морковку с днём рождения. Пальцы нервно теребят в кармане френча завёрнутое в шёлковый платок ожерелье. Внезапно Брэд оказывается совсем рядом, рука железной хваткой впивается в запястье и дёргает вверх. Шулдих ахает от боли, шёлковый платок медленно падает на пол, золотистые жемчужины матово переливаются идеально отшлифованными перламутровыми боками в свете ламп.
– Что это? – спрашивает Брэд почти умиротворённо, его серые глаза остро поблёскивают за стёклами очков.
– Подарок, либе! – нагло отвечает Шу, он сыт по горло выходками Брэда и ничуть не испуган, – Не отпустишь сию же секунду – мозги спалю!
Брэд отпускает его сразу же, и Шулдих быстро заталкивает ожерелье в карман. Потом поворачивается и идёт к двери.
– Лотар! – окликает его Брэд.
– Ну что ещё? – не оборачиваясь, сквозь зубы.
– Останься сегодня здесь, – говорит Кроуфорд спокойно, и Шулдиху становится не по себе, этот особый тон Брэда, когда он говорит о будущем, но сегодня он не действует, Лотар намерен сам устроить своё будущее…
– Иначе что, Брэд? – говорит он зло, – Хватит, надоело! – и хлопает дверью.
– Ох, Шу… – шепчет Кроуфорд, и его лицо становится одновременно ласковым и огорчённым, – иначе тебе будет гораздо, гораздо больнее…
* * *
Ран ожидал смерти каждый час, каждую минуту с того момента, как, потеряв разум от бешенства, боли и разочарования, бросил в лицо Мэнкс настоящее имя Персии. Он и сам не верил до конца, что Персия и Такатори Шуичи – один и тот же человек, не верил, пока не увидел перед собой дуло пистолета, не вспомнил, что Мэнкс кричала ему, увозя от Кроуфорда и одноглазого дьявола, что он – непослушный пёс, что нарушил приказ, когда преследовал Такатори Рейдзи, когда попытался убить его. Приказ! Ран сомневался, что такой приказ вообще возможен, господин Шуичи Такатори никогда не позволит чужаку убить родного брата, он всё сделает сам – это в крови у семейства Такатори, стоило только посмотреть на Оми Цукиёно, не сумевшего скрыть злости и разочарования, когда ещё раз услышал, что промахнулся, что его мишень, его брат Такатори Масафуми, ускользнул от них. Ему плевать было, что он сорвал миссию, что нарушил приказ, Ран видел это в его глазах, как будто смотрелся в зеркало, ненависть к Такатори сжигала его изнутри так же, как и Рана. Что ж, если его убьют, будет кому отомстить. Он видел в этом некую извращённую справедливость – оказавшись в смертельной ловушке Рейдзи и Шуичи Такатори, он передал свою ненависть и месть Такатори Мамору…
Он ждал смерти с равнодушной отстранённостью, удивившей его самого. Привёл в порядок бухгалтерию в «Конэко», перевёл свои счета на Айю. Он думал, кому поручить опеку над сестрой, близких родственников у них не было, и, наконец, рассказал всё Сакуре – она знала Айю ещё до болезни, была разумной, совершеннолетней девушкой, и сознавала, что обязана Рану жизнью, сознавала свой долг перед ним. На душе у Рана стало спокойнее, когда он увидел у кровати Айи букет из красных роз и мелкой белой гвоздики, составленный им самим, но принесенный в больницу Сакурой, вместе с его письмом для монахинь. Злую Катану он хотел оставить госпоже Лю, только не знал – как, он не мог прийти к ней в лавку, больше – не мог, потому что если там окажется Шулдих, то всё его спокойствие разлетится в прах. Одна мысль о Шу выбивала его из усталой обречённости, заставляла чего-то желать, на что-то надеяться, звала в жизнь, а это было глупо, неправильно, это было просто иллюзией. В конце-то концов, что у них общего – великолепный секс, а остальное довершают упрямство и легкий характер Шу. Ран не позволял себе задумываться, что чувствовал он сам, это не имело значения, всё равно – он смертник, был смертником раньше, а сейчас жизнь его не стоит и Йены. Шу забудет его через неделю, он сказал однажды Рану, что искусство забывать просто незаменимо для телепата, так что память у него ужасная, «зато я здорово целуюсь, нэ?». Ран вспомнил их последний поцелуй в машине у госпиталя Сасакава. Шу осторожно дотронулся до его плеча и прошептал: «Фудзимия, приехали, просыпайся», но Ран уже не спал, он начинал понимать, что наделал, что совершил ошибку, которая будет стоить ему жизни, очень скоро. И ему невыносимо было видеть жалость и раздражение в глазах Шулдиха, словно то, что его порезали, избили, чуть не застрелили, каким-то образом оскорбляло рыжего телепата лично. Как будто он, Ран, был собственностью Шу, его вещью, и то, что он дал себя подпортить, огорчило Шулдиха, заставило испугаться, а Шулдих ненавидел бояться. Он любил, чтобы жизнь была весёлой и гладкой, и то, что он связался с Раном, было неожиданностью, капризом, ошибкой. Он держал в ладонях лицо Шу, нервное, подвижное, ещё немного сердитое, но в голубых глазах уже таяла тревога, а на губах начиналась улыбка, он целовал эту улыбку, пока мог, болели располосованные руки, челюсть, рёбра, сердце, он весь был сгустком боли, когда отпускал его губы, отрывал пальцы от тёплых щёк, приказывал охрипшим голосом: «Не иди со мной. Уезжай»…
…Ран поднимает голову; светло и тихо, пахнет цветами. Айя неподвижно лежит в постели, бледное лицо кажется чуть более живым, тёплым, уже не похожим на восковую маску.
– С днём рождения, – повторяет Ран. Он сказал это, когда ставил в вазу у кровати букет из семнадцати белых роз. Двадцать второе декабря, мокрый снег за окном, сумерки, со дня неудачной миссии прошла неделя, а он всё ещё жив, он ходит, двигается, говорит… Жизнь идёт своим чередом, вчера Оми выписали из больницы, его собственные руки уже почти зажили, рёбра не отзываются болью на каждый вздох, а лицо… ему можно не опасаться, что Шулдих выгонит его. Внезапно словно что-то вспыхивает в нём, взрывая стену обречённости, которая отгораживала его от остального мира эту неделю, нет, два года! – понимает он, поражённый, и в голове проясняется. Протест, злая радость, сумасшедшая решимость поднимаются в нём, как прилив, он больше не собирается ждать пули в затылок, не собирается быть покорной жертвой, псом-убийцей Такатори он тоже не останется, у него есть своя жизнь, Айя, он свободен, и если Критикер и Персия не понимают этого, что ж, он заставит их понять, заставит понять, что он выходит из игры, что ему плевать на их тайны, секреты и интриги, на тёмных Тварей и Охотников Света, у него есть жизнь, есть сестра… есть Шулдих – столько, сколько захочет…
…Шулдих видит, как Ран сбегает вниз по ступенькам с крыльца госпиталя Сасакава, как белеют хлопья снега на его красно-каштановых волосах, как он морщится и стряхивает их, садясь в машину. Они не виделись целую неделю, серебристо-голубой «Порш» больше не останавливался в переулке рядом с магазином «Конэко», и тоненький лучик телепатического зова не достигал красноволосой головы. Обида и ревность не дают Шулдиху покоя, он не хочет видеть Рана, и в то же время – хочет видеть его больше всего на свете, без Фудзимии он как в тумане, слишком много спит, машинально, без удовольствия, ест и одевается… Он словно привидение, не принадлежит миру живых… Что-то говорит Наги, отвечает невпопад на редкие вопросы Фарфарелло, не замечает пристальных осторожных взглядов Брэда. Тоска навалилась на него, как каменная плита, непривычная, глухая. Он не понимает, что с ним творится, всему виной – молчание Фудзимии, и безделье, и короткие серые дни, и низкие снеговые тучи, ни проблеска солнца, и что-то словно ворочается рядом, страшное, чёрное, как медведь-людоед. Шулдих не знает, что это предвидение касается его своим тёмным крылом, он просто чувствует, что не может больше, не может так жить, что-то должно случиться. Он надерзил Брэду, когда уходил из дома, а знал же, знал, что Оракул прав, но ему уже было плевать на предостережения, слишком он был измучен непривычной тоской, тоской по другому человеку, и когда он увидел Рана, садящегося в машину, то сказал себе – сегодня или никогда. Они поговорят сегодня, он только отвезёт морковке подарок и поздравит с днём рождения. А потом позовёт Фудзимию, и они расставят все точки над «i», потому что он больше не может, не может… не может без него.
Брэд Кроуфорд.
…- Брэд, Брэд, что с тобой? – высокий назойливый голос вливается в уши, я оглядываюсь – это Наги, он тормошит меня. Я стою перед закрытой дверью. Не знаю – сколько простоял тут. Смотрю на часы в холле, без четверти восемь, видение накрыло меня волной, старое видение, давно знакомое, одно из тех, записанных на кассету и так нескоро разгаданных. Такое бывает, когда мои видения сбываются, я вижу их заново, в те самые минуты, когда кто-то проживает их по-настоящему, вот почему мне так важна временная разметка, я – пророк, время – моя шахматная доска, и я должен видеть её целиком, должен держать в уме положение каждой фигуры.
…Карты должны лежать в колоде по- порядку…
– Наоэ, – говорю я охрипшим голосом, – ты помнишь, какой сегодня день?
– Какой?- удивляется он. Мальчишка уже забыл всё, что связано с Ключом, но это пустяки, я напомню:
– Ну же, подумай! Двадцать второе декабря!..
– Парад Созвездий? – спрашивает он, – да, я знаю, я читал в инете. Раз в тысячу лет. Но это же будет видно только в телескоп!
Проклятье, мальчишка слишком много времени проводит в Сети!
– Нет, – говорю я, стараясь сдержать раздражение, – день рождения внучки Рут!
– А-а-а!.. – тянет он без интереса, – ну и что?
– Я видел только что, Наоэ…
– Что? – тут же с любопытством переспрашивает он.
– Её могут похитить сегодня, сегодня в полночь… – говорю я. Наоэ перебивает меня, мгновенно встревожившись:
– Кто?!?
– Я не знаю… Очень короткое видение, они были в масках… Я видел часы на столике, сегодня, около полуночи…
– Так что же мы стоим! – вскрикивает Наоэ, – Мы должны их опередить!
– Конечно, мой мальчик!
– Шу! – он закрывает глаза, напрягая свою слабенькую телепатию, сканируя дом, он так старается ради внучки Рут, и тут же, – Чёрт, его нету, сейчас я позво…
– Я звонил уже, он выключил мобильник. Поедем мы втроём с Фарфарелло. Иди подготовь его. И не торопись, время ещё есть.
Он кивает и бегом взбегает по лестнице. Я смотрю ему вслед. Как же всё просто, он так привык доверять мне… На мгновение я испытываю угрызения совести – я не видел, что случится с Наги после ритуала, но в любом случае – глупо беспокоится о телекинетике такой силы.
Я не солгал тебе в одном, мой мальчик. Время ещё есть. Потому что на мониторе хакера с перевязанной рукой было семь пятнадцать, когда я стоял у двери, захлопнувшейся за Шулдихом, и будущее перетекало в настоящее, чтобы обернуться прошлым. Прошлым, в котором…
* * *
…Тонкие длинные пальцы проворно бегают по клавиатуре, Оми действует правой рукой, левая висит на перевязи, за окном – сумерки, глаза горят, как будто в них насыпали песка. Экран испещрён значками – иероглифы и редкие английские буквы. Оми работает в Unix`е, стол загромождён раскомплектованным железом, а на экране ноутбука – чёрно-белые кадры – монахиня входит в палату, где на кровати неподвижно лежит девочка с каштановыми косичками, в соседнем окне – другой кадр- человек стоит на коленях перед той же кроватью, длинные волосы рассыпались по простыне. Оми не узнаёт его, пока он не поднимает голову, чёрно-белая расцветка делает его почти незнакомцем, а ведь он знает каждую черточку этого лица, память цепко держит имя рыжеволосого врага, Тёмной Твари… Ещё кадры и ещё – Шулдих сидит на краешке постели, губы беззвучно открываются, улыбаются, склонившись, он красит девочке губы помадой, разглаживает брови кончиками пальцев… Финальный удар по клавише «ввод», и основной монитор вспыхнул строчками и фотографиями, это досье на Шулдиха – короткое и, судя по фото, недавнее. Пальцы Оми впиваются в край стола так, что побелели суставы. На экране появляется светлый блик – кто-то входит в полутёмный подвал, смутное отражение мелькает на мониторе поверх фотографии Шулдиха – мрачное бледное лицо, нестриженные красные пряди. Оми оборачивается, неслышное восклицание, он испуган и застигнут врасплох, в левом нижнем углу монитора мигает дата: 22 декабря, 19.15.
– Айя, – говорит Оми севшим голосом, но командир молчит, не сводя глаз с экрана.
– Айя, это не то, что ты… Это не я устанавливал камеру!..
Молчание, лицо Фудзимии кажется маской из белого мрамора, но почему-то Оми кажется – скажи командир хоть слово, вздохни – и маска пойдёт трещинами и осыплется, и за ней будет пустота… И он говорит сам, торопясь, задыхаясь, бессвязно, как ребёнок:
– Это Критикер, камера стояла там почти два года, как только ты пришёл в Критикер, я хакнул их файлы месяца три назад, удачная прога подвернулась, я всегда хотел, понимаешь… Я хотел знать о них всё! Я не подумал, что это важно, я думал, они просто охраняют её, твою сестру, и даже глядеть не стал, камеру устанавливал Уёо Нару, помнишь, которого застрелили яки в прошлом году… Айя, я не знал, что этот рыжий ходит к Айе!.. – он нервно хохотнул, когда понял, что сказал. Ран Фудзимия двумя шагами пересёк подвал и навис над Оми, тот съежился, всхлипнул, неловко задев раненную руку.
– Как … долго, – прохрипел Ран. Оми поспешно продолжил, его голос вибрировал от возбуждения и страха:
– Год. Рыжий ходит к ней больше года, его зовут Шулдих, о нём неизвестно почти ничего, я нашёл его досье в файлах Критикер, ты же сам его нарыл, помнишь, ещё когда… когда работал под прикрытием, а они продолжили, но они мало чего раскопали, это же неправда, что он читает мысли, да, Айя… командир… Командир?..
Ран смотрел, не отрываясь, на монитор, где в режиме слайд-шоу прокручивалась выборка кадров: Шулдих у постели Айи – весёлый, оживлённый, он без церемоний садился на кровать, расхаживал по палате, нюхал принесенные Раном цветы, он даже осматривал её тело в поисках пролежней, но чаще он неподвижно сидел рядом с ней, держа за руку, опустив лоб в их сомкнутые ладони и…
– Командир, если бы я знал, я бы просмотрел их раньше – файлы, плёнки, всё, но я с ним столкнулся только неделю назад, с рыжим, на миссии. Он был в парке Уэно, когда меня подстрелили, я спрашивал Кудо, они сцепились, уже потом, когда Кен вынес меня, но Кудо не помнит ни черта, как будто пьяный был, он ещё взъелся на меня, сказал, что у меня глюки, я тоже думал, что глюки, но потом увидел его в больнице, наяву, и я вспомнил, что там твоя сестра, и… Командир, я знал, что она там, с тех пор, как хакнул файлы Критикер, но я никому не сказал, никому, я хотел сказать тебе, потом, когда выяснил одну вещь, что под тебя копают, я случайно узнал, в чате, про приют на Хоккайдо, где была твоя… матушка, так вот, кто-то хотел добраться до него, я не знал сначала про твою матушку, я думал, они просто хотят шантажировать кого-то, тайна усыновления, и всё та… Я не знал, что твоя мать росла в приюте, Айя, клянусь Буддой! А когда узнал… я не стал тебе говорить, хотел нарыть инфы побольше, и… Я не хотел ничего плохого!
Его сбивчивые слова разбиваются о ледяное, неподвижное, как маска, лицо Фудзимии, взгляд маски не отрывается от монитора, руки вцепились в край стола, кое-где на них под нашлёпками пластыря выступила кровь. Оми выложил всё, больше ему нечего сказать, он дышит со всхлипами, потом, справившись с собой, выдавливает:
– Айя… командир… Что ты собираешься делать? Что мы… Мы можем помочь?
На экране Шулдих наклоняется, целует сестру командира в щёку и выходит из палаты. Лицо Фудзимии передёргивается, потом снова становится маской, и маска роняет побелевшими губами:
– Я разберусь сам.
Шорох, застоявшийся воздух подвала приходит в движение, Оми оборачивается, но всё, что он успевает увидеть – край чёрного плаща на ступенях лестницы, хлопает дверь. Оми тяжело, как старик, обвисает в кресле, потом, спохватившись, нажимает кнопку общего сбора.
* * *
Китайский квартал встретил Шулдиха пустыми улочками и едва мигающими фонарями. Непогода заставила разойтись по домам даже самых отчаянных ночных гуляк, ничуть не умерив их пыла, и Шулдих, не на шутку взволнованный предстоящим разговором, то и дело ловил сочившиеся сквозь щиты мысли этих людей, горячие, густые, пряные, как кисло-сладкий соус к мясу. Рот его наполнился вязкой слюной, он сглотнул… Он сидел в машине у лавки госпожи Лю уже минут пять, и не понимал, почему медлит. Фудзимия ждал его наверху, окно их комнатушки светилось ровным тёплым светом над тёмным первым этажом, старая лиса уехала на Рождество к родственникам в Гонконг, и они с Фудзимией будут одни в доме. Шулдих глубоко вздохнул, вышел из машины и, хлопнув дверцей, с грохотом взлетел по железной лестнице на второй этаж.
– Ты ходишь к моей сестре? – Ран стоял у гобелена с изображением богини Гуанъин, сам похожий на божество мести, суровый, застывший, тёмный, с неулыбчивым лицом. Шулдих запнулся на пороге, словно эта тень накрыла и его. Вот как. Он сказал, мягко и настороженно:
– Да. А что в этом такого, если я навещаю в больнице сестру своего парня?
– Я не твой парень! – рявкнул Ран, и тут же понял, что сказал что-то не то: Шулдих неуловимо изменился, мягкость исчезла как по волшебству, губы растянулись в нахальной усмешке.
– Мы с тобой встречаемся два с половиной месяца, Фудзимия, – начал он обманчиво-спокойно, – не слишком ли долго для «трахнулись и разбежались»?- это уже опасно-высоким голосом, у Рана закружилась голова, он не считал, он и в самом деле не считал, сколько они вместе. Шулдих стал частью его жизни так незаметно и естественно, что время перестало иметь значение, всё перестало иметь значение, кроме…
– …Два месяца! – визжал-не унимался Шулдих, – Два с половиной грёбаных месяца! А я терплю, что ты ничего мне не говоришь! Ни про сестру! Ни про кого! Я не трогаю твоих кошачьих дружков! (пинок по шкафчику) Я всё выкладываю тебе про… про псиоников! (пинок по кровати) А ты… ты только молчишь и лезешь трахаться, будь проклята твоя тощая самурайская задница!..
– Ты… ты такой, что… – выдавил из себя Ран.
– Какой такой? Какой?!?
– Тебе трудно… трудно доверять!.. – бухнул Ран.
– Блядь! – заорал Шулдих,- Доверяй своему поставщику рассады, а не мне!..
– А чего ты хотел?!? – выкрикнул Ран, – Мы с тобой враги, наши… хозяева – враги!..
«Чтобы ты наконец услышал меня по-настоящему и понял», – сказал Шулдих внутри его головы, Ран застонал и сжал руками виски:
– Прекрати! Прекрати это!
– С тобой бесполезно говорить, Фудзимия, – сказал Шулдих с горечью, – Ты даже не спросил меня – зачем я хожу к твоей сестре.
– И зачем? – спросил Ран, его затрясло.
– Затем, чтобы она очнулась!
– Причём тут ты? Лучшие врачи Токио…
– Врачи! Ха! Да ей не врач нужен, ты, придурок, ей нужен…
– Кто?
– Кто-то такой же, как она. Как ты или я, чтобы она вышла…
– Как она? Что ты несёшь?
– Твоя сестра – псионик, Фудзимия, сильный псионик, я просто обалдел, когда до неё дотронулся первый раз, тебе не понять, она такая…
– Что ты с ней делал?!?
– Выводил её из кататонии, идиот! Это моя работа! Ты думаешь, я – убийца, тупорылый киллер вроде тебя? Я – орфей, меня учили этому – помогать псионикам выходить из кататонии, и не свихнувшимися психами, а подготовленными, тренированными, с защитой!.. И я делал свою работу, чёрт побери! А ты уже потом подвернулся! – в сердцах выкрикнул Шу. Ран не отрывал взгляда от его рассерженного покрасневшего лица, не похоже было, что Шулдих лгал, всё выглядело логично, насколько это слово применимо к Шу, он провёл с его сестрой почти год и…
– Кроуфорд… знает? – спросил он отрывисто. Одна мысль о том, что американец может узнать о его сестре… Шулдих помотал головой, исподлобья глядя на него.
– Ты… это правда?.. – спросил Ран трудно, он бы всё на свете за это отдал, только бы всё так и было, только бы Шулдих не лгал ему, только бы…
– Какая тебе разница? – сердито фыркнул Шу, – ты всё равно мне не поверишь, я же Тёмная Тварь!
Кровь бросилась Рану в лицо, но он не опустил взгляда и повторил:
– Это правда?!?
Шулдих смотрел на него своими проклятыми глазами, почти чёрными в сумрачной комнате, потом сказал:
– Знаешь, Фудзимия, мне насрать, поверишь ты мне или нет, и звать меня можешь как угодно, и вообще, пусть морковка сама тебе всё расскажет… Айя, в смысле, когда выйдет!
– Когда? – вздрогнув, спросил Ран. Шулдих усмехнулся краем рта и утомлённо закатил глаза:
– Да хоть сейчас. Да, да, чего уставился? Давай, поехали! Она уже почти… осталась мелочь, и я подтолкну её немного, так и быть, только чтобы увидеть, какую рожу ты скорчишь, когда она откроет глаза и прочитает твои дерьмовые мысли!
– П-прекрати…
– Прекратить? Ха! – продолжал бушевать Шулдих, почувствовав слабину, – Мне бы и не начинать! Блин, да где были мои мозги? Чем я думал, когда с тобой связался?
– Ты думал? – заорал Ран в ответ, – ты хочешь сказать, что думал… думал, когда не сказал мне… ничего про Айю?
– Да, я думал, представь! Я думал, что она выйдет и всё расскажет тебе сама, и мы будем жить втроём – ты, я и Айя, мы же классные, мы бы смогли найти работу!..
– Какую работу? – с горечью спросил Ран.
– Обычную, как сейчас, – пожал плечами Шулдих.
– И Айя узнала бы, что я… убийца?..
Шулдих посмотрел на него с жалостью:
– Фудзимия. А как бы ты скрыл это от неё, а?
Ран смотрел на него беспомощно-гневным взглядом, он не знал, что сказать, он и правда никогда не думал, что Айя узнает, что он делает, его жизнь застыла, как облитая янтарём, в ней не было будущего, было только счастливое прошлое и горькое настоящее, в котором он убивал людей, а сестра, безгласная и невинная, лежала в своей палате в окружении цветов и кукол, он же не верил, что она очнётся! – вдруг понял он с ужасом, никогда не верил, так было легче не думать – кем он стал и…
– Она любит тебя, Фудзимия, – сказал Шу, поморщившись, – она поймёт, вот увидишь. Пойдём к ней, не бойся…
Он осторожно взял Рана за рукав и потянул, и тогда Ран, измученный, сдавшийся, прижал его к себе, обнял до боли, его руки тряслись, когда он гладил лицо Шулдиха, влажные рыжие волосы, он поцеловал его, сильно, и ещё раз, и ещё, он впился в него отчаянным взглядом: «Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет правдой, не лги мне, не сейчас» – молили фиолетовые глаза, и у Шулдиха сжалось сердце. «Всё будет хорошо, либе, ну ты что», – шептал он беззвучно, по-своему, и Фудзимия не сопротивлялся ему, в первый раз не сопротивлялся. Злость Шулдиха улетучилась, как дым, и в Ране, обнимавшем его судорожно сжатыми руками, тоже не осталось злости, только страшное запредельное напряжение, и желание довериться, и страх. Его жизнь снова раскачивалась, как дерево на сильном ветру, и это было невыносимо больно, но Шулдих простил ему и боль и страх, и опять мягко подтолкнул в сторону двери: «Пойдём же, пойдём. И ты сам всё увидишь».
17.
22 декабря 2000 года, поздний вечер.
…Девочка идёт по парку, серый декабрьский денёк, парк маленький – два десятка деревьев, огороженных чугунной решёткой, за ними мелькает поток машин, люди, идущие по своим делам, одеты по-зимнему тепло. Вот мамаша тащит малыша в вязанном комбинезончике, он смотрит на девочку в парке и машет ей рукой, она улыбается и машет ему в ответ… Всё как обычно, как всегда, не хватает мелочи, пустяка, одной-единственной детали… Она вспоминает, вслушивается в себя, вслушивается… просто вслушивается… холодно и сыро, и воробьи попрятались, и ветер с залива несёт тяжёлые сизые тучи… Она ёжится, припоминая, глубоко вдыхает тяжёлый морозный воздух… потом вскидывает голову, лицо озаряется. Вот оно! Девочка протягивает руку к тучам, и на ладонь ей падает первая снежинка. Через минуту снег валит вовсю, крупными хлопьями, за ними не видно машин, людей и деревьев, идти становится тяжело, ботинки вязнут в сугробах, снег слепит глаза, она передвигает ноги из последних сил, она знает, что путь найден, и она пройдёт его, пройдёт обязательно… она спотыкается и падает, в мягкий белый сугроб…
…и открывает глаза. Прямо над ней – белый потолок, тепло и очень тихо, пахнет цветами. Она пробует пошевелиться, но единственное, что ей удаётся – слегка повернуть голову. Какая слабость, как больно – руки, спина, низ живота, она скашивает глаза, не сгибе локтя стоит венозный катетер, неужели это её рука? Боги, такая худая, костлявая… Она пробует смеяться – но и этого не может из-за слабости. Она просто задыхается, ей становится страшно, ведь она одна, совсем одна, Шу предупреждал её, говорил, но всё оказалось гораздо хуже, чем она думала, если бы она знала, она бы осталась в парке, она бы никогда… Айя обрывает себя, это трусость – думать так. Как не стыдно: твой брат два года приходит к тебе, почти каждый день, а ты валялась тут, как… дохлая лягушка. Шу учил тебя, на тебя надеялся, не раскисай, глупая девчонка! Ну и что, что ты одна! Они были здесь, смотри, столько цветов – розы, лилии, герберы, и… она не может видеть его, не может поднять руку и дотронуться, но она чувствует круглые твёрдые зёрна на шее, мамино ожерелье, Шу принёс его, он давно обещал сделать ей сюрприз на день рождения, они приходили к ней оба сегодня, и Ран, и Шу, видишь, всё в порядке, они любят тебя и ждут… Она плачет и не знает, от горя или от радости, бесшумно, как мышка, слишком слабая, чтобы издавать какие-либо звуки, кажется, у неё и слёз-то больше нет, очень хочется пить, так сухо во рту… И вдруг в кромешной ночной тишине – тихий всхлип, обмирая от страха и усилий, Айя поворачивает голову, волосы падают на лицо, сквозь них она видит, что в кресле рядом с кроватью сидит девушка её лет или чуть постарше, она спит, и сны у неё неспокойные. На щеках – дорожки слёз, её лицо кажется Айе смутно знакомым, она напрягает память – это же Сакура Адзуми, она училась в их с Раном школе. Айя немного успокаивается – как мило со стороны Сакуры навестить её в день рождения! Но почему она уснула прямо здесь? Айя пробует сканировать её мысли, так, как учил её Шулдих, не слишком уверенно и очень, очень осторожно, она боится причинить Сакуре вред, и поэтому только слегка касается её мысленно… И словно проваливается в горячую бездну: «Вихрь ужаса, стыда, ненависти. Сакура почти не спит уже семь дней, странные, тяжёлые мысли кружатся у неё в голове, ужасающе-неправильные, безумные – лучше умереть, чем так жить. Она сходит с ума, что с ней творится, он убийца, мясник, кровожадный злобный оборотень с красивым лицом, ей так страшно, мамочка, помоги мне, пожалуйста, я не могу так, не могу так больше жить, я хочу умереть, я хочу убить его, чтобы его не было, прости меня, Айя, прости!..» Полумертвая от шока, Айя выныривает из мыслей Сакуры, реальность кажется ей раем – белый потолок, цветы с терпким запахом, и тишина, тишина, от неё голова идёт кругом. Она погружается в глубокий обморок, как в воду, это не кома, но и не сон, а какая-то зыбкая смесь того и другого. Время снова замедляет свой ход, две девушки лежат в палате: одна беспокойно ворочается и всхлипывает во сне, другая – неподвижна и едва дышит. Часы в холле бьют половину десятого. Твёрдые шаги в коридоре. Сакура перестаёт плакать, её лицо расслабляется, как будто его разгладила невидимая рука. Шаги всё ближе и ближе. А потом дверь открывается.
Брэд Кроуфорд.
В этот вечер я оседлал время, и оно несёт меня вперёд – ужасное, необоримое, поглотившее мириады людей, городов, морей и земель, звёзд и планет. Мне оно покоряется, становится моей волной, оно грозно ревёт и вздрагивает под ногами, но вся эта сокрушительная мощь предназначена только для того, чтобы привести меня к цели, мягко опустить на песок моего рая. Прошлое, будущее и настоящее – лишь слова. Я – Оракул, я чувствую время, как глину, оно покорно ложится в мои руки, и я леплю из него то, что мне нужно. Пустые коридоры больницы, никто не попадается мне на встречу, палата номер семнадцать, приглушённый свет, цветов хватило бы на маленький цветочный магазин – розы, лилии, герберы, с нежным и терпким запахом, яркие, по-летнему легкомысленные, стылые зимние сумерки отгорожены от них стёклами и белыми жалюзи. Я подхожу к кровати, тихий всхлип сбоку, я разворачиваюсь, ещё миг, и я свернул бы ей шею. Она тяжело обвисает в моём захвате, нежная кожа так беззащитна под моими пальцами… Нежное содержимое её мыслей так беззащитно перед моим вторжением, щиты сорваны, уничтожены, она доступна даже такому слабому телепату, как я, её сущность ободрана и корчится, истекая невидимой кровью под моим взглядом. Поглощаю её за несколько секунд, как очищенный орех, и тихонько смеюсь, не в силах удержаться. Ах, Шу, каким же жестоким ревнивым дурачком ты оказался! О чём ты думал, когда выворачивал наизнанку эмоции этой девочки, заменяя любовь к своему красноволосому Фудзимие – ненавистью? Да уж явно не о том, что ею смогут воспользоваться. Она слабо стонет и шевелится в моих руках. Я успокаиваю её несколькими словами, опускаю в кресло. Её раскосые коричневые глаза полны слез и облегчения. Умница. Вот и умница. Держи! Я сую ей в руку один из своих пистолетов. Она поначалу отшатывается, но после мысленного понукания берёт его. Я снова смеюсь – так неловко она держит оружие, так дрожат её пальцы. Ничего. Когда придёт время, твои пальцы не дрогнут… Сакура… А теперь иди за мной. Она послушно встаёт с кресла, ждёт, пока я сделаю то, что должен. В её глазах отражается слабое удивление.
Девочка-Ключ легче пушинки в моих руках, я устраиваю её на коленях, поплотнее закутывая в шерстяное одеяло. Наоэ на водительском сидении вздрагивает и зябко обнимает себя за плечи.
– Я замкнул парочку электродов в боксе. Её никто не хватится… А это кто?
– Она её подруга, она с нами, – говорю я и мысленно приказываю Сакуре сесть на заднее сидение рядом с Фарфарелло. – Поехали!
Наги тут же трогает с места, ни словом не прокомментировав появление неожиданной попутчицы. Я знаю, что он будет верить мне до последнего, и мне не хочется сейчас встречаться с ним глазами. Глухой голос прямо над ухом, я вздрагиваю, это Фарфарелло, он повторяет: «Красивая…». Чёрт, возможно, я поторопился посадить Сакуру рядом с ним, учитывая его утилитарное отношение к женщинам. Не то, чтобы меня смутило изнасилование на заднем сидении, но вот Наоэ… Но я напрасно волновался – его единственный жёлтый глаз устремлён на Айю, застывшую в моих объятиях. Я строго гляжу на него – нет, Одноглазка, это лакомство не для тебя! – псих торжественно кивает, словно слышит мои слова, а потом тревожно спрашивает: «Как ты думаешь, я ей понравлюсь?» Я издаю полузадушенный звук, едва не рассмеявшись вслух, и отвечаю, как можно серьёзнее: «Конечно, Фарф, ты сегодня просто отлично выглядишь!». Он приосанивается, и я снова едва сдерживаю смех – Фарфарелло никогда не выглядит отлично или даже просто хорошо, он всегда выглядит законченным психованным дьяволом, в лучшем случае – бедным изуродованным ублюдком. Наги бросает на меня осуждающий взгляд и говорит вполголоса: «Ты и правда сегодня великолепно выглядишь, Фарфи-кун! Клёвая рубашка!» Он тянется вверх, улыбается психу в зеркальце заднего вида. Фарфарелло неумело скалит зубы в ответ и говорит своим глухим сорванным голосом: «Лотар купил мне. Чёрное мне идёт. Лотар сказал». «Шу в этом разбирается!» – серьёзно кивает Наоэ и вновь переводит взгляд на дорогу. Но Фарф ещё не угомонился, он сегодня просто ненормально общительный. Он говорит: «Ты хороший, Наоэ. Это для тебя». Расстёгивает левый манжет своей чёрной джинсовой рубашки, и меня едва не тошнит – на запястье, поверх сетки старых шрамов, алеют новые порезы. «Спасибо за всё» – красуется на запястье Фарфа. Наоэ вздрагивает, машина виляет, и мой вежливый мальчик отвечает севшим голосом: «Пожалуйста, Фарфи-кун!». Одноглазка кивает и откидывается на заднее сидение, рядом с притихшей Сакурой. Мы едем в молчании, пока машина не вырывается на полупустую автостраду вдоль Токийского залива, остров Кафунабаси мигает на ветру неверными огнями. Наоэ говорит мне вполголоса: «Брэд, ты уверен?»
«О да, малыш. Как никогда в жизни!» – отвечаю я.
* * *
Они вдвоём ехали в стеклянном лифте, вечер переходил в ночь, в госпитале Сасакава не осталось никого, кроме больных и дежурного персонала. С Шулдихом оказалось проще простого пройти мимо охраны и дремлющей на сестринском посту монахини. Ран сжимал руку Шу так сильно, что их сцепленные пальцы побелели, но тому было плевать на боль. Он тянул Рана за собой, сердце билось, как сумасшедшее, но не от тревоги, а от радости. Он уже представлял, как заставит Фудзимию расплачиваться за недоверие, ничего, ему полезно, будет знать, как… Они вломились в палату почти одновременно, и потерялись после освещённого коридора в душистой безмолвной темноте. Ран привычно протянул руку, зажигая свет, лампы ярко вспыхнули, Шулдих начал:
– А теперь смотри…
И осёкся.
Кровать Айи, окружённая цветами была пуста, в углу у самого потолка болталась на вырванных проводах маленькая видеокамера. Чёрный крест на белых простынях. Шулдих попятился, заморгал, что за шутки, где она?..
– Где она? – спросил у него Ран едва слышно. Он был белым, как стена, на висках выступили капли пота. Всё это время, пока они ехали в машине, в лифте, шли по коридору, он был как натянутая тетива, страх и надежда охватывали его попеременно – лёд и огонь, и стены его мира трескались, рушились от такого накала, голова кружилась, словно он стоял нагим на горной вершине… Но его толкнули в спину, и он упал в пропасть, упал в ад, и что-то умерло в нём, убитое одним ударом, перечеркнутое чёрным крестом, и пустота заполнилась безумием, красная пелена бешенства заволокла все.
– Где она? – повторил он чужим голосом.
– Не знаю, – быстро ответил Шулдих, его взгляд лихорадочно заметался, – стой здесь, я просканирую персонал!
Он уже поворачивался, когда Ран схватил его за плечо и рванул к себе, притянул к лицу, страшному в своей ярости:
– Довольно. Ты и шагу отсюда не сделаешь!
– Фудзимия, ты что, думаешь это я?..
– Хватит! – Фудзимия отшвырнул его от себя. Шулдих, опрокинув столик с цветами, врезался в стену, сполз на пол. Огромная ваза с розами свалилась на него, он лежал в луже воды, осколков и цветов, слишком испуганный и ошарашенный, чтобы защищаться… Резкая боль в руке, он машинально поднёс её к глазам – запястья было располосовано стеклом. Шулдиха замутило, шаги, он поднял взгляд, над ним стоял Ран с искажённым лицом, Шулдиху показалось, что ему в глаза ткнули факел – Абиссинец был переполнен ненавистью – к нему, Лотару, к самому себе, за то что был таким глупцом и поверил Тёмной Твари. Его стыд, отвращение, боль накрыли Шу, как обвал, он застонал и потерял сознание.
Он очнулся очень быстро, болела рука и голова, порезанное запястье вывернуто. Он дёрнулся – рывок, металлический скрежет, открыл глаза – кошмар продолжался. Он сидел на полу в луже воды пополам с битым стеклом, рука была прикована наручниками к поручню опрокинутой металлической тумбочки, палата выглядела так, словно в ней бушевал тайфун: поломанные цветы, распахнутые шкафчики, разворошённая постель, чёрный крест на простыне… Ран стоял у окна и негромко говорил по мобильному телефону.
– Фудзимия, я не знаю, где она!
Ран закончил разговор, сложил мобильник и опустил его в карман. Даже не обернулся, его плечи казались каменными под тёмным мешковатым плащом.
– Я её пальцем не трогал, я ни кому о ней не говорил! – в отчаянии выкрикнул Шулдих.
Молчание.
– Послушай, либе, зачем мне это делать!
Молчание.
– Да я бы никогда ей ничего плохого не сделал, она же мне как… как чёртова сестра, ты, болван!
Фудзимия неподвижно стоял у окна, Шулдих беспомощно смотрел ему в спину. Это как будто пытаться докричаться до статуи. Горькая обида и разочарование охватили его, он заткнулся и попытался сосредоточиться для дистанционного сканирования, пусть Фудзимия подавится своей злостью, а Морковку надо найти. Оон обшарил мысли всех, кто находился в пределах госпиталя – пусто, никто ничего не заметил, в общем, это неудивительно, слишком позднее время, мало людей в больнице, проскользнуть незамеченными очень легко… Или кто-то замёл следы, кто-то, такой же как он. Шулдих погрузился глубже, сканируя уже не мысли, а их направление, последовательность, оттенки, в поисках следов воздействия. В полутрансе опустился прямо в цветы и битое стекло, осколки впились ему в кожу, но даже не вздрогнул, боль не помеха, боль… Холодное прикосновение к шее вырвало его из транса. Ошеломлённый, он открыл глаза и встретил ледяной взгляд Фудзимии поверх льдисто сверкающего лезвия катаны:
– Я перережу тебе горло, если ты ещё раз так сделаешь!
– Отстань, болван, я хочу помочь! – окрысился Шулдих.
– Помочь? – губы Рана едва шевелились, – тогда скажи, где она?
– Я не знаю! Я сказал бы, если б знал!
– Кто её забрал? Кроуфорд? Одноглазый? Такатори Рейдзи? – Ран затряс Шулдиха, телепата мутило от его ненависти и отвращения.
– Они не знали ничего, клянусь! Отпусти меня! – закричал Шу, пытаясь вырваться. Безжалостные руки Фудзимии причиняли невыносимую боль, не физическую, а глубже, намного глубже… «Мне больно, больно,» – простонал он, пытаясь вывернуться, отползти, но Фудзимия держал его крепко, и тряс, молча, жестоко. У Шулдиха шла кругом голова, ему было страшно, как никогда в жизни, было…
…Удивлённый голос:
– Командир, ты что!
Фудзимия отшвырнул его как тряпку, и Шулдих упал на осколки и шипы. Это было почти лаской после того, что он испытал от рук и мыслей Фудзимии. Окровавленной ладонью он вытер слёзы, и уставился на вошедших – трое кошачьих дружков Фудзимии, а кто же ещё! Даже их младший притащился со своей покалеченной рукой, сверлит его ненавидящим взглядом. Шулдих ответил ему гадкой усмешкой, и парнишка улыбнулся в ответ, так же гадко, и сунул что-то в руки Фудзимии, сказал:
– Я это уже потом нашёл, на предпоследней кассете.
Фудзимия обернулся к Шулдиху, лицо у него было неподвижным и совсем белым, а глаза… Шулдих, и без того напуганный и раздавленный, попытался отползти от него, но Ран оказался проворнее, он снова схватил его за плечо и сунул под нос скан: Айя в своей постели и… Брэд Кроуфорд, стоящий рядом. Взгляд Оракула устремлён на неподвижная девочку, губы плотно сжаты…
Ран смотрел на Шулдиха, и его взгляд был как нож.
– Где моя сестра? Куда он увёз её?
– Я не знаю, Ран! – телепата затрясло, обрывки мыслей метались в голове…«Брэд, Брэд, что же ты наделал»… Рука Фудзимии сжалась на его плече, и он всхлипнул: – Я не знаю, я не говорил ему ничего, поверь!..
И тогда Фудзимия ударил его, коротко и резко, так что Шулдих отлетел бы к стене, не удержи его цепь наручников. Кто-то из Вайсс вскрикнул. Шулдих лежал на мокрых плитках больничного пола, среди осколков стекла и сломанных цветов, и лужа воды под ним медленно окрашивалась розовым. Ран смотрел на него сверху, сжимая кулаки. Шулдих зашевелился, перекатился на бок, полежал так некоторое время, плечи под белым френчем, заляпанным кровью и зеленью, подрагивали. Потом он обернулся, поднялся на колени. Свободной рукой стянул с головы бандану, утёр кровь, текущую из сломанного носа. Его тёмно-голубые глаза медленно оглядели всех четырёх Вайсс, задержались на Фудзимии. А потом он улыбнулся. Улыбнулся. Голос как шёлк:
– Ты пожалеешь, Фудзимия.
– Где моя сестра? – горло Рана было словно набито колотым льдом, острые грани царапали его изнутри, он задыхался, истекал этой невидимой кровью. Лицо Шулдиха истинное лицо Шулдиха – упрямое, злое, улыбающееся, плясало перед глазами, ненавистное лицо Тёмной Твари, лживое, предательское, чужое… Рана замутило от стыда и отвращения к себе, он снова замахнулся, но Кен повис у него на руке:
– Айя, ты что?
– Айя! – Шулдих захохотал, всхлипывая, захлёбываясь кровью: – Ну, с ума сойти! Они зовут тебя… девчоночьим именем? Ты им что, всё рассказал, либе? Как Тёмная Тварь тебя…
Он сделал непристойный жест. Ран молча рванулся из рук Кена, и Шулдих, хихикая, фыркая красным, отполз в сторону. Тумбочка с грохотом потянулась за ним, он смотрел, как Ран вырывается из рук Тренера и Долговязого, и наслаждался бешенством и горечью в его глазах. Получай, Фудзимия, это только начало, только начало… Его сердце вибрировало от злобной радости.
– Тихо! – вскрикнул Малёк. – Да тихо вы!
Он бросился к Шулдиху и рванул его за грудки здоровой рукой, распахивая френч. Мобильник Шулдиха, поставленный на режим вибрации, высвечивал сообщение от Наоэ.
– «Шу, приезжай на остров срочно», – прочитал он. – Какой остров?..
– Я знаю, – сказал Фудзимия и перестал вырываться. – Едем!
* * *
– Не толкайся, ты, крашенный идиот!
– Заткнись!
– Ну конечно, я же в наручниках, со мной можно обращаться, как…
– Слушай, в самом деле – помолчи!
– Помолчать, Тренер? Да, мне есть о чём помолчать, нэ? – противное хихиканье, – да ладно, я им не скажу!
– Кен? О чём это он?
– Ни о чём, Кудо!
– Ах, так он для тебя ничто! – дурашливо, – Бедный мой чибик!
– Какой-такой чибик, Кен?
– Не твоё дело! А ну заткни свою поганую пасть, не смей даже ду…
– Мне больно! Сука!
– Хидака!
– Я его только тряхнул малость, пусть он…
– О чём он говорит?
– Кен трахается с… маленьким пидором, которого я видел в поместье Такатори.
– Оми, ты… – прошептал потрясённый Кен, а Оми, сидевший на переднем сидении рядом с Раном, вдруг скорчился и застонал, вцепившись в волосы.
– Kleine Hure! – шипит Шулдих с заднего сидения, где он стиснут между красным, как помидор Кеном и потрясённым Ёджи, – надо же, какой праведник выискался! А сам…
Ран поворачивается, протягивает руку и трясёт телепата, как крысу, рычит:
– Оставь его!
Оми обвисает на кресле, щёки мокрые от слёз. Шулдих холодно смотрит на Рана и говорит:
– Смотри на дорогу, Фудзимия! Ты уже утопил в заливе одну машину, помнишь?
Ран швыряет его на сидение, у Шулдиха из носа опять начинает сочиться кровь. Он слизывает её и ухмыляется, сверля взглядом затылок Фудзимии. В машине напряжённая тишина, в конце концов Кудо не выдерживает и спрашивает:
– Да что здесь происходит? Объясните мне, чёрт побери, или я…
– Да, либе, вот прямо сейчас и объясню! – фыркает Шулдих издевательски. – У тебя же мозги, как секс-шоп, может, что-нибудь новенькое посоветуешь – Тренеру, Мальку… Фудзимии, да, Айя?
Спина Рана каменеет под кевларовым плащом, Шулдих отрывисто смеётся и кладёт голову на плечо Кудо. Балинез с негодующим возгласом хватает его за шею и отшвыривает на Кена, тот брезгливо отодвигается как можно дальше, в глазах, устремлённых на Шулдиха – неприязнь и упрёк.
– Слушай, придержи язык, и так всем тошно, – говорит он устало, и Шулдих замолкает. То, что он прочёл в голове Тренера, вдруг наполнило его такой тоской – хоть плачь. Кен думает только о Наоэ, его мысли, словно угли, тлеют беспокойством и страхом за любимого, словно он просто беззащитный мальчишка, словно не может остановить пулю и переломать кости в человеческом теле одним усилием воли. Он уже хочет коснуться его, нашёл, за кого беспокоится… Но Фудзимия не позволит, он следит за ним, его мысли наполнены ненавистью и горечью, как ядом, они отравляют воздух в машине, и Шулдиху кажется, что он вот-вот задохнётся, захлебнётся в этой ненависти, утонет, как в солёной морской воде… Он усилием воли заставляет себя не думать об этом, довольно, с Фудзимией всё кончено, он уже его ненавидит, и как же это прекрасно – когда чувства взаимны! Шулдих снова смеётся, и в этом смехе звучит безумие.
Машина едет по пустынной автостраде вдоль залива, воздух холодный и сырой, невидимое в темноте небо нависло над городом тяжёлыми тучами, море глухо шумит, поднимается шторм. Вода веером брызжет из-под колёс, когда машина сворачивает на дамбу, ведущую к острову, Ран сбрасывает скорость, волны заливают красные разметочные огни по обеим сторонам дороги. Завод на острове Кафунабаси вырастает, тёмной громадой, сочащейся тусклым голубоватым светом.
* * *
Машину пришлось оставить на стоянке возле пристани, там скопилось столько автомобилей, что дальше было не проехать, и ни одного человека – страшная в своём безмолвии пробка, освещаемая скудным мигающим светом одного-единственного фонаря. Скопище щёгольских спортивных тачек, солидных корпоративных автомобилей, армейских джипов, несколько грузовиков – все машины были заперты и брошены у въезда на территорию завода. Ран мельком подумал – а сколько же здесь людей, потенциальных врагов, а потом – что ему всё равно, он доберётся до Айи любой ценой, он был уверен, что она где-то здесь, в недрах завода, который возвышался невдалеке и мёртвенно сиял как череп, наполненный гнилушками. Он понимал, что сестра близко, всё яснее с каждым метром, который они проезжали по дамбе, Айя звала его к себе, он словно слышал её голос, наполненный страхом и надеждой… И он знал, что Шулдих тоже слышит.
– Это не миссия и не приказ, – сказал он своим, – это моё личное дело. Там моя сестра, и я должен её забрать. Вы тут не причём.
– Я с тобой, командир! – тут же сказал Кудо, даже не дослушав.
– И я, – ответил Оми, упрямо нахмурив брови.
– Я с тобой, – отозвался Кен. Ран тяжело посмотрел на него, и Сибиряк усмехнулся:
– Я прикрою тебе спину, если что, Абиссинец! – сказал он так, что Ран поверил… насколько он мог ещё кому-то верить. В любом случае, багнаки Кена будут не лишними.
– Она в конференц-зале в третьем корпусе, Фудзимия! – сказал Шулдих, притихший и молчаливый. Его вытащили из машины, и Ран держал его повыше локтя железной хваткой, – вы не справитесь сами, там полно наших, дай мне хотя бы…
Ран толкнул его на водительское сидение, щелчок – и цепочка наручников обвила руль, приковав Шулдиха намертво.
– Пошли! – сказал Фудзимия.
Четыре тени растворились в пронизанной ветром темноте, оставив Шулдиха выкрикивать им вслед ругательства.
Шу уже оставил безуспешные попытки выломать руль, а нецензурные слова в его монологе стали повторяться, когда жёсткая ладонь зажала ему рот.
Телепат задушено всхрипнул и забился, гремя наручниками, излучая запредельной силы мигрень, он не чуял нападавшего, как не чувствовал обычно…
Рут! – выкрикнул он мысленно, почти плача от облегчения.
– Тихо! – прошептала она вслух, – говори тихо, Лотар!
– Рут! Убери это! – яростно прошипел он, вскинув скованные руки. Она наконец вышла у него из-за спины, её озабоченное встревоженное лицо показалось Лотару самым милым и красивым из всех лиц, которые он видел когда-либо в жизни.
– Рут, Рут, Рут, – шептал он, наслаждаясь её именем как прохладной водой, пока она возилась с замком наручников. Он не спрашивал, знает ли она, что делает: сестра Рут обладала множеством самых разнообразных навыков, и когда он оказался свободен, то уткнулся ей в плечо, в чёрную шерстяную рясу, пытаясь выразить переполнявшую его любовь и благодарность. И тут же вскрикнул от боли, задев сломанный нос. Всё вернулось, он выбрался из машины и крикнул приглушённо: – Скорее, мы должны… – И потом, спохватившись: – Рут, что ты здесь делаешь, что случилось?
– А ты не знаешь? – спросила она с болезненной улыбкой. – Ритуал!
Она сказала это мысленно, и слово колоколом отдалось в голове Шулдиха. Мысли снова заметались, как тогда, с Фудзимией, а Рут уже схватила его за руку и потащила вперёд:
– Ты чувствуешь их? – спросила она, задыхаясь.
– Кого? – Шулдих чувствовал многих, но кто был нужен Рут?
– Брэда, Наоэ… Фар… Джея! – её голос задрожал.
– Да, – ответил Шулдих, – они все внутри, только я плохо их различаю, как будто их глу…
– Боже, помоги нам! – вскрикнула Рут и почти бегом устремилась к освещённому корпусу завода.
…Маленькая фигурка последовала за ними, скрытая ночной темнотой. Мистер Кроуфорд просто оставил её в машине, когда уходил, ничего не приказывая, поэтому она пойдёт за ними – за монахиней и тем, в грязно-белом френче. Один взгляд на него наполнил Сакуру страхом и обожанием, она бы бежала у его ноги, как собака, но была почему-то уверена, что её отгонят пинком или камнем. Не беда, она просто пойдёт за ним на расстоянии, и будет ждать, ждать… ждать… Тяжёлый пистолет оттягивал карман курточки Сакуры…
Брэд Кроуфорд.
Наоэ верил мне до последнего. Верил, когда поворачивал к острову Кафунабаси, и воды залива расступались перед нашей машиной, как перед Моисеем и евреями. «Мы знаем здесь все входы и выходы, Наоэ, где, как не здесь, нам её спрятать». Верил, когда мы шли по забитой машинами стоянке, и тело Айи плыло рядом, закутанное в одеяло и прикрытое коконом тёплого воздуха. «Только ночная смена в лабораториях, да и какое нам дело до этих людей?». Верил, когда я привёл его в третий корпус, в пустой кабинет начальника лаборатории, велел положить Айю на стол и сказал: «Жди здесь». Верил, пока не увидел, как я возвращаюсь с Марковски и Крейгом. С ними была ублюдочная рыжая Эльза, они нашли меня быстро, стоило спуститься на другой этаж. Наверное, они вели нас с самой стоянки, не знаю – рядом со мной не было Шулдиха, который вычислял телепатическую слежку. Когда мы вошли в кабинет, и я встретил взгляд Наоэ, мне стало не по себе, но в следующее мгновение он уже оседал на ковёр с сонным лицом, а на губах рыжего выродка блуждала улыбка, жуткая слабоумная пародия на улыбку Шу. И я знал, что поступаю верно.
– А где твой телепат, Брэ-э-эдфорд? – спросил Марковски, растягивая моё имя.
– Да, где Шулдих? – вторил ему Крейг.
– Не знаю, – сказал я, и это была чистая правда. Фарфарелло стоял у окна и смотрел своим жёлтым глазом, как они снимают со стола лёгкое тело Айи.
– Он с нами? – спросил Крейг, кивнув в сторону психа.
– Да, – ответила Эльза, – он должен встать в круг.
Она подошла к Фарфу и остановилась перед ним – маленькая, хилая, как картофельный росток в подвале, и я почувствовал движение в воздухе, там, где двигаться было нечему.
– Не надо, – сказал Фарфарелло глухо, но она лишь нахмурилась. Пустота перед ней на секунду обрела вес – это она подцепила сеть, свитую Шулдихом и потянула на себя, разрывая, освобождая огонь Фарфа. На меня полыхнуло жаром, жалюзи на окне за спиной Фарфарелло зашелестели и стали скручиваться, как в костре. Марковски чертыхнулся, в этот момент я нажал кнопку вызова на маленьком передатчике, лежавшем у меня в кармане. Я знал, что, получив сигнал, в нескольких километрах отсюда взревели и двинулись с места джипы и армейские грузовики, люди в сером камуфляже бросили курить и болтать, их предводитель, Такатори Рейдзи, сидел за рулём головной машины, указывая дорогу. Они будут здесь через полчаса, когда телепаты займутся приготовлением Ритуала и не смогут услышать их. Якудза проникнут в здание и окружат конференц-зал, а когда наступит время, я ещё раз нажму на кнопку, и…
– Пора! – сказала Эльза и побрела к двери. Ни она, ни взрослые телепаты не слышали меня – огонь Фарфарелло ревел у них в мозгах, глуша любой пси-сигнал. Марковски и Крейг несли девочку-Ключ, я двинулся следом, Фарфарелло дышал мне в спину костром. Наоэ остался спать на ковре, я бросил на него последний взгляд, воздух в комнате шевелился от жара, я должен забрать его, он может сгореть…
– Нет, – Фарфарелло встретил мой взгляд и улыбнулся своей жалкой неумелой улыбкой. Его джинсовая куртка дымилась на плечах, – Igni, vade mecum! – он поднял руку и щёлкнул пальцами, словно подзывал собаку. Огонь послушно двинулся за ним по стенам и полу, бледные бездымные языки пламени не оставляли следов, они обогнули спящего Наоэ и поползли за нами как змеи, и только на ковре, там где ступал Фарфарелло, оставались чёрные обугленные дыры.
– До свидания, Наоэ, – услышал я голос Фарфарелло, когда догонял телепатов.
Конференц-зал встретил нас сдержанным шумом – воздух гудел от голосов и мыслей, здесь было несколько пиретиков, инициированных, как и Фарфарелло, но куда лучше него держащих в узде свой огонь – ни дымящейся одежды, ни жара, ни ожогов, только их лица словно горели изнутри, и среди малинового сияния можно было различить тёмные очертания костей. Середину зала освободили, ряды кресел беспорядочно составили у стен, здесь не было окон, а вместо крыши – стеклянный купол, за которым чернело тяжёлое беспокойное небо, ветер гнал почти невидимые чернильные тучи и ни единой звезды. Наоэ, спящий на обгорелом ковре далеко по коридору, был прав, Парад Созвездий можно увидеть только в телескоп, но сила сопряжения звёзд уже начинала угадываться – слишком тяжёлым был воздух, слишком резкими запахи – пот, пыль, химикаты, благовония, красная краска из баллончика, которой Фладд рисовал прямо на полу. Я подошёл ближе, и в глазах у меня зарябило от уже нарисованных фигур, которые наслаивались одна на другую. Всё то, что Фладд желал, что надеялся обрести, вопило с пола о его бесстыдной жадности: квадрат и ромб, символы политической власти, разноцветные круги Сил, октаграмма Знания, эннеграмма Ясновидения, греческие буквы, тщательно выписанные белым – Эта – власть над мыслями, Дзета – телепортация, Йота – невидимость, Каппа – власть над иллюзиями. Были и другие, смысла которых я не знал – Фладд хотел собрать воедино и поглотить все таланты и умения, которые рождала когда-либо раса псиоников. Я смотрел на Альфу в западном углу треугольника, символ предвидения, моего дара, и мне было не по себе. Кем я стану, если удастся мой замысел, если всё это, помноженное на силу звёзд, осядет во мне?. Фладд закончил выписывать двойную Гамму, символ здоровья и силы и поднялся, щёлкнув коленями.
– Кладите её сюда, – прохрипел он. В центре магических фигур, оплетённый причудливой вязью линий и букв, стоял простой секционный стол, мутные пятна дезинфектанта на нержавейке, желобки для стока крови ещё влажные. Марковски, осторожно ступая меж линий рисунка, положил Айю Фудзимию на тускло блестящую поверхность. Она казалась спящей, мне показалось – или её губы дрогнули? Нет, этого быть не может, она просто полутруп, если Шулдих не смог поднять её за год, то она не годится ни на что, кроме… Человек в грязно-белом халате подходит к ней и, отвернув ворот пижамы, слушает сердце, она должна протянуть ещё немного, до того, как Роберт Фладд поднимет над ней руку, и бьющийся окровавленный сгусток плоти, проломав хрупкие рёбрышки изнутри, упадёт к нему в ладонь, как волшебное яблоко бессмертия из садов Гесперид…
– Десять сорок пять, – сказал Фладд, – занимайте места!
Бестолковые на первый взгляд перемещения, он сам расставлял двенадцать избранных псиоников в рваный круг – кого ближе, кого дальше, лицом к себе. Фарфарелло и ещё четверо пиретиков стояли по углам наружной пентаграммы, Элохим – Огонь, грубая сила, подпитка для более тонких энергетических форм, батарейки, они перегорят первыми. Я бросил прощальный взгляд на моего психа – он покорно стоял там, где его поставили, и с огромным интересом изучал разноцветные линии у себя под ногами, лицо рассеянное и радостное, словно он неожиданно получил письмо от друга. Я вспомнил все его дурацкие прописи и иероглифы, и меня кольнула жалость, но только на долю мгновения. По крайней мере, он умрёт счастливым. Удачи, Фарф, – сказал я мысленно и повернулся к нему спиной. Мы, те, кто в ритуале не участвовал, а нас набралось две дюжины, сгрудились у стен. Постепенно возбуждённый гомон сошёл на нет, двенадцать избранников Фладда – тоже смертников, хотя они и не подозревали об этом – соединили руки, как будто начинали обычное глубокое перепрограммирование. Фладд стоял в головах у Айи, раскрыв тетрадку в кожаном переплёте. Он ждал, неподвижный, с напряжённым лицом, ждал, пока все не замолкли. Минуты шли одна за одной, тягучие, словно патока. Тишина и тёмное небо за стеклом давили на нас как камни. Наконец Фладд улыбнулся и спросил:
– Который час?
Я попытался поднять руку и взглянуть на часы, но Фладд уже ответил себе сам, гулким, нечеловеческим голосом:
– Час, когда время не властно.
И я понял, что время действительно остановилось. Наступил Ритуал.
– Что за место?
– Место во вселенной…
…Меня крутит и несёт сквозь редкие звёздные россыпи, туда, где белой рекой сияет Млечный Путь. Понятие места растворилось, исчезло, как и понятие времени. Кто сказал, что Парад Созвездий виден только в телескоп? Я рядом, могу даже потрогать его, мои ладони обнимают галактики…
– …Снят покров сонма небес…
– И свет струится над вами!..
…Сила, источаемая звёздами, как свет, сгущается, концентрируется за тёмными тучами, от неё вибрируют толстые стены, тихо дребезжит стеклянный купол. Я стою, покрытый холодным потом, воротничок рубашки промок насквозь, волосы на затылки поднялись дыбом, как у собаки. Круг замкнулся: я снова переживаю своё видение. Раньше я посмеивался над Ритуалом, но сейчас мне не смешно. Хотя это карикатура на средневековые чёрные мессы – здесь нет перевёрнутого креста, золотых чаш и каменных ножей, двенадцать человек, стоящих вокруг обычного секционного стола, многие одеты в белые халаты, сильнейшие телепаты Эсцет, рыжая Эльза и ещё трое детей – они мне незнакомы, юные лица, схожие, как у близнецов, искажены судорогой мучительного усилия, и я понимаю – это клоны, главный козырь Фладда, ментальный щит, который они теперь генерируют, почти осязаем в своей мощи. Сам Роберт Фладд стоит в центре Круга и выкрикивает слова на ломанной латыни, он не смотрит в старую тетрадь, которую держит раскрытой, он знает эти слова наизусть, чудаковатый тип, который писал их сто лет назад, наивно полагал, что они призывают демона, но демонов нет, нет ангелов и Бога, есть лишь чудовищная энергия, которая концентрируется в этой точке времени и пространства, Парад Созвездий в последнюю самую длинную ночь тысячелетия, сгусток чистой энергии, притянутый сомкнутыми ментальными щитами двенадцати одарённых…
– ...Каждый мужчина и каждая женщина – это звезда!..
– А я – тот, кто
Назначен от века
Управлять людьми……
…А ещё он умеет управлять энергией также хорошо, как и материей, и никому из окружающих его псиоников, звёзд, он не позволит разгореться, не позволит выпить ни глотка. Жалкие пешки, они надеются разделить с ним власть, но не знают, что нужны были только как приманки, как защита от постороннего вмешательства. Он убьёт их сразу, едва только получит силу, он отбирал для Круга не просто самых сильных, но и самых непокорных, поманив обещаниям разделить власть…
– …Подлинный ритуал есть настолько же действие, насколько и слово; это Воля…
… Я с трудом заставляю себя вернуться: нет места, нет времени, но есть Я, здесь и сейчас, и я должен быть начеку, я должен успеть… Я прихожу в себя и оглядываюсь: двенадцать слились в Круге – пустые, восторженные, ждущие лица, взгляды прикованы к Фладду, пять пиретиков горят, как живые факелы, источая энергию, их плоть – стекло, наполненное огнём. Ещё немного, и оно лопнет или оплавится, у псионика рядом со мной – эпилептический припадок, его выгибает мостиком, кровавая пена пузырится на губах, мысли – чёрная дыра, его сущность размазало среди звёздной пыли, и я стискиваю зубы до хруста, чтобы не пойти следом, не утратить воли, не потерять себя среди звёзд…
…Я единственный и я завоеватель. Я не средь рабов, что гибнут. Будь они прокляты и мертвы!..
Я – Оракул. Оракул. И этот Ритуал – мой!
* * *
Рут начала задыхаться очень быстро, пухлая шестидесятилетняя женщина, она не привыкла к физическим усилиям, и ещё она пыталась говорить, хрипя и прикладывая руку к груди, Шулдих почти тянул её на себе, он не понимал ни черта, и это злило больше всего.
– Я знала, знала, что Роби попытается…
– Попытается что?
– Провести Ритуал…
– Да что за ритуал?
– Он хочет бессмертия, хочет власти над миром…
– А, герр Фладд никогда не мелочился…
– Это не шутки… не шутки, Лотар!
– Осторожно! Ты под ноги смотри, так?
– Ты помнишь пророчество?
– Пророчество? Какое к чертям пророчество?
– Я поверила Брэду… когда он сказал, что не прозревает Ритуала, и успокоилась, но… потом узнала, что Роби уехал в Японию, в спешке… и Парад Созвездий… я поняла, поняла, что Брэд ошибся…
– Ошибся?.. – Шулдих остановился и втянул воздух сквозь стиснутые зубы, одно упоминание об Оракуле перевело его на новый уровень бешенства, – он никогда не ошибается, Рут! Он заставляет ошибаться других, вот в чём фишка! Он вообразил себя чёртовым господом богом, проклятый, отмороженный ублюдок, он…
Минуты две он ругался без передышки и волок Рут за собой так быстро, что она только молча сопела. Они уже добрались до завода, но войти в здание было нелегко – двери, которые попадались им, были заперты, а рядом не было Наоэ, который справлялся с любым замком за две секунды.
– …Первое предсказание Брэда, двенадцать лет назад… – в отчаянии шептала Рут, – Лотар, он предрёк эту ночь, ночь, когда сила звёзд может перейти в одного человека, псионика, и сделает его бессмертным… Королём Мира…
Они стояли у очередной двери, Шулдих уже хотел пнуть в неё со всего размаха, он почти не слушал, что она там несла, и Рут схватила его за плечо, тряхнула:
– Лотар, Роби проводит Ритуал сейчас, неужели ты не чувствуешь ничего, ничего не слышишь?!? – в её голосе звучало отчаяние. Шулдих обернулся к ней, оскалившись, как кот. Они стояли у белой металлической двери, завывал ледяной ветер, темно было – хоть глаз выколи, море бесновалось и шумело вдали, воздух был как вода, тяжёлый, сырой и такой наэлектризованный, что волосы потрескивали.
– Это просто гроза, Рут! – сказал телепат сквозь стиснутые зубы, – просто чёртова гроза!
– Нет! – вскрикнула Рут со слезами в голосе, – эта сила звёзд, пойми же, он сможет вобрать её в себя, он нашёл Ключ, нашёл дитя монахини, нашёл мо…
Белая молния грянула с небес, раскат грома поглотил её слова, дрогнула земля. Дверь скрипнула и открылась, Шулдих схватил монахиню за руку и затянул внутрь. В белом коридоре было тепло и тихо, горел неяркий свет, и Шулдих уже перевёл дух и собрался спросить, что она, собственно, имела ввиду, но тут Рут неслышно ахнула и сжала его пальцы:
– Слышишь?
Шулдих кивнул. Они стояли в коротеньком коридорчике-пропускнике, а там, за поворотом, их ждали… Шулдих и Рут, не сговариваясь, пустили вперёд волну сна и двинулись следом, едва не споткнулись о трёх людей в камуфляже, перегородивших коридор, Шулдих оттащил одного, чтобы дать пройти Рут, она протиснулась по стенке, не сводя глаз с автоматов, которые спящие продолжали сжимать в руках. Шулдих обыскал их, сканируя, отбрасывая какие-то бумаги, пластиковые карточки, нашёл два пистолета и обоймы, рассовал их по карманам.
– Кто это? – спросила Рут.
– Не знаю, какие-то шестёрки, хотя…
Шулдих перевернул одного автоматчика на спину, вгляделся в лицо:
– Чёрт, да этот мужик – якудза! Я был с ним на одном задании! Парень из семьи Такатори! Блядь, что здесь творится? – он пнул безвольное тело и оглянулся на монахиню: – Рут?
Она стояла, прижавшись к стене, глаза плавали, потом заморгала, схватила Шулдиха за руку и потащила вперёд по коридору. Двери, двери, двери… Она безошибочно толкнула нужную, и, вскрикнув, устремилась к распростёртому на ковре мальчику, перевернула его. Шулдих оказался рядом в мгновение ока, они коснулись разума Наоэ одновременно, пробуждая, вырывая из беспамятства, мальчик зашевелился, сонно заморгал, улыбнулся:
– Рут?.. Шу…
Они попытались прочесть его последние воспоминания, но там было пусто, кто-то очень грубо обошёлся с ним. Наоэ понял, что делают Рут и Шу, и попытался помочь:
– Подожди… те… Брэд, я помню… как Брэд сказал – она в беде… ему было видение – Айю похитят… сегодня…
– Айю? – вскрикнули Шулдих и Рут одновременно, телепат – с испугом, монахиня – с недоумением.
– Ну… Айю Фудзимию. Твою внучку, Рут!
…Теперь они бежали по коридорам и лестницам втроём, лифты не работали, Шулдих и Наоэ то и дело поджидали запыхавшуюся монахиню. Наоэ сумел передать им всё, что знал, и Рут смеялась и плакала на бегу, и заставляла Наоэ пересказывать всё ещё раз:
… «И ей уже шестнадцать лет?» – «Сегодня семнадцать, Рут!» – «А её мать? Моя… моя дочь?» – «Она умерла, Рут! Погибла с мужем при взрыве лаборатории, несчастный случай… Я сожалею… Но с мисс Айей… с ней всё в порядке, правда, она в коме, но ты или Шу… Шу?» …
Рыжий телепат повернулся к нему, и рявкнул:
– Береги дыхание!
– Шу, что с твоим лицом? – ахнул Наги, но Шулдих только выругался в ответ и прибавил шагу. Ещё дважды им попадались якудза, вооружённые до зубов, телепат справлялся с ними, не останавливаясь. Он уже почти понял расклад, думал, что понял. Он смутно чувствовал Айю там, впереди, как угасающего светлячка, чувствовал людей из якудза по всему зданию, чувствовал твёрдые щиты телепатов и огонь пиретиков в конференц-зале, и ещё он чувствовал Круг неимоверной силы – его создали двенадцать мощных псиоников, он вообще не предполагал, что такое возможно, с самым тяжёлым перепрограммированием справлялись три-четыре телепата, а он так и вообще привык обходится в одиночку, и то, что творил сейчас Роберт Фладд, было… Шулдих почувствовал, что дышит со всхлипами, тяжёлая, давящая ментальная сила Круга оглушала, сбивала с толку, делала ватными ноги, он двигался вслепую, как в застывающем бетоне, но всё равно упрямо продолжал сканировать, и расслышал, узнал, почти в сердце Круга, знакомый образ – холодный расчетливый азарт, ледяную радость от своей правоты, от сбывающегося видения. Брэд был там, внутри, и смотрел, как двигаются на шахматном поле времени расставленные им фигурки, и выжидал нужный момент – тигр в засаде. Шулдих зарычал, словно сам был зверем, но и это не всё, в здании был ещё один человек, он потянулся к нему, проклиная себя, и уже нашёл, услышал его…
– Ты слышишь?!? – Рут схватила его за руку, он уставился на неё почти с удивлением, конечно же, он слышал – далёкие выстрелы, автоматные очереди, это Фудзимия и его кошачья команда сцепились с якудза. Обойти стрелков Такатори у них не хватило ни ума, ни способностей. Шулдих растянул губы в злорадной улыбке, сломанный нос болел так, что на глаза наворачивались слёзы.
– Неважно! – сказал он кому-то, Рут или себе. Перед ними была высокая двухстворчатая дверь, обшитая деревянными панелями. Рыжий телепат вытащил из-за пояса пистолет, проверил обойму, потом обернулся к телекинетику и сказал:
– Открой мне эту дверь либе!
Наги серьёзно кивнул и нахмурился.
Брэд Кроуфорд.
…Время остановилось, но это не значило больше ничего, Ритуал набирал силу, как лавина, Круг двенадцати псиоников замкнулся и горел собственным светом, я почти видел радужное мерцание их сомкнутых щитов. Воздух вибрировал, как провода под высоким напряжением, я подошёл так близко к ним, как мог, вслушиваясь в невнятные выкрики Фладда. Они что-то сдвигали, что-то невидимое глазу, собирали силу двенадцати, направляли и фокусировали её, а сам Фладд был стрелой, пронзающей небо…
…Я ось колеса и куб в круге.
Я один; там, где я, Бога нет…
…божественной сталью, жрецом и магом, так, как и не снилось старому астматику Кроули…
…Мне – крылатое тайное пламя,
Мне – струящийся звёздный свет…
Стеклянный купол, отделяющий нас от небесной тьмы, звенит и выгибается, как целлофановая плёнка. Я опускаю глаза вниз, на горящие линии, нарисованные на полу – я стою уже в Круге, Белый Тигр Запада под моими ногами рычит и бьёт хвостом, и я чую, диким животным чутьём, как звёзды там, в чёрной выси, тоже становятся в круг, смыкаются. Роберт Фладд поднимает руку над простёртым телом Айи Фудзимии, её девственная, спящая сила уже готова вырваться, вспыхнуть ослепительным огнём, встретить и поглотить энергию молний и звёзд, и когда её сердце, её мощь окажется в руке Фладда, он выпьет её до капли, он успеет перехватить поток силы и направить его в себя, единственный телекинетик из тринадцати, он умеет управлять энергией также хорошо, как и материей. Ритуал близится к кульминации, Фладд невольно повышает голос:
…Се – Ключ мой, непорочная кровь,
Я отворяю двери неба!
Единым ударом я пронзаю тебя!
Вечность принадлежит мне!..
…Он поворачивает руку ладонью вниз, чтобы вырвать сердце жертвы, его лицо становится пустым от внутреннего усилия, и тогда…
* * *
…Тяжёлую двухстворчатую дверь выгнуло изнутри, замок треснул, одна половинка двери с грохотом ударилась в стену, другая – повисла на покосившихся петлях. Шулдиху и Рут словно плеснуло кипятком в лицо, защищаясь, они ударили в проём одновременно, не сговариваясь, чем умели – сон, головная боль, оцепенение, беспамятство… Кто-то из псиоников у стены вскрикнул и упал на колени, но те тринадцать, что стояли в центре зала, даже не шелохнулись, и только Роберт Фладд поднял глаза и взглянул на Рут и Шулдиха с усмешкой самой смерти. Его рука была вскинута над телом девочки в голубой пижамке, и воздух под ладонью был непрозрачным и шёл волнами. Голубая фланель вздулась, девочка пошевелилась, и заплакала от боли, тихо, как зайчонок в капкане, и тогда Шулдих с воплем вскинул пистолет и выстрелил в старика, ещё и ещё раз, он палил в него, пока обойма не кончилась, он отчаянно промахивался, но одна пуля всё же попала Фладду в запястье – брызнула кровь, глава Эсцет прижал руку к груди и заорал от боли и бешенства. Шулдиха швырнуло о стену, он захрипел, схватившись за горло, которое стиснула невидимая удавка, он уже почти задохнулся, когда высокий человек в сером костюме, растолкав псиоников Круга, добрался до Фладда и свалил на пол прямым ударом в челюсть. Шулдиха отпустило, жадно хватая воздух, он упал на четвереньки, мотая головой, а Брэд уже был рядом, он вздёрнул его на ноги за шкирку и заорал:
– Что ты наделал?
– Шах, либе, – прошептал телепат беззвучно, едва проталкивая воздух через помятое горло, – а что… наделал ты? – он не оттолкнул американца, напротив, он вцепился в него мёртвой хваткой, проламывая защиту, и Кроуфорд стиснул зубы, укрепляя свою броню, они застыли в ментальном поединке, каменея от усилий. Глаза американца налились кровью, вены набухли на висках, он держался из последних сил, и Шулдих уже дожимал его, уже проникал в него как кислота, но Рут вклинилась между ними, телом и мыслью, разбрасывая в разные стороны, как сцепившихся псов, и они опомнились. Тишина стояла такая, что было слышно, как гудит от порывов ветра стеклянный купол, невыносимое напряжение, словно вся тяжесть ночи была отделена от них лишь тонкой стеклянной перегородкой. У Шулдиха из глаз брызнули слёзы, он схватил Рут за руку и оглянулся, пахло горелым мясом, мускусом и потом, на полу валялось два обугленных тела, воздух слоился и дрожал, как над костром, и сквозь это марево несколько десятков пар глаз были устремлены на них – псионики из разорванного Круга, и просто свидетели Ритуала. Взгляд Шулдиха заметался по знакомым лицам, враждебным, удивлённым, по полу, испещрённому горящими разноцветными рисунками, по столу-алтарю, где тихонько всхлипывала Айя. Её бессильное истощённое тело слабо шевелилось, она вскрикнула едва слышно: «Шу!..» – Шулдих рванулся к ней, но американец схватил его за плечо – и вовремя. Им в ноги ударила струя огня, это один из пиретиков Фладда попытался поджечь их. Шулдих вырвал из-за пояса второй пистолет и выстрелил в него – две пули расплавились на лету, третья достигла цели, а четвёртая завертелась в воздухе и упала на пол – Роберт Фладд пришёл в себя, он поднимался на ноги, опираясь на стол здоровой рукой, его трясло, левая сторона лица превратилась в сплошной кровоподтёк, он выплюнул кровавый сгусток с обломками зубов и прохрипел:
– Убейте их!
Но его псионики стояли на месте – либо одурманенные Ритуалом, либо слишком испуганные, чтобы исполнить приказ. Тело их товарища, застреленного Шулдихом, подёргивалось на полу, кровь пиретика дымила, растекаясь алой лужей.
– Чего вы ждёте, убейте! – заорал Фладд, мёртвого пиретика подняло в воздух и швырнуло прямо на Шулдиха и Рут, монахиня вскрикнула и упала, Шулдих устоял, но пистолет вырвало у него из рук, и псионики осмелели, потянулись к ним, обступая, подавляя своей силой. Шулдих оглянулся панически, их щиты были ему не по зубам, они наслаивались друг на друга и отражали его, как зеркала, предельным усилием ему удалось свалить одного-двух, и они корчились на полу, вцепившись в вытекающие глаза. У него над ухом рявкнули выстрелы – это Брэд, спокойно, как в тире, пускал пулю за пулей в полыхающего пиретика, тот шёл к ним, а потом упал, у него на спине кровь и свинец кипели пузырями, один из клонов тонко вскрикнул, и его тело начало биться о стену, пока череп не треснул, Шулдих оглянулся – Наоэ стоял белый, как молоко, и его губы мелко-мелко тряслись. Брэд выщелкнул пустую обойму и вставил в пистолет полную, его рука поднялась к губам, он что-то говорил, Шулдих навострил уши: «Такатори, пора!» – услышал он, но у него не было времени удивиться, раздался треск, и две запасные двери зала распахнулись. У людей в сером камуфляже, которые ворвались через эти двери, были ножи и автоматы. Выстрелы и крики оглушили телепата, теперь они были на равных, почти, потому что люди с автоматами были просто людьми. Прямо у него на глазах один из якудза с воплем выронил оплавленное оружие, его рука была сожжена почти до кости, другой начал палить из автомата в своих, рыженькая телепатка, почти ребёнок, стояла у него за спиной с ехидной улыбкой. «Дрянь!» – взвизгнул Шулдих и дал девчонке мысленную оплеуху, она улыбнулась шире, глядя уже на него, а потом у неё на лбу появилась красная дырка, и она упала, как подрубленная. Шулдих нахмурился, его вдруг тряхнуло ознобом, он оглянулся – Кроуфорд, не опуская пистолета, разворачивался к следующей мишени, и Шу выбросил из головы рыжую девчонку. На него надвигалось двое телепатов, тесня сомкнутыми щитами, и он стиснул зубы, отражая атаку, просачиваясь сквозь их броню, как напалм. Невыносимая головная боль стиснула ему виски, но он выжигал и выжигал их мозги, до тех пор, пока силы не иссякли, и он не упал, почти бездыханный, на агонирующие тела своих врагов. Наоэ, вскрикнув, пошатнулся – Шулдих прикрывал его своим щитом, а теперь на него шёл сильнейший телепат, и голову мальчика обожгла дикая боль. Он упал на колени, напрягаясь, крик, боль отпустила, когда он открыл глаза – телепат Эсцет валялся на полу, его рёбра были взломаны, как старая птичья клетка, а сердце, утыканное обломками кости, уже не билось, оно лежало у колена Наоэ, как кусок свежего мяса с рынка. Мальчика замутило, он прижал ладонь ко рту. Сильная рука вздёрнула его вверх – это Кроуфорд, он тряс его, и приказывал не раскисать, приказывал помочь Шулдиху, и Наоэ торопливо кивнул, проглатывая рвоту, и толкнулся в мысли рыжего телепата, не чувствуя сначала ничего, кроме бессильной обморочной дурноты и боли, но потом плечи под грязным белым френчем вздрогнули, ментальные щиты, дрожа и мерцая, снова прикрыли его, и Шулдих спросил, мысленно, потому что его горло было синим и опухшим от удавки Фладда: «…Рут… где она?» – Но тут на них налетел с воплями горящий, как факел, якудза, его автомат бил короткими беспорядочными очередями, Наоэ едва успел отвести в стену град пуль, а Шулдих, застонав от напряжения, погрузил автоматчика в обморок, и всякие мысли о Рут вылетели из его головы. «Она не пропадёт, – подумал Шулдих мельком, встречая щит следующего врага, – приготовься, либе!» Наоэ кивнул ему и телекинезом сломал нападавшему шею.
А Рут, Рут, про которую все забыли, вдруг оказалась за спинами псиоников Эсцет, у самого стола. Оттолкнула раненного Роберта Фладда, обняла Айю, пытаясь стащить её с проклятого «алтаря», но девочка сама мешала ей, извиваясь в тихой истерике, видя вокруг незнакомые лица, кровь, оружие, и Фладду удалось отбросить монахиню. Она болезненно вскрикнула, схватившись за грудь, оседая, шепча посиневшими губами:
– Нет… нет…
– Нет, Рут? – Фладд швырнул почти бездыханную от ужаса Айю на стол, и она замолчала, – Нет? Ты говорила, что твоё сердце принадлежит мне! Ты лгала?
– Нет… – зашептала Рут, её глаза закатывались, – не…
А потом, из последних сил:
– Джей!
Из свалки, рыча, вырвалось нечто, мало напоминавшее человека – белые опалённые волосы, кожа, покрытая кровью и пузырями, черные лохмотья едва держались на плечах. Стилеты в руках Фарфарелло были раскалены докрасна. Он прыгнул на Фладда, сбивая с ног, отшвыривая от монахини и попытался достать его раскалённым лезвием – шипение, вопль, и Одноглазку бросило прямо на «алтарь». Стол упал на бок с ужасающим грохотом, лёгкое тело Айи скользнуло вниз, как шёлковая ленточка. Фарфарелло лежал спиной на жёстком металлическом ребре стола, сломавшем ему позвоночник, руки подёргивались, намертво вплавленные в рукоятки стилетов, золотой глаз, налитый влагой, смотрел на Роберта Фладда, который поднимался с искажённым, ужасным лицом – одна половина чёрная от синяка, другую пересекал обугленный шрам от раскалённого стилета.
– Джей! – прорыдала Рут позади него, и Фарфарелло дёрнулся, слабая струйка огня побежала под ноги Фладду, тот засмеялся, и погасил её одним порывом телекинетического ветра. Этот ветер пронёсся по залу, как волна жидкого азота, замораживая всё на своём пути. Стеклянный купол звякнул последний раз и замолк, расцветая инеем. Люди и псионики, сцепившиеся не на жизнь, а на смерть, двигались теперь, как во сне, кровь и пули медленно парили в сгустившемся воздухе сплющенными алыми и серебряными каплями, дыхание вырывалось струйками пара из беззвучно раскрытых ртов. Фладд снова рассмеялся – и пошёл к Фарфарелло сквозь красно-серебряную метель. Руки одноглазого пиретика вдруг ожили и двинулись к горлу, чертя стилетами чёрно-кровавые ожоги на исполосованной старыми шрамами коже. Искусанные губы приоткрылись, но ирландец не издал ни звука, за него стонала и плакала Рут, она ползла к нему, и чёрная шерстяная ряса стирала магические узоры, она шептала «нет… нет..», а руки пиретика, выворачиваясь в суставах, рывками продвигались к шее. Роберт Фладд стоял над ним с отвратительной улыбкой.
– Сейчас я прикончу твоего уродливого пса, Рут!..
Его голос разрезал тугую тишину, как нож гильотины. Правая рука Фарфарелло приподнялась, и стилет пробороздил ключицу…
– А потом вырву сердце твоей прелестной внучке!..
Стеклянный купол содрогнулся, изморозь посыпалась вниз, трещины пошли по инеистым узорам, от основания и выше, выше… Выше, туда, где на напряжённой шее бьётся артерия, раскалённое добела остриё сжигает кожу, и, повинуясь ментальному нажиму, проникает вглубь, кровь шипит на горячей стали, Фарфарелло мучительно хрипит сквозь оскаленные зубы, слёзы ползут из единственного золотистого глаза…
– …И займусь тобой, Рут! – кричит Фладд, обрушивая свою силу вниз, распарывая стилетом стенки сонной артерии Фарфарелло. Фонтан крови брызнул из-под лезвия, окатывая Фладда с головы до ног, а следом… следом из раны ударил вверх столб яркого белого света, пробивая насквозь стеклянный купол, и каменно-тяжёлые тучи, и ночь – до самых звёзд. На мгновение мир замер, застыл в ослепительной световой вспышке, стал прозрачным, как пламя на солнце – стены и пол, сцепившиеся в смертельной схватке люди, чёрное грозовое небо, мощная волна прокатилась сквозь воздух, камень, плоть, и опала, и невыносимые нездешние белизна и тишина рассыпались на части, водопад стеклянных осколков обрушился вниз, в зал с рёвом ворвались ветер, дождь и молнии, сильный запах озона и соли, стены задрожали, кусок потолка упал и разбился с ужасающим грохотом. Рут доползла до Фарфарелло, и обняла его, и уложила его голову себе на плечо, и стала укачивать, как ребёнка, он был ещё жив, остатки крови вытекали из него толчками, Брэд, ослепший, почти оглохший, добрался до них как раз вовремя, чтобы услышать:
– Так… больно…
– Я знаю, милый, прости…
– …Почему?..
– Спросишь сам.
– Там… куда уйду?..
– Да, мой хороший, мой маленький… да…
…И снова белый, палящий свет заструился от Фарфарелло, Брэд закрыл глаза рукой, чтобы не сожгло сетчатку, а когда открыл, света не было, и только старая монахиня баюкала на руках обожжённое, окровавленное тело одноглазого ирландца.
– Монастырь бенедиктинок Святого Сердца в Париже, 1983 год, да, Рут?- спросил он с горечью. Монахиня подняла на него заплаканные глаза и кивнула.
– Дитя монахини, – прошептал Оракул, – просто и конкретно, дитя монахини…
– Я… мне было стыдно, Брэд, пойми, я пыталась спрятать Джея, я отдала его сразу, как только он родился… – прошептала Рут сорванным голосом, – но всё было бесполезно, от Господнего наказания не уйдёшь… мой грех… был слишком велик, и Джей вернулся ко мне, через пятнадцать лет, изуродованный, сломленный… своим даром, и я… я проклинала себя с тех пор каждую минуту, Брэд, мне нет прощения, я самая дурная мать, которая только может быть, дочь я оставила из слабости, а сына – из стыда…
Пол у них под ногами содрогнулся, по стене прошла трещина, а сверху упал ещё кусок потолка. Новая порция криков и выстрелов, из облака пыли вынырнул отчаянно кашляющий Шулдих. Его шатало, как пьяного, из ноздрей струилась кровь, засыхая на старых потёках, превращая лицо в жуткую маску.
– Земле…трясение! – прохрипел он, – Уходим… Наоэ… держит стены…
Новый подземный толчок отправил его на колени рядом с телом Фарфарелло, и телепат скривился, как от боли.
– Фарф… – прошептал он одними губами и протянул руку, чтобы закрыть распахнутый золотистый глаз. Его пальцы мелко дрожали. Американец перехватил трясущуюся руку Шулдиха и дёрнул на себя, автоматная очередь ударила в стену совсем близко от них.
– Уходи осюда! Забирай Рут и уходите, быстро! – заорал Кроуфорд. Шулдих только головой помотал:
– Там чибик… один, Брэд…
Он не договорил, вздернул голову, прислушиваясь, неуклюже нырнул за опрокинутый металлический стол, когда он поднялся, на руках у него лежала девочка с растрёпанными каштановыми косичками, в голубой больничной пижаме. Он прижался лбом к её лбу, его зашатало, он не удержался на ногах и снова упал на колени, не выпуская Айю. Когда он поднял голову, его глаза плавали, задыхаясь, он прошептал:
– Она жива, Рут, жива…
Рут заплакала в голос и потянулась к девочке, Шулдих пытался подняться, Брэд протянул руки, поддержать Айю, чтобы телепату было легче, но тот окрысился на него:
– Не… трогай!.. Тебе… ещё мало?..
– Замолчи, Шулдих! – быстро проговорил Оракул.
– Я… замолчу, либе! – тут же согласился Шу, оскалив зубы в жуткой пародии на прежнюю нахальную улыбку, – Пока… замолчу!..
Он отвернулся от американца, как от пустого места, гнев, казалось, придал ему силы, он поднялся на ноги, прижимая к себе Айю, и, пошатываясь, двинулся к выбитой двери, просипел, не оборачиваясь:
– Рут!..
Она послушно поднялась, тяжело переваливаясь, заторопилась за телепатом. Кроуфорд смотрел им вслед. Шу шагнул в проём выбитой двери, девочка у него на руках пошевелилась и застонала, он обнял её сильнее, зашептал что-то успокаивающее. Выстрелы и крики дерущихся заглушали его тихий сорванный голос. Когда он исчез со своей ношей, Оракул криво ухмыльнулся, окликнул монахиню:
– А кто отец?
Рут затрясла головой, потом отчаянным жестом указала ему за спину и скрылась в коридоре. Кроуфорд обернулся. Мёртвый Роберт Фладд лежал на полу, обугленный до костей там, где на него попала огненная кровь сына монахини, его сына.
* * *
Они бежали вчетвером под дождём и ветром, как неупокоенные души, темно было – хоть глаз выколи, огни Токио на материке тревожно мигали. С моря надвигалась гроза в мертвенном сиянии частых молний, тяжёлое небо давило на них, как камень, прибивая к земле, поднимая дыбом волосы на загривках, когда они добрались до здания лабораторий и нашли третий корпус, они задыхались так, как будто пробежали несколько километров. Кен, не дожидаясь приказа, подскочил к ближайшей двери, достал отмычку, уронил, долго искал её в жидкой грязи под ногами, нашёл, наконец, вставил в замочную скважину… Руки тряслись, всё внутри сопротивлялось, и скулило, и упиралось, как собака, которую ведут усыплять. Больше всего на свете ему хотелось повернуться и бежать со всех ног, хоть пешком по дамбе, по колено в воде, только бы очутиться подальше отсюда. Но сестрёнка командира была где-то там, в здании, и На-чан… замок поддался, дверь отворилась, Фудзимия скользнул внутрь, в душную темноту и растворился. Трое Вайсс переглянулись, и Кен понял, что не его одного корчит от дурных предчувствий. Секунды растянулись в часы, наконец, Кудо глотнул из своей фляжки, жестом предложил остальным, Кен и Оми покачали головой, тогда Балинез, запрокинув голову, выхлебал коньяк до донышка, криво усмехнулся, швырнул пустую фляжку в темноту и шагнул в дверь вслед за Фудзимией. Кен и Оми пошли за ним, Оми мотнуло на Кена, Кен отшатнулся, выругался, с презрением глядя на Бомбейца, тот ответил ему враждебным взглядом.
– Врезать бы тебе, трепло!.. – прошипел Сибиряк сквозь зубы, – да зашибить боюсь! – это когда они уже шли по тускло освещённому коридору.
– А ты попробуй… педрила! – ответил ему Оми дрожащим голосом.
Кен выругался:
– Щенок дурной, да что ты…
– Тихо! – прикрикнул на них Кудо, вынырнув из за поворота, – сюда!
Они бесшумно скользнули за ним и едва не натолкнулись на Абиссинца, тот прижался к стене у развилки коридора, из-за угла неслись тихие смешки, возбуждённый говор. Кен осторожно глянул, что там: пять-шесть человек в сером камуфляже, с автоматами через плечо. В их кругу мечется девушка в короткой задранной юбке и красной курточке, волосы растрёпаны, лицо заплакано, Кену она показалась знакомой. «Сакура!» – ахнул Балинез удивлённо, он знал по имени каждую девчонку, которая заходила в «Конэко». Фудзимия бесшумно, как тень прыгнул вперёд, точные удары – и двое в камуфляже молча осели на пол, Кен уже раздирал одному горло своими багнаками, два дротика полетели из-за угла, первый попал автоматчику в глаз, второй – оцарапал щёку, Кудо задушил последнего проволокой, всё прошло быстро и без единого звука – пять окровавленных тел и плачущая девушка. Её шатало, глаза дико метались, Ран шагнул к ней, «Сакура, что ты здесь делаешь? Ты знаешь, где Айя?» – проговорил он тихо и хрипло, она попятилась, споткнулась о мертвое тело, Ран протянул к ней левую руку, в правой была катана, капли крови с лезвия падали на пол… Сакура глядела на него пустыми от ужаса глазами, мотая головой, и пятилась, пятилась, рот беззвучно открывался. «Тише, Сакура!» – проговорил Ран, если она закричит, то сбегутся другие, и… Сакура прижалась к стене и быстро, неумело, цепляя за подкладку, выхватила из кармана пистолет, навела на Фудзимию. Она целится, целится в него, пальцы пляшут на курке, она визжит и тонкий голосок дрожит от ненависти: «Убийца! Будь ты проклят, убийца, гори в аду!». Выстрел, ещё один, мокрые волосы попадают в глаза, она промахнулась, промахнулась, а голос в голове шепчет, велит, приказывает, голос её господина, ради которого она заступила дорогу толпе убийц, ради которого с радостью отдаст жизнь: «…Целься лучше, ты могла бы целиться лучше!..» Она мотает головой, смахивая злые слёзы, целится как следует, как видела в американских фильмах, стреляет, раз, другой – есть! Она смеётся и плачет, ей всё равно, что её сшибают с ног, вырывают пистолет. Она выполнила приказ, она застрелила убийцу, и готова умереть, так почему же её не убивают, не мучают, почему разжимаются жёсткие руки, гладят по голове, и другой голос, смутно знакомый, твердит: «Сакура, Сакура, опомнись, Сакура, что же ты сделала…».
…Эхо от выстрелов гуляет по коридорам, осколки пластикового потолка и штукатурки запорошили всё кругом белым мусором, в воздухе стоит едкий пороховой дым. Балинез в прыжке выбил пистолет у визжащей Сакуры и прижимает её к полу, закрывает рот ладонью, Кен бросается к Фудзимие, того выстрелами швырнуло на пол, но он уже поднимается, хрипло дыша и кашляя, застёгнутый наглухо кевларовый плащ спас ему жизнь. Топот и голоса за поворотом, четверо Вайсс переглядываются, Кен разбегается и вышибает плечом ближайшую дверь. Они ныряют в какую-то комнату, Балинез тащит за собой полубесчувственную Сакуру, швыряет её в угол, они едва успевают завалить дверь изнутри какой-то мебелью, как пластик прошивают автоматные очереди, ещё и ещё… Грохот, дым, пули врезаются в стену, в баррикаду, наскоро сооружённую у дверей, а потом всё смолкает, но это затишье перед бурей, они в ловушке и знают это. Оми морщится, вцепившись в плечо, Балинез отлипает от Сакуры, которую закрывал собой, бьёт её по щеке и кричит: «Какого чёрта ты это сделала, паршивка, а? Кто тебя заставил?» – он трясёт её, но Фудзимия в два шага оказывается рядом, отбирает у него рыдающую Сакуру. Она пытается вывернуться, отползти к Кудо, она хрипит сорванным голосом: «Ненавижу, ненавижу, убийца!.. Он сказал…» «Кто?» – спрашивает Кудо, обнимая её, и она улыбается мутной, страшной улыбкой, глаза плавают, шепчет: «Ан… гел… во… лосы… в огне…». Это отнимает у неё последние силы, она падает на руки Еджи в глубоком обмороке. Тот укладывает её на пол, когда он поднимает глаза на командира, лицо у того такое, что Балинеза отшатывает. Но тут новые автоматные очереди заставляют их распластаться на полу, стреляют так часто, что Вайсс и головы поднять не могут, им конец, и они это знают, стоит нападающим швырнуть в комнату гранату… Взрыв! Пол глухо вибрирует, что-то с грохотом падает, в комнате не продохнуть от пыли, но автоматные очереди смолкли. Кудо, кашляя, поднимает голову, раз уж он жив, то не собирается подыхать, уткнувшись мордой в пол. Дверь выбило внутрь взрывной волной, рядом кто-то слабо шевелится – Сибиряк? Абиссинец? Над размётанной баррикадой появляется смутная тёмная фигура, и Кудо рычит от бессильного бешенства, и поднимается, выбрасывая проволоку, и знает, что ему не успеть… «Вайсс?» – холодный, как лёд женский голос лезвием прорезает пыль и пороховой дым. Кудо смаргивает, а потом начинает смеяться. «Прелестная мисс Мэнкс? Каким это ветром вас сюда занесло?» – спрашивает он хрипло и отвешивает кошечке шутовской поклон.
Они все были здесь – Мэнкс, Сирасаки, ещё несколько ребят из Критикер. Они деловито растаскивали баррикаду и тела в сером камуфляже, помогая Вайсс выбраться из комнаты-ловушки. Мэнкс, в чёрном полувоенном костюме и бронежилете, распоряжалась всем, как заправский сержант.
Когда вытащили бесчувственную Сакуру, она окликнула Сирасаки, у которого была окровавлена голова, и ещё одного парня, подволакивавшего ногу, велела забрать гражданское лицо и ехать в больницу. Те послушались её, засобирались.
– Это касается и тебя, Цукиёно! – сказала она, мельком глянув на шатающегося, бледного как стенка Оми.
– Я останусь здесь, – откликнулся Бомбеец.
– Цукиёно, выполняй приказ! – Мэнкс повысила голос.
– Ты не имеешь права мне приказывать, – Бомбеец нехорошо усмехнулся, – никто не может приказывать Вайсс, кроме Персии… а его здесь нет. Или я ошибаюсь? – он обвёл взглядом замерших людей в чёрной полувоенной форме.
– Как ты сме… – лезвие Злой Катаны, блеснув, прижалось к горлу Мэнкс, заставив замолчать и попятиться. Оми, кивнув Фудзимие, с той же застывшей улыбкой, подошёл к одному из агентов Критикер, высокому, крепкому на вид мужику, и сдёрнул вязанную десантную маску, закрывавшую лицо – правильное, окаймлённое бородкой, такое же бледное, как и лицо самого Оми. Бомбеец смотрел на него горящими глазами:
– Как Вы нас вычисли… господин Персия? – спросил он, в последний момент отказавшись от того обращения, которое хотел употребить. И высокий, немолодой мужчина покраснел под его взглядом.
– Ваши машины нашпигованы «жучками», Бомбеец! – издевательски ответила за шефа Мэнкс, – полевые агенты нуждаются в постоянном контроле. Ты что, не знал этого?
– Знал, – откликнулся Оми так же холодно, – я выбирал «жучки» каждую неделю, Мэнкс… И в подвале тоже.
– Мы поставили новые, пока ты валялся в больнице, мальчик! – пропела женщина.
– Мэнкс!- бородатый мужчина, наконец, отвёл взгляд от торжествующего лица Оми, – Фудзимия, опустите оружие… прошу Вас. Мы должны решить… что делать дальше.
– Зачем вы здесь? – спросил Ран, отводя лезвие от горла Мэнкс, женщина полоснула его ненавидящим взглядом. Персия ничего не ответил. Ран дёрнул ртом, потом наклонился к одному из мёртвых автоматчиков, рванул серый камуфляж, обнажая спину и плечи, покрытые цветной татуировкой, знаком якудза.
– Семейные дела, господин Такатори Шуичи? – спросил Фудзимия отрывисто. Кен дёрнулся, Кудо издал невнятное удивлённое восклицание. Персия молча смотрел на отвернувшегося Оми.
– Что тут, чёрт побери… – угрожающе начал Балинез, как вдруг автоматная очередь прошила насквозь одного из агентов Критикер, коридор снова наполнился свинцом и пороховым дымом. Ран дождался краткой передышки в граде пуль, кувыркнулся вперёд, подбирая с пола какой-то пистолет, выстрелил, ещё и ещё раз, нападавших было всего трое, чётвёртого, который пытался убежать, что-то крича в рацию, достал проволокой Кудо, накинул петлю и резко скрестил руки, пока хрипящий якудза дёргался на коленях, истекая мочой и кровью, Кен добил багнаком автоматчика, которого ранил Фудзимия. Лица агентов Критикер были белее мела, когда они догнали группу зачистки и увидели их работу. Ран обвёл команду Персии холодным бешенным взглядом, его голос был как лезвие:
– Я иду за сестрой. Она у Такатори Рейдзи. Будете мешать – убью!
И бросился по коридору, туда, куда указывала красная стрелка с надписью «Конференц-зал». Кудо и Хидака – следом. Оми поспешил за ними, его шатало, на ходу он вырвал арбалет из футляра, швырнул болт на ложе, застонав от напряжения, взвёл тетиву. На Персию он даже не оглянулся. Высокий бородатый человек, кликнув свою команду, побежал за ним, тяжело грохоча ботинками.
Кен Хидака.
Думать и удивляться мне было некогда. Ну, что господин Персия и Такатори Шуичи – одно лицо. Я же его и не узнал сначала, ну, когда по телику показывали господина начальника Департамента полиции Токио, он был в костюме, при галстуке, спокойный, важный, а тут… дядька в чёрном камуфляже, издёрганный, вымотанный до того, что мальку нашему даже слова не сказал на все его дерзости. Ей-Будда, я бы ему такую оплеуху закатил, он бы... Но додумать я не успел, потому что когда мы вылетели за очередной поворот… Это даже не засада была, просто здесь стояла наизготовку куча народу с автоматами и ждали… чёрт, явно не нас, они обернулись, все как один человек, и тишина такая, что было слышно, как где-то дребезжит стекло, тонко так, противно, у меня волосы дыбом встали и затрясло всего, не знаю почему… Там, где они стояли, подпирая стену, была дверь, на двери – табличка «Конференц-зал. Запасной вход». Ну всё, приплыли, думаю, сейчас командир ломанётся. И командир ломанулся, молча, лицо, как лёд, налетел на мужика в сером камуфляже. Тот стоял и курил сигару, он тут был боссом, сразу видно, ну сигару свою отшвырнул и сделал знак остальным. Они бросились на командира, но мы, все трое, были уже рядом с ним – сцепились с нападавшими без звука, только если кто вскрикивал от боли, или когда загибался. Они не стреляли, я не знаю – почему, у кого катана была, у кого – ножи или кастет, кто голыми руками управлялся. Я располосовал одного мудака, который здорово шарахнул мне бейсбольной битой по плечу, мясорубка была такая – уж на что я ко всему привычный – и то как отключился, не помню, что делалось, какие-то картинки перед глазами – лица, залитые кровью, блеск металла, и только успевай увернуться и ударить сам. Запаленное дыхание, чавканье ударов, щелчки арбалета малька, как-то так само собой получилось – мы стояли рядом, он прислонился к стенке и стрелял, как заведённый, а я отмахивал багнаками всех, кто к нам совался, вдруг он вскрикнул у меня за спиной, оттолкнул и рванулся вперёд. Я и не понял сначала – кого он там увидел, а потом смотрю – как сон дурной – четверо девок из поместья в Ёсида, и тот парень, который отлупил малька хлыстом. Тут среди полной тишины раздался смех, я вытянул шею посмотреть – смеялся мужик с сигарой, босс. «А», – говорит, – «вот и всё семейство в сборе, здравствуй, сынок, что ты тут забыл?». А тот ему – «Надеялись получить без меня власть над миром, отец? Я всё слышал!». Тот нахмурился и давай орать: «Безмозглый болван, это не для людей, ты понимаешь или нет? Это ловушка для Эсцет, и если ты не идиот, ты поможешь мне убить их, и мы будем свободны! Ну же, мальчик!..». Мудак с хлыстом ему: «Вы врёте!». А тот: «Я твой отец! Хоть сейчас – послушай, что я тебе говорю!». А он: «Отдадите мне их лаборатории?», тот засмеялся и говорит: «Да забирай!», и у него из глаз как демоны смотрят. Я был близко совсем, я же пошёл за мальком, когда он бросился к своему обидчику, но через дерущуюся толпу особо не побегаешь, если кто понимает, о чём я, короче, я только старался держаться рядом с мальком и отбивался от тех, кто на нас наседал. Тут Оми как закричит: «Масафуми, обернись!» – голос такой, что перекрыл весь шум-гам, мудак этот с хлыстом, Масафуми, значит, завертел головой, а малёк уже вскинул арбалет, прицелился, но босс поймал его взгляд и толкнул Масафуми на пол, болт стукнулся о дверь впустую, а босс уже указывал на нас девкам. Они двинулись вперёд, он сам – за ними, и что-то говорил, какому-то Мамору, но я не понял, что – до меня добралась девчонка с кнутом, а потом и остальные трое – только отмахиваться успевал, они бы меня в два счёта уделали, не будь такой давки. Какой-то парень из Критикер бросился к нам, но малолетка с зонтиком так на него насела, что я понял – долго не продержимся. Тут малёк опять закричал, я обернулся – босс швырнул его о стену, он сползал вниз, нога вывернута, я бросился туда, грудь в грудь сцепившись с красоткой, которой мордашку раскурочил, но уже видел, что не успею. Босс достал из кармана пистолет и заорал – «Да сдохни же ты, ублюдок!» И тут… господин Персия метнулся наперерез пулям и упал прямо на малька, закрывая своим телом. Все замерли, кто где стоял, а из конференц-зала, словно в ответ, тоже донеслись выстрелы, глухо, как в подушку. И в полной тишине заговорила рация у босса, он смотрел на лежащих перед ним малька и Персию и улыбался, как дьявол, он сказал: «Шуичи, брат… Я даже не скажу, что мне жаль… Кроуфорд, мы идём!» – это уже в микрофон рации. И потом: «Консай, дверь!». Развернулся и пошёл прочь, расталкивая своих и чужих. Дверь в конференц-зал рухнула внутрь, я слышал, как босс кричал: «Убрать здесь всех!» Красотка, которую я взял в клинч, давно уже не шевелилась, а я только сейчас это понял. Глянул на неё – а она уже хрипит, кровь выливается изо рта. Я опустил её вниз, на пол, освободил когти багнаков из развороченного её живота. Будда Амида, как же мне хреново было! Рядом лежал тот парень из Критикер, грудь – кровавое месиво… Я подполз к господину Персии и мальку, глянуть – живы ли? Цукиёно уже и сам выбрался из-под него, повернул на спину. Тот глаза открыл, смотрит на малька и говорит: «Я… горжусь тобой…». «Да, я такой же мясник, как отец! – хмыкает малёк, – лежите тихо…» – и разрывает на нём рубашку. Я только глянул – и понял уже, что Персия не жилец, но смерти было непросто взять его, он схватил Оми за руку, сжал: «Нет, ты не…». «Как мой настоящий отец!» – говорит Оми и вырывает пальцы. У того глаза заблестели как стеклянные, он уже задыхаться начал, хрипеть: «Мальчик… мой… Сын… Ма…мору… прос...ти…» – и с каждым словом из него уходила жизнь, смотреть на это – сил не было, а Оми только скривился, и сказал, как плюнул: «Поздно. Моё имя – Оми Цукиёно!» и выпустил его, стал подниматься, опираясь на стену. Персия смотрел на него, и я видел светлые капли, они текли по вискам, прямо в его седые волосы, и он всё повторял, пока мог дышать: «Прос…ти…», а потом: «Ма…ри…». И умер. Я услышал всхлип, поднял глаза – над ним стояла Мэнкс, глаза дикие, она упала на тело Персии и завыла, как зверь, а Оми держался за стену и улыбался, нехорошо так, мутно, я едва успел подхватить его, когда он упал. У него на рукаве, над старой повязкой расплывалось красное пятно. Пуля впилась в стену прямо рядом с моей головой. Ко мне шёл мужик в сером камуфляже и менял обойму на ходу. Сука! Я схватил с пола чей-то ствол и шмальнул ему в лоб, он упал, а я оглянулся – коридор был почти пустым, ну, если не считать мёртвецов, всё больше в сером камуфляже, но и агентов Критикер тоже завалили всех, полдюжины яков и одна девка из поместья зажали в угол Кудо, командира нигде не было видно, а из открытой двери в зал неслись крики, выстрелы – мясорубка передвинулась туда. Я уложил Оми на пол и побежал на подмогу к Кудо. В пистолете было ещё две пули, я это узнал, когда выпустил их на ходу якам в спины, остальное было дело техники, Балинезу только дай развернуться с его часиками, короче, осталась только девка с чёрными волосами, она дралась, как дьявол, и я видел, что Кудо жалеет её, кот мартовский, я улучил момент и приложил её в висок, она шатнулась и упала. Балинез налетел на меня, глаза бешеные, ну и у меня, наверно, не лучше были, он осёкся и сказал только: «Это… это… женщина!». Сам вижу, говорю, так что, мне было дожидаться, пока ты ей горло подставишь? Он головой мотнул и говорит, как во сне: «Нет, горло я больше никому не подставлю…», потом заморгал, как проснулся, крикнул:«Где Оми?» – я сказал ему, что у малька открылось кровотечение, опять, и что надо искать командира и уходить отсюда, а он говорит: «Командир там», и мотает головой в сторону зала. «Он пошёл туда за оябуном Такатори, Кенкен… ну и за своей сестрой… наверное… Так что и нам…». И тут у нас перед глазами всё стало белым… А потом земля поднялась на дыбы.
* * *
Ран рванулся в зал вслед за Такатори Рейдзи, и в дверях его словно придавило камнем, на мгновение колени подогнулись, воздух вылетел из груди. Он ошалело озирался, сжимая катану, в глазах плыло, кто-то налетел на него, он рубанул податливую плоть с криком «Ши-нэ!», кровь брызнула, обдавая его паром, как на морозе, дышать стало легче, только он по-прежнему двигался будто в воде, мгновенно заболела голова, но, кроме головной боли, было ещё что-то, тоненький зов, как паутинка, он дрожал на ветру и грозил оборваться… Айя! Ран бросился вперёд, насколько мог быстро, это было тяжело, ледяной плотный воздух не пускал его, мимо глаз проплыла серебряная капля, Ран проводил её глазами, она вошла в грудь какого-то человека рядом, и тот дрогнул, глаза распахнулись, и целая стая капель, но уже алых, вырвалась из раны и закачалась в воздухе, а человек начал падать назад, медленно, как лист с дерева, Ран оторопело глядел на него, что-то было не так в этом месте, слишком холодно, слишком… медленно… Его толкнули, приложились чем-то тяжёлым и острым, он развернулся в вязком сиропе, в который превратился воздух, и увидел Рейдзи Такатори. Он смотрел на Рана горящими глазами, губы шевелились, отдавая, неслышные приказы, и всё вокруг вдруг застыло в полной, ватной тишине, стало белым и прозрачным, как иней, мир выцвел до ослепительной белизны и Ран падал в эту белоснежную бездну, падал, падал…
Он очнулся от резкой боли, его толкнули на колени и ударили по лицу, он рефлекторно отмахнулся катаной… стон… нападавший упал, а он уже на ногах, вздрагивая и озираясь. Дождь падает с неба в дыру в потолке, земля дрожит под ногами, стены – в трещинах, клубы дыма и пыли, выстрелы, ад, он завертелся на месте, совершенно дезориентированный, и упёрся взглядом в лицо Рейдзи Такатори. Бешеная вспышка ненависти привела в порядок мысли, он крикнул: «Такатори, ши-нэ!» и бросился вперёд, он прошёл сквозь охранников Такатори, как нож сквозь масло, его задели – пули, клинки, но боль только добавляла сил и ярости, враг встретил его катаной, они столкнулись, сталь звонко ударила о сталь, высекая искры, они топтались на одном месте, оскалившись, как псы, Рейдзи рычит ему в лицо:
– Куда лезешь?.. Щенок!..
– Я – Фудзимия! – рычит Ран в ответ. – Помнишь?..
– Нет! – скалится Рейдзи, но Ран видит по его глазам, что он помнит, и радостное бешенство вскипает в нём, помогает отшвырнуть массивного Такатори, он уже поднимает катану для нового замаха, когда пуля ударяет его в защищённое кевларом плечо, он падает ничком в ноги Тактори, тот добавляет ему рукояткой по затылку, удар скользящий, Ран успевает откатиться, слышит сквозь боль:
– Не стрелять, я сам убью щенка!.. А ну, поднимайся! – это уже Рану, вместе с ударом под рёбра тяжёлым ботинком. Ран откатывается, бок словно проткнули раскалённым вертелом, ещё один удар, и смех, как во сне, и катана, летящая вниз, лицо Рейдзи повисло над ним, потное, налитое кровью, в обрамлении грозового неба и молний. Ран выбрасывает Злую Катану навстречу, отводя чужое лезвие, перекатывается, вскакивает на ноги и рубит бок Рейдзи, сталь входит в плоть, как в воду и застревает в позвоночнике, Ран проворачивает рукоятку и под углом выдирает лезвие из тела, Рейдзи хрипит, Ран разворачивается, не прекращая движения, косой удар сверху – и хрип переходит в бульканье, ключица и плечо развалены, Рейдзи падает ему под ноги неподвижной грудой, обдавая фонтаном крови, с Такатори покончено, это то, чего он добивался, ради чего жил два года…
…Ран стоит над ним, тяжело дыша, и не чувствует, не чувствует, не чувствует ничего… Ничего…
…Новый подземный толчок. Ран озирается, будто проснувшись. Беспорядочная драка вокруг него затухает, и в ней нет победителей. Одни добивают других, только и всего. Кровь, кругом кровь, ничего, кроме крови. Стены дрожат и трясутся, покрытые трещинами. Его шатает, толчок в спину, и он летит вперёд, сквозь клубы пыли и щебёнки, прямо перед глазами – покосившийся дверной проём, там стоит человек, сердце Рана вдруг ухает вниз, он отчаянно протирает слезящиеся глаза… Человек в грязном белом френче, с рыжими волосами. Человек держит на руках девочку, тёмная головка с каштановыми косичками бессильно свешивается вниз... Рыжий прижимает девочку ближе и скрывается в проёме. Гул, стена с дверью наклоняется, по ней змеится трещина. Ран испускает нечеловеческий крик и бросается вслед.
* * *
… Дождь, дождь, дождь и ветер. Лодки бились у причала, как взбесившиеся лошади, но одна из них, покорная, ручная, урча мотором, увозила Рут и Айю. Волна захлёстнула ему колени, когда он смотрел им вслед. Он умыл лицо солёной водой и повернул назад, туда, где оставались Брэд и Наги, где оставался Фудзимия… Он уже поднимался по лестнице от причала, цепляясь за перила, когда две фигуры перегородили ему дорогу.
– Смотри-ка, Руссель, это же Шулдих!
– Что ты здесь делаешь… либе? – и удар, ментальный удар. Шу отражает его с трудом, он почти на пределе, он хрипит раздавленным горлом:
– С дороги!..
Но они теснят его вниз, сдвоенными щитами, тычками, ударами, он уже не понимает, чему больнее, телу или разуму, он цепляется за перила и пятится, пятится…
«Ты всё испортил!»
«Ты отнял у нас силу!»
«Из-за тебя…»
«Проклятый ублюдок!»
«Мы убьём тебя!»
«Раздавим!»
«Спалим мозги!»
Шулдих бросается на них, визжа, как дикий кот, вцепляется в горло одному, другой дерёт его волосы, и они оба раздирают его изнутри, кто кого, пальцы сжимают плоть, кровь сочится их носа и пузырится во рту, голова разрывается…
…Он отключился на минуту или две… или на час… он так слаб, что едва помнит своё имя, он стонет и колотит затылок Лессена о бетонную ступеньку. Второй телепат лежит рядом, капли дождя шипят и пузырятся в его выжженных глазницах. Шулдих шевелится, переползает их тёплые тела, встаёт, цепляясь за перила. Ступеньки под ногами дрожат и идут волнами. Ему надо наверх, зачем – он не помнит, ничего, вспомнит по дороге. Он делает шаг, другой, всхлипывает… снова шаг… и так до конца лестницы.
…Ран настигает его в темноте, позади – мертвецы, разрубленные катаной и застреленные из пистолета, который он подобрал, когда пробивался вслед за Шулдихом, укравшим Айю. Он не знает – как долго это было, его шатает от боли и слабости, он чувствует кровь, струящуюся из сотни мелких и крупных ран, о, он щедро платил за каждую отнятую жизнь, заплатит и за эту…
– Обер… нись… – хрипит он, он хочет убить его вот так, лицом к лицу, глядя в проклятые лживые глаза, но сначала…
– Где… Айя?.. – он взмахивает катаной, оскальзывается в раскисшей грязи и вцепляется в Шулдиха. Их шатает, телепат шевелит губами, но не может сказать ни слова, только выдирается из рук Рана, едва дыша, как от боли, сползает вниз. Ран смеётся, горьким злым смехом, и повторяет свой вопрос, и ему приходит ответ, слабый, как затухающее эхо: «В безопасности,» – шепчет Шулдих у него в голове, но это лишь подстёгивает Рана, он хватает телепата за грудки, вздёргивает на ноги, отбрасывает от себя, рычит:
– Дерись… как мужчина! – замах катаной, Шулдих едва успевает уклониться, падает, поднимается, его шатает как пьяного, губы бесшумно шевелятся. Ран хрипит, размазывая влагу по лицу:
– Где… моя сестра?
Шулдих покачивается перед ним, как висельник, где же его скорость, где сила, способная выжигать мозги, почему он не защищается, не сыплет острыми словами?.. Ран замахивается из последних сил, глаза застилают слёзы, он кричит:
– Я убью тебя! – и Злая Катана медленно падает вниз, на лохматую рыжую голову, помутневшие голубые глаза смотрят в стеклянные от слёз фиолетовые…
…почему от не защищается, почему…
…как смотрела под замахом, глаза как свечки…
…будет кого вспомнить… если… доживёшь…
…Катана летит, разрубая капли дождя, и словно плачет серое лезвие …
…как твой черёд придёт… ты держи её крепче…
…повернётся в руке, а лиса-то тю-тю!..
…Голубые глаза глядят в фиолетовые… глядят…
… я искал её… искал… ис… кал… всё… прос… тил…
Жилистое запястье Рана поворачивается в самоубийственном движении, лезвие высекает из воздуха стон, меняя направление, врубаясь в кевлар, там где захлёбывается кровью сердце…
…Они лежат вдвоем на мокрой земле, неподвижное тело в чёрном бронированном плаще покрывает другое, в светлом когда-то френче, промокшие рыжие волосы смешались с красно-каштановыми в луже, розовой от крови… Земля содрогается, как больное животное, волны прилива пожирают сушу, дождь падает с небес, всё смывая, всё прощая… Остров Кафунабаси медленно тонет в заливе.
18.
…- Мать твою в Бога, в душу, в святую Деву Марию, в Пресветлую Каннон и добрых богов!..
– Блин, Кудо… дыхание… береги…
– А!..
Глухой гул, земля выскальзывает из под ног, и они падают на колени. Кен прижимает к себе бесчувственного Оми, когда он оборачивается – всё внутри холодеет: зданий лабораторий больше нет, они лежат в руинах, ветер ревёт, как зверь, дождь стоит сплошной стеной, как водопад. «Он сказал, что всё будет в порядке, что он найдёт меня, найдёт…» – шепчет Кен, он не видел Наоэ, но слышал в голове его голос, тихий, спокойный, настойчивый, и ему плевать, что это ненормально, только бы…
Новая порция ругани, Балинез дополз до какой-то тёмной кучи, вскрикнул:
– Командир!
Кен оказывается рядом. Они стаскивают тело Фудзимии с какого-то безымянного мертвеца, лежащего ничком в луже, и начинают тормошить. Он тоже словно мёртвый, но грудь едва заметно поднимается, и сердце бьётся. Кудо, крякнув от натуги, вскидывает тело командира на плечо, и они начинают спускаться вниз, к пристани, по крайней мере, здесь должна быть пристань… Вода встречает их на лестнице, в ноги стукается мертвец, молния на секунду освещает его лицо, и Кудо вскрикивает от неожиданности – вместо глаз на мёртвом лице выжженные дырки. Кен толкает его и орёт:
– Лодка!
Одичалую моторку прибивает волнами к полузатопленному берегу, Кудо подцепляет её своей проволокой с третьего или четвёртого раза, они подволакивают её к себе, сгружают на дно неподвижные тела командира и Оми…
Брэд Кроуфорд.
То, что происходило дальше, я помню урывками: время и пространство, преломленные нерастраченной, впустую выплеснутой энергией, странно менялись, оставляя в мозгах лакуны, заполненные слепящей белизной, чёрными молниями и горячими каплями дождя.
…Я несу Шулдиха на руках, я нашёл его в луже крови, возле стоянки. Он жив, но без сознания, голова бессильно лежит у меня на плече, лицо покрывает кровавая корка, дыхание клокочет в груди. У него несколько неглубоких порезов, он избит, истощён и нахлебался воды, но всё это пустяки: две недели отдыха в хорошем санатории поставят его на ноги, даже не в санатории… Я ёжусь от пронизывающего ветра и думаю – а не отправиться ли нам вдвоём в мой домик в Шотландии? Наги в состоянии прожить месяц самостоятельно, ведь мы свободны теперь, не совсем так, как я мечтал, но всё равно – Эсцет обезглавлены, а Шу теперь принадлежит мне, и только мне. Ему некуда больше идти, не к кому: Рут не до него, а проклятый красноволосый ублюдок больше не стоит между нами… Ледяная волна захлёстывает колени, мне нужна лодка, чёртова лодка, но я не вижу ни одной… Всё будет в порядке, о Боже, я не вижу ничего, не знаю наверняка, но надеюсь, надеюсь, что всё будет в порядке!.. Ветер крепчает, меня шатает на ходу, но я упорно двигаюсь к маленькой пристани, там было несколько моторок, и я уверен, что они всё ещё там, по той простой причине, что перебиты почти все люди, которые оказались волей судьбы на острове Кафунабаси этой ночью. Внезапно я проваливаюсь в воду по пояс, оглядываюсь в кромешной темноте, кругом – бушующие волны. Здесь должна быть пристань, чёрт возьми! А вода всё выше, она уже лижет ботинки Шулдиха, я пытаюсь вернуться назад, к земле, но земли там больше нет, тёмное небо сомкнулось с морем, и ревущий прилив тянет меня за собой. Я чувствую, что вода отрывает мои ноги от того жалкого комочка суши, который здесь ещё оставался, и дикая паника захлёстывает меня: нет, не может быть, я не могу умереть, не могу умереть! Тихий крик, едва слышный за рёвом волн, я барахтаюсь, превозмогая страх, и напрягаю глаза, я всё ещё в очках, но стёкла покрывают трещины и капли воды, и я не вижу лодки, пока она чуть ли не толкается мне в грудь. Шу приподнимается, уплывает из моих рук, я рычу, как зверь, и цепляюсь за него изо всех сил, я не отдам его, не отдам никому… «Это я, это же я, Брэд, отпусти его!». Знакомый тонкий голос, я вскидываю глаза, в лодке стоит Наоэ, мокрый, бледный, поперёк лба – ссадина, это мой Наоэ, мой мальчик. Он вернулся за мной. Я отпускаю Шу, и его неподвижное тело переплывает в лодку. Наоэ дрожит от напряжения и опускается на дно, хрипит: «Ты сам, Брэд!». Спасибо, Боже! Я переваливаюсь в лодку одним движением, у меня словно второе дыхание открылось, мы спасены, мы уберёмся из этого чёртова места…
…Наоэ сидит на корме, наша моторка рычит и ныряет с волны на волну. Я накрыл Шу куском брезента, надеюсь, он не сильно переохладился. После грозы воздух немного потеплел, но всё равно вряд ли выше пятидесяти по Фаренгейту. Я негнущимися пальцами ломаю ампулу с нашатырём, которую нашёл в аптечке под лавкой, сую под нос Шу. Он по-прежнему недвижим. Лодка подпрыгивает, ампула падает у меня из рук, нашатырь выливается на лицо Шулдиха, я в ужасе начинаю плескать в него водой из-за борта. Запах аммиака такой, что мы с Наоэ минуты три чихаем без перерыва, а Шулдих даже дышать чаще не стал. Ну хорошо. Может, он просто спит, такое с ним бывает – глубокий сон после перенапряжения сил. Я закутываю его в брезент, сажусь рядом, меня бьёт дрожь – неужели от холода? Я подожду, Шу. Подожду.
…Приёмный покой больницы встречает меня стерильным белым светом и гомоном, мне странно видеть столько чистых, здоровых людей. Их лица спокойны и деловиты, на коже и одежде – ни следа крови. Они забирают у меня Шулдиха, увозят в какую-то комнату, обступают его толпой. Я вижу сверху – я ведь выше всех японцев – как с Шу стягивают порванную грязную одежду, ощупывают, переворачивают, обмывают… Потом приходят другие, повыше чином, они что-то делают с ним с помощью блестящих приборов, светят в глаза фонариком, оттягивая веки, и переговариваются на своём особом, ужасном для непосвящённого языке. Этого японского я почти не понимаю, но их тон приводит меня в замешательство – удивлённые, сердитые, озабоченные голоса. Они переглядываются между собой, один пожимает плечами… Внезапно тоненько заливается какой-то прибор, они набрасываются на Шу с удвоенной силой, резкие приказы, фигурки в зеленой врачебной форме мечутся вокруг кровати, потом меня выталкивают наружу, усаживают на стул в коридоре. Я сижу в полном оцепенении, тёплый воздух обжигает кожу. Не знаю, сколько времени проходит, пока маленькие смуглые люди в зелёных халатах не выходят ко мне. Один из них что-то говорит, я смотрю на его губы, и не понимаю ни слова. Кома? Остановка дыхания? Критическое состояние? Да что он несёт! Я хватаю смуглого за руку, я хочу прочесть его мысли, он лжёт, лжёт, чёртов косоглазый коновал! Что он понимает, да я сейчас же подгоню сюда вертолёт и переправлю Шу в американский военный госпиталь в Мито, я… Смуглые отшатываются, слово «охрана» достигает моих ушей, как вдруг ещё одна маленькая фигурка оказывается рядом со мной, он говорит тихо и складно, и смуглые успокаиваются, расходятся. Наоэ отпускает меня, и я опять падаю на стул, всё это время он держал меня неподвижным, как держал раньше разбушевавшегося Фарфарелло. Фарфарелло… В голове у меня вновь вспыхивает слепящий белый свет, окружавший Рут и её мёртвое дитя… «Иди домой, Наоэ», – говорю я устало, – «Иди домой!». Но он не слушает меня, он стоит передо мной, маленькая промокшая Немезида, он спрашивает что-то про Фарфарелло, про Рут и девочку Айю, про Роберта Фладда и Такатори, он требует ответа, непослушный назойливый мальчишка, я рявкаю на него и заношу руку, она застывает в воздухе, как приклеенная, а он хватает меня за щёки, его глаза зажмурены, веки подрагивают, он вскрывает меня как раковину, а когда он поднимает ресницы… Боль, презрение и горечь его взгляда обжигают меня, пробиваясь сквозь шок и усталость, он говорит мне медленно, удивлённо:
– Ты предал нас, Брэд!
И мне нечего ответить.
– Ты подставил нас всех, подставил Шварц!..
Я смотрю на него и не могу ни слова сказать.
– Ты использовал меня, обманул, заставил искать внучку Рут, чтобы её… чтобы её потом убил Фладд…
Он говорит чистую правду, и мне нечего возразить.
– Ты… мы для тебя только пешки, да?
Нет, Наоэ, нет! Шулдих – всё для меня, моя любовь, моё сердце… мой белый ферзь…
Он усмехается криво и говорит:
– Врёшь, Брэд. Врёшь себе, как и нам врал. Ты чуть не убил его, ты понимаешь это? Ты чуть не убил нас всех – Рут, девочку, моего Кена… меня…
Нет. Нет, Наоэ, ты не прав, ты не смеешь говорить мне такое, не смеешь, это бред, что ты понимаешь, глупый щенок, что ты понимаешь, ты…
– И Фарфи умер из-за тебя, – продолжает он, – и Шу тоже может…
Я вскакиваю, я пытаюсь избавиться от его горячих маленьких ладошек, но он отдёргивает их сам, брезгливо, как будто прикоснулся к прокажённому, разворачивается и уходит. Вид его узкой, ссутуленной от усталости спины наполняет меня невыносимым, обжигающим чувством – ему нет названия, но оно заставляет меня бросится следом, схватить хрупкое плечо, рвануть к себе… Слишком поздно я вспоминаю, глядя в его сухие, яростные, взрослые глаза, что он телекинетик, что он может швырнуть меня в стену, ломая кости, сегодня он вырвал не одно сердце усилием воли… А он просто даёт мне пощёчину. Лёгкий шлепок, но меня шатает.
– Я верил тебе, Брэд! – говорит он, и высвобождается из моих пальцев, а потом, почти отвернувшись:
– Я ухожу. Не вздумай искать меня. Я больше не Шварц.
Кен Хидака.
Ну и утро было – не лучше ночи. В «Конэко» мы возвращались втроём, Кудо вёл машину, я сидел рядом и клевал носом. Спать хотелось невозможно, но только закрывал глаза – снова видел всю эту мясорубку на острове, людей горящих, разрубленных, раздавленных, расстрелянных… располосованных моими багнаками. И падающие стены, и рыженькую девочку с пробитой головой, о которую я споткнулся… бледное лицо моего малыша стояло перед глазами, когда он говорил у меня в голове, что всё будет в порядке, что он найдёт меня… И меня будто током шибало, я подрывался, раскрывал глаза, как филин, и смотрел вперёд, в кружок света от наших фар, или на Кудо, и, честное слово – так муторно было! Хоть бы он сказал что, хоть бы шуточку какую дурацкую отмочил, но Балинез молчал, как воды в рот набрал, волосы слиплись, свалялись, тёмные очки торчали в них по-дурацки, одно стекло разбито… Он поймал мой взгляд, выдрал их из волос и швырнул на пол, туда, где лежали мои багнаки. Дёрнул ногой, я услышал, как хрустнуло, и отвёл глаза. Мне лицо его не таким каким-то показалось, я тогда, может, и понял впервые, что Балинез старше нас всех – усталый поживший мужик – глаза провалены, скулы торчат, от ухмылки его всегдашней и следа нет… Нас было трое в машине тем утром, Оми остался в госпитале Сасакава, старые швы на плече разошлись, сломаны рёбра, с ногой ещё что-то… Командира врачи тоже хотели оставить, да что там, они вцепились в него руками и ногами – мол, и переохлаждение, и кровопотеря, и ушиб позвоночника, и ещё много всего, они ему пять минут только диагнозы читали, а он им одно: «Вы не имеете права держать меня здесь», и порывался встать из-под капельницы, и опять падал, и вырывал иглу из руки… Кудо пытался его образумить, я тоже что-то там говорил, а он – «я должен найти сестру» – и всё! Я, честно говоря, думал, что у него крыша съехала – он говорил, что видел её, видел, как её уносили оттуда, из того проклятого места, но мне что-то не верилось, слишком дикие у него глаза были, когда он это говорил… Да и не помню я там никакой девчонки, только ляльку с зонтиком, и ту, рыжую с дыркой в голове, ну и сумасшедшую Сакуру, которая в него стреляла… Я оборачивался то и дело, и смотрел на Фудзимию, врачи надавали мне полные карманы лекарств, на случай если ему поплохеет, но нет вроде, он был бледный, как стенка, а сидел ровно, из-под плаща выглядывало белое – сплошные бинты, ни клочка целой кожи… Кудо тоже смотрел на него в зеркальце заднего вида, мы переглянулись озабоченно – понимали, что он угробит себя, если начнёт искать сестру сейчас … Когда мы подъезжали к магазину, было часов семь – для рассвета ещё рано, но небо после грозы очистилось, и посерело на востоке. Подмораживало, Ёджи включил печку, и стёкла в машине запотели. Мы ехали по улице, кое-где в домах уже горел свет – люди там завтракали, собирались на работу, на учёбу, а мы трое плыли мимо них в своей машине, как в подводной лодке наоборот – ночные рыбы, чужие в людском мире… Твари Тьмы, ни дать ни взять…
Тут Ёджи нажал на тормоза, меня бросило вперёд, командир на заднем сидении застонал. Я было рот раскрыл, но Кудо сжал моё колено и мотнул головой – перед «Конэко» стояла незнакомая машина, стояла давно уже, потому что вокруг неё был чистый иней. У меня как мороз по коже прошёлся, вот оно как, значит, эта ночь ещё не кончилась… Я пригнулся вниз, багнаки заскорузли от крови, надевать их было – хоть плачь. Когда я выпрямился, у Кудо в руках уже блеснул нож, проволоку на улице он никогда не использовал – приметно очень, да и кровищи много… Командиру мы ничего не сказали, и вышли из машины, как будто так и надо, Кудо даже посвистывал… Худо было то, что в той, другой машине, окна тоже запотели, и мы не знали – сколько там мишеней, и шли вслепую. Я только надеялся, что они не захотят светиться, и не начнут палить из стволов в жилом квартале…
Дверь чужой машины щёлкнула и приоткрылась, мы с Кудо дёрнулись и стали наизготовку. Шли секунды, но в нас никто не стрелял, и меня стало трясти, как от напряга, и тут из открытой двери полезло что-то чёрное, и пошло прямо на нас. У меня сердце зашлось, когти на багнаках сами собой выскочили, а это чёрное… оно подтянулось совсем близко, в светлый круг от фонаря… Ёджи чёртыхнулся у меня над ухом. Это оказалась просто старая тётка в чёрной одежде, она, прихрамывая, подошла ещё ближе, и я узнал её, узнал в ту же минуту, хоть она здорово постарела, и выглядела паршиво. Это была монашка из Осаки, сестра Рут Строн, я поздоровался с ней. Сначала она посмотрела на меня, как на чужого, потом улыбнулась и назвала по имени. Я даже не удивился, что она здесь, такой был вымотанный – ничему уже не удивлялся. А она спросила у Ёджи, может, его зовут Ран? – и глаза у неё были чудные-чудные, а голос дрожал. Ёджи говорит: «Нет, мадам, но…». «Фудзимия Ран – это я» – послышалось сзади. Это командир выбрался из машины и стоял, опираясь на свою катану в ножнах, и его шатало от слабости из стороны в сторону. Сестра Рут так и впилась в него взглядом, рот у неё приоткрылся, но сказать она ничего не смогла, только поднесла руку к горлу, и заплакала. Мы смотрели на неё, и не понимали ни черта, и вдруг в чужой машине что-то зашевелилось, и будто котёнок мяукнул, и ещё раз, и Фудзимия бросился туда со всех ног, хромая, наклонился, сначала мы ничего не видели, а потом… Они уже стояли обнявшись – командир в своём драном чёрном плаще, и девочка, которую он вытащил из машины. Он гладил её по растрёпанным волосам, темнее, чем у него, и говорил: «Айя… Айя…» – глухо так, будто его душили, а она плакала, тихо, как мышка, и тоже повторяла его имя. А потом он упал на колени, прямо в грязь, видно, обоих ноги не держали, и девочка начала уже смеяться сквозь слёзы, как звоночек, а командир всё гладил её по голове, по плечам, милостивый Будда, у меня так горло стиснуло, когда я на них глядел – ни вздохнуть, ни слова сказать!.. Я оглянулся на Балинеза – а у того губы кривятся и глаза блестят, и повеселел он, и только что не мурлычет, да чего уж там, мне и самому хорошо сделалось, когда я увидел, как командир обнимает сестрёнку, а Ёджи-кун уже подошёл к ним и ну языком молоть: «Фудзимия, это так встречают сестру после разлуки? Да где твои манеры, что ж ты её на холоде держишь, ну-ка, поднимайтесь… Мисс Айя, да? А я – Кудо Ёджи, друг Вашего брата… Кен, помоги, что ты стал столбом… Это Хидака Кен, можете не обращать на него внимания!.. Какая Вы лёгкая, как пёрышко!» – это он поднял мисс Айю на руки, и понёс к двери. Я подпирал плечом командира, бедняга едва на ногах стоял, и трясло его, как больного щенка, зубы так и стучали. Ёджи всё болтал, я искал ключ, а Фудзимия и его сестрёнка не сводили друг с друга глаз. Она улыбалась и плакала, а он… лицо у него было такое, будто его подстрелили, губы дёргались, я думал – это от слабости, или от боли там, а потом понял – он пытается улыбнуться ей в ответ, и ничего у него не выходит… Что ж, – думаю, – этому мисс Айя тебя выучит заново! Открыл дверь и говорю: «Добро пожаловать в цветочный магазин «Конэко», мисс Фудзимия!».
Так что утро у нас закончилось сплошным хэппи-эндом, как в кино. Мы с Кудо устраивали для мисс Айи свободную комнату, мебель таскали и всё такое, она пока лежала на постели командира, а он стоял в углу и смотрел на неё, как на лик Каннон. Он всё порывался нам помочь, мы его силком отправили отдыхать. Монашка вымыла малышку и переодела, а сама готовила что-то на кухне, я бегал по коридору туда-сюда с бельем, циновками, и слышал, как мисс Айя щебетала: «…и я умею теперь читать мысли, Ран, и столько других удивительных вещей, вот смотри!..», а он как рявкнет: «Нет! Прекрати!» – я прямо споткнулся, когда это услышал. Но мисс Айя только засмеялась и говорит: «Ран, ну не упрямься! Это же здорово!» Я не знаю, что он ей сказал, потому что увидел, как по лестнице поднималась сестра Рут с подносом, и отошёл от двери. Но на душе уже было неспокойно, я потом нарочно у той двери болтался, я… чёрт, я уже не верил этим киношным хэппи-эндам! И дождался. Через полчаса прохожу мимо – смотрю, сестра Рут, как ворона, в своей чёрной монашеской одёжке, сидит на краешке постели мисс Айи, и вроде как опять плачет, лицо мокрое, глаза блестят, и говорит: «Вот так всё и было… внученька…», и закрывает лицо руками, плечи дрожат от плача. Не знаю – что там такое было, но мисс Айя, добрая душа, потянулась к ней, обняла, и тоже ревёт, а монашка отрывается от неё и говорит: «Ты простишь меня?.. И ты, Ран?» – и смотрит на командира, он стоял в тёмном углу, сам как тень, я его и не заметил поначалу. Мисс Айя только головой кивает, а командир своим голосом железным: «Вы оставили… нашу мать. Вы чужая нам! Уходите!». Монашка сбледнела, но поднялась и пошла к двери. На пороге попрощалась с мисс Айей, мимо меня – как мимо пустого места прошла, глаза раскрыты, глаза её… я всё думал – что с ними такое? – а потом понял – они же точь-в-точь такого цвета были, как у командира! Вон оно как… А сестрёнка его только сейчас опомнилась, до этого просто воздух ртом хватала, как рыбка, и спрашивает: «Ран, зачем ты так, не надо, она же у нас одна осталась… и она сожалеет, ужасно сожалеет о… я знаю, я прочитала это…». А командир повторил, как отрезал: «Она нам чужая, Айя!». Никто бы с ним спорить не стал, после такого-то рыка, но мисс Айя, видно, помнила его другим, она пыталась и так с ним, и этак, а он как не слышал её. Она опять слезами залилась и ему: «Ран, да что с тобой?», а он: «Всё в порядке!» – и силится улыбнуться. Она смотрит на него и головой качает, и плачет опять. Он подхромал к ней, сел на постель, обнял, она успокоилась чуток и попросила, а у самой от усталости голос дрожал: «Послушай, не мог бы ты позвонить Шу?..». Командир молчал, я думал, он уже не скажет ничего, потом услышал, глухо так, будто его за горло держат: «Не говори больше… о нём». Она засмеялась, и, сонно-сонно: «Вот глупенький, да знаю я всё!..». Командир подорвался с кровати, как ужаленный, ну и я смылся, мне было над чем подумать, я же слышал всё, что рыжий говорил, и в больнице, и в машине, видел, как командир смотрел на него – как обжигался… Припомнил все его отлучки, ночёвки в городе, и как Отморозок наш повеселел, оттаял за последние месяцы, и… мне вроде показалось, что я понял всё – про командира и про рыжего. И не по себе мне стало, ей-Будда не по себе! Ненадёжным делом оказалась наша победа, вроде и Тёмных Тварей завалили немерянно, и сами спаслись, и сестрёнку командирову вызволили, а… не знаю, как объяснить, толку в ней, победе этой, не было…
Я всё думал об этом и на часы посматривал, сна ни в одном глазу. На-чан обещал, что сам меня найдёт, чёрт, я и ждал, умом я понимал, что ничего с ним не случится, с его-то способностями, но мало ли что… Короче, плюнул я на всё – девять часов утра, нормально, думаю, можно уже заявиться в тот особняк, где мой малыш жил со своими чёртовыми братцами, хоть камешки ему в окно покидаю, хоть как. Он, конечно, рассердится – не любит, когда я с ним, как с девчонкой, но в этот раз… И тут опять начинаю его вроде как слышать, сначала подумал – у меня глюки, тихо-тихо, будто шёпотом: «Кен… дверь…». Я кубарем с лестницы, дверь открываю – а там и правда На-чан, лоб разбит, бледный, шатается, говорит: «Кен, я…» и падает прямо на меня, я едва подхватить его успел, он холодный, мокрый был, как ледышка… Думал, с ума сойду, потащил его наверх, раздел, растёр, чай вскипятил, к Кудо за коньяком сбегал, пока отпоил его, пока согрел… Думал, с ума сойду… Он трясся сначала только, зубы стучали, и всё за меня цеплялся, потом порозовел уже от чая с коньяком, я вижу – всё с ним вроде в порядке, ни одной раны на теле, и согрелся, дрожать перестал. Я тоже тогда успокоился, влез к нему в постель, обнял, он прижался ко мне тоже и шепчет: «Кен…» «Что?» – говорю. «Я хотел сказать…». Да знал я уже, что он хотел сказать. «Ты ко мне насовсем?» – спрашиваю. Он только головой кивнул, глаза несчастные, не знаю я, что у них там с братцами случилось, но, видно, не мог он больше с ними. Вот и ладно. Поцеловал его молча, а что было говорить, он у меня такой – захочет – сам потом расскажет. Полежали, смотрю – он уже спит, да и у меня глаза слипаются, меня только и отпустило теперь по-настоящему… Но тут дверь раскрылась настежь, на пороге стоял Фудзимия, с таким лицом – не подходи – убьёт. Посмотрел на нас с малышом и сказал, как врезал: «Выйди. Надо поговорить».
* * *
Ёджи Кудо ввалился в «Конэко», нагруженный пакетами и коробками с едой и всем, что, по его мнению, могло понадобиться молодой девушке на первое время. Спать хотелось зверски, он успел выкурить за утро полпачки сигарет и выпил двойной эспрессо в супермаркете: дрянь, конечно, но до дома добраться хватило. Громкие голоса на втором этаже заставили его навострить уши. Он свалил покупки на стол и бесшумно, как призрак, поднялся по лестнице. Голоса доносились из пустой комнаты, приготовленной для мисс Айи. Он сначала даже не понял – кто ругается с Фудзимией, и уж совсем обалдел, когда понял – по поводу чего. Кого. Он прокрался к комнате Кена и осторожно заглянул в приоткрытую дверь. На кровати футболиста спал, закутанный в одеяло, худенький черноволосый мальчик. Именно мальчик, не девочка, потому что в этот момент он вздрогнул во сне и завозился, выпутываясь из одеяла, открывая грудь, гладкую, плоскую, золотистую, с тёмными кружочками сосков. Ёджи отпрянул, покраснев как помидор, и едва удержался от свиста. Ну, футболист!.. Прислушался, сокрушённо покачал головой…Эх, футболист… Всегда покладистый, спокойный, добродушный, Сибиряк почти орал на Фудзимию. Ответы командира, тихие и холодные, тонули в возмущённом голосе Кенкена.
– …Он Тёмная Тварь!
– Да мне плевать! И он ушёл от них, я же тебе сказал!
– Убери его отсюда!
– А не пойти ли тебе, Фудзимия? Я его люблю, и он останется здесь, пока не оклемается, а потом мы уйдём вместе, понял? И хрен ты меня удержишь! И хрен меня удержат Критикер с Персией! Это моя жизнь, и я собираюсь прожить её сам, не по приказу, понял, командир?
– Тогда убирайтесь оба! – почти рычание, шаги, Балинез проскальзывает в комнату Кена, Фудзимия проносится мимо, как буря – если бури могут задыхаться, хромать и вонять больницей и антисептиками. Кудо неодобрительно цокает языком, оглядывается на раскрасневшегося во сне мальчишку в кеновой постели. Оборачивается – на пороге стоит Кен, лицо обиженное и сердитое, хватает Ёджи за руку, он ещё не остыл от ссоры с командиром, шепчет зло:
– Ты что тут делаешь? Тоже ругаться пришёл? Ну давай, начинай! Что я пидор, предатель и всё такое!
– Ну пидор, ну и ладно, Кенкен. Друзьям нужно прощать недостатки, – мирно отвечает Балинез. Кен смотрит на него во все глаза, детская обида и злость медленно сходят с лица, он несмело улыбается, Ёджи – тоже, треплет его по взлохмаченным чёрным волосам, потом, оглянувшись на спящего мальчика, лукаво:
– А он у тебя хорошенький… как девчонка!
– Да пошёл ты! – ворчит Кен шёпотом и краснеет.
– Сам пошёл, – говорит Балинез, потом, помолчав, – Идти-то вам… есть куда?
Кен кивает:
– Поживём пока у матушки… то есть, она всё равно сейчас у Отоми, так что…
– Ну, тогда я за вас спокоен!
Балинез просовывает голову в щель, выглядывает в коридор, потом выходит из комнаты, достаёт сигареты, спички. Кен выскальзывает следом, осторожно, чтобы не скрипнула, прикрывает дверь. Спрашивает:
– А ты… ты не хочешь уйти, Ёджи-кун?
Ёджи остро взглядывает на него, потом качает головой. Закуривает, и, помолчав:
– Понимаешь, футболист… Мало ли, чего я хочу… Я… Ты же видишь, что делается с командиром?
Кен мрачнеет, открывает было рот, но Ёджи жестом заставляет его замолчать.
– Я сам знаю, что он слетел с катушек и всё такое… Я вот тоже таким был… Помнишь? Пока он мне мозги не вправил.
Затягивается. Потом, почти смущённо, скороговоркой:
– И теперь… ну за мной вроде как должок…
Кен потрясённо молчит. Ёджи скалится, хлопает его по плечу и говорит:
– Ты правильно поступаешь, Кенкен, что сваливаешь из этого бизнеса, пока никто не спохватился. Так что забирай своего… чибика, и сматывайтесь, а я тут присмотрю за Фудзимией и его лапушкой-сестрёнкой…
Кен криво улыбается в ответ:
– Поосторожнее с мисс Айей, Кудо, а то он тебе яйца отрежет своей катаной!
– Ради такой красотки можно рискнуть! – улыбается Балинез.
…Вечером Кен и Наоэ уехали из «Конэко».
Оми Цукиёно.
Он бы не поехал с теми людьми ни за что, но они сказали, что везут его на похороны отца, а Оми был слишком слаб после повторной операции и почти не соображал – на что согласился. Его накачали успокоительными и укутали в пледы и шарфы с подозрительной сноровкой, ловко усадили в инвалидное кресло, и только увидев на кладбище, над кенотафами отца, брата и дяди, старика, тоже немощного, в кресле на колёсиках, тоже укутанного до подбородка, Оми понял происхождение этой сноровки и этой ловкости. Чуть позже, когда церемония закончилась, и старика обступила толпа журналистов, до него дошло – зачем на самом деле его сюда привезли. Пресс-конференция, которую почтенный Такатори Хидэо почтил своим присутствием, была посвящена не только трагедии на принадлежавшем семье заводе, где во время землетрясения погибли оба его сына и старший внук, нет, но и радостному событию, призванному хоть как-то смягчить горечь утраты – нашёлся младший внук господина Такатори Хидэо, Мамору, похищенный неизвестными три года назад и потерявший память от перенесенных лишений. Смерть отца, брата и дяди лишь усугубила нервное расстройство молодого господина Мамору, и интервью журналистам он дать не смог, он выглядел – и был – слишком сонным и слабым, львиная доза транквилизатора сковала ему язык, а плед и шарфы прикрыли закатанные в гипс руку и ногу.
Когда он очнулся в следующий раз, он был уже Такатори Мамору, не человеком, не личностью, а скорее, символом обозначающим единственного наследника высокопоставленной семьи… Закованный в гипс, заточённый в одной из комнат поместья, переоборудованной в медицинскую палату, на попечении двух медсестёр и семейного врача, которые следили за каждым его словом, за каждым шагом, и пичкали снотворным в ответ на каждое проявление «достойных сожаления строптивости и невоспитанности». Строптивостью и невоспитанностью были: попытка встать с кровати, требование принести ноутбук, желание позвонить в «Конэко», просьба повидаться с дедом. Ему ещё рано ходить. Компьютер может отрицательно повлиять на выздоровление. Его «уличные дружки» осведомлены о том, что он перебрался в поместье семьи. Дед не хочет его видеть. Это передал ему секретарь Хидэо Такатори, господин Сейширо. Оми смотрел на его холодное, неодобрительное лицо а потом попросил нагнуться, если господин Сейширо, конечно, не хочет разглашения конфиденциальной информации. Шёпотом он рассказал секретарю, что знает всё о его махинациях со счетами Хидэо Такатори, но готов забыть об этом, если господин секретарь уволит медсестёр и врача и доставит ему ноутбук. Господин Сейширо выпрямился как ужаленный. Бледный, исхудавший мальчик на кровати смотрел на него снизу вверх и улыбался ласковой, просительной улыбкой Оми Цукиёно. Сейширо оскалил зубы в ответ, про себя он решил, что даст маленькому ублюдку всё, что тот требует, чтобы усыпить его бдительность, и прибрать к рукам. Неопытным мальчишкой ещё легче вертеть, чем больным полубезумным стариком. Оми благодарит его дрожащим от слабости голосом и вновь обаятельно улыбнется. Его синие глаза холодны как лёд. Господин секретарь видит перед собой свою смерть, но пока что не знает об этом.
Мэнкс навестила его недели через две после событий на острове Кафунабаси, он уже вовсю ходил на костылях и начал потихоньку разрабатывать левую руку. Выглядела она ещё хуже, чем Оми: тщательно наложенный макияж не скрывал опухших от слёз глаз, лицо осунулось, вокруг рта появились морщины, чёрные с сединой корни поглядывали в каштановой стрижке, уже не столь безупречно уложенной, лак облез на изгрызенных ногтях. Оми был настолько удивлён её видом, что не сразу понял, за чем она пришла, а когда понял… когда увидел лихорадочный, фанатичный блеск её глаз… видит Бог, он постарался говорить как можно мягче. Нет, уважаемая Мэнкс ошибается, он не собирается быть новым Персией. «Зарвавшаяся команда зачистки» – его друзья, и он не намерен собирать новую команду для их ликвидации, ему всё равно, с кем они связались, это их дело, он распускает Вайсс… Но Тёмные Твари… Он устало потёр лоб и взглянул на Мэнкс, как на ребёнка. Спросил, всерьёз ли она считает это правильным – создавать команду убийц для убийства других убийц? Она говорила, а у него перед глазами мелькали кровавые картины, их было много, так много, слишком много, они не давали ему спать по ночам, они кричали и вопили на дне его души – каждая его жертва… Кровь порождает кровь, Мэнкс, сказал он ей тихо, но она не услышала его, слишком распалённая собственными словами и горем. Он смотрел в её лицо, жалкое, изменившееся, утратившее прежнее недосягаемое совершенство. Это лицо заставляло его сердце сжиматься когда-то от страха и тревоги, его, беспомощного недочеловека, с жизнью длинной в несколько месяцев… Он уговаривал себя, что должен её пожалеть, что смерть Персии – удар для Мэнкс, она любила Такатори Шуичи, он давал ей ощущение собственной исключительности, ценности, крутизны, а теперь она просто стареющая женщина, без цели, без любимого… Он терпел, пока она не стала заклинать его продолжить дело отца. Которого, Мэнкс? – спросил он иронично и, вызвав слугу, приказал её проводить.
– Кудо?..
– Блин! Малёк! Ты откуда?
– Тихо, не ори так! Я… из поместья.
– Бли-и-ин! Так это всё правда? Я в больницу пришёл, а мне ска…
– Правда.
– Вот чёрт! Поздравляю и всё такое, и… ты рад, должно быть?
…
– Понятно. Послушай, ты всегда можешь вернуться, «Конэко»…
– «Конэко» принадлежит семейству Такатори, Балинез. Я не вернусь.
– Понятно… Так ты у нас теперь Такатори Мамору, я газету показал командиру, так он…
– Слушай, Балинез… Не будем об этом, а? Лучше скажи – что у вас там творится?..
– Блин, не спрашивай!.. С командиром такое…
* * *
– Привет, Брэд! Я пришёл к Шу! – сказал Наоэ предупреждающе, завидев высокую фигуру американца у стеклянной стены палаты, где под капельницей лежал Шулдих, бледный, неподвижный, с аккуратной нашлёпкой пластыря на носу. Американец вздрогнул, обернулся, и Наоэ едва не вскрикнул. Брэд словно постарел на двадцать лет – потухший взгляд, изжелта-бледная кожа, седые виски. Он был небрит, галстук сбился на бок и висел тряпкой, воротничок рубашки посерел.
– Брэд, что… – испуганно начал Наоэ, но американец отозвался хрипло:
– Я в порядке!
Наоэ не решился спорить и спросил:
– А как Шу? Что с ним?
– Он в порядке, – так же монотонно ответил Кроуфорд, – у него… они говорят, что у него воспаление лёгких… но это же ерунда, Наоэ… они начали вводить антибиотики, и он справится, очень скоро, и мы…
Наоэ почти не слушал его, он смотрел через стеклянную стену, как в палату к Шулдиху зашли врач и медсестра, девушка в белом халате ловко, привычно приподняла телепата и усадила его на кровати, при этом Шу даже глаз не открыл, даже не двинулся, пока врач слушал его лёгкие, хмурясь и неодобрительно качая головой. Когда доктор закончил, медсестра отпустила плечи Шулдиха, и он замер в неловкой позе, полусидя, бледный и застывший, как восковая фигура, а потом стал опускаться на постель, невыносимо медленно, шли минуты, а он всё висел над матрацем, неестественно выпрямив спину, с расслабленным, спящим лицом. Наоэ затрясло, он видел такое, видел не раз, ещё в Розенкранц, в госпитале, Рут рассказывала ему, что…
– …они выровняли ему нос, там даже операции не требовалось, я хотел заплатить за пластику, но они сказали – не надо, так что совсем скоро Шу будет здоров, и…
Наоэ с ужасом смотрел на голову Шулдиха, неподвижно зависшую в десяти сантиметрах от подушки.
– …порез на боку уже затянулся, всего двенадцать швов, и воспаления не было… – продолжал бормотать американец, глядя на Шулдиха запавшими глазами. Наоэ схватил его за руку и дёрнул. Кроуфорд заморгал и уставился на него.
– Брэд, у него кататония, – проговорил Наоэ, – ты посмотри, ты что, не понял?
Что-то осмысленное – страх, шок, – мелькнуло в сером взгляде Оракула, и пропало, а потом он рассмеялся хриплым коротким смехом и потрепал Наоэ по голове:
– Нет, мальчик, что ты такое говоришь! Он просто спит. Просто спит, понимаешь? – уже громче, повелительно, тоном прежнего Брэда. Наоэ покачал головой, с болью глядя на него и, достав мобильник, набрал номер Рут Строн.
Брэд Кроуфорд.
– Что с ним было, Брэд?
…Знакомый требовательный голос вырвал меня из сна, я пошевелился, оглядываясь, распрямляя занемевшие мускулы – я уснул в палате Шулдиха, на стуле, здесь была кушетка, но…
– Что ты с ним сделал? – Рут трясёт меня за плечо, фиолетовый взгляд строг и настойчив, как всегда.
– Ничего, – отвечаю я, горло словно наждаком натёрли, – сколько времени?
– Без пятнадцати пять, Брэд, – тихий голосок. Наги. Мой мальчик сидит в углу, озабоченный и грустный.
– Я спал… – я тру лицо, пытаясь сосредоточиться, ладони натыкаются на колючую щетину, вот чёрт, сколько же я не брился?..
– Не знаю, – роняет Рут, – Посчитай сам, сегодня тридцатое декабря.
– Тридца… – что за дерьмо! Я смотрю на запястье, так и есть, если мой «Ролекс» не врёт, – Что ты здесь делаешь, Рут, зачем ты пришла? – какого чёрта она не оставит меня в покое, не оставит в покое нас?
– Наоэ позвонил и сказал, что у Шулдиха кататония, – говорит Рут.
– Что он понимает! – ворчу я. – У Шу воспаление лёгких, только и всего, высокая температура, врач сказал, что она может протекать с отдельными симптомами кататонии!
Рут подходит ко мне совсем близко, я вижу, что её левый глаз красный от лопнувших сосудов.
– У него такая глубокая кататония, что я не могу к нему пробиться, – говорит она хрипло, а потом с размаху бьёт меня по щеке и кричит:
– Брэд, да очнись же, чёрт побери, и скажи, что ты с ним сделал, я тебе ни слова не скажу, я просто хочу его вытащить! – её трясёт, меня тоже начинает трясти, этого не может быть, этого просто не может быть, Шу вышел из кататонии семь лет назад, я вывел его, я, и это было так легко, так сладко – как налитое спелое яблоко, упавшее с ветки в ладонь, стоило только коснуться его разума, и он открыл глаза, я бросаюсь к нему, сжимаю вялые холодные пальцы, пытаюсь сосредоточиться, пробиться к нему, сколько раз я уже пробовал пойти за ним, туда, где он сейчас, туда, где проблески, шорох, экранный «снег» и серая муть, не туман – бетон, я вязну в нём, режусь об острую застывшую кромку, чёрно-белые полоски мелькают перед глазами, я не могу дышать, не могу видеть, не могу… Я открываю глаза, я стою на коленях у его кровати, я как пьяный, голова болит и кружится, красные капли на белой простыне, тёплое стекает из ноздри, я подношу руку к лицу – кровь... Я ничего не делал ему, Рут, ничего, я его и пальцем не трогал, клянусь, я же люблю его…
– Твоя внучка, Рут… Мисс Фудзимия… – начинает Наоэ нерешительно и замолкает. Я вскидываюсь, услышав это. Я не подпущу к Шу никого, никого из них, слышишь, Рут?!.
– Слышу. Заткнись, Брэд! – роняет она устало, – что, Наоэ?
– Шулдих ходил к ней… долго. Она на него настроена, и она же вышла, да? – Наоэ растерянно пожимает плечами, – ну я и подумал…
Рут замирает на секунду, потом кивает, её лицо освещает улыбка:
– Разумно. Вполне разумно. Поехали.
Они выходят из палаты, не говоря мне ни слова.
* * *
Старуха в чёрном снова пришла в «Конэко» через неделю. Ран не пустил бы её в дом, ни за что, не позволил бы волновать Айю, но он был слишком слаб, чтобы бегать по лестнице туда-сюда, и дверь старой вороне открыл Кудо. Ран слышит шаги по коридору, низкий голос Балинеза, дверь в комнату Айи тоже открывается, она радостно вскрикивает… Стены в этом доме как бумага… Ран поднимается, медленно, словно старик, встаёт, пошатываясь. Боль и зуд в подживающих ранах сводят его с ума, он не спит по ночам, думая… Стараясь не думать ни о чём, а все дни он проводит с Айей. Он пытается, пытается привыкнуть к этой красивой чужой девушке, которая смотрит на него глазами сестры, смеётся и плачет, как она, и зовет его братиком… и может читать его мысли, и обижается, когда он ставит защиту… и уговаривает его научиться, как уговаривал… Ран шипит сквозь зубы, его шатнуло, и он врезался в косяк, длинный глубокий порез на боку, над сердцем, там, где Злая Катана пробила кевлар, отзывается пронзительной болью. Айя просто не понимает, не может понять… Она не поверила ему, когда он рассказал ей правду о Шулдихе, она неустанно твердит, что это ошибка, недоразумение, и просит позвать его… Ран распахивает дверь в комнату сестры и замирает под взглядом двух пар фиалковых глаз. Айя смотрит на него с испугом и силится улыбнуться, взгляд Рут Строн – как у побитой собаки, она шепчет: «Здравствуй…», и опускает голову, чтобы скрыть слёзы.
– Ран, – начинает Айя, её голос слегка дрожит, – послушай, ты не мог бы позволить мне поехать с госпожой Строн, в больницу, ей нужна моя помощь, понимаешь, Шу… плохо… он не… не приходит в себя и… и она думает, что я… что раз он работал со мной последнее время, то я…
Имя Шулдиха впивается в мозг Рана как игла, его лицо так меняется, что Айя замолкает. Эта неделя далась ей нелегко, она уже успела узнать это выражение ледяного бешенного гнева на лице Рана, когда спорить бесполезно и страшно, и кажется, что рядом с тобой – чужой человек, а не брат. Он не говорит ей ничего, что с ним было за этих два года, и она боится трогать его щиты, а Ёджи-сан только щёлкает её по носу, улыбается и говорит, что всё будет о'кей, а читать Ёджи Кудо она… Ну это же нечестно и немного стыдно, он так на неё смотрит, что… Айя краснеет, её мысли разбегаются, она просит беспомощно:
– Ран, пожалуйста!..
– Нет, – отрезает Ран.
– П-послушай, это ненадолго, я только…
– Я сказал – нет.
– Но… он же болен!..
– Ты не пойдёшь никуда.
– Ран!
Молчание.
– Ран, да что с тобой, почему ты так…
– Ты не пойдёшь туда.
– Ран, ты не можешь… не можешь приказывать мне! – со слабым возмущением.
– Ты туда не пойдёшь!
– Пойду! Я… нужна Шу! – запальчиво.
– Хорошо. Если хочешь – иди! – шипит Ран, его красивое лицо искажает уродливая гримаса, – иди же, ну! Вставай – и пошла!
Айя пытается встать, но слабые атрофированные мышцы не работают, она краснеет от напряжения, пытаясь сдвинуться с места, раз за разом, и, обессиленная, падает на подушки, но это не конец, Ёджи, застывший в дверях, видит по её глазам, что это просто передышка, а потом всё начнётся по новой – микроскопические толчки, алое от усилий лицо, зажмуренные глаза. Айя Фудзимия так же упряма, как и брат, стоящий над ней ангелом гнева, смертельно-бледный от потери крови и злости, едва держащийся на ногах. И Ёджи не выдерживает, он влетает в комнату, где воздух потрескивает, как перед грозой, ему словно муравьёв за шиворот сыпнули, словно рядом оказалась шаровая молния. Он уже слышит ужасающее тихое гудение, и выкрикивает:
– Будда Амида, ну ты и гад, Фудзимия! Одевайся, лапа, я тебя отвезу! – это уже Айе. Ран, казалось, потерял дар речи, но быстро справился с собой и рычит:
– Ты что делаешь, Кудо?
– Хоть что-то хорошее для малышки, – огрызается Ёджи, окидывает взглядом детскую пижамку Айи, оборачивается к монахине, – Сестра, оденьте её, пожалуйста!
Сестра Рут молча проскальзывает к кровати.
Ёджи вытолкнул Рана в коридор, тот, ошеломлённый, не сопротивлялся, но потом ринулся в атаку:
– Не вмешивайся, Кудо! Она туда не пойдет!
– Пойдёт, если захочет!
– Нет! – отрезал Абиссинец, сверля Ёджи глазами. Тот только криво улыбнулся, а потом, почти с омерзением:
– Фудзимия, ты только послушай себя! Да ты от злости чокнулся!
– Она не поедет туда! – зло и упрямо.
– Она – не твоя кукла! Она – живой человек и сама выберет…
– Если она выберет…его – она мне не сестра! – в бешенстве перебивает его Ран. Они орут так, что эхо гуляет по всему дому. Дверь открывается, и выходит монахиня, смотрит на них, глаза полны боли и укоризны:
– Она готова.
Ёджи отталкивает Рана, который пробует заступить ему дорогу, и входит в комнату. Айя сидит на кровати одетая и дрожит крупной дрожью, лицо мокрое от слёз. Ёджи молча подходит к ней и поднимает на руки, она лёгонькая и тёплая, как птичка, сердце колотится под его ладонью. Сильная горячая волна, не имеющая ничего общего с возбуждением, прокатывается по его телу, горло перехватывает, он смотрит в несчастные фиалковые глаза, мокрые, жмурящиеся, но непреклонные, и спрашивает шёпотом:
– Ты всё слышала?
Она молча кивает.
– Ты уверена, лапа?
Девочка кивает снова, закусывает губу, она так слаба, что с трудом держит голову, и в конце концов пристраивается на плече Ёджи, он шеей чувствует её мокрые ресницы, горячие слёзы, мягкий носик, и у него опять сжимается горло. Он осторожно выходит из комнаты, в коридоре стоит Ран, бледный, как смерть, белее собственных бинтов, и говорит каркающим голосом:
– Айя, если ты пойдёшь к… к нему… ты мне не…
– Ран, пожалуйста, не надо, не надо… – слабо рыдает девочка.
– Фудзимия, ещё одно слово!.. – рычит Ёджи вне себя. Ран бледнеет ещё больше, если это возможно, смотрит на них горящими фиолетовыми глазами:
– Я приказываю тебе, Кудо, слышишь?!?
– Да пошёл ты!.. – отвечает Ёджи и начинает спускаться по лестнице.
Ран бессильно оседает на пол, оставляя на стене кровавую кляксу.
Когда через несколько часов Кудо внёс Айю в дом, Ран сидел в магазине и читал книгу о декоративных растениях, он даже головы не повернул, когда Балинез с девочкой на руках прошёл мимо. Спускаясь потом по лестнице, Ёджи не мог забыть, как застыла, одеревенела Айя, не сводя глаз с ледяного профиля брата, и ему хотелось трясти чёртова Отморозка и надавать ему оплеух.
– Ну ты собой доволен, да? – сказал он в красноволосый затылок.
Молчание.
– Она проплакала всю дорогу, между прочим.
Молчание.
– Отвечай, мать твою трижды, когда с тобой разговаривают! – приглушённо рявкнул Балинез. Ран бросился на него без предупреждения, но Ёджи знал, что нарывается на драку и был начеку, блокировав его слабый удар. Они топтались на маленьком, свободном от цветов пятачке, и старались достать друг друга, Рана шатало, Ёджи пыхтел от злости, размахнуться как следует не получалось, они сцепились в клинче, и Балинез ударил Рана лбом в лицо, Абиссинец упал, свалив столик с розмарином, сильно и остро запахло смолой, зеленью, Ран возился на полу, пытаясь подняться, Ёджи стоял над ним, тяжело дыша и сжав кулаки. Абиссинец из последних сил рванул его под колени, опрокидывая навзничь, на них посыпался карликовый паслен и пакетики с удобрениями… Ёджи без труда вырвался из слабого захвата Фудзимии, подмял под себя, Ран уже не сопротивлялся, он едва дышал от боли и слабости. Ёджи выругался под нос, вздёрнул его с пола, усадил, прислонив к опрокинутой стойке, сел рядом, достал сигареты, прикурил, спросил хрипло:
– Ты как?
– Нормально… – прохрипел Ран. Кудо кивнул и протянул ему сигарету. Ран помотал головой и сказал глухо:
– Мне бы тебе ноги переломать… тогда бы ты не потащил её… туда.
– Да, надо бы, – ухмыльнулся Ёджи, – Ты размяк, Абиссинец.
Ран дёрнул ртом. Они сидели, вдыхая запах раздавленного розмарина, Кудо затянулся, сказал, выпустив дым:
– У неё не вышло ничего.
Молчание.
– Но она сказала, что завтра придёт опять.
Молчание.
– Вот так-то, командир. Она упрямая, вроде тебя.
На губах у Рана появилось подобие улыбки... а Кудо спросил:
– Не хочешь меня спросить – как он?
Ран закаменел и ответил глухо:
– Нет.
Кудо пожал плечами и спросил, как ни в чём не бывало:
– Не считая того, что он болтливая зараза… что он тебе сделал, если не секрет?
– Он сдал Айю… тем гадам, на острове, – сказал Ран едва слышно, – Он служил… Такатори и это он… приказал Сакуре убить меня… Он Тёмная Тварь, Кудо…
«Он спал со мной, он заставил меня поверить, что… что любит… он украл мою душу… и предал…»
– А, – сказал Балинез после паузы, – Ну тогда можешь расслабиться, врачи в больнице говорили, что он, скорее всего, загнётся.
Рана словно ударили поддых. Он замер, он почти не слышал, как Ёджи встал с пола и пошёл на кухню, бормоча под нос, что голоден, что этот бардак уберёт завтра. Шулдих – Тёмная Тварь. Он заслуживает смерти. Он предал Айю, предал… то что у них было. Он Тёмная Тварь. Ран повторял это себе, не замечая, что раскачивается, как маятник, что стиснул кулаки до кровавых пятен на повязках. Он не смог сам убить Тёмную Тварь и теперь должен радоваться, должен… должен…
Но он не чувствовал радости. Не чувствовал, хоть убей. И ненавидел себя за это.
Брэд Кроуфорд.
Рут притащила девчонку в тот же вечер, и не одну, с ней был долговязый парень в длинном плаще, он усадил Айю на краешек кровати Шу и подмигнул Наоэ. Меня он демонстративно проигнорировал. Девчонка называла его Ёджи-сан.
Они стали приходить каждый день, Ёджи-сан и Айя-чан, и меня тошнило от их присутствия, от их глупых мультяшных имён, от того, как привычно Айя Фудзимия брала Шу за руку. Она была способной, она прошла гораздо дальше, чем я, я слышал, как они с Рут совещались вполголоса, когда она открывала глаза после… очередного сеанса: «…третий слой… ядро… озеро… тень…». Она была упорной, эта Айя Фудзимия, сама полумёртвая после длительной кататонии, она не жалела себя, пытаясь помочь Шулдиху, и я чувствовал нечто вроде угрызений совести, глядя на её усилия…
Со временем опять стали происходить странные вещи, дни были похожи, как две капли воды, они слились в монотонный круг – процедуры, дробное зондовое кормление, обмывание, массаж, капельницы, Ёджи-сан приносил на руках Айю-чан, приходила Рут, иногда – Наги, потом они уходили, и я оставался наедине с Шу, только он и я, как я всегда мечтал. Меня уже перестали отправлять домой, я дал им денег, медсёстры оказывали мне маленькие услуги – приносили еду из больничного кафе, одноразовые станки для бритья, одежду, газеты, отдавали бельё в прачечную. Иногда мне казалось, что я живу в больнице уже несколько месяцев, хотя я вспоминал, что только вчера – или это было несколько дней назад? – одна из медсестёр принесла мне бокал яблочного сидра и поздравила с Новым Годом…
Потом я стал замечать, что Шу выпадает из монотонного, спокойного круговорота больничной жизни, он… таял, плоть его словно стекала с костяка и растворялась в стерильном воздухе. Он больше не хрипел и не кашлял, его дыхания почти не было слышно. Ночами я просыпался, подходил к нему и прикладывал ладонь к выпирающим, как прутья, рёбрам, к прохладному лицу, чтобы почувствовать слабые движения и толчки, говорящие о том, что он ещё жив, не ускользнул от меня в Никуда, населённое ангелами и тенями. Утром я сначала расспрашивал врачей, потом перестал – они не говорили мне ничего, только разводили руками. Они не понимали, что происходит, они обследовали его с головы до ног и не нашли ни одной болезни, он был здоров, он просто умирал, а чёртова девчонка всё не могла вывести его. Я не говорю, что она не старалась, сколько раз она падала носом в простыни, в глубоком обмороке, всё чаще и чаще, последний раз… Это был последний раз, потому что Рут позвала врача, и они кололи ей что-то, чтобы она пришла в себя, потом она ревела в объятиях Рут и говорила сквозь слёзы: «Слишком далеко, Рут… что мне делать, и он не хочет, не хочет, он…», а Рут гладила её по голове и шептала: «Всё хорошо, родная, всё хорошо, оставь, дальше я им займусь, всё будет хорошо…». Она не ушла в тот день вместе с дёвчонкой и Ёджи-куном, она осталась и сказала мне что-то, показавшееся пустым набором звуков:
– Безнадёжно.
Я смотрел на Шу, неподвижного, почти прозрачного, его кожа сливалась с белыми простынями, человек-невидимка, он посмеялся бы…
– Что ты сказала?
– Брэд, очнись! – они так часто говорят мне это, и она, и Наги…
– Брэд, это безнадёжно. Он надорвался на острове, и потом… Я не знаю, что случилось, но он ушёл слишком далеко и не хочет… не хочет возвращаться…
– Ушёл далеко?.. – повторил я тупо.
– Да, Брэд. Это азы… Но ты никогда не интересовался… чем-то помимо своих пророчеств, своих желаний, не так ли? Ты хоть понимал, кого… с кем спал, кого заставлял убивать? Он был моим лучшим учеником, феноменальным орфеем, он был лучше чем я, он делал это, как дышал, Брэд, у него не было ни одой неудачи! Он выводил людей из такой глубокой кататонии, что… Как ты думаешь, насколько далеко может зайти орфей такой силы? – она сухо рассмеялась, – ты говоришь, что любишь его, Брэд, а что ты о нём знаешь, кроме того, что он читает мысли и… хорош в постели?
Что-то корчится во мне, отзываясь болью на её слова, пробивается сквозь толщу безвременья, я смотрю на Рут и вижу её насквозь. Она хочет причинить мне боль, уязвить, чтобы забыться самой, она хочет найти виноватого, потому что… потому что так ей легче, она уже похоронила Шулдиха, я понимаю это по её глазам, остекленевшим от слёз, обвиняющим, о, она такая, наша Рут – она будет искренне горевать о нём, но для неё он уже мёртв. Она качает головой и говорит:
– Я надеялась, что эмоциональных связей Айи и моих… твоих даже… будет достаточно, чтобы вернуть его, но…
– Что ты хочешь сказать?- спрашиваю я.
– Он… уходит от жизни, сам, и я… я не могу позволить своей внучке… умирать вместе с ним. Это убьёт её. Он… О Господи, Брэд, я не понимаю, что случилось, что могло заставить его… убежать в смерть… Не могу представить!..
Она снова качает головой, слёзы уже ползут по щекам, и она не вытирает их, словно они – некая жертва, последнее, что она отдаёт Шу, перед тем, как проститься навсегда. Она говорит что-то ещё, что-то, что пролетает мимо ушей, и просит позвонить ей, когда… «Если» – поправляется она, глядя мне в лицо.
Тихо щёлкает дверь. Я почти не замечаю, как Рут уходит, и я остаюсь в палате один. Я сажусь рядом с Шу, глажу его сухие, потускневшие рыжие волосы… вспоминаю другую больницу, другой день, семь лет назад, другую кататонию, и его тогдашнюю бедную рыжую шёрстку, едва успевавшую отрастать после ежемесячных гигиенических стрижек под ноль. Только я знал, что его волосы станут виться, если дать им вырасти... Меня снова скручивает от глубокой, невыносимой боли, почти физической, тогда моих эмоциональных связей оказалось достаточно, чтобы вызвать его к жизни, приманить, согреть, что сейчас со мной не так, что не так с Шу?
Я знаю ответ. Я подхожу к окну, отгибаю жалюзи и вглядываюсь в облачную темень, вижу своё отражение в стекле – смутный абрис лица, блеск очков, взлохмаченные волосы, седые, как лунь… Я смаргиваю, не может быть, у меня поседели виски после острова, это правда, но… неужели предвидение вернулось? Сердце прыгает от сумасшедшей радости и надежды, я отворачиваюсь от тёмного стекла и смотрю на Шу. Мерно щёлкает кардиомонитор, зелёный огонёк на маленьком дисплее мигает в такт сердцу, мне совсем немного надо для транса. Я погружаюсь в него, как в тёплую воду, мне нужен один единственный ответ, намёк, подсказка, образ… Господи, пожалуйста, Господи! Пожалуйста, Пресвятая Дева Мария!..
…Это не видение, это голос, тихий монотонный голос у меня в голове, он сказал: «Ты знаешь, что надо делать, Брэд!» И я пришёл в себя, как от удара. Я знал, что должен сделать. Но это знание не имело ничего общего с предвидением.
* * *
Брэд едва сумел найти этот магазин: чёртова дыра в Старом Токио, стандартные панельные пятиэтажки, нижняя граница среднего класса. Стальные белые жалюзи закрывают витрину, полосатая маркиза спущена. Сбоку – маленькая дверь, нечто вроде чёрного хода. «Крысиная нора» – подумал он, криво усмехнувшись и позвонил. Ему долго не открывали, и он уже собирался уйти, когда изнутри, из дома, послышались быстрые неровные шаги, дверь распахнулась, на пороге стоял красноволосый ублюдок, Фудзимия Ран. Надо сказать, реакция у него была что надо, через полсекунды он уже был в боевой стойке с подвернувшимся зонтиком наперевес. Брэд смотрел на него молча, потом вынул руки из карманов плаща, показал пустые ладони, медленно, очень медленно, хотя он мог убить Фудзимию голыми руками, и это некоторым образом… утешало.
– Что тебе надо? – выплюнул Фудзимия.
– Я… пришёл поговорить… – выдавил из себя Брэд. Красноволосый ублюдок дёрнул ртом и отрезал:
– Нам не о чем говорить.
Брэд слабо улыбнулся, глядя в его бешенные глаза. Боже, как… предсказуемо… Он улыбнулся шире, и в непреклонном фиолетовом взгляде Фудзимии проклюнулось нечто вроде удивления, когда он увидел эту сумасшедшую, бледную улыбку на лице своего врага.
– Может, впустишь меня, – попросил американец настойчиво.
– Убирайся! – выкрикнул Ран.
– Я не уйду, – откликнулся Кроуфорд, впившись в него запавшими серыми глазами.
– Тогда говори и проваливай! – настороженно сказал Ран. Американец кивнул и бухнул в лоб:
– Попробуй вывес… разбудить Шулдиха…
Ран недоверчиво смотрел на него, потом коротко, страшно хохотнул и попытался захлопнуть дверь. Американец оказался проворнее, он вставил в щель ботинок и почти швырнул Рана в дом, врываясь следом, его молящий голос странно противоречил злым резким движениям.
– Я прошу…
Он молниеносным ударом отвёл вверх остриё зонтика, не обращая внимания на глубокую кровоточащую царапину на ладони.
– Фудзимия, ради Бога, ради… ради…
Он запнулся, подыскивая слова, губы тряслись, Ран уже почти ударил его, рука опустилась в последний момент: американец стоял перед ним – огромный, исхудавший, тени под глазами почти до щёк, одежда болталась как на вешалке, во взгляде – злость и мольба, кулаки сжаты. Он сдерживал себя запредельным усилием воли, Ран видел, как его ломает от ненависти и унижения, он не умел просить, он слов таких не знал, его гордость корчилась, как бумага в огне, когда он хрипел, не уворачиваясь от ударов, зажав Рана в жёсткий, до треска в рёбрах, клинч:
– Попробуй, я прошу, у тебя может получиться… Она сказала… Рут сказала – эмоциональные связи, а ты последний, с кем он… спал… это может быть… зацепкой, ты просто попытайся, я скажу – как, я потом увезу его, сразу же, я тебе заплачу, ну сколько ты хочешь, любые деньги, ты пол-Токио купишь, ты…
– Убирайся! – выдохнул Ран, его мутило от ненависти и тоски, от боли в едва заживших рёбрах, он собрался с силами и оттолкнул американца, подножка, удар – и Кроуфорд корчится у стены, зажимая разбитый рот, и твердит монотонно, сбивчиво:
– Будь ты проклят. Будь ты проклят, бездушный… бездушное животное, косоглазый ублюдок! Мне надо было тебя убить тогда, на заводе, я же видел ваше будущее, но я подумать не мог, что всё зайдёт так далеко, что он влюбится в тебя и начнёт морочить мне голову, чёрт побери, а потом было уже поздно, он никогда бы мне не простил, Боже мой… Ни тебя! Ни твоей проклятой сестры!
– У… ходи… – прохрипел Ран, это было похоже на кошмарный сон, что он говорит, этот сумасшедший, он что, хочет сказать… Американец схватил его за руку, и Рану стало дурно от грубой, неуклюжей попытки прочесть его, он без труда вытолкнул Кроуфорда из своих мыслей, тот засмеялся горьким злым смехом и сказал:
– Ты думаешь – это мой дар? Чтение жалких мыслишек жалких людей? Не-е-ет… – он покачал головой, всё ещё смеясь, – я – Оракул, Фудзимия, провидец, я вижу будущее, я предвижу его и… и могу изменить, если захочу. Что ты так смотришь? Ты думаешь, я сошёл с ума? Да я водил вас всех, как кукол на ниточках – тебя, Фладда, Такатори, моего Наги… моего Шулдиха… глупую сучку, которая в тебя стреляла, это я дал ей пистолет, я! «Будь ты проклят, убийца, гори в аду!» – проговорил он, кривляясь и схватил оцепеневшего Рана за грудки, он держал его железными пальцами, и его голос срывался на шёпот:
– Ты думаешь – он предатель? Он не предавал тебя, он предал меня, но мне плевать, понял, а знаешь, почему, ты, ублюдок? Потому что я люблю его, тебе и не снилось – как я его люблю, что я делал ради… – и он рассказал, рассказал всё – каждое своё видение, каждый свой ход, шаг за шагом, под конец он уже захлёбывался воздухом пополам с ненавистью, вот его пальцы сжались в последний раз, и он от пустил Рана, отшвырнул его от себя, отвернулся. Широкие плечи под дорогим пиджаком напряглись, он пытался взять себя в руки, когда обернулся снова, его лицо было неподвижно, только веко судорожно подёргивалось. Он пытался сказать ещё что-то, но не смог, он сверлил Рана ненавидящим, горьким взглядом, больше всего на свете ему хотелось добить этого проклятого полукровку, который, пошатываясь, стоял перед ним, поводя мутными фиолетовыми глазами… Выродок, кровь Рут!.. Брэд не знал – поверил ли Фудзимия, понял ли его, он не помнил, на каком языке с ним говорил, на японском или английском, но знал – ещё минута этого невыносимого молчания, и он не выдержит и убьёт его, своё проклятие, соперника, свою единственную надежду, единственную надежду Шулдиха…
… Когда за американцем захлопнулась дверь, Ран сполз вниз по стенке, опустил голову в колени и сидел так, пока в комнате не стемнело. Это был полуобморок-полусон, кровопотеря ещё давала знать о себе, он отключался от настоящего – от ненужной, нерадостной победы, от сестры, такой чужой, такой далёкой, и уходил в прошлое, и там была плохо освещённая комнатка, в которой пахло всеми пряностями на свете, и тишина, и свиток «Повести о Гэндзи», и тёплое тело, прижимавшееся к нему под горой пледов… Руки, спокойно обнимавшие, вдруг стискиваются, возмущённый голос: «Нет, ну какого черта он бросил девчонку в доме с призраками, вот гад, нет, ну ты прикинь!». Ран тихонько улыбается, и кладёт ладонь поверх рук Шу, сцепленных у него на животе. Телепат торчит у него в мыслях, он говорит – первый слой, не жадничай, Фудзимия, я не умею читать иероглифы, но мне интересно про принца, это как книжка с комментариями, твоими комментариями, между прочим!.. Когда заканчивалась глава, Шу, донельзя возмущённый поведением Гэндзи, фыркал, и тянулся за плиткой шоколада. Шоколад не переводился в комнате над лавкой пряностей, настоящий швейцарский, Ран покупал его в дорогом кондитерском магазине и незаметно раскладывал на шкафчиках и полках. Ему было немного стыдно дарить его Шу в открытую, и телепат принимал его условия, он улыбался, сдирая шуршащую обёртку, и делал из фольги розы и журавликов… Иногда Рану тоже доставался кусочек, и всегда – поцелуй с терпко-сладким привкусом, Шу вообще часто целовал его, и трогал, не только в постели, нет, а просто… держал за руку, когда они говорили, шутливо толкал плечом, тормошил, ерошил волосы… Он, кажется, гордился внешностью Рана, ему было приятно дотрагиваться до него. Он не обращал внимание, что Фудзимия поначалу вздрагивал от его прикосновений вне постели, и продолжал оплетать его сетью маленьких тёплых жестов, нестрашных, неопасных… Приучал к себе, отогревал, он так старался, и так терпеливо ждал, и просил в ответ так мало – только быть рядом, только верить!.. Ран закрывает лицо руками, его трясёт от страшных сухих рыданий… Его победа, его постылая победа предстаёт перед ним во всём своём убожестве: месть, запоздалая, едва замеченная, потерянный друг, сестра, которая боится его, того, кем он стал – убийца, без души и сердца, мёртвый внутри… Злая Катана и то теплее и человечнее… Как она плакала, истекая дождём, когда падала вниз, на взлохмаченную мокрую рыжую голову, как смотрели голубые глаза Шулдиха, молящие, измученные, растерянные… Он не лгал, не играл, игру вёл другой человек, истинный нелюдь, холодный, расчетливый, безжалостный, столкнувший их, как пешки на шахматной доске, чёрная и белая, Тварь Тьмы и Охотник Света, Добро и Зло, вечное противостояние, и так легко ходить по белым и чёрным клеткам, не шагу в сторону, по колено в крови, и верить только в предательство, не в любовь, и думать, что это и есть жизнь…
…Ран шёл, не разбирая дороги, люди оглядывались вслед высокому парню в распахнутом плаще, мокрый снег и ветер секли его застывшее лицо, он не помнил, как вышел из «Конэко», не знал, куда идёт, и опомнился лишь в китайском квартале, перед знакомым двухэтажным домишкой, где была его настоящая жизнь, скрипящая лестница, сумерки, поцелуи на каждой ступеньке… Шу так быстро замерзает, если его не согреть… тёплая печка, любовь и шоколад, пахнет корицей, сыростью, старым деревом, их собственным запахом – пот, мускус, ваниль, руки и губы не могут насыться, глаза – наглядеться, слов так мало, и так много запретных тем, недомолвок, опасений, но глаза Шу, в которых улыбка, надежда и ожидание, говорят: «Попробуй, либе, это классно!..»
… Ран проводит ладонью по облупившейся двери, стирая влагу и ржавчину, пальцы натыкаются на замок – новенький, массивный, испачканный машинным маслом, сердце и горло сжимает безжалостная рука, неловкими, прихрамывающими шагами он спускается вниз, заворачивает за угол, и останавливается, как вкопанный. Перед входом в лавку стоит серебристо-голубой «Порш» Шулдиха, мокрый снег залепил ветровое стекло. Госпожа Лю, одетая, как кочан капусты, в несколько пёстрых стёганных халатов, деловито семенит и подпрыгивает вокруг машины, надевая серый брезентовый чехол на блестящий «голубой электрик». Нет! – хочет крикнуть Ран, но губы не могут произнести ни звука. Он подходит ближе, и она оборачивается, яркие чёрные глаза вспыхивают и сужаются, она проворно, как девчонка, бросается в лавку и через минуту появляется с картонной коробкой, из-под сползшей крышки выглядывает краешек старого свитка и смятый журавлик из серебряной фольги, госпожа Лю поднимается на цыпочки и с размаху впечатывает коробку в грудь Рану, заставляя пошатнуться, в голосе гнев и слёзы:
– Будьте вы прокляты, бессердечные варвары, уходи, уходи отсюда, ты достойный ученик Сандо, одна кровь! Ты убил его своей ненавистью, убил моего Белого Внучка!
Ран не спрашивает – откуда она знает, она знает всё на свете, мудрая тысячелетняя лисица. Медленно, неловко он опускается на колени в мокрый снег и говорит, опустив голову, трудно, едва справляясь с голосом:
– Мне… нет прощении… Я… если я могу… помочь ему… научите меня… Прошу Вас!..
* * *
Ран приходит в больницу следующим утром, открывает дверь палаты и застывает на пороге, взгляд прикован к неподвижному телу на кровати – опутанному трубками, истощённому, кулаки сжимаются в карманах куртки, горло перехватывает, кровь шумит в ушах, ему кажется, что он опоздал, что всё напрасно, Шу слишком похож на… Он не сознаёт, что подался назад, что качает головой в безмолвном отрицании, он вспоминает, что забыл вдохнуть, только когда всё начинает плыть перед глазами, и Айя испуганно вскрикивает:
– Ран! С тобой всё в порядке?..
«Да» – безмолвно отвечают его губы, взгляд мечется по палате, они все здесь – Рут, Айя, мальчишка Сибиряка, Наоэ… Гайдзин Кроуфорд… Четыре пары глаз смотрят на него – тревога, робкая радость, надежда, настороженность… усталая ненависть… Они понимают, что он сделал, он читает их так ясно, их взгляды, их мысли, эмоции, первый слой, то, что они позволяют ему читать, вечер и ночь, проведенные в лавке пряностей госпожи Лю, сделали его таким же, сделали псиоником, ему теперь тоже не нужны слова – и глаза Рут опять становятся влажными, Айя обиженно моргает, мальчишка Сибиряка заливается пунцовым румянцем… Американец зло усмехается краем рта и встаёт, уступая своё место у постели Шу. Ран садится на стул, берёт руку Шулдиха, она такая худая и холодная, что он машинально начинает растирать костлявые застывшие пальцы. Рут торопливо говорит ему:
– Попробуй найти озеро… Озеро в горах и дикий вереск…
Кроуфорд быстрыми шагами выходит из палаты.
…Она сказала – правил нет. Просто ищи его, говори с ним, если найдёшь. Где искать?- спросил Ран. Ох, да почём я знаю! – фыркнула госпожа Лю... Озеро в горах, и дикий вереск, – сказала монашка… А Ран угодил в овраг, заросший шиповником, лебедой и полынью. Жаркий июльский полдень, ни ветерка, воздух дрожит и плавится от зноя, трещат кузнечики, солнце, белое и словно истаявшее, жарит с выцветшего мутного неба, острый запах пыли, зелени, земли, Ран барахтается, отдирая от свитера длинную ветку шиповника, он не представляет, куда идти – здесь нет и намёка на тропинку или просеку, везде – дурные, выродившиеся заросли диких роз, голые колючие стебли толщиной с хорошую ветку поросли чахлыми листьями, редкие цветки обгрызены жучками и пахнут горько-сладкой отравой. Ран оглядывается, вытирает пот со лба – шиповник обступил его стеной, полынь и крапива вымахали до пояса, очень хочется пить. Он стягивает шерстяной свитер, вынимает из ножен катану и начинает рубить колючие ветки, они скрипят и упруго выскальзывают из-под ударов, тогда он хватает их свободной рукой, не обращая внимание на шипы и кровь, он должен дойти до озера, должен…
…Он приходит в себя на полу, мальчишка Сибиряка, Наоэ, стоит перед ним на коленях и осторожно дотрагивается до его лица, Ран перехватывает его пальцы, в них зажат платок с кровавыми пятнами, мальчик говорит:
– Это ерунда, такое часто бывает… когда перенапряг.
И Ран впервые видит его улыбку – такую ясную, такую светлую, и начинает понимать, почему Кен так сильно любит этого худенького юношу. Фудзимия коротко кивает, забирает платок и вытирает нос. Потом поднимается, сжимает ладонь Шу, уже привычно, и сосредотачивается, монахиня, Рут, шепчет:
– Хватит. Достаточно для первого раза…
Ран не обращает внимания на её слова – что она понимает, там…
…Шиповник…
Его руки покрыты длинными кровоточащими царапинами.
…Сколько дней он ходит здесь кругами, держась на чистом упрямстве? Одичалый подлесок всё гуще, редкие чахлые деревья, задушенные буйным плющом, крапива и чистотел… Он привык к этому лесу, видит его во сне, хотя ни разу не видел наяву, он звал Шу, он пробовал, но его голос умер в диких зарослях, в неумолчном стрекотании кузнечиков и жужжании пчёл. Онажды что-то белое мелькнуло в сплетении теней и веток, там стоял Шулдих и молча смотрел на него, склонив голову к плечу, без улыбки, глаза спокойные… Ран бросился к нему, но в малахитовой лиственной тьме уже не было никого – только цветущая ветка шиповника, бледные лепестки осыпались вниз, стоило Рану протянуть руку…
…Старые царапины подживали, появлялись новые, однажды его укусил шмель…
…Он нашёл-таки просеку, просвет, щель в колючих зарослях, солнце немилосердно палило с неба, а на земле лежал серый камень, опутанный ползучей травой. Ран развёл зелёные стебли – это было надгробие, старое, потрескавшееся, серо-золотая змея лентой утекла меж пальцев, пробежал проворный паучок. Ран гладил сомкнутые веки, каменные завитки над высоким лбом, улыбающиеся губы, согретые солнцем, приник лицом к тёплой шершавой щеке с пятном лишайника и шептал: «пожалуйста, пожалуйста, вернись, пожалуйста…», он кричал бы, если бы знал, что это поможет…
…Шулдих лежал так же неподвижно, белый на белых простынях, а его лицо, когда Ран прикасался к нему украдкой от Кроуфорда, было прохладнее серого камня…
…Первыми исчезли кузнечики и пчёлы, он сначала не понял – что изменилось – дикий лес, разбитое надгробие, солнце и жара, от которой кружилась голова и закладывало уши. Он сглотнул, и тут до него дошло – стояла полная, абсолютная тишина, ни шороха, ни звука, мёртвая тишина. Он закинул голову в бледное выцветшее небо и закричал, и его крик вернулся к нему оглушительным диким эхом…
…в этот раз он очнулся только после того, как Рут раздавила у него под носом ампулу с нашатырём, и дико поводил глазами, глядя на её шевелящиеся губы, испуганное лицо, тишина шла за ним, ни мысли, ни слова… Он долго сидел на краешке постели Шулдиха, пока не запищал кардиомонитор, тогда в палату ворвался Кроуфорд и бросился к Шу. Истошный звон прибора сменился ритмичным пощёлкиванием, приступ аритмии, теперь они случались всё чаще, Шулдиху не становилось лучше, и все это знали. Кроуфорд наградил Рана очередным ненавидящим взглядом, когда он выходил из палаты…
…высохшие листья, пожухлая трава, толстые колючие ветки шиповника ломались с сухим треском от малейшего прикосновения, пожелтела крапива... Дурная, буйная сила ушла из этих зарослей, и тем страшнее было теперешнее угасание. Это была не осень с бодрящей прохладой и жарким великолепием красок, на пороге зимнего сна, лес не засыпал, лес умирал. Бледные цветы на кустах шиповника не становились алыми плодами, они осыпались, исчезли, стали прахом. Плющ иссох и повис растрепанными верёвками, солнце тускло светило с раскалённого неба, земля потрескалась, каждый шаг поднимал облачко желтоватой пыли. Это была засуха, пустыня, смерть, и однажды, выйдя к надгробию, Ран нашёл только кучку мелкой серой щебёнки под сеткой сухих жёлтых стеблей… В тот же день он вышел к озеру, кусты и редкие деревья, жалкие, усохшие, теперь были видны на просвет, и он легко проламывал сухостой, кашляя от пыли и трухи. Глаза слезились, когда он протёр их очередной раз – он не поверил тому, что увидел. Перед ним, насколько хватало взгляда, простиралось пустынная, окружённая пологими холмами впадина, спёкшийся ил, покрытый трещинами, напоминал старое разбитое зеркало, пожелтевшее и тщательно склеенное, неспособное ничего отразить – ни лица, ни неба…
… Когда он рассказал это Рут – он уже привык называть её так и всё ей рассказывать – она отвернулась, пытаясь сдержать слёзы, и не ответила ничего, прикрыв мысли непроницаемым щитом.
Утром на следующий день Айя сказала ему за завтраком, что Рут собирается лететь в Швейцарию, звала с собой и её, но она не хочет оставлять Рана и… Ран потрепал её по волосам, улыбнувшись, и ответил, что напрасно она отказалась, слетала бы, посмотрела, а он пока побудет с Шулдихом. Айя нерешительно кивнула, встревожено глядя на него… Они теперь стали гораздо ближе, роднее, чем раньше, свободно обмениваясь мыслями. Ран допил чай, у которого был привкус сухих листьев и пошёл звонить Рут – чтобы она забронировала ещё один билет до Женевы и присмотрела за Айей… после всего.
Брэд Кроуфорд.
Фудзимия таскался к Шу, как тропическая малярия, каждый день. Ни слова не говоря, садился рядом, брал за руку, упорно, неотступно… Терял сознание не раз и не два, и я смотрел на него почти злорадно – должно же его чёртово ослиное упрямство принести хоть какую-то пользу? Я выходил из палаты, когда он приходил – не мог его видеть, не мог видеть его длинные смуглые пальцы, сжимающие безвольную ладонь моего Лотара. И ещё… я по-прежнему не мог видеть будущее. Я пытался успокаивать себя, знал, что это может быть небыстрым, Лотар работал с девчонкой, с Айей, больше года, но она, чёрт побери, была в куда лучшей форме, её сердце исправно качало кровь по венам, лёгкие дышали, она не таяла на глазах, а Шулдиха уже перестали кормить через зонд, они сказали – это бессмысленно, слизистая желудка… в этом месте я перестал их понимать. Стал ловить себя на том, что теперь не понимаю многих вещей, связанных с Шулдихом, они просто не доходили до моего сознания. Рут и проклятый Фудзимия обсуждали вполголоса его… внутреннее состояние, но я и тут не понимал ни черта, не хотел понимать, не мог даже думать об этом… Я уткнулся в «Уолл-стрит-Джорнэл», сидел в холле и читал биржевую сводку, номер был свежим, Мияко-сан, одна из медсестёр, принесла мне газету сегодня утром. Я сидел в холле, а Фудзимия, соответственно… был у Шу, я всегда уходил из палаты, когда приходил он, и читал здесь, в удобном кресле для посетителей, вернее, пытался читать, все мои мысли были в палате, дальше по коридору.
– Добрый день, Брэд! – раздалось тихое приветствие, и Наоэ присел рядом.
– Здравствуй.
– Как Шу?
– По-прежнему.
– А…
– Он сейчас там.
– Понятно…
Мы помолчали. Мимо процокала на высоких каблуках ярко накрашенная дамочка, её тёмные очки матово блеснули в свете ламп.
– А как твои дела? – спросил я.
– Нормально, – бледно улыбнулся Наоэ, – я хожу в школу. Каникулы же закончились. Задают много… Экзамены за среднюю школу, сам понимаешь. А потом думаю поступить в высшую школу при Университете, Кен говорит…
Мне не интересно было, что говорит Кен, я зашуршал газетой, показывая, что разговор окончен, Наоэ неплохо было бы пойти и взглянуть на Шу, может, это заставит Фудзимию убраться сегодня пораньше…
…Ран дошёл теперь до озера за десять минут – по протоптанной в пыльном сухостое тропинке. Оглянулся. Вечный иссушающий полдень, тусклое знойное марево, ни ветерка, ни звука, мелкая пыль тихо плывёт над растрескавшимся илом. Он кивнул и опустился в серо-жёлтую траву, ломая сухие стебли, пристроил голову на руке, сказал негромко:
– Я останусь, Шу.
И закрыл глаза. Ватная тишина облепила его со всех сторон, он упал в неё, как в пропасть, летел вниз, а дна всё не было, не было ничего, нигде, это называлось «смерть», и он не собирался отпускать в нее Шу одного… Потом что-то изменилось, подвинулось за закрытыми веками, что-то стукнуло в плечо, в лоб, и ещё раз – в руку, он поморщился, открыл глаза – Шулдих сидел на берегу в двух шагах от него, бледный и полупрозрачный, призрак в призрачном мире, губы прошептали беззвучно: «Уходи». Потом он подобрал ещё один камешек и бросил в Рана.
– Не уйду, – сказал Ран и улыбнулся.
«Уходи!» – горсть камешков.
– Нет.
«УХОДИ!!!»
… Ветер взвизгнул и взметнул тучи пыли, песок и сухие листья больно ударили Рана в лицо, хлестнули по глазам, выбивая слёзы. Он закрыл лицо руками и прижался к земле, а ветер визжал: «Уходи!.. Убирайся!.. Прочь!..». Он превратился в ураган, этот ветер, он пытался столкнуть, смести Рана с земли, но Фудзимия упорно, ломая ногти, цеплялся за трещины и стебли. Ветер ревел, набирая силу, он очень быстро сдул всю пыль и сушь. Похолодало, стало темнеть, скрип и шорох пригибающихся деревьев, рёв урагана, Рана перевернуло на спину, и он лежал, задыхаясь и дрожа, а над ним было небо – пронзительно-синее, тревожное, яркое, чёрные грозовые тучи клубились на нем, как стая драконов, сталкиваясь, блистая молниями, оглушительный грохот…
…Оглушительный грохот, испуганный женский вскрик… Выстрелы! Мы, не сговариваясь, бросились вперёд, я опередил Наоэ, длинный коридор, медсестра, осевшая у стены, опрокинутый металлическая тележка... Я перепрыгиваю через неё на бегу, заворачиваю за угол, дверь в палату Шу распахнута, та накрашенная дамочка из холла стоит ко мне спиной, ноги расставлены, пустая обойма падает на пол рядом с тёмными очками, щелчок, она вставляет новую и кричит сорванным голосом:
– Сдохни, Фудзимия, сдохни, Тёмная Тварь! Сдохните оба!
Опрокинутая капельница, вспоротое пулями бельё на пустой кровати, за ней, в углу, движение, я вижу тёмную куртку Фудзимии, он шевелится, стараясь прикрыть, прикрыть… Проклятая баба смеётся и подходит ближе, становится коленом на кровать, целится в них в упор, а я не успею добраться до неё, я не успеваю ничего… Выстрелы! И тут воздушная волна почти сбивает меня с ног, потаскуху подбрасывает верх, пули носятся по палате, как стальные пчёлы, щёлкают по стенам, потолку, летит штукатурка, вопль боли и стон, всё заволакивает белой пылью… Я пытаюсь ползти внутрь, сражаясь с вязким, как клей воздухом, я не вижу ничего, ничего, Наоэ тяжело дышит у меня за спиной…
Когда белая пыль оседает и наступает тишина, когда воздух вновь становится пустым и лёгким, я боюсь открыть глаза, пока тихий хрип не заставляет меня подскочить. Баба с пистолетом корчится на полу, её чёрное платье присыпано штукатуркой, рот красный – кровь или помада? Красная лужа расползается под ней. Кровь. Я добираюсь до неё, вглядываюсь в лицо, я не знаю, кто это, я не хочу это знать, она ловит мой взгляд и хрипит:
– Охот… ники… Света… пре… секите жизнь… Тёмных…Тварей!..
Я беру её за плечо и подбородок и резко дёргаю, ломая шею, пресекая её собственную жизнь. Наоэ у меня за спиной вскрикивает. Вот так. Я опускаю её на пол и поднимаюсь. Мне достаточно одного взгляда на них, Фудзимия лежит на Шу неподвижно, прикрыв его своим телом, как щитом, его всё же зацепило, на спине – длинная прореха в кожаной куртке, на рукаве – красная клякса. Он шепчет что-то неразборчивое, потом приподнимается, я вижу его лицо, бледное, застывшее, голова Лотара прижата к его плечу, он безостановочно гладит рыжие волосы, пальцы подрагивают, глаза закрыты… А потом… худая бледная рука ползёт по чёрной куртке, игла в вене оторвана от капельницы, из неё сочится кровь, капля за каплей. Фудзимия издаёт жуткий глухой звук, словно в него попала ещё одна пуля, прямо сейчас, а Лотар, мой Лотар, слабо шевелится и прячет лицо на шее красноволосого щенка. Я вижу, как трясутся руки Фудзимии, губы говорят что-то, я не понимаю – что, но Шу едва слышно фыркает. Тогда Фудзимия отрывает его от себя, водит пальцами по ожившему лицу, по улыбающимся губам, по скулам, векам… Он трогает Шу, как слепой, касается опущенных ресниц. Шу открывает глаза и смотрит на него…
Я поворачиваюсь и ухожу из разгромленной палаты.
Конец февраля 2001 года
Он всё ещё был очень слабым, он здорово надорвался тогда на острове. Рут говорила, что это пройдёт, нужно время, а пока ему надо много спать, хорошо питаться, и никаких волнений, никакого возбуждения – Рут сердито посмотрела на Фудзимию, тот ответил ей обычным ледяным взглядом, но потом кивнул. Они уже неделю жили в «Конэко», Шулдиху почти нравилось – ничего шикарного, очень спокойно, самые громкие звуки, которые он слышал – лай собак да шум проехавшего автомобиля, собственно цветочный магазин был временно закрыт. По вечерам Ран и Ёджи занимались цветами – теми, что ещё оставались в салоне. Иногда Шулдих слышал звонкий голос Айи, её смех, которому вторил басовитый смешок Балинеза. Сам он в салон не спускался. Он и не думал прощать Фудзимию. Когда он поправится – только его и видели! Мир огромен, и теперь, когда в нём не было Роберта Фладда, а Брэд, чёртов манипулятор, бросил его в больнице, как последняя сволочь… «Как только я встану, я уеду к Рут!» – заявлял он Фудзимии, когда тот выводил его из ванной перед сном и укладывал в постель. «Конечно, уедешь» – соглашался Ран и ложился рядом, – «Спокойной ночи». «Я тебя ненавижу», – говорил ему Шу мысленно и чувствовал, что Ран каменел, вздрагивал от этих мыслей. Ненавидеть Фудзимию было трудно, но он справлялся. Наги рассказал ему всё про Брэда и его расчеты, и как сам невольно помогал Оракулу делать их пешками в играх предвидения и честолюбия. Смешно, но Шулдих почти не злился на Кроуфорда, по крайней мере, у Оракула хватило мозгов убраться от разборок подальше. Что ж, зато Фудзимии доставалось за двоих, к тому же Лотару теперь и рта не надо было открывать. «Я тебя ненавижу, Фудзимия, – злорадно думал он, когда Ран ставил ему на колени поднос с тэмпура и рисовыми колобками, – ты чёртов недоверчивый ублюдок с каменным сердцем, ты был готов верить кому угодно, а не мне, ты чуть меня не убил… Я ненавижу эту рисовую гадость, я хочу обычный хлеб, тебе что, трудно купить мне хлеб, раз уж ты притащил меня в этот сарай? Я и так чуть не сдох из-за тебя!.. И не смей от меня закрываться!» «Не хочу слышать ругань, только и всего. Будешь чай или молоко?» – невозмутимо отвечал Ран вслух. «Кофе!» – визжал Шулдих, «Тебе нельзя» – говорил Фудзимия спокойно. Он и не думал просить прощения! То есть, он попросил прощения, но всего один раз, в больнице, когда лежал на Лотаре, прикрывая от чокнутой дуры с пистолетом. И он думал – это всё? Этого достаточно? Достаточно забрать из больницы, уложить в свою постель, кормить, как на убой? ...Ложиться каждую ночь вместе, но не прикасаться, потому что это, видите ли, запретила Рут, но всё равно, каждое утро они просыпались, обнявшись так тесно, что почти больно было расцеплять руки, отрываться от тёплого тела рядом. Шулдих ненавидел всё это и ненавидел слабость, которая не позволяла ему отказаться от Фудзимии и немедленно уехать куда глаза глядят. Заходила Айя, они говорили, и мысленно, и вслух, в основном о её планах – медицинском колледже, стажировке у Рут… Морковка старательно обходила молчанием то, что происходило между Лотаром и братом, она просто ждала, пока они помирятся, но ждала напрасно – разве нет? Заходил Кудо, с ним оказалось неожиданно легко общаться, они были похожи во многом, во всяком случае, манера флиртовать с жизнью у них была общая. Балинез открывал окно, закуривал, и они славно проводили время, расписывая друг другу свои подвиги – и военные истории, и амурные, кто круче соврёт, и хохотали так, что заглядывал Ран, и смотрел на них со своей почти-улыбкой… Он даже не ревновал!
…Этим утром Лотар сам спускался с лестницы, довольно твёрдо, при этом намертво цепляясь за перила. От слабости кружилась голова, но он решил, что хватит с него валяний в постели. Просто так валяться в постели становилось неинтересно. Фудзимия с утра уехал в супермаркет, Кудо повёз Морковку в больницу на процедуры, помешать Шулдиху никто не мог. Он уже миновал последние ступеньки, когда открылась дверь чёрного хода. Шулдих рефлекторно нырнул в подсобку, и замер, привалившись к стене, часто дыша от напряжения. Здесь было жарко и влажно, пахло землёй и резко, остро – зелёной травой. А у Лотара с собой даже пистолета не было, умереть вот так, возле ящиков с рассадой, не предупредив никого о ловушке… Он осторожно просканировал вошедших, и от облегчения его прошибло потом. Один был Фудзимия, а второй… Раздался шорох, глухие удары – это Ран сердито грохнул на стол пакеты с покупками.
– …Я уже сообщил Критикер о своём уходе, – голос его, холодный и спокойный, ничем не выдавал раздражение, – я уеду из «Конэко», как только моя… мои близкие придут в норму.
– Фудзимия. Преступников, которые должны понести наказание, не стало меньше. Критикер нуждается в тебе и твоей команде! Неужели ты оставишь дело Охотников Света?
– Сирасаки, я больше не буду убивать. Ни во имя добра, ни во имя света.
– Опомнись! – в голосе лидера Критикер зазвучала угроза, – не заставляй меня спрашивать, на чьей ты стороне, Фудзимия!
– Я на стороне тех, кого люблю, – спокойно сказал Ран, – уходи, Сирасаки.
– Ты любишь эту тварь? Этого… нелюдя?
– Да. Убирайся.
Сирасаки хотел что-то сказать, но вдруг его лицо обмякло и потеряло всякое выражение, глаза уставились за спину Рана. Тот обернулся – Шулдих стоял там, бледный, как стена, тяжело привалившись к косяку двери.
– Зачем ты встал? – спросил Ран охрипшим голосом, чувствуя, что краснеет. Шулдих, язвительный и капризный, ни за что не спустит ему этого признания, сделанного невольно, чужому человеку. Шу смотрел на него молча, склонив голову, и его голубые глаза поблёскивали, как море под солнцем.
– Ты его сканировал? – спросил он тихо.
– Нет, – покачал головой Ран.
– А зря. Он не собирается тебя отпускать, Фудзимия. Я сейчас подправлю ему мозги, но нам всё равно придётся сматываться. Сначала поживём у фрау Лю, а потом…
– Нам? – перебил его Ран, не веря своим ушам. Шулдих кивнул и пошатнулся от этого кивка. Ран оказался рядом с ним быстрее мысли, обнял, прижал к себе. Шу обхватил его за талию, он мелко дрожал от напряжения. Ран посмотрел в его затенённые глаза и спросил, мысленно, несмело, он снял все щиты, всю защиту, которая была, обнажив душу:
«Ты будешь со мной?»
«Я уже с тобой», – ответил Шулдих и тоже снял щиты. Его мысли оглушили Рана: боль, неуверенность, желание верить, боязнь ошибиться, тревога за себя, за него, за Айю, но ярче всех, разворачивая алые лепестки, разгораясь, как огонь, была любовь. Она поглотила всё, заполнила Рана, и он рванулся навстречу, на мгновение они стали единым целым, и все обиды, всё недоверие вспыхнули и исчезли, как пепел, осталась только любовь. Они целовались, купаясь в любви, купаясь друг в друге, и от этого поцелуи становились невыносимым, небесным удовольствием, исцелением, узнаванием, клятвой.
Когда им удалось разомкнуть губы, Шулдих застонал.
– Бли-и-ин!.. Ну кто бы мог подумать…
«Что?» – улыбаясь, спросил Ран у него в голове.
– Что когда-нибудь это скажу я.
«Что скажешь, Шу?»
– А то. Хорошего понемножку. Убирайся из моих мозгов, Фудзимия!!!
ЭПИЛОГ.
Брэд Кроуфорд.
Я уехал в тот же день – купил билет на самый дальний рейс, попытался напиться в «Боинге», говорят, на высоте десять тысяч миль это куда проще. Не верьте, враньё. Я смотрел в иллюминатор, в синее небо, пронизанное светом, а видел синие глаза Шулдиха, такие же сияющие и светлые, ни тени, ни облачка…
… Мне повезло, что зима в Европе была дождливой и пасмурной.
Я скитался, как проклятый призрак – из страны в страну, из города в город, из отеля в отель. Бог оставил меня, и только дьявольский глухой голос, тот самый, подсказавший идти к Фудзимие, иногда посещал мою голову. Тогда я глотал маленькие белые таблетки, в каждой – по сто миллиграмм клозапина, и запивал их виски. Это заставляло голос заткнуться, хотя я несколько суток потом ходил, засыпая на ходу и истекая слюной, как голодный спаниель.
Весна принесла с собой обострение, раз и навсегда поставив меня на одну доску с остальными шизофрениками планеты Земля, коль скоро Господь отнял у меня дар предвидения, а назойливый голос в голове обладал всеми признаками шизофренических псевдогаллюцинаций, как бы критически я к нему не относился, как бы стойко не игнорировал его комментарии и приказы. Он не отличался последовательностью и постоянством, этот назойливый гость моего мозга, он был банален и незатейлив, как четвертак – ни тебе обещаний всех царств земных, ни потрясающих откровений, ни самоубийственных советов, более того, даже сквозь туман двойного опьянения я подозревал, что его реплики не лишены здравого смысла.
«Брэд, нельзя запивать снотворное абсентом!»
«У этого парня СПИД, воспользуйся презервативом, Брэд!»
«Линяй отсюда быстро, полиция за углом!»
«Брэд, езжай в Париж!»
«Брэд, отвратительно!»
«Ты не должен садиться за руль в таком состоянии!»
«Ты свернул не туда, Брэд! Это немецкие Альпы»
«Он не рыжий, он крашеный»
«Брэд, тебе нужно в Париж, немедленно!»
«Это слишком большая доза для тебя!»
«Брэд, будь ты проклят, только не коньяк!»
«Брэд, отель за поворотом, тебе лучше про… Тормози!!!»
… горы в сумерках, и рёв потока глубоко внизу, под обрывом, под узким серпантином дороги. Моя машина, мой серый «БМВ», вылетела на обочину, переднее левое колесо почти повисло над бездной, но мне всё равно. В глазах стремительно темнеет – чёрный сумрак, белая метель, крупные хлопья снега и чёрные крылья… Тяжёлые взмахи, перебивающие ветер, и голос, голос… Я подношу руку к голове, голос там, внутри. Утираю мокрый лоб, на пальцах – кровь… Я задыхаюсь, сердце колотится как сумасшедшее, я только что побывал на краю смерти, я сказал, что мне всё равно, но это не так, я хочу жить, хочу!.. Голос говорит: «Понял?» Я поднимаю глаза – на капоте боком сидит Фарфарелло, в своих неизменных чёрных джинсах и чёрной кожаной жилетке, шрамы-надписи на руках словно вышиты огненной нитью по белому шёлку, снег обтекает его каплями, как горячую печку. Корка инея запеклась там, где он касается машины. Единственный золотой глаз смотрит на меня насмешливо, мрак за его спиной трепещет и сгущается… Он складывает чёрные крылья, спрыгивает с капота и идёт ко мне, не оставляя следов на снегу. Я слышу своё хриплое запаленное дыхание, я болен, болен, коньяк и таблетки, я допился до чертей… «Нет, я ангел Господень, Брэд!» – он подошёл совсем близко, лицо перекошено злой гримасой: «Я твой ангел-хранитель, ты, пьяный ублюдок!» Он протягивает руку сквозь стекло и больно, с размаха, впечатывает ладонь мне в лоб. Белая вспышка, я вижу его силуэт на фоне негатива гор и отключаюсь.
«Езжай в Париж, Брэд, кому сказано!»
* * *
Неделю спустя, трезвый, как стёклышко, абсолютно здоровый и недоумевающий, я остановил свой «БМВ» у монастыря бенедиктинок Святого Сердца в Париже. Позвонил в старомодный звонок, утёр вспотевший лоб с зажившей ссадиной, мне было жарко в шерстяном костюме, конец апреля во Франции – совсем не то, что конец апреля на альпийских перевалах…
Дверь отворилась, на пороге показалась монашка в белом, спросила: «Месье Кроуфорд?» Я кивнул. «Следуйте за мной!». Слабый аромат ладана, белые коридоры, я не замечал – куда иду, я не знал – зачем я здесь, голос… Фарфарелло… ничего не сказал мне, кроме числа и адреса, я счёл разумным послушаться, и это оказалось верным решением. Галлюцинации, бессонница и отчаяние покинули меня, здравый рассудок вернулся, и путешествие в Париж, в женский монастырь – не такая уж большая плата за…
Двери открываются и меня вталкивают в небольшую светлую комнату. Знакомый до боли запах крови, озона, спирта, антисептиков. Меня отшатывает назад, я вжимаюсь спиной в запертую дверь и задыхаюсь. Все мои кошмары снова возвращаются ко мне, захлёстывают мутной волной, Боже, пожалуйста, нет… Белые фигуры обступили стол, они закрывают от меня то… того, кто лежит там, испуская затихающие животные стоны боли. Я в ужасе скребу пальцами крашенное дерево двери, одна из фигур в белом оборачивается, я впиваюсь взглядом в знакомое лицо, и у меня подкашиваются ноги от облегчения. Это Рут, она улыбается, она устала и измучена, но улыбается – ликующей улыбкой торжествующей святой. Она идёт ко мне навстречу, на белом одеянии – кровавые пятна, она протягивает мне руки, тихий квакающий звук, я опускаю глаза…
…Он маленький, красный и очень-очень сердитый. Корчится и извивается в белой пелёнке, ротик кривится в котёночьем плаче… «Поспешил, поспешил, моя радость, и такой крепенький для семимесячного!..» – воркует Рут, не сводя с него глаз. Но тут её тревожно окликают от стола, она суёт его мне в руки и спешит прочь, а я, я понимаю – проклятие снято, я прощён, мой дар вернулся ко мне, вернулось благословение Божье!
…Я стою на коленях в комнате, пропахшей кровью и залитой солнечным светом, и вижу, год за годом, чередой счастливых и печальных дней, будущее моего сына.
