В магазине пахнет отчаянием. И запах у него особенный, несколько неприятный, выбивающийся из общего букета. И Кен надеется, что это первый и последний раз, когда они получили партию ноготков, которые, к слову, еще и плохо расходятся.

У Кена сыпь на правом боку и каждый раз, убедившись, что сейчас он не находится в чьем-то поле зрения, футболист запускает руку под футболку и чешется. Может быть, это реакция на Фройде, которое Кен опрометчиво попробовал, может быть, аллергия на новые цветы или на жизнь в целом.

 

Кен: Неделю назад моя девушка улетела в Австралию. Еще чуть раньше я своими руками убил человека, которого считал лучшим другом. И еще немного пораньше я убил престарелую монахиню, которая меня вырастила. А еще чуть раньше меня признали лучшим из лучших и отправили поливать цветочки вместе с моральным уродом, алкоголиком и малолеткой. Да, я еще забыл сказать, что меня оклеветали и лишили смысла жизни. В остальном, у меня нет проблем.

 

После событий этого месяца жизнь в цветочном магазине и прилегающем к нему доме становится почти невыносимой. Наблюдающий за происходящим с почти безопасного расстояния Оми впервые осознает, насколько верно выбрано название магазина и позывные членов Вайсс. Его товарищи по команде постепенно превращаются в трех котов, пытающихся поделить территорию бесконечными молчаливыми схватками, пока не доходящими разве что только до драк. Хотя Оми знает, что ключевое слово – пока.

Оми плохо понимает, что сделал Айе известный политик, но от одной его фамилии вздрагивает, не пытаясь понять, почему. Зато ему легко предположить, что Йоджи любил ту девушку, чей труп они нашли в отеле «Риот» во время миссии. Тсукиено не пытается лезть им в душу, хотя бы потому, что считает, что любовь – это совсем не его детское дело. Точно так же он верит, что убить лучшего друга гораздо сложнее, чем любимую собаку и потому не осуждает Кена.

И все же причина не отменяет факта.

 

Йоджи: На все эти миссии нервов никаких не хватает…

 

Блондин прикладывается к бутылке. Обычно он старается не выпивать дома. Но мысль о том, что он снова ошибся, лежит в животе тяжелым камнем, мешает нормально дышать, тянет так, что у Йоджи не хватает сил выйти из затворничества. Уже третий день он не был на улице дальше, чем около дверей магазина. Вчера Айя сделал ему замечание на счет запаха перегара и отправил в комнату.

Йоджи не понимает, какой ему смысл работать в Вайсс, если он никого не может спасти.

 

Йоджи: Аска, Саяка, Марико… тела скольких еще женщин мне придется увидеть? Сколько еще прекрасных жизней оборвется из-за того, что я не успел?

 

Ставя точку после слова «неудачник», бутылка решает закончиться. Йоджи переворачивает ее и трясет над открытым ртом, надеясь выжать последние капли.

Бесполезно.

Уединение давит. Свое общество раздражает. Одиночество тихо посмеивается за спиной. Ответ на все вопросы набирает воздуха в легкие и прыгает с подоконника.

Йоджи поднимается с кровати в полной уверенности, что холодильник, в котором спрятана последняя бутылка budweiser, пожалеет его.

 

Трудно признаться себе в том, почему посреди ночи слоняешься по дому с бутылкой пива. В такие моменты Йоджи начинает понимать Оми.

 

Йоджи: Хреново жить среди людей и понимать, что они все тебе чужие.

 

Йоджи тыкается во все двери, надеясь, что хоть кто-нибудь в этом доме бодрствует в три часа ночи и жаждет выслушать его пьяную исповедь. Гостиная и кухня не оправдывают его надежд. Отчаявшись, он берет ключи от магазина. Пара ночей там показала, что в пустом «Конеко» около огромной витрины одиночество переносится легче.

Йоджи открывает дверь и застывает.

В темноте вырисовывается четкий знакомый силуэт. В свете фонарей, пробивающемся с улицы, волосы боевого товарища кажутся скорее рыжими, чем красными. В его руках шипит пульверизатор, из которого он обрабатывает товар в вазах, выставленных перед витриной. Странное время он нашел для ухода за цветами.

– Привет.

Ран только кивает, на несколько секунд оторвав взгляд от камей.

 

Айя: Странное времяпрепровождение, я знаю. Но иногда мне не спится по ночам.

 

– Что ты тут делаешь? – Йоджи седлает стул и прикладывается к бутылке.

– Думаю. – Ран не симпатизирует Йоджи, но все же относится к нему недостаточно плохо, чтобы кинуть оскорбительное в свое очевидности «поливаю цветы».

– О чем?

– Не твое дело.

Раздражение – тоже эмоция, и сейчас Йоджи рад даже ей. Айя злит своими бесконечными попытками казаться лучше других. Впрочем, Кудо знает, что это не так и в отличие от Кена не ведется на провокации, не дает Айе законный повод ненавидеть свой отряд чуть-чуть сильнее.

– Да ладно… – блондин крутит бутылку в руках, бегло перечитывая заученную почти наизусть этикетку. – Будешь? – спрашивает он, не рассчитывая на согласие. Если бы Айя пил, ситуация стала бы куда проще.

– Нет, – коллега по команде восхищает своей предсказуемостью.

За окном проезжает автомобиль – одинокий красный Suzuki. Свет белыми прямоугольниками крадется по стенам, выхватывает из темноты каждую вазу, каждый цветок, каждый изгиб тела, очерчивая почти черными тенями.

В магазине пахнет календулой. Ран меланхолично обрызгивает кактус. И Йоджи на секунду задумывается о том, что будь Айя девушкой – проблем в отряде не было бы вообще. Что может быть проще – соблазнить холодную красавицу, чтобы растопить лед в ее сердце – или как там говорят? Отвлечься от своих переживаний. Йоджи думает о том, что Айя прекрасно смотрелся бы раком у стола или на кровати с раздвинутыми ногами. Если бы он был девушкой, разумеется. И тогда Йоджи дарил бы ему цветы – конечно же, красные розы, – и приглашал бы в кафе по окончанию дневной смене в магазине или в бар после вечерней. И Айя был бы идеальной девушкой, так как наличие секса между ними не отменяло бы того факта, что он – Вайсс, то есть, человек, от которого можно ничего не скрывать.

Но Айя – парень. Парень с плоской грудью, с узкими бедрами, с, черт возьми, волосами на ногах, совершенно не хрупкий и самую малость изящный и женственный.

– Тебе нравится твоя работа? – Йоджи уставляется на горлышко бутылки, надеясь услышать хоть немного содержательный ответ.

– Она меня устраивает.

– Почему ты пошел в Вайсс? – Йоджи понимает, что перегнул палку фамильярностью вопроса, потому даже не обижается на тишину в ответ, только продолжает. – Мне, наверное, просто не хватало адреналина после работы детективом. Представляешь, я думал это просто. Я думал, я уже не смогу ничего чувствовать после того, что пережил. Ты когда-нибудь терял близких людей?

Айя напрягается всем телом, сжимает руки, повторяет деревянным голосом:

– Это не твое дело.

Йоджи только усмехается и делает несколько крупных глотков выдохшегося пива.

– Я думаю, ты или не знаешь, что такое боль или наоборот знаешь слишком хорошо…

– Отстань, – Айя старается «сохранить дистанцию», понимая, что готов ударить Йоджи, лишь бы тот замолчал и не пытался лезть ему в душу. И все же, предусматривая и такой вариант, он ставит пульверизатор на подоконник рядом с цветущим кактусом.

– Почему ты относишься к нам, как к врагам? – Йоджи вкладывает сигарету в губы и щелчок зажигалки служит спусковым крючком. Терпение Айи лопается и, сорвавшись с места, он вцепляется в воротник блондина.

– Какого черта ты здесь куришь? – Ран выдергивает сигарету изо рта Йоджи и ломает пополам.

Кудо не говорит уже ничего. Объяснять, что сигарета – последняя, было бы слишком по-детски, потому он легко быстро замахивается и бьет Айю по лицу. Пощечина – удар недостойный для мужчины, потому самый унизительный. Ран мог бы отступить, будь это что-то другое. Но сейчас он делает рывок вперед, спихивая Йоджи на пол. Бутылка выскальзывает из не твердых пальцев Кудо, бьется, разлетается кучей осколков, каплями почти безвкусного пива. Блондин не замечает того, что порезал об нее руку, зато замечает, что по вине Айи остался до утра без курева и алкоголя.

– Иди сюда, – Балинез вскакивает на ноги. Легкое опьянение не мешает ему отлично контролировать свои движения. Это необходимый навык, если ходишь на миссии поддатым.

Перед дракой количество адреналина в голове зашкаливает. И Йоджи не отдает себе отчета в том, что, наверное, за всю жизнь не хотел ни одну женщину так, как сейчас хочет Абиссинца. Хочет его жестко и грубо, неподобающе профессиональному убийце. Хочет повалить, взять в захват, болезненно выворачивая руки за спину, бить лицом об пол, пока на светлом кафеле не появится лужи цвета его же волос.

Абиссинец делает выпад первым, пытается сделать захват для подножки. Он еще не понял, что борцовские приемы – это не то, что можно использовать в пьяной драке, потому Балинез без труда уходит в сторону и успевает добавить локтем между лопаток. Ран хватает воздух ртом, кривится от боли, но берет себя в руки за долю секунды и бьет с разворота. В этот раз не успевает уйти Йоджи. Перед глазами Кудо мелькают психоделические узоры из кругов и спиралей, и ненадолго ему кажется, что он уже проиграл. Но это только ненадолго. Балинез открывает глаза и мир встречает его новым ударом. И новой порцией мимолетной боли, о которой завтра он еще пожалеет.

Несколько ударов впустую и они сцепляются. Безвыходное положение, когда силы равны.

Йоджи смотрит в глаза противника, тяжело дышит, кривит губы, сплевывает в сторону кровь. Айя только крепче сжимает пальцы, никак не ожидая, что Балинез подастся вперед и врежется лбом в его переносицу. Откидываясь назад и, под чужим натиском не удерживая равновесие, Абиссинец не думает о возможном переломе, просто падает и тянет Йоджи за собой.

Больно. Но не более.

 

Кудо открывает глаза, тяжело втягивает холодный воздух. Они с Айей лежат на полу в одной из тех поз, в которых люди распластываются на кровати после прекрасного секса. Рука Йоджи покоится на плече Фудзимии. Их бедра соприкасаются. Бессознательно они пытаются дышать в такт.

Адреналин буквально растекся по воздуху, перебил запах всех цветов своим, похожим на смесь пота и крови.

И, лежа на полу закрытого магазина, пропуская через себя вязкий холодный воздух, не имея ни сил, ни желания вставать, Йоджи спокоен, как никогда. Ядовитый хмель выветрился. Ненужные мысли выбиты из головы парой хорошо поставленных ударов.

Йоджи не думает. Только тихо говорит:

– Хорошо, правда?

И Айя, утерев лицо, кивает.

 

* * *

 

Кен пьет сок прямо из пакета, пользуясь тем, что никто все равно не узнает об этом. Он ставит пакет на полку и закрывает холодильник.

У каждого в этом доме было свое лекарство, своя сублимация. Для Кена это были горы грязной посуды, которые он находил раз в неделю-две в раковине. Его не покидает чувство, что если он скажет остальным «помойте посуду», они округлят глаза и ответят «какую посуду?». И это злит. Не меньше, чем взгляд Айи, чем голос Оми, чем запах Йоджи.

Кен моет за ними посуду, то есть, он видит их суть.

Вот оно – настоящее лицо Айи, смотрит на Кена с белой тарелки разводами присохшего кетчупа. И даже когда Хидака усиленно трет его губкой, оно продолжает усмехаться россыпью особенно въевшихся рыже-коричневых капель. Айя не понравился ему еще с самой первой встречи, с самого первого взгляда, с первой нотки этого голоса лишенного всякой человеческой эмоции. Иногда в ночь перед миссией Кен закрывает глаза и представляет, как случайная пуля проходит прямо сквозь голову Абиссинца и разносит его мозги отвратительной кровавой розой по стене. А потом Сибиряк вспоминает, что они все по-прежнему Вайсс.

Лицо Йоджи – зеленое от плесени на стенках чашки недопитого чая, которую Кудо продержал в своей комнате, наверное, пару недель. Со злой усмешкой Кен думает о том, что, наверное, их плейбой хотел вырастить там новую цивилизацию и стать для них богом, чтобы потешить свое самолюбие. Как в том мультфильме. Хидака старается не дышать, пока с отвращением смывает грибы с гладкой керамической поверхности. Этот запах слишком похож на тот, который он вдыхал на складе, чуть раньше, чем безликий человек попытался сжечь его заживо.

Оми прекрасно олицетворяют остатки яичницы, кажется, насмерть присохшие к сковороде. Ведь он знает, что они присохнут, но все равно оставляет. Точно так же, как и знает, где и зачем работает, но продолжает делать вид, что все нормально. Продолжает косить под идиота, оправдывая себя тем, что ему всего семнадцать. Кен бы смирился с этим фактом, если бы не был всего на полтора года старше этого юного дарования. Присохшее яйцо отходит от тефлонового покрытия тонкой корочкой и Хидака переворачивает губку, чтобы тереть сковородку более жесткой стороной.

В этом вся суть – Кен знает. Кен слишком часто стирает белье и моет посуду, чтобы плевать на маски, выдуманные его боевыми товарищами. Он знает, у кого больше всего сухих белых пятен на простыне и это дает ему право не считать свои.

 

* * *

 

Шульдих: Я уже большой мальчик и хожу на работу без папочки.

 

Телепат перепрыгивает через ступеньки, вращает ключ на указательном пальце, напевает себе под нос старую детскую песенку, подслушанную в голове старухи у подъезда. Сегодня был его первый полноценный рабочий день. Сегодня он разгуливал по зданию Независимой Партии, как полноправный хозяин и увлеченно читал комментарии о своей внешности в чужих головах.

 

Шульдих: И это было прекрасно.

 

Только зайдя в квартиру, Шульдих чувствует характерную смесь запахов – застоявшийся перегар и табачный дым. Телепат медлит и старается закрыть дверь без единого лишнего звука. Страх перед пьяными людьми иногда поражал Шульдиха своей иррациональностью, но заставить себя его побороть рыжий не мог. Слишком уж хорошо он помнит, как запирался от отца в ванной.

– Шульдих… – к удивлению телепата голос начальника звучит разборчиво.

Кроуфорд сидит на кухне с пустой бутылкой и полной пепельницей.

– Шульдих! – зовет он повторно, завидев подчиненного в коридоре. – Иди сюда! – на последней фразе его голос теряет твердость, но телепат все равно идет, четко вымеряя движения и жесты, ухмыляется, садится на стул верхом.

– В чем проблема, Кроуфорд?

– Как прошел твой рабочий день?

– А… – Шульдих делает картинный взмах рукой. – Без приключений.

– Сможешь написать отчет сам? – Брэд неустойчиво покачивается и упирается локтями в стол, наверное, чтобы не упасть. – А то я немного… это…

– Я понял.

Телепат осматривается, выискивая все пути к отступлению. Панику, вызванную пребыванием в замкнутом пространстве с пьяным человеком, трудно скрывать, но на протяжении жизни он научился играть на публику, чем гордился. Шульдих не всегда даже может объяснить, почему ведет себя именно так, но продолжает это делать, даже не смотря на то, что огребал за такое поведение со средней школы. Улыбка телепата могла довести до белого каления кого угодно – отца, учителей, одноклассников, кураторов Розенкройц. Шульдих знает об этом. И все равно улыбается Брэду.

– Знаешь… – Кроуфорд надевает очки, до этого лежавшие на столе. – Слушай… почему ты носишь длинные волосы?

– Мне так нравится.

Понять намерения пьяного почти невозможно, и от того Шульдих боится их особенно сильно. Справиться с пророком не поможет даже ускоренная реакция, потому у телепата есть уже второй повод бояться лично Кроуфорда.

Уловив быстрое и, судя по всему, враждебное движение, Шульдих срывается с места, но все же, Брэд успевает вцепиться в его пиджак. Удивительно, как этот гребаный алкоголик умудряется держать равновесие и не падать, перегнувшись через стол и удерживая вырывающегося телепата. Кроуфорд поднимает вторую руку, прежде служившую ему опорой, чтобы мертвой хваткой ухватиться за волосы Шульдиха.

– Какого черта?! – рыжий слабо дергается, когда Брэд тянет его на себя, распрямляясь и заставляя теперь уже его перегнуться через стол.

– Ты не будешь больше меня позорить! – только голос сейчас выдает, насколько Кроуфорд пьян.

Краем глаза телепат видит, как Брэд берет со стола кухонные ножницы. Через секунду лезвия щелкают чуть дальше того места, где сжимаются пальцы Кроуфорда. Избавившись от захвата, Шульдих отлетает назад и падает. Удар задницей о кафель прокатывается волной мимолетной боли от копчика до головы.

– Иди сюда! – командует Кроуфорд, потрясая клоком рыжих волос, бывших когда-то челкой и макушкой Шульдиха. Затылок в захват не попал и потому остался той же длины, что и раньше. И, наверное, именно это Брэд намеревался исправить. Решая не проверять, справится с этим Кроуфорд или нет, Шульдих моментально оказывается на ногах и вылетает с кухни. Брэд старается не отставать, но спотыкается уже в дверном проеме. Удар тела об пол, сопровождаемый громким криком и нецензурными выражениями, заставляет телепата остановиться уже около дверей своей комнаты. Он оборачивается – Кроуфорд лежит на полу, лицом вниз, тяжело дышит, не предпринимая никаких попыток подняться. И Шульдих идет к нему с одной единственной целью – дать пинка, добить, чтобы сегодня уже точно не встал. Это отличный способ выместить обиду и злость, успокоится, доказать себе, что дело тут вовсе не в беспомощности. Телепат бьет его ногой по спине несколько раз, с удовольствием слушает, как Кроуфорд стонет, затем уходит, картинно громко хлопнув дверью.

Завтра его ждет поход в парикмахерскую, дающий смутную надежду, что его имидж можно спасти хотя бы частично.

 

Шульдих: Мне кажется, когда-нибудь я вышибу Кроуфорду мозги и в бегах уеду, скажем, в Латинскую Америку, Россию или Китай.

 

* * *

 

Оми довольно качественно прикидывается идиотом. По крайней мере, Вайсс ему верят.

Спустившись в общую комнату Оми окидывает взглядом Айю, читающего очередную книгу, и Кена, раскладывающего на компьютере пасьянс, вставляет кассету в магнитофон. Он взял ее в прокате утром и выжидал момента, когда все закончат со своими делами и в гостиной будет хоть кто-нибудь из товарищей по команде. Удача оказалась на его стороне – сразу двое, причем, если исходить из того, что оба до сих пор здесь, в хорошем расположении духа. Для Кена это, как Оми кажется, нормальное состояние. А вот Айя… Тсукиено, конечно же, не интересовался, что случилось, но видел прямую связь между содранными костяшками лидера Вайсс и разбитым лицом Йоджи, но выпадал в ступор каждый раз, когда видел их рядом. В такие моменты они больше не были уличными котами, делящими территорию, они были людьми.

Будучи уверенным в своей инфантильности, Оми выбрал один из самых глупых способов хоть как-то объединить Вайсс в не боевое время.

И поэтому он нажимает play.

После заставки фильма, телекомпания приносит извинения за содержание, а Оми устраивается удобнее на диване. Айя на секунду отрывает взгляд от книги, услышав жужжание мух и звуки ударов. Наверное, условный инстинкт. Оми расценивает это как первый шаг к успеху.

Под беседу двух падших ангелов, блуждающих по аэропорту Висконсина, Кен отрывается от монитора и сидит уже в пол оборота, внимательно смотрит в экран, ловит каждое слово, должно быть, имея твердое ощущение, что пропустил уже полфильма. А ангелы говорят про католичество, про возвращение домой, про многое другое. И вот, спустя еще десяток минут, Кен оборачивается полностью, откидывается на спинку стула.

Первые раз за довольно долгое совместное проживание они делают вместе что-то кроме продажи цветов и работы в Вайсс. Это немного похоже на одно из заданий, когда они делали вид, что отдыхают в домике в горах в свободное от работы время. Только намного лучше.

Они смотрят фильм молча. Пока на сороковой минуте, ровно на сцене стриптиза, не появляется Йоджи и, падая на диван рядом с Оми, не комментирует:

– Я как раз во время.

А вслед за ним, через десяток минут, когда ангелы перечисляют грехи, Кен нервно вздыхает, а Айя кладет книгу на колени. Его лицо напрягается, отражая сосредоточенность с тенью волнения. Слова ангелов вызвали в нем интерес.

– Думаю, если бы по нам кто-то так прошелся, мы бы узнали много нового. – смеется Йоджи.

– Особенно о тебе. – отзывается Кен со своего места в другом конце гостиной, и Оми складывает пальцы, чтобы эта перепалка не превратилась в ссору.

– А что? – Йоджи потягивается. – Я не делаю ничего такого о чем не мог бы сам рассказать. – и добавляет, – Не при Оми, конечно же.

– Тихо. – командует Айя так, будто они на миссии, и из телевизора раздается детская песенка и стрельба. В этот момент Оми сомневается в том, правильно ли выбрал фильм. Впрочем, сравнивать себя с падшими ангелами, пришедшими покарать грешников, было бы хоть и верно, но довольно глупо.

Так идут минуты. Сцены сменяют одну другую. Каждая из них наполнена смыслом, в той или иной степени понятным им всем. И они интерпретируют его по-своему, задаются своими вопросами, вспоминают о своих грехах и праведных поступках. Вместе физически, но, по сути, довольно далеко друг от друга. Но Оми этого не понимает. Оми, убежденный в том, что он всего лишь ребенок, просто радуется тому, что они смотрят фильм вместе.

 

* * *

 

– Здравствуй, Айя.

Ран достает из вазы подсохшие желтые розы и, стряхнув с них капли, ставит на их место скромный букет незабудок. Каждое движение доставляет легкую боль, но почему-то это приносит странное удовлетворение. Фудзимия не знает как относится к тому, что произошло между ними с Йоджи, но теперь, оказавшись с Кудо в одной смене или столкнувшись в доме, не получалось смотреть на него так, как раньше. Совместный просмотр фильма только усугубил эту беспомощность, что удалось проверить тем же вечером, когда Йоджи спросил, верит ли Ран в Бога.

– Айя… – Ран берет сестру за руку. – Мне так страшно.

Он представляет, как девочка обеспокоено спрашивает его в чем дело.

– После того, что случилось в Сендае, я не хочу привязываться к отряду. Я хочу быть уверенным, что смогу убить их, если они окажутся предателями так, как убил Кике. Я хочу быть уверенным, что мне не будет больно, если с ними что-то случится. Сейчас это так. Но они пытаются сблизиться со мной, друг с другом… – Ран гладит ладонь сестры, думает о том, что только что сказал и, закрыв глаза, решает, что он не в том положении, чтобы позволить себе сентиментальное отношение к Вайсс. – Прости. Не думай об этом. – наклоняется, целует в щеку. – Я хочу любить только тебя.

 

* * *

 

С того дня, когда Кроуфорд пытался привести в должный вид волосы своего подчиненного, прошло две недели. Две недели абсолютной трезвости. Брэд обходил стороной все магазины, посылая за продуктами Шульдиха, реже, Наги.

Он выглядел хорошо, как никогда.

И вот теперь он сидит на кухне после тяжелого рабочего дня с чашкой кофе и газетой, старательно игнорируя взгляд телепата. Все это время им удавалось довольно не плохо играть в прятки. Первую неделю Шульдих демонстративно уходил, стоило Брэду только появиться. Вторую неделю бегать начал сам оракул, с трудом понимая, чего добивается телепат, играя в молчанку. Так уж сложилось, что мозг Кроуфорда не мог даже допустить той мысли, что Шульдих ждет всего лишь извинений.

Не сказать, чтобы телепату не шла его новая прическа, но его не покидало ощущение, что с укороченной челкой, он слишком похож на педика. Картину дополняли бандана, которой он повязывал голову, и солнцезащитные очки, но это все Шульдих нацепил уже назло Кроуфорду – пусть смотрит, как неподобающе выглядит его подчиненный.

– О чем пишут? – интересуется телепат с толикой злости в голосе.

– О преступниках, вырезающих органы у детей. – отвечает Брэд монотонно.

– Долбанутые уроды… – телепат направляется к холодильнику и после недолгих поисков и творческих метаний достает оттуда нарезку колбасы и упаковку Филадельфии.

– Кто?

– Японцы. – Шульдих раскладывает добычу на столике около раковины и выбирает нож поострее.

Брэд хмыкает в ответ и перелистывает страницу. И Шульдих знает – он думает о том, что выпускника Розенкройц не должны травмировать подобные истории. Думает о том, что их работа вряд ли лучше того, о чем пишут в газетах. Думает о том, что если прикажут – он сделает. Думает, что высказывания Шульдиха неполиткорректны и, наверное, являются национальной особенностью. Думает…

– Да пошел ты! – телепат оборачивается и, размахивая кухонным ножом, выпаливает. – Hitler Kaput еще скажи. Если я немец, я, что, не имею право не любить какую-то страну или национальность? Я, к твоему сведению, наполовину еврей! – судорожно вдохнув, Шульдих возвращается к готовке, но, вскрыв упаковку сыра, снова взрывается. – Это «легкая» Филадельфия!

В следующую секунду у Кроуфорда под носом оказывается баночка с чем-то отдаленно напоминающим зернистый творог.

– А знаешь почему? – телепат щурится и, не дождавшись ответа, продолжает. – Я мог бы прочитать слово «легкий» на английском, на немецком, на французском, даже на русском, мать его! Но не на японском! Мне нужно каждый раз напрягать мозг, чтобы читать их несчастные иероглифы!

– И? – Кроуфорд поправляет очки и складывает газету.

Шульдих не отвечает, просто закидывает продукты обратно в холодильник и ставит чайник.

– По-твоему, то, о чем я подумал, это национальное оскорбление?

Телепат по-прежнему молчит, стоя спиной к начальнику, опираясь руками в столешницу. И в этот момент Кроуфорд жалеет, что не умеет читать мысли. Последнее, чего ему хочется – это окончательно портить отношения с отрядом.

Но Шульдих сам раскрывает карты.

– И, что, ты думаешь, если я выпускник Розенкройц, то я должен быть таким же моральным уродом, как эти узкоглазые? – телепат прогибает спину, довольно изящно, но, по оценке Кроуфорда, совершенно не женственно. Тем не менее, это движение вызывает желание приобнять Шульдиха за плечи и поинтересоваться, что именно его так злит. Кроме отрезанных волос, конечно же. Но Брэд держит дистанцию, говорит с места.

– Это издержки нашего дела. Ты, насколько мне известно, сам рвался к оперативной работе.

– Брось, Кроуфорд… – телепат распрямляется, оборачивается. Брэд ожидает увидеть на его лице слезы или хотя бы маниакальный блеск в глазах, но Шульдих улыбается. – Не хочу я такую работу.

То ли все вышесказанное вдруг складывается в логическую цепочку, совместившись с минимальными познаниями о характере подчиненного, то ли зачаточные способности к телепатии, наконец, дают о себе знать, но Брэд вздрагивает от поразившей его догадки. Все до смешного очевидно. Кроуфорд не первый год занимался оперативной работой, Фарфарелло не раз сталкивался со смертью, а Наги, кажется, вообще, не волнуют такие мелочи, как человеческие жизни.

– Ты никогда не убивал? – Брэд ловит взгляд Шульдиха, смотрит в упор, ждет реакции. Телепат хмыкает, улыбается, кивает.

Этого Кроуфорд не учел. Он успокаивает себя мыслью о том, что не может предвидеть все. Но ситуация, как ему кажется, не безвыходная, особенно если откинуть жалость и проявить твердость, которой должен обладать каждый начальник, способный держать отряд под контролем.

– Ты ведь понимаешь, что это вопрос времени? – Кроуфорд добавляет немного сарказма и издевки в голос, чувствуя, что это возымеет эффект. – Если ты хочешь жить, а в особенности, жить за пределами Розенкройц, то будь готов сделать все, что от тебя потребуется.

Шульдих медлит с ответом. Он выигрывает еще несколько секунд, благодаря закипевшему чайнику. Телепат переставляет его на другую комфорку, выключает газ, глубоко вдыхает и, наконец, говорит:

– Я понимаю.

– Вот и хорошо. – Кроуфорд поднимается с насиженного места и, отгоняя мысли о бутылке виски или в крайнем случае сакэ, останавливается рядом с Шульдихом. После короткого обмена взглядами, он, наконец, выдавливает, – Кстати, извини за волосы.

– Да что уж там, мистер Кроуфорд. – телепат невесело ухмыляется и провожает начальника взглядом.

 

Шульдих: Может быть, он и не так плох, как кажется. Хотя в бухом состоянии выглядит довольно жалко. По крайней мере, то, что я слышал о других отрядах, внушает надежду. Он не бьет нас и, если задуматься, даже голос не повышает. И не делает ничего похуже… думаю, вы, понимаете о чем я.

 

* * *

 

Шульдих точно знает одно – если он не хочет покинуть свое рабочее место ногами вперед, он должен научиться убивать. Он думает об этом всю ночь, ворочаясь с боку на бок. Он думает об этом утром, когда пытается позавтракать, но яичница смотрит на него двумя желтыми глазами убитых птенцов. Он думает об этом, одеваясь и выходя на улицу.

Его не пугает мысль о том, что придется лишать людей жизни. Осознание необходимости убивать – вот, что заставляет его раз за разом просыпаться в холодном поту, вот, что заставляет его внутренности заворачиваться узлом, отвергая пищу. Необходимость причиняет чудовищную боль, но никуда от этого не девается. Жизнь не знает слово «пожалуйста», не знает, что такое «не хочу» или «не могу». И именно потому Шульдих стоит в зоомагазине, осматривая клетки и аквариумы.

 

Шульдих: Интересно, а так называемые ученые Розенкройц испытывали что-нибудь подобное, решая, кто останется ждать, а кто станет подопытным кроликом?

 

Котята смотрят на Шульдиха с легкой застенчивостью в прозрачных глазах. Щенки встречают его, наивно виляя хвостиками. Мышата, крысята и хомячки, еще такие маленькие, что на ладони телепата мог бы поместиться пяток таких, суетятся, принюхиваются.  Кто-то из этих пуховых комочков отправится домой, чтобы наполниться любовью, а кто-то – на корм другим животным. Телепат не хочет решать, кто из них умрет. Он поднимает голову, приглядываясь к птичьим клеткам, выискивая взглядом самого безнадежного птенца.

– Вам чем-нибудь помочь? – интересуется продавщица.

Она думает о том, что смена еще не скоро закончится, но зато вечером она пойдет в гости к подруге. Она думает о смешном иностранце в нелепом зеленом плаще. Она пытается отгадать, за чем такой человек мог явиться в зоомагазин.

 

Шульдих: Мне действительно нравится выставлять себя идиотом в глазах прохожих. Подумать только! Это же рыжий парень с женской прической, одетый в цветастые шмотки! Эй, только взгляни на него! Красные очки, желтая бандана, зеленый пиджак – он, что, изображает светофор?! Да, черт возьми, светофор. И вы все ведетесь и смотрите на меня, как на инопланетянина. И кто после этого идиот?

 

– Я хочу купить себе животное.  – Шульдих смотрит на очередную японскую принцессу сверху вниз, легким движением поправляя волосы и улыбаясь. Девушки почему-то всегда на это клюют. И следующие полчаса она рассказывает ему о своем товаре, разрешает тискать котят, кормить хомячков, даже ткнуть шиншиллу под бок, тем заставив зверушку подпрыгнуть на месте и пронзительно заверещать. Продавщица много смеется и, случайно поймав взгляд телепата, смущенно улыбается.

Шульдих записывает ее номер телефона на руке, расплачивается за канарейку и уходит.

 

Он несет маленькую клетку поглубже в парк, так, чтобы не то, что никого не видеть, но даже не слышать, как фонят их мысли. Такое место находится, хоть и не сразу. И вот телепат уже стоит на коленках и открывает дверцу клетки. Канарейка мечется совсем не долго, прежде чем становится пленницей человеческих пальцев. Желтый комок трепещет в руках Шульдиха, пока тот вытаскивает его из клетки и подносит к лицу.

Как немного нужно – всего лишь сжать пальцы. Всего лишь переломать птичке все кости и раздавить внутренности, резко, почти одновременно, так, чтобы осколки ребрышек распороли легкие, чтобы маленькое сердце, дрожащее под большим пальцем, лопнуло, и кровь хлынула из безвольно распахнутого клювика.

Шульдих не любит людей достаточно сильно, чтобы иметь твердую уверенность в том, что если он сможет убить птицу, то убить человека не составит труда. Нужно просто сжать руку в кулак. Только вот пальцы немеют…

Черные бусины птичьих глаз отбрасывают телепата на двенадцать лет назад. В то лето, когда отец еще не запил так плотно, и они часто ездили загород. Хрупкое мягкое тельце чуть больше того птенца, что отец подобрал в лесу, возвращает Шульдиха к детским воспоминаниям. По тому окровавленному кусочку мяса, похожему на вырванное сердце, было трудно определить, какой птицей малыш мог бы вырасти. Мог бы, если бы отец не свернул птенцу шею, сказав:

- Чтобы не мучился. Все равно ведь помрет».

Крохотный клювик заставляет вспомнить, как Шульдих еще неделю плакал в подушку и раз за разом задавался вопросом – мог ли он что-то изменить?

Тогда, двенадцать лет назад, тоненькая шейка легко сломалась под пальцами отца. Быстро и, наверное, почти безболезненно. Сделать это своими руками оказалось гораздо сложнее, чем Шульдих думал.

 

Шульдих: Как-то соседка попросила отца утопить котят. Я схватил одного, утащил домой и заперся в комнате. Всю ночь я сидел на кровати со слепым пищащим котенком в руках и плакал. Утром отец осмотрел меня с ног до головы, дал подзатыльник и сказал «хрен с ним, пусть живет». Я назвал его Шпац и, если честно, я до сих пор мечтаю когда-нибудь вернуться домой, потому что знаю, что он ждет меня.

 

Птенец дергается, хлопает клювом, пока хватка не ослабевает. Шульдих вздрагивает и, смирившись, встает на ноги и раскрывает ладони. Канарейка быстро соображает, что путь к свободе открыт и, пока телепат не собрался с мыслями, взлетает. А Шульдих еще долго стоит посреди поляны и провожает взглядом желтое пятнышко.

 

* * *

 

В палате больницы со странным названием Ран чувствует себя намного спокойнее, чем где бы то ни было. Может быть, потому что Айя рядом и хотя бы в эти моменты о ней можно не беспокоиться, не замирать при одной только мысли о том, что с ней что-то случилось.

Сегодня Ран пришел не по расписанию.

Сегодня он решил, что сошел с ума, потому что видел Айю на улице.

 

Айя: Наверное, мне стоит больше спать.

 

Сегодня он чуть не попал под машину, когда погнался за воображаемой Айей. Осознание этого пришло только когда Ран вошел в палату. Если бы он умер, то некому было бы заботиться о сестре. Никто бы не отомстил за нее. Никто бы не встретил ее, когда она проснется. И именно по этой причине Ран жил.

– Айя…

Он проходится по палате и открывает окно. День выдался на удивление жарким, и парень решает, что сестре не повредит немного свежего воздуха.

– Не беспокойся обо мне, ладно? – Ран присаживается на подоконник. – Я буду осторожнее. Знаешь… я тут вспомнил, как часто ты меня ругала раньше за мою неосмотрительность. Сколько раз я чуть не попадал под машину, или чуть не падал с дерева. Ты помнишь? – парень улыбается. – И ты всегда так злилась. Иногда даже плакала… а я смеялся. Прости меня, ладно? Я был таким дураком…

 

Айя: Воспоминания – это все, что у меня есть. Наверное, глупо цепляться за них, но… мне ведь нужно держаться хоть за что-то. Я бы многое отдал за то, чтобы их обновить. За то, чтобы еще раз увидеть ее улыбку, услышать ее голос. И я надеюсь, что когда-нибудь я смогу это сделать. И тогда не будет больше никаких Критикер, никаких Вайсс. Ничего.

 

* * *

 

Иногда наши мысли имеет свойство становиться материальными.

 

Айя: По крайней мере, я не сошел с ума.

 

Новая жертва новых ублюдков. Часть новой миссии. Томое Сакура – девочка, которую Ран принял за сестру, смотрела на него с фотографии. Информацию о ней он собирал несколько дней, чтобы во время подловить и усадить в свою машину.

Слишком похожа. До боли, до зубного скрежета.

Ран понимает, что не стоит злоупотреблять своей работой, но все же ловит каждую минуту, каждую нотку ее голоса, каждый взгляд, каждый поворот головы. Не позволяет себе разве что притронуться к ней, хотя бы, потому что знает, что Кен и Йоджи контролируют любое его действие.

Сакура ведет себя так, как подобает себя вести пятнадцатилетней девочке – смеется, говорит много глупостей, плачет, уткнувшись в его грудь. Ран только отмечает, сколько раз за это время он мог бы ее изнасиловать, будь он маньяком.

Вечером выясняется, что этот подсчет вел не только он, судя по подколкам Йоджи.

 

Ночью Айя задерживается в душе чуть дольше обычного, вспоминая ее запах и те несколько минут, что она прижималась к нему. Это могло продолжаться еще долго, если бы в дверь не постучали и следом не послышался бы голос Йоджи:

– Эй, Айя, я надеюсь, ты там не утонул!

Ран вздрагивает и, не ответив, старается быстрее закончить. После он несколько раз умывается и выключает воду.

Йоджи ждет его на кухне в компании одинокой банки пива и сигареты. Иногда по ночам он курит в доме, если погода позволяет держать окно открытым до самого утра. Ран почти сразу понимает, что налить себе чаю и молча уйти в комнату не получится.

– Ты уже выпил? – Айя оценивающе смотрит на банку.

– Нет, только открыл. Будешь?

Ран мотает головой, но все же садится рядом.

– Не хочешь поговорить? – Йоджи спрашивает об этом, как будто той ночью в магазине они вовсе не дрались, а занимались сексом. Айю передергивает при одной мысли об этом. Пусть иногда одиночество сводило с ума, а привычка задерживаться в душе перестала быть чем-то из ряда вон выходящим, он твердо знает, что никогда до такого не опустится. И Йоджи, он надеется, тоже.

– Это, конечно, не очень нормально… – блондин отпивает пива и бросает на Айю слишком уж оценивающий взгляд. – Я просто хотел узнать, что ты об этом думаешь…

– Ничего.

Ран врет, чуть отведя взгляд. Йоджи расценивает это как что-то сродни женскому кокетству и продолжает:

– Ведь тебе понравилось? Мы ведь не те люди, которые могут плакать в подушку…

 

Йоджи: Я чувствовал себя полным идиотом, когда говорил с ним об этом. Вообще, когда разговариваешь с Айей, это нормальное чувство. Но не мог же я ему прямо предложить…

 

– И? – Айя смотрит в свою чашку так, будто на ее донышке лежит секрет мироздания.

– Так тебе понравилось?

Ран молчит. Молчит настолько долго, что Йоджи решает, что тот и вовсе о нем забыл. Тем не менее, он продолжает ждать, успев за это время еще пару раз приложится к бутылке и закурить. Он не уверен в том, что это сработает второй раз. Айя же удерживает раздражение, возникшее вместе с запахом табачного дыма, пытается превратить его в злость, подбирает слова, не желая просто вслух признать, что ему понравилось. Наконец, сдается и говорит со свойственной ему безучастностью:

– Пойдем в магазин?

Йоджи расплывается в улыбке.

– Только по лицу больше не надо. – говорит он, крутя сигарету в пальцах. – Подождешь минуту? Я докурю и пойдем.

Айя только кивает.

 

Айя: Считайте это сублимацией.

 

* * *

 

Кен: Я не считаю себя несчастным. Пока есть хоть какие-то проблески, мне нравится жить.

 

 Футбольное поле – это то место, где есть настоящий Кен, такой, каким он только притворяется перед командой. Дети – это окружение, где он может быть собой. Как был в J-Лиге. Как был с Юрико. Здесь он живой и, что самое главное, нормальный парень, который в свободное от работы время приходит погонять мячик с детьми.

Сейчас ему не хочется думать о погубленных жизнях и украденных органах. Он перевоплощается в ребенка. В хорошем смысле — не так, как Оми.

Что на его взгляд самое прекрасное в детях – это простота. Они не любят, не понимают правила и рамки, упрощают футбол до предела.  Забил мяч – молодец, запомни, что набрал еще одно очко в пользу команды. И Кен не пытается их учить тонкостям игры, зная, что так не принято на чужой территории.

Кен пинает мяч, кричит что-то мальчику-вратарю, закрывает глаза и секунда вытягивается в вечность. Сибиряк вдруг вспоминает человека, которого он убил на последнем здании, вспоминает кровь на хорошо заточенных лезвиях и представляет, как плакала его мать, как ей было больно, когда полиция только пожимала плечами. Ведь он, этот мужчина, которому вдруг стало недостаточно тех денег, что он имел, тоже был кем-то любим. Он тоже когда-то был ребенком и, наверное, тоже играл с другими детьми в футбол. Ужас холодной змеей сползает по горлу Кена в живот, и он замирает посреди поля. Вокруг него бегают мертвецы. Мертвецы пинают мяч, смеются и переругиваются. И всех их убил он. Но он поступил правильно, потому что, убив заранее, он спас жизни тем, кто мог бы стать жертвами этих детей, когда они вырастут и пойдут по трупам. Кен гонит от себя эту мысль, мотивируя это тем, что все эти дети не могут быть плохими. Но тут же сам себя останавливает, задаваясь всего одним вопросом – как понять, кого из них стоит убить заранее?

– Кен! – кричит кто–то из мальчиков, но Хидака не реагирует. Он смотрит на детей, ища ответ на вопрос, как вдруг один полный паренек подставляет сопернику подножку и тот падает на землю, прокатывается по ней, сбивая колени.

Дети замирают.

«Вот оно» – думает Кен, срываясь с места. Все происходит настолько быстро, что он сам с трудом улавливает, как оказывается рядом с виновником, хватает его за шкирку и заносит руку для удара. Мальчик вскрикивает и съеживается, закрываясь руками. Теперь уже, как жертва.

 

Кен: И какая муха меня укусила?..

 

Мир перед глазами проясняется. Рука вздрагивает и опускается, и под всхлипы и тихие перешептывания Кен судорожно ищет выход из ситуации.

– Испугался? – Хидака хлопает паренька по плечу. – В следующий раз будешь думать перед тем, как ставить подножку своему другу. – говорит он с натянутой улыбкой и смеется. Правда, совсем не весело. Дети, кажется, чувствуют подвох, но все же делают вид, что поверили.

 

* * *

 

Шульдих любит себя. В самом грубом смысле этого слова. Может быть, потому что ему некого больше любить. Что само по себе парадоксально, учитывая, что со своей внешностью и способностями он мог бы развести на секс любую девушку. Но другая сторона этих самых способностей препятствует доведению дела до конца. Уже неоднократно Шульдих знакомился с девушкой, затаскивал ее в постель, а дальше следовали ее мысли… много ее ненужных, глупых, отвратительных мыслей, мешающих возбудиться. Потому Шульдих и любит себя.

 

Шульдих: А что в этом ненормального? Мне уже 22. Проблем с гормонами и прочей фигней у меня нет. Это естественная потребность.

 

Сексуальный опыт телепата оставляет желать лучшего. Самым ярким его впечатлением стал минет, сделанный девушкой, привыкшей думать на китайском, которого Шульдих, к счастью, не знал даже немного.

Телепат любит себя несколько раз в неделю. В особенно трудные периоды жизни даже каждый день. Обычно он делает это перед сном, заперев дверь, чаще всего полностью раздевшись и устроившись поверх одеяла. Всегда только одной рукой. Он, конечно же, знает про то, что некоторым мужчинам нравится вставлять в себя пальцы, но сам никогда не пробовал.

Иногда он представляет себе просто девушек. А иногда нечто настолько жестокое и омерзительное, что вряд ли такое можно увидеть даже в нелегальной порнографии. У него слишком крепкая психика, что естественно для телепата. Он знает, что может представить человек и это его не пугает.

Сегодня Шульдих делает это сидя на кровати в одной только расстегнутой рубашке. Свободной рукой он гладит свое лицо и шею, представляя, как это делает миниатюрная брюнетка с пухлыми красными губами. Кажется, одна из бывших Кроуфорда – телепат точно не уверен, да и разбираться особо не хочет.

В такие моменты он на самом деле счастлив – его мозг отключается от внешнего мира почти полностью. Нет никаких мыслей и приглушенных голосов. Есть только он и его воображение.

Тут как нельзя кстати оказывается шпингалет, поставленный Шульдихом на первой неделе проживания. Дверь дергается несколько раз и замирает.

– Я занят! – кричит телепат, на несколько секунд останавливаясь, и непрошенный гость уходит.

 

Конечно, Шульдих знает, что это Фарфарелло, и выходит к нему на кухню минут через десять. Джей наливает чай, к большому удивлению телепата, на двоих.

– Чего тебе? – Шульдих потягивается и занимает излюбленное место у окна. – Мне завтра рано вставать.

– Кроуфорд звонил. – Фарфарелло вручает товарищу по команде чашку с нарисованным котенком, оставшуюся тут от прошлых хозяев, как и вся остальная посуда. – Сказал, что скоро будет. Велел ждать их.

– Их? – телепат прикладывается к слишком сладкому чаю и чуть морщит лоб.

– Их с Наги.

– А… Кроуфорд и его теперь с собой таскает?

Фарфарелло кивает и забирается на стул с ногами.

– Я тебя не очень сильно отвлек? – со всей учтивостью интересуется Джей, и телепат моментально ловит подтекст этого вопроса. Не стесняется своих развлечений он только в теории, потому кривится, показывает психу средний палец и отворачивается, смотрит в окно.

 

Фарфарелло: Мне нравится его доставать.

Шульдих: Иногда он так раздражает. Даже больше, чем Кроуфорд.

 

Фарфарелло не унимается. Он не говорит больше ничего. Только думает – представляет или вспоминает – не важно. Важно, что как только эти образы касаются сознания телепата, он давится и, пытаясь прокашляться, выливает с полчашки чая себе на брюки.

Японцы называют это гуро и рисуют про это мультфильмы и комиксы. И Шульдих очень надеется, что Джей видел это именно там. Но факт остается фактом, и телепата подташнивает от приступа кашля и обилия крови, вываленных на пол внутренних органов, изображенных со всей анатомической точностью.

– Прекрати! – он с громким ударом ставит чашку на стол и вытирает проступившие на глазах слезы. Ему кажется, что он сорвал горло и отбил легкие.

Берсерк только мечтательно закрывает глаз так, будто Шульдиха здесь нет и представляет, как демон вгоняет щупальца в тело девушки не только через все естественные отверстия, но и через дополнительные, прорванные прямо в ее плоти. Неестественно красная кровь брызжет на стены вперемешку с мутной жижей, выделяемой телом насильника. И Шульдиху стыдно признаться, что это его тоже возбуждает, потому что это возбуждает Фарфарелло.

– Хватит!

Телепат не знает, что могло быть дальше, если бы в прихожей не зазвенели ключи. Образы исчезают, Фарфарелло отворачивается так, будто он здесь и не причем, а Шульдих думает о том, насколько его выдают раскрасневшиеся щеки и влажный блеск на лбу. Когда он встает из-за стола, чтобы встретить Кроуфорда, Фарфарелло шепчет:

– Извращенец.

Шульдих только повторно демонстрирует самый длинный в их отряде средний палец и выходит с кухни, поправляя мокрую от чая футболку. В коридоре он сталкивается с Кроуфордом, и тот начинает говорить без ненужных программе прелюдий:

– Шульдих, у меня к тебе дело.

– Ко мне?

– В первую очередь, к тебе.

 

Через пятнадцать минут они всем отрядом собираются в комнате Кроуфорда. Сам хозяин помещения сидит за столом, сложив пальцы сферой, и никого уже давно не веселит полупустая бутылка виски, выглядывающая из-за монитора. Шульдих, в общем-то, не сомневающийся в том, что Кроуфорд снова запьет, разваливается на диване, расщедрившись для Наги на место в уголке. Фарфарелло привычно сидит на полу и ковыряет пальцем ободранный паркет.

Все ждут. Кроуфорд устало снимает очки, массирует переносицу двумя пальцами, затем говорит:

– Нам нужно общее пространство для связи отряда. Это может нам пригодиться.

Наги напряженно хмурит брови. Фарфарелло закрывает глаз. Только Шульдих напрягается всем телом, понимая, о чем идет речь. Признаваться в своей ущербности всегда обидно, прямо говорить о том, что Бог не наградил необходимыми способностями – тяжело. Но если это выяснится в ходе работы, будет только хуже.

– Нет. – отзывается он, как можно более спокойно. – Я не смогу. Это слишком сложно. Почему мы не можем связываться, как нормальные люди, по телефону?

 

Шульдих: Да он совсем спился! Пространство для связи… он серьезно думает, что я смогу сделать отдельный канал для телепатического общения отряда? Он, вообще, читал мое личное дело?

 

– Я на тебя рассчитываю. – Кроуфорд закрывает глаза и трет веки. – Я консультировался со штатными телепатами Эсцет: это не так сложно. – добавляет он, должно быть, надеясь ущемить самолюбие Шульдиха. По крайней мере, рыжий расценивает это именно так.

 

Шульдих: Штатные телепаты Эсцет. Он хоть знает, каким нужно быть гением и как нужно вкалывать в Розенкройц, чтобы попасть в штат?

 

– Я жду первых результатов через две недели. – заканчивает Кроуфорд.

 

Шульдих: Мудак.

Кроуфорд: Если бы я не знал, что это пространство у нас будет, я бы даже не завел эту тему. Меня убедили, что Шульдих так себе телепат, но я не склонен верить людям на слово.

 

* * *

 

Айя наделся, что если спасет Сакуру, то сможет хоть немного облегчить боль. Он ошибся.

Девочка надоела даже быстрее, чем он мог предположить. Ей достаточно было пару раз прийти в магазин и подействовать Айе на нервы ненужными расспросами. Ему было достаточно присмотреться к ней повнимательнее, чтобы понять – непохожа. Не та фигура, не тот овал лица и даже уголки глаз и те задраны вверх чуть сильнее, чем нужно.

Йоджи пару раз попробовал подколоть Айю на тему его весьма неоднозначных отношений с Сакурой, но Абиссинец кратко и доступно предупредил его о том, что в следующий раз не станет дожидаться ночи и пустого магазина.

Так жизнь снова пошла своим чередом.

 

– Айя, прости меня, – говорил Ран сегодня днем, утыкаясь лбом и плечо сестры. – Я, правда, на какой-то момент подумал, что тебя возможно заменить.

Он не считает самобичевание верным путем к прощению, но все же ночью в магазине Ран почти не сопротивляется. Он лежит на полу лицом вниз, получая свои честные удары по ребрам. Балинез ждет, когда он поднимется, вскрикнет или хотя бы сдастся, чтобы не продолжать бессмысленные побои. У него уже давно не осталось ни адреналина, ни запала. Когда Йоджи сталкивался с подобным в постели он тоже сначала выкладывался на полную, потом пытался понять, что же не так, и в итоге обреченно сдавался, не имея уже никакого желания продолжать.

– Знаешь… – Йоджи садится рядом, не дожидаясь «хватит». – Если ты захочешь выговориться, то я всегда буду рад тебя выслушать.

Айя только мотает головой, даже не пытаясь встать с пола. Ему хочется банально расплакаться, рассказать и про смерть семьи, и про сестру, и про то зачем пошел в Вайсс. Но именно последнее мешает ему сделать это. Он обещал себе, что будет жить ради мести, что будет сильным и не станет разводиться по мелочам. Слова казались пафосными и красивыми, но на деле оказались полным дерьмом…

Айя тяжело выдыхает воздух и просит:

– Пойдем спать?

 

* * *

 

С тех пор, как Кроуфорд разрешил выходить из дома, Наги нашел себе увлекательное занятие.

Иногда в будние дни он берет старый портфель, найденный в детской, закидывает в него пару книг для вида и идет гулять. Он выбирает наиболее людные места, иногда гуляет рядом со школами или сидит на автобусных остановках, часто приходит на площади и подолгу стоит там, периодически сверяясь с часами, как будто кого-то ждет. Он бывает в торговых центрах, обычно во второй половине дня, когда туда подтягиваются школьники, только-только закончив занятия. Там Наги ходит по магазинам, покупает диски с новыми компьютерными играми, листает мангу, обедает в «МакДональд’с», иногда раскладывая на столе тетради и решая задачи по алгебре из учебника, взятого все в той же детской. Пару раз с ним даже заговаривали девочки, и Наоэ очень ценит эти момент и трепетно хранит в памяти каждое из таких одноразовых знакомств. Со своей работой он вынужден называть им ненастоящее имя, ненастоящую школу и иногда даже ненастоящий возраст, правда, уже не из-за работы.

Наги нравится так проводить время. Ему на самом деле нравятся многие вещи и многие люди, хотя он практически уверен, что отряд считает, будто он их ненавидит. Это даже забавляет, правда, эпизодически. После смерти сестры Амамии Наги чувствовал себя как никогда одиноким и первое время один только вид Кроуфорда доводил его до приступов панического страха, который он успешно скрывал. Шульдих и Фарфарелло по началу пугали пусть и не так сильно, но сравнимо. Уже после переезда в Японию Наги стал ловить себя на том, что часто подслушивает, как товарищи по команде завтракают или обсуждают вечером события, произошедшие за день. Еще хуже стало осознание того, что иногда телекинетик хотел назвать Кроуфорда «папой», но это было бы слишком фамильярно. Потому Наги удерживает себя от этой слабости, позволяя себе лишь изредка заходить на кухню и молча пить чай, слушая разговоры сотрудников.

Наги допивает колу, складывает учебники в портфель и идет домой.

 

Дома его встречает Шульдих, расположившийся на кухне с пакетиком засахаренной клюквы и чашкой чая, в котором, – Наги не сомневается – еще ложки три сахара. Он сидит, закинув ноги на стол, и, кажется, полностью отключившись от реальности смотрит мультфильмы. Впрочем, внешнее впечатление ошибочно и когда телекинетик заходит на кухню, чтобы поставить чайник, Шульдих задумчиво произносит, обращаясь толи к Наги, толи в пространство:

– Не понимаю я эти мультфильмы.

– В смысле?

Шульдих берет пульт, чтобы сделать звук потише.

– Ты знаешь, сколько кадров воспринимает человеческий глаз за секунду?

– Двадцать четыре? – Наги опускает в чашку пакетик и ждет, пока закипит вода.

– Когда я первый раз увидел японский мультфильм, – говорит Шульдих, закидывая в рот несколько ягод, – мне показалось, что это набор картинок, быстро сменяющих друг друга.

Наги пожимает плечами и заливает пакетик, прикидывая, нормально ли будет с его стороны остаться на кухне, чтобы посмотреть вместе с Шульдихом мультфильмы. На раздумья у него есть целая чашка чая и рекламная пауза.

– Оставайся. – говорит Шульдих, не отрывая взгляда от экрана. – Я не против.

Телекинетик молча садится за стол. Впервые он осознает, что этот человек знает все, о чем он думает. И вслед за этим следует стыд вместе с кровью, прилившей к щекам. Хочется спросить как давно и насколько много он знает, но Наги понимает, чем меньше он будет думать об этом, тем больше своих секретов сможет сохранить.

– Не бойся.

Голос у Шульдиха тихий, мелодичный, такой, как Наги любит. Этот голос заставляет и правда успокоится, перестать крутить в голове свои страшные тайны, приставляя к каждой «а вдруг он знает, что…». Хоть мальчик и не исключает вероятности, что дело тут вовсе не в голосе, а, скажем, в телепатической силе убеждения или чем-то подобном.

– Брось. Стал бы я так напрягаться?

Эта форма общения начинает казаться даже немного забавной.

Но тут Шульдих выключает телевизор и, скинув ноги со стола, смотрит на телекинетика, пристально, внимательно, должно быть, с несколько десятков секунд. Глаза у него тоже красивые, европейские, совсем чужие в этой стране. Но Наги почему-то нравится.

– Арийская раса, знаешь ли. – телепат гордо усмехается.

– Ты разве не еврей? – осторожно интересуется мальчик.

– Что?.. – Шульдих на секунду теряется, выискивая ответ в голове подростка. – А, ты подслушивал тогда?.. – он кивает, как будто сам с собой соглашаясь. – Фамилия у меня, значит, такая?.. – еще раз утвердительно кивнув, телепат поднимает чашку и легко раскачивает ее, заставляя чаинки кружиться по донышку. Он занимается этим, давая Наги осознать сказанное, подобрать слова и озвучить их.

 

Наги: Я не думал, что его это заденет.

Шульдих: Я немного болезненно реагирую на все эти национальные высказывания, но когда это говорит мальчишка – не обидно. Я вынудил его попросить прощения скорее забавы ради.

 

– Извини… – мальчик опускает взгляд. – Я не хотел тебя этим обидеть.

– Чем? – Шульдих отрывается от чаинок с таким видом, будто они на самом деле его заинтересовали, а голос подростка только-только вернул его в реальность. – А… ты об этом. Хочешь, я тебе кое-что расскажу?

Наги кивает.

– Тогда… – Шульдих делает последний глоток подстывшего чая и протягивает Наги чашку. – Налей мне еще чая и слушай.

Мальчик послушно уходит к плите, нетерпеливо гадая, что же такого важного хочет рассказать ему телепат. Это его первый почти полноценный разговор с кем-то из отряда, который, возможно, поможет ему приблизиться на шаг к тому, чтобы научиться доверять им.

– Я рос с отцом в Хеннингсдорфе. Это небольшой город недалеко от Берлина. Мать нас бросила и, в общем-то, черт бы с ней. Мне и с отцом жилось не плохо. Правда, когда мне было десять он запил… – Шульдих делается паузу, скорее для драматического эффекта. – Он меня, конечно же, не бил. Мог отвесить подзатыльник, потрясти или оттаскать за волосы. Побил только один раз, да и то, потом месяц не пил и все время извинялся. Но, сам понимаешь – приятного мало. Когда мне было тринадцать, его выгнали с завода, где он работал. А когда мне было четырнадцать я как-то раз пришел из школы и знаешь, что я увидел?.. – телепат встречается с Наги взглядом, когда берет из его рук теплую чашку и чуть заметно кивает в знак благодарности. Мальчик садится напротив и так же слабо мотает головой, на что получает горькую усмешку. – Он повесился. Представляешь?

– Но… почему?..

– Черт его знает. Пьяный был, наверное. – Шульдих отмахивается и делает несколько осторожных глотков. – Кинь еще ложку сахара, – просит он между делом и, когда Наги притягивает сахарницу, продолжает. – Меня могли бы отправить в детский дом, но тут объявилась моя бабушка из Берлина, которую на тот момент я уже лет пять, как не видел. Спасибо, кстати. – бросает Шульдих, когда мальчик насыпает еще ложку сахара ему в чай и старательно размешивает. – Они с отцом поругались, и я как-то забыл о ее существовании. Дай уточню. Моя бабушка родилась в 28-ом году и была чистокровной еврейкой с соответствующей внешностью и фамилией. Ты, думаю, понимаешь где она провела военные годы? – телепат быстро считывает мысли и, не дожидаясь устного ответа, кивает. – Именно там. В концентрационных лагерях. Сам понимаешь, гладко для психики это не проходит. В общем, не знаю уж чего ждала моя бабуля, но, по-видимому, не меньшего, чем воскрешения Адольфа Гитлера. Ей везде мерещились фашисты и антисемитские заговоры. А уж что с ней было, когда к нам в дом пришли люди из Розенкройц! Но я не об этом. Я о том, что за те три года, что я с ней прожил, она успела вбить мне в голову одну простую истину «ты виноват, потому что ты еврей». Теперь понимаешь, о чем я?

Наги молчит, переваривая полученную информацию и даже не подозревая насколько активно сейчас телепат копается в его голове. Мальчик плохо умеет общаться с людьми и потому не знает, как реагировать на такие истории – промолчать, посочувствовать, уточнить подробности. Все эти варианты кажутся ему заведомо неправильными, особенно применительно к Шульдиху. Тот вряд ли добивается жалости или хочет рассказывать хоть немного больше того, что уже есть. Потому Наги сдается и еще раз повторяет.

– Извини… я, правда, не хотел. И… – он растерянно замолкает.

– Все нормально. Я никогда особо не верил своей бабке. – хмыкает Шульдих и встает из-за стола, оставляя полупустую чашку чая. – Я пойду прилягу, если ты не против. Не выспался из-за Фарфарелло…

– Хорошо.

Наги еще долго сидит на кухне с ощущением, что сегодня произошло что-то особенное, из ряда вон выходящее, что случается с нормальными людьми, но никак не с ним. А Шульдих приходит к себе и делает несколько коротких пометок в блокноте, который специально купил, чтобы записывать все наработки по созданию пространства для связи. Скорее не для себя, а для Кроуфорда, если тот попросит отчет.

Оми не знает, пришел ли он в себя, но присутствие Оки делает его немного счастливее. И, конечно, поддержка товарищей по команде тоже дает о себе знать. За пару дней он почти возвращается к жизни или хотя бы находит в себе силы держаться. Воспоминания о Хирофуми и Масафуми становятся подобием ночного кошмара.

 

Оми: В конце концов, мне нужно жить дальше.

 

Шульдих в это время берет все свои деньги, полученные за время работы на мистера Такатори, и покупает машину, конечно же, вызывающего красного цвета. Когда тем же вечером, зайдя на кухню, он как будто бы случайно кидает на стол ключ с фирменным брелком audi, выданным в подарок, Кроуфорд только морщится и, свернув газету, уходит. Конечно же, Шульдих не рассказывает ему о том, что знает, где скрываются Вайсс, и уже выстроил отличный план мести.

 

Шульдих: Я давно хотел машину… почему бы себя не порадовать? Прав у меня, правда, нет, но я же телепат.

 

Компания Оки немного смущает, скорее потому, что до этого Оми никогда близко не общался с девушками. Но все случается в первый раз. И он в первый раз узнает, какого это, когда мягкие девичьи руки смыкаются кольцом на талии. Первый раз приносит ей цветы. Первый раз приходит к ней в дом. И мысли, заставляющие румянец проступить на щеках, не покидают его ни на минуту. Он убеждает себя в том, что ему еще рано думать о таком, но неожиданно для себя вспоминает, что через полгода ему уже восемнадцать.

 

Оми: Наверное, я боюсь даже думать об этом, потому что это обозначало бы, что детство и правда кончилось.

 

Шульдих готовит все заранее – припарковывает машину за углом, находит пути к красивому отступлению, продумывает все, что скажет Оми, до последнего междометия. Остается только ждать, когда младший отпрыск семьи Такатори появится.

 

Шульдих: Телепатия, на самом деле, открывает сказочные горизонты для тех, кто любит играть на нервах. Я не то, чтобы большой любитель, но если на нервах тех, кто мне не нравится – другое дело. А этот малец мне не нравится.

 

Дверь подъезда открывается. Оми идет к мопеду, бормоча под нос:

– Ока такая настырная…

– Это уж точно, – отзывается Шульдих, пока что предусмотрительно скрываясь за деревом.

 

Шульдих: Я напомню ему обо всех его грешках, если он вдруг забыл.

 

* * *

 

Йоджи сидит за столом, прижимая закрытую бутылку ко лбу. Стекло приятно холодит шишку, хоть и немного обостряет боль. Сегодняшняя драка удалась на славу, и об этом говорят не только сбитые костяшки Кудо, но и кровь из разбитого носа Айи.

Ран вытирает лицо рукой, сползает по стене на пол. В последнее время ему все чаще кажется, что их с Йоджи развлечения – это что-то неправильное и ненужное, но он уже не может остановиться. Иногда ему жаль, что они не могут просто поговорить.

– Я закурю? – Кудо ставит на стол бутылку.

Айя только кивает, решив, что, наверное, Йоджи это заслужил.

– Может быть, все-таки выпьешь со мной? – блондин берет со стола пачку и зажигалку, предусмотрительно выложенные перед дракой. Щелчок, и на секунду его лицо озаряется дрожащим рыжим светом, в котором отчетливо видны и шишка у него на лбу, и синяк под глазом.

– Нет… – Ран наклоняет голову и еще раз вытирает нос. Судя по отсутствию новых красных разводов на его рукаве, кровь все-таки остановилась.

– Попробуй. Увидишь, станет легче.

 

Айя: Не знаю почему, но в тот момент мне захотелось оказаться рядом с ним, совсем близко.

 

С некоторыми усилиями, Айе удается подняться на ноги и, сделав несколько шагов, он опускается за стол напротив Йоджи. Расценив это как согласие, Кудо протягивает товарищу по команде бутылку. Ран медлит, но все же берет ее и делает глоток. Пиво дешевое, крепкое, и от того особо противное. Заметив, как кривится лицо товарища, Йоджи смеется.

– Ты раньше когда-нибудь вообще пил?

– Да, – Айя кивает и снова прикладывается к бутылке. После пары глотков ни вкус пива, ни запах сигарет почему-то не кажутся такими противными.

 

Йоджи: И все-таки я победил.

 

* * *

 

В магазине пахнет розами.

Сегодня Кен работает вместе с Айей, и это раздражает, впрочем, как всегда. Тот сидит за столом, глядя в одну точку. И Хидака с удовольствием ударил бы его по лицу, но привычка сдерживать агрессию под маской миролюбивого идиота не позволяет ему сказать даже дурного слова о товарище по команде. Для Кена слова «жить» и «терпеть» уже давно стали синонимами, и он старается не задумываться о том, что будет, когда злости внутри него накопиться так много, что сил ее контролировать не останется. Наверное, она разорвет его.

Впервые Кен замечает пятно крови на полу, когда заворачивает для одной из первых покупательниц букет камелий. Не стягивая с лица самую глупую улыбку он, как будто переминаясь с ноги на ногу, незаметно закрывает пятно носком кроссовка.

Когда покупательница уходит, он мочит тряпку и, опустившись на корточки, разглядывает пятно. При ближайшем рассмотрение смутная надежда на то, что это все-таки не кровь развевается, и Кен трет его с особым усердием. Перед ним суть их работы – стирать грязные пятна. Конечно же, в Вайсс, а не в «Конеко». Повернув голову, Хидака замечает еще одно, ближе к вазам с цветами, и перемещается туда. За ним следует другое, уже у стены, третье по счету. Четвертое – между ваз, пятое – около стола. И только ткнувшись лбом в стул, на котором все так же неподвижно сидит Айя, Кен задумывается о происхождении всех этих пятен.

– Айя, ты не знаешь, откуда на полу кровь?

– Нет, – тут же отзывается Фудзимия так, слово заранее знал, о чем будет вопрос.

– Странно, правда? – не унимается Кен с тенью сарказма в голосе. Мозгом он понимает, что вряд ли Айя как-то к этому причастен, но привычка винить отряд во всех своих бедах не позволяет ему просто успокоиться и вернуться к цветам.

– Может быть… – Айя легко вскакивает и, взяв лейку, поспешно выходит на улицу, чтобы полить выставленные перед магазином цветы. А Кен еще долго сидит на корточках с тряпкой в руках, рассматривая через витрину фигуру человека, которому он, по идее, должен не бояться доверить свою жизнь.

 

Айя: Надо будет в следующий раз лучше за этим следить. Я не хочу, чтобы кто-то знал, как мы Йоджи проводим время.

Кен: Как же он меня раздражает.

 

* * *

 

Оми, наверное, скоро забыл бы, как выглядит человек по ту сторону экрана, если бы не набрался храбрости прийти к нему лично с одним единственным вопросом – за что? Так же, как он мог бы прийти в церковь, чтобы спросить об этом же Бога. Но Оми совсем не уверен в том, что на небесах кто-то есть, чего он не может сказать о Персии.

Встреча с ним оставила неприятный осадок и не ответила ни на один из вопросов.

Оми хотел знать, почему его назначили палачом для родных братьев, но вместо этого узнал еще о паре скелетов семьи Такатори. Все это кажется ему сюжетом какого-нибудь глупого сериала, где все друг другу родственники. Персия – брат Такатори Рейдзи, его дядя. И Оми безумно сильно хочет поделиться этой практически скандальной новостью с товарищами по команде, но что-то стопорит.

– Эй, Оми, – окликает его Кен вечером того же дня, заметив, что Тсукиено уже несколько минут неподвижно стоит с тарелкой в руках и смотрит на стекающую по ней воду. Впрочем, футболист навряд ли заподозрил что-то неладное, так как после смерти Хирофуми отношение отряда к Оми изменилось, особенно, со стороны Кена. Как итог, Оми считает его самым заботливым членом их команды и не сомневается в своей правоте.

– А? – мальчик растерянно смотрит на Хидаку, потратив с полминуты на осознание того, где он и чем занимается.

– Как ты?

– В порядке. – Оми улыбается и, наконец, соображает выключить воду.

 

* * *

 

Все шло по плану, и самооценка Шульдиха поднималась с каждым выполненным пунктом. Маленьким плюсом стало еще и то, что отряду удалось выйти в пространство для связи, когда телепат нарезал на машине круги около дома Оки, а Кроуфорд и вовсе сидел в здании Независимой Партии.

Шульдих знал, что после их короткой беседы Оми не может прийти в себя. Следующим пунктом плана была Ока, которая по счастливой случайности оказалась незаконнорожденной дочкой Рейдзи Такатори, о чем Шульдих поторопился ей сообщить. Оставалось только проинформировать девочку о работе ее бойфренда, собрать Вайсс всех в одном месте, не забыть прихватить Фарфарелло и, что самое главное, не выдать свой план Кроуфорду. Чему Шульдих и посвящает следующие полчаса.

 

Шульдих: Вайсс убьют своего младшего, а мы с Фарфарелло добьем их.

 

Ока привязана к дереву. Шульдих и Фарфарелло сидят в укрытии. Появляются Вайсс. Появляется Оми. Все идет в точности в соответствии с планом. И телепат подбирается поближе, чтобы проконтролировать их беседу, прячется за зонтиком в центре песочницы.

– Оми? – подает голос их блондин и Шульдих узнает, что его зовут Йоджи Кудо. – Что ты здесь делаешь?

– Я хотел спросить у вас тоже самое!

Оми уверен в том, что сказал ему телепат ранее, а именно – товарищи по команде пришли расправиться с Окой, потому что Шульдих раскрыл ей секрет Вайсс. И он готов прямо сейчас убить каждого из них.

– Мы получили очень странную информацию, так что пришли проверить. – подхватывает тот парень, Кен, который несколько дней назад чуть не разодрал телепата своими когтями.

Оми начинает сомневаться, хочет спросить еще что-то, что обозначало бы, что план рухнул. Шульдих торопиться напомнить ему о сказанном ранее, но малец выкрикивает:

– Заткнись!

И их главный, наверное, тот самый, парень с катаной, про которого рассказывал Кроуфорд, срывается с места и перерубает зонтик. Шульдих отскакивает назад, понимая, что план сорвался и дальше придется работать экспромтом.

 

Шульдих: Я все равно был уверен, что мы с Фарфарелло справимся. В конце концов, мы умеем то, чего не могут они.

 

– «Фарфарелло!» – зовет Шульдих ментально, на ходу доставая пистолет. Сейчас, оказавшись прижатым четырьмя противниками, он не думает об убийствах. Он уверен, что у него получится. И все же телепат стреляет, почти не целясь.

 

Шульдих: Вряд ли Кроуфорд бы мной гордился.

 

Адреналина в крови достаточно много, чтобы ни о чем не думать и, смеясь, стрелять по всему, что движется. И Шульдих начинает что-то соображать мозгом не тогда, когда пуля рассекает плечо Оми, а только когда пистолет вместо очередного выстрела дает только тихий щелчок. Осознание ситуации приходит вместе с очередным блеском лески в паре сантиметров от шеи, вместе со свистом катаны, рассекающей воздух слишком близко, вместе с ножом, выбитым из рук Фарфарелло. Стоя рядом с Джеем спиной к спине в окружении врагов и перезаряжая пистолет, Шульдих вдруг понимает, что их способности – ничто, по сравнению с боевыми навыками этих ребят, понимает, что если сейчас не отступит, то вряд ли доживет до утра, понимает, что очень боится умирать.

Телепату кажется, что время замедлилось, и та пара секунд, что он потратил на поиски решения, длилась, по меньшей мере, десяток минут. Бежать, бежать любой ценой – вот что сейчас меньшее из зол.

– Уходим. – Шульдих щелкает затвором и не зная, услышал его Фарфарелло или нет, бежит, не забывая отстреливаться.

Фарфарелло нагоняет довольно скоро и выдергивает пистолет из рук телепата, бормоча что-то вроде:

– Хотя бы одного из них я отправлю на тот свет.

Но Шульдих не слушает. Он убегает, не останавливаясь ни от выстрела, ни от того, что Джей, чертыхаясь, нагоняет его.

 

* * *

 

Оми кричит и вырывается, повторяя одно и тоже имя срывающимся голосом. В уголках его рта слюна, в глазах маниакальный блеск, а нос покраснел и распух. В целом, жалкое зрелище. Жалкое и жуткое.

Кен держит его, обнимая, как родного. Айя приводит в порядок плечо извивающегося подростка, которое так неудачно задела пуля. Йоджи курит прямо в гостиной.

– Пустите меня! Пустите! – Оми выворачивается, бессильно бьет ногами по полу.

– Успокойся, Оми… – Кен крепче прижимает к себе полуголое тело, скорее рефлекторно поглаживая его по голове. Он верит, что это должно успокаивать. Но Оми продолжает кричать, давясь слезами и срывая горло.

 

Йоджи: Больно за Оми. Или за себя. Не знаю. Быть свидетелем такой сцены – врагу не пожелаешь.

 

– Йоджи, да сделай ты хоть что-нибудь! – кричит Кен перед тем, как снова уткнуться носом и растрепанные светлые волосы. И Кудо послушно встает, тушит сигарету о подошву ботинка и хватает Оми за ноги.

– Ока! – снова кричит парень, дергаясь.

Айя молчит, одной рукой делая очередной стежок на свежем шве, другой стягивая края раны. Его пальцы немного дрожат.

 

Айя: Я не знаю, как на такое стоит реагировать. Чужая боль меня уже давно не трогает, но все же… мне жаль. Правда.

 

– Тихо, тихо, Оми… – повторяет Кен, как заведенный, и крепче сжимает товарища по команде.

– Ока! Ока! – Тсукиено дергает головой и слабо стонет, хватая воздух ртом. – Ока… – повторяет он тише и протяжнее. Мир перед его глазами плывет, искажаясь в слезах. Он видит коричневые пятна вместо куртки Кена, две светлые полосы – свои ноги, и один большой синий развод – Йоджи.

– Айя, ты скоро? – блондин поднимает голову, косясь на лидера.

– Да. – холодно отрезает тот и, сделав один из последних стежков, добавляет. – Кен, держи его крепче.

 

Кен: Тех, с кем столько переживаешь, уже трудно ненавидеть. И, черт возьми, Оми не заслужил этого! Почему в его жизни не могло быть хоть чего-то хорошего?!

 

Айя тянет Оми за руку и щедро льет на шов прозрачную жидкость с резким запахом. Парень хрипит сорванным горлом и начинает слабо скулить.

– Ока… Ока… – повторяет он, кое-как двигая дрожащими губами. Кен снова его гладит. У Йоджи от напряжения начинают затекать руки. Айя кладет на шов вату, пропитанную все тем же лекарством, и делает перевязку. – Ока… – тянет Оми и кашляет.

Сейчас Йоджи плохо представляет, как они смогли оттащить его от трупа и посадить в машину. По правде, он вообще плохо представляет, как это все получилось и как жить после этого.

– Все, – Айя поднимает с колена и складывает инструменты, флакончик жидкости, а так же то, что осталось от ваты и бинта, в аптечку. Уходит, не сказав больше ничего.

 

Айя: И все же, я рад, что теперь Рейдзи Такатори будет больно.

 

– На, – Йоджи подсаживается к Оми и протягивает ему открытую флягу.

С того момента, как Айя закончил с раной, прошло порядка десяти минут, за которые Тсукиено выбился из сил и, кажется, немного успокоился.

– Ч-что это? – спрашивает он, всхлипывая так, будто ему не хватает воздуха.

– Просто пей, как лекарство.

Кен смотрит на Йоджи с некоторым сомнением, до сих пор не совсем понимая, что происходит. Об этом свидетельствуют хотя бы его руки, по-прежнему лежащие на плечах младшего товарища. Он реагирует только в тот момент, когда Оми, сделав несколько крупных глотков, давится.

– Что ты ему дал?! – Кен вырывает флягу из рук Тсукиено.

– Это ему точно поможет, – Йоджи пожимает плечами.

– Если это тебе помогает, то не нужно этим всех пичкать!

– Слушай, он не ребенок!

Оми вздрагивает и снова начинает плакать, хотя его щеки уже давно пошли красными пятнами от слез, а легкие болят так, что больно даже дышать. Вдобавок ко всему, от угощения Йоджи горло стало жечь еще сильнее, а голова загудела с новой силой. Оми, кажется, что он умирает.

– Не кричите… – тихо просит он, постепенно расслабляясь и оседая на Кена.

– Делай, как знаешь, – Йоджи встает и, на прощание хлопнув Оми по здоровому плечу, уходит.

Кен тяжело вдыхает воздух и, запрокинув голову, смотрит в потолок. Подросток рядом с ним бормочет что-то совсем неразборчивое и жмется ближе. Нервы и алкоголь сделали свое дело, и теперь Оми беспомощнее младенца. Кен не винит его за это. Он снова опускает голову и, оценив одним взглядом покрывшуюся мурашками кожу и напряженные соски подростка, мысленно отвешивает себе подзатыльник, затем торопливо накидывает на Оми свою боевую куртку и поплотнее в нее закутывает. Тсукиено бормочет что-то еще, но довольно быстро замолкает, так и заснув на полуслове.

От чего-то Кен уверен, что сегодня они повели себя правильно. Все трое.

 

* * *

 

Кроуфорд тащит Шульдиха за рукав, то ли потому, что не сомневается, что он зачинщик всего произошедшего, то ли потому, что ему помощь нужна куда больше, чем Фарфарелло. Телепат плетется нехотя, спотыкаясь через каждую ступеньку, материться. Джей бодро прыгает за ним, периодически останавливаясь и наклоняясь, увлеченно глядя на то, как кровь с кончика его носа падает на бетон.

Кроуфорд не уверен в том, правильным ли было решение оставить Наги одного в офисе Независимой Партии. Но зато он уверен в двух других вещах: в том, что именно он должен отвезти Шульдиха и Фарфарелло домой и в том, что им сегодня не стоит отсвечивать перед мистером Такатори.

Только открывая дверь квартиры, Брэд отмечает, что его руки дрожат и, сделав короткий глубокий вдох, обнаруживает, что каждый удар сердца отдается легкой болью в голову. Будучи честным с собой, он признает – тот факт, что наниматель избил его подчиненных, пусть и за дело, мог бы заставить Кроуфорда бить кулаками стены, если бы не отточенная до идеала выдержка, коей, он уверен, на долго не хватит. Брэд благодарен Наги – по дороге в офис подросток поделился с ним тем, что рассказал ему Фарфарелло. А именно, информацией о настоящих причинах смерти дочери мистера Такатори. И Брэд рад, что вовремя нашел на кого свалить ответственность за эту трагедию, так как в противном случае он вез бы Шульдиха не домой, а в больницу. На счет Фарфарелло он не уверен, но проверять не хочет.

Войдя в прихожую, телепат, опершись о стену, снимает ботинки и по-прежнему молча уходит в ванную. Джей спешит за ним, от чего-то совсем по-женски виляя бедрами.

– Шульдих, помой меня! – тянет он с издевкой.

– Пошел ты! – кричит телепат, захлопывая дверь прямо перед лицом берсерка.

Кроуфорд только набирает побольше воздуха в легкие.

 

Кроуфорд: Признаться, мне так паршиво осознавать, что клиент поднял руку на моих людей. Паршиво осознавать, что такая ситуация вообще получилась. И чего я стою, если позволил себе это допустить? Ответственность… какая, к черту, ответственность, если я знал, что так будет, но все равно пустил их в кабинет клиента первыми? Впрочем, надеюсь, Шульдиху это будет впрок.

 

* * *

 

– And where is that band who so vauntingly swore that the havoc of war and the battle’s confusion a home and a country should leave us no more? – Пьяным голосом распевает Кроуфорд, перегибаясь через подоконник. – Their blood has washed out their foul footsteps’ pollution! – продолжает он, надрываясь и размахивая полупустой бутылкой, так, что редкие капли вылетают из горлышка и падают на кроны деревьев с высоты пятнадцатего этажа. – No refuge could save… – Кроуфорд осекается, кашляет и неизвестно какая сила спасает его от того, чтобы, потеряв равновесие, выпасть в окно.

 

– Это ты устроил. – констатирует факт Наги.

– Да, – кивает Фарфарелло.

– И? – Шульдих скрещивает руки на груди, в очередной раз косясь на запертую дверь кухни.

Кроуфорд надрывается в своей комнате. Оттуда слышатся возня, грохот и такие слова, что Шульдиху захотелось бы закрыть Наги уши, случись все происходящее при других обстоятельствах. Сейчас ему, увы, хочется заткнуть уши только себе и пустить все на самотек.

 

Шульдих: Да, я облажался. Но, по крайней мере, я сделал хоть что-то. А этот алкаш пусть хоть из окна прыгает.

 

– Если Кроуфорд умрет, я не против вернуться в Розенкройц. – Фарфарелло зевает и скучающе переводит взгляд на окно.

– Наги? – Шульдих смотрит на подростка в надежде, что тот хотя бы поможет ему усмирить Брэда. Но мальчик молчит, опустив взгляд, должно быть, с полминуты, прежде чем выдавливает из себя.

– Мне все равно.

Конечно же, телепат знает, что это не так и что Наги волнует судьба Кроуфорда и отряда, но все же он злится на Шульдиха не меньше, чем остальные, а потому готов пойти даже на такое.

Телепат сдается.

– Да пошли вы. – хмыкает он, натягивая на лицо контрольную ухмылку, даже не отдавая себе отчет, насколько она в этот раз получилась неправдоподобной, и направляется к двери. Впрочем, уже в коридоре он цепляется за мысль о том, что если он усмирит Кроуфорда, то следующим утром это он будет прав, а не Брэд.

 

– … O’er the land of the free and the home of the brave! – даже не поет, а кричит Кроуфорд, когда Шульдих застает его, сидящем на подоконнике в одном только белье.

– Кроуфорд! – зовет телепат, закрывая за собой дверь. В комнате Брэда намного холоднее, чем в остальной квартире. – Кроуфорд!

– А? – пророк разворачивается слишком резко для пьяного человека, сидящего на подоконнике. – А… это ты, сукин сын! – воет он, раскачиваясь.

– Кроуфорд, мать твою, слезь! – телепат подходит ближе, прикидывая, хватит ли ему скорости схватить Брэда, если тот вдруг начнет падать. Решив, что нет, он приближается еще на пару шагов, но все же сохраняет дистанцию, при которой у него есть пути к отступлению.

– Нет… нет… – пророк мотает головой и делает заключительный глоток виски перед тем, как кинуть бутылку в окно. – Вы меня гулять не пускаете…

– Куда ты пойдешь такой? – фыркает Шульдих, откидывая волосы с лица.

– Гулять, – крайне логично отзывается Брэд и снова начинает раскачиваться.

 

Шульдих: Это называется как-то вроде «посмотреть своим страхам в лицо».

 

Телепат решительно преодолевает комнату до конца и хватает Кроуфорда за руку.

– Слезай.

– Fuck you! – кричит Кроуфорд, падая на пол. Пользуясь моментом, Шульдих закрывает окно и, сочтя Кроуфорда отключившимся, направляется к выходу, но уже на полдороги слышит из-за спины тяжелое дыхание, кряхтение и возню. Брэд встает на ноги удивительно легко для пьяного человека.

 

Шульдих: И вот я стоял, как идиот, посреди комнаты и смотрел на этого зомби, который, по-видимому, собирался разбить мне голову и сожрать мозги.

 

Телепат цепенеет, решая, что лучше сделать сейчас – уйти или остаться. Ни Кроуфорд, ни его сползшие семейники не внушают ему особо доверия, но перспектива везти его труп обратно в Розенкройц в цинковом гробу кажется все равно хуже. Когда Брэд оказывается совсем близко и замахивается, Шульдих перехватывает его руку, и вот лидер Шварц, потеряв равновесие, валится на диван, подминая под себя телепата.

Кроуфорд весит меньше, чем телепату казалось. Но все же у Шульдиха нет никакого желания лежать под почти голым покрытым липким холодным потом телом, которое, ко всему прочему, в любой момент может вырвать. Телепат ворочается, пытается высвободить руки, так неудачно прижатые торсом Брэда к его собственному, пытается даже пнуть или укусить Кроуфорда, но единственным результатом этого становится синяк на плече Оракула. Все оказывается бесполезным. Судя по всему, пророк вырубился окончательно.

Через полчаса попыток высвободится, Шульдих сдается.

А еще через час мирного сопения лидера Шварц на ухо телепат засыпает.

 

Наги: Правильно ли мы поступили?

Фарфарелло: Я не жалею, что стал частью проекта. Я получил незабываемое удовольствие, стоя под дверью кабинета.

 

* * *

 

Утром Шульдиха будят характерные звуки и, открыв глаза, он видит, как Кроуфорд свешивается с кровати и блюет прямо на пол. Его спина вздрагивает и напрягается каждым мускулом. Телепат только брезгливо морщится и, будучи по-прежнему придавленным, только отворачивается. Ни звук, ни запах, ни само осознание происходящего не воодушевляют его. Ко всему прочему жутко ноет затекшее тело, и последствия вчерашнего рукоприкладства мистера Такатори дают о себе знать. Потому Шульдих совсем не уверен, что сможет легко встать и покинуть комнату, не испачкавшись.

 

Шульдих: Это, наверное, худшее утро в моей жизни.

 

– Где Фарфарелло? – интересуется телепат, когда Наги ставит перед ним чашку кофе. За то время, что подросток провел в этой квартире, он успел запомнить вкусовые пристрастия и привычки своих товарищей.

– Ему стало не очень хорошо ночью… – подросток хмурится и немного сконфуженно продолжает. – Мне пришлось вырубить его. Вы ведь…

Мальчик не договаривает. Зато Шульдих моментально вспыхивает, прочитав, как именно Наги трактовал увиденное ночью, то есть, почти голого Кроуфорда, спящего на телепате. И, наверное, Шульдих даже успел бы возмутиться, если бы кухонная дверь не открылась.

Выглядит Кроуфорд хуже обычного – отекшее лицо, почти закрытые глаза, темные разводы под ними. Видимо, поход в душ не помог лидеру Шварц встать на ноги, так как на его фоне даже Шульдих со всеми своими синяками смотрится ничего.

– Мне нужно в офис мистера Такатори… – бормочет Брэд севшим голосом. Неудивительно, что он простудился, бегая почти голиком по далеко не теплому помещению.

– Не смеши меня. – подает голос телепат.

– Я… – Кроуфорд зависает, так и не подобрав нужное слово. Глаза у него стекленеют, замерев в одном положении, и почему-то Шульдиху кажется, что если сейчас где-то прогремит взрыв, Брэд даже не вздрогнет. Впрочем, это впечатление оказывается ошибочным, так как пророк переводит взгляд на телепата сразу, как тот начинает говорить.

– Сегодня похороны. Нам там не место.

– Да? – Кроуфорд, наконец, отлипает от дверного косяка и идет к столу. – Откуда ты знаешь?

– Наги только что об этом подумал, – хмыкает Шульдих, делая несколько глотков кофе.

– Наги? – теперь неосмысленный вопросительный взгляд падает на подростка.

– Такатори вчера так сказал… – и, после паузы, – сделать тебе кофе?

– А? – Брэд до сих пор плохо осознает происходящее. – Да.

Младший Шварц кивает со всей японской вежливостью и, отходя, думает о Кроуфорде такое, что телепату стоит больших усилий не засмеяться.

– Кстати, хороший ход. – Шульдих переключает тему, совершенно не задумываясь о том, стоит ли им вспоминать о вчерашнем. – Свалить все на Вайсс. Как ты до этого додумался?

– Я… видел. – Кроуфорд кашляет и ежится. – И вот что, – продолжает он, – Шульдих, Наги, ни в коем случае не убивайте этих парней. Они нужны нам живыми.

– Зачем?

– Не знаю. – Кроуфорд хмурится с несвойственной ему неуверенностью в мыслях. Шульдих с Наги мало знают о пророках, но им обоим кажется, что это те люди, которые уверенны в каждом своем шаге и знают о нем на неделю вперед. Из этого следует, что или они чего-то недопонимают или Брэд просто неудачник. – Кстати, – снова оживает Кроуфорд, беря из рук Наги чашку кофе, – а где Фарфарелло?

Шульдих усмехается.

 

Наги: Не то, чтобы я был чем-то недоволен, но почему-то мне кажется, что все это плохо закончится.

Шульдих: Я молодец. Я опять все сделал правильно. Хвалите меня.

Кроуфорд: Пожалуй, мне надо завязывать с алкоголем. Хотя бы временно.

 

* * *

 

План Такатори сам по себе превосходен. Айя не знает, был ли Оми, назвавший Персию «дядей» его частью, но если бы это оказалось так, он бы даже не удивился. Выстроившаяся цепочка повергает его в ужас. Он работает на Персию. Настоящее имя Персии – Шуичи Такатори. То есть, Айя потратил два года жизни, работая на члена ненавистной семьи, из которых последние полгода еще и бок об бок с их же отпрыском.

 

Айя: Я жалею о сказанном. О том, что сказал ему, что он не Мамору Такатори, а Оми Тсукиено.

 

В городе один за другим случаются теракты и их зачинщики подписываются, как Вайс. Ран не имеет никакого желания сидеть и, сложа руки, ждать, пока Такатори придет за его жизнью.

Сегодня он ушел из магазина, точно зная, что никогда туда не вернется. Ни Йоджи, ни Кен, ставшие свидетелями этого, кажется, ничего не поняли, и Айя уверен, что так лучше. В конце концов, в последнее время они с Йоджи слишком сильно сблизились, и эту связь надо было разрывать, как и любые лишние привязанности. Наверное, если бы Ран не пришел к такому решению, он мог бы до сих пор работать в Крашерс.

 

Айя: Я проделал довольно долгий путь к заветной цели и сейчас, когда все настолько очевидно, я не собираюсь ждать еще, пока Персия соизволит дать нам миссию. Я убью Такатори Рейдзи, и будь что будет.

 

Сегодня Айя говорил с человеком по ту сторону экрана лично. И в жизни Персия не представлял собой ничего примечательного, не было той уверенности в себе, тех пафосных речей о справедливости, ничего, только крепкий бородатый мужчина в светлом костюме. Настолько невпечатляющий, что Айя без тени сомнений просто проинформировал его о своих планах и ушел.

Последним, что Ран сделал сегодня, стал короткий ночной визит к сестре.

И теперь он сидит в засаде, с замиранием сердца отсчитывая секунды, прогоняя в голове воспоминания, уже в который раз убеждая себя в том, что сейчас должен быть здесь, а не жить где-то нормальной жизнью, уже давно справившись со своим горем.

 

* * *

 

Йоджи осматривает свою комнату: пустые бутылки, бычки, вкрученные в переполненную пепельницу, грязная одежда – вот и все, что он оставит здесь после себя, если не вернется. Впрочем, если бы он верил в то, что может умереть, то не работал бы в Вайсс.

Йоджи сам себе улыбается и достает из шкафа одежду для миссий. Он не думает ни о чем, кроме того, как неприятно ткань холодит кожу, натягивая штаны и майку. Впрочем, отсутствие мыслей холодит голову ничем не хуже. Кудо старательно завязывает ботинки, накидывает плащ, нацепляет очки и только после этого берет часы с прикроватной тумбочки. Как последний штрих перед тем, как застегнуть плащ и выйти в коридор, он проверяет, как работает его весьма своеобразное оружие.

Вот, кажется, и все… Балинез готов.

 

Йоджи: Ничего не понимаю. Мы знаем, что задание – это ловушка, но все равно идем туда. Мне совершенно не нравится плясать под чужую дудку. Вот только почему я все время это делаю?

 

Кен читает молитву, беззвучно, не открывая глаз и не поднимая головы.

Его боевая одежда разложена на кровати и все, что надето на Кена – это джинсы. Пять минут назад, влезая в них, Хидака решил, что если выживет, то обязательно купит новые, так как эти уже давно прохудились. Хотя, будучи честным с собой, он добавил, что вряд ли дотянет даже до полуночи. В целом, Кен не сомневается в том, что заслужил смерти, но, все же, ему так хочется еще хоть немного пожить. Хотя бы лишний месяц, за который он бы успел продать столько цветов, поиграть с детьми в футбол, может быть, окончательно помириться с отрядом. Нет, не с отрядом. С Айей, Йоджи и Оми.

– Аминь… – шепчет Хидака, поднимаясь с колен, и без излишних промедлений берет с кровати футболку. Только сейчас он замечает, что плохо отстирал ее после миссии – около воротника чуть различимое пятно крови Оми. А еще замечает, что руки немного дрожат.

 

Кен: Вот, кажется, и все. Не знаю, зачем в это ввязался. Лучше бы оставался работать в Критикер… хотя, что уж сейчас метаться?

 

Оми пересчитывает дротики и берет на всякий случай побольше. Он проверяет работу всего оружия. Он проверяет, завязаны ли шнурки на кедах. А потом проверяет все по новой, ни о чем не думая. Для Оми не существует смерти или даже ее угрозы. И здесь со своей инфантильностью он выигрывает у товарищей по команде. Все кажется каким-то подобием компьютерной игры, где смерть — это что-то временное, а новая миссия – не более, чем новый уровень. Оми знает, что раньше не относился к этому так, но сейчас это единственное, что заставляет его, еще раз все проверив, выйти из комнаты.

Дожидаясь остальных, он спускает в магазин и глубоко вдыхает запах цикломенов. Осматривает зал, всхлипывает, но быстро вытирает глаза.

 

Оми: Мы справимся. Нам приходилось выбираться и не из такого. Или мне только так кажется?

 

* * *

 

Полчаса в засаде. Под холодным дождем с болезненными воспоминаниями в голове.

Айя все решил, и нет ни одной силы, способной изменить его выбор. Если вдруг так сложится, что ему удастся выжить – в чем Абиссинец сомневается – он готов сдаться в руки полиции, в руки Вайсс, куда угодно – это будет уже не важно.

А дальше все щелкает перед глазами, как раскадровка комикса:

Черный кадилак, возможно, тот самый, который отнял у Рана Айю. Прыжок, взмах катаны и ответный выстрел.

Бессознательное уступает место сознательному, только когда Абиссинец уже сидит на асфальте и из машины выходит мужчина в светлом костюме.

 

Кроуфорд: Честно говоря, я не любитель «боевых действий», но работа есть работа.

 

–  К сожалению... Мистера Такатори здесь нет. У меня было видение, что ты нападёшь на эту машину. – достаточно емко поясняет Брэд и слышит, как на заднем сидении возится Фарфарелло. Кроуфорд надеется, что от берсерка хоть раз с самого начала операции будет какая-то польза.

– Сила предвиденья? – Айя чувствует себя обманутым, и вовсе не из-за того, что Такатори не ехал на этой машине. Возможно, в другой раз он не поверил бы в то, что мужчина перед ним способен пророчить будущее, но сейчас это кажется вполне логичным выводом из всего вышесказанного, совершенно не требующим научного обоснования.

Брэд же списывает легкое принятие подобных фактов о себе или на сложность ситуации или на тонкость восточного менталитета. Потому, желая оттянуть время до появления Фарфарелло, честно отвечает на вопрос японца:

– Можно и так сказать. Я вижу всего лишь проблески будущего.

Наконец, появляется берсерк и подхватывает за Кроуфордом:

– В будущем, которое вижу я, ты умрёшь прямо здесь.

Брэд, точно знающий, что у истории их нынешнего клиента есть только один финал и успевший с этим смирится, мог бы поспорить с Фарфарелло, но, пожалуй, Джей имеет право на толику пафоса, позаимствованного из японских мультфильмов, коими его прокачивает Шульдих. Потому Кроуфорд только отходит в сторону, стараясь повернуть голову так, чтобы дождевая вода не попадала на очки, уступает психу место. Но, похоже, японца волнует именно оракул. Дар предвиденья всегда приходится очень кстати, когда на тебя летит кулак. Тело, как будто бы совершенно не совещаясь с мозгом, уходит от удара – этот условный рефлекс выработался у Кроуфорда еще в Детройте. Увернувшись еще несколько раз, Брэд не может воздержаться от комментариев:

–  Какая жалость, ты не способен видеть будущее.

Вайсс не теряется с ответом:

– Будущее – это не то, что видят. Будущее – это то, что создают!

Кроуфорд, будучи, как и многие оракулы, фаталистом, придерживается другой точки зрения. Ведь, садясь в машину клиента, Брэд знал, что этим только отсрочит, но не предотвратит скорую смерть мистера Такатори. Потому что это — его будущее. Увы, мальцу сегодня суждено выжить, равно как и его товарищам по команде, поэтому Кроуфорд даже не старается его убить.

 

Кроуфорд: Я никогда не мог понять одного. Зачем люди начинают заниматься чем-то подобным, если у них был шанс отказаться?

 

* * *

 

Айя теперь, кажется, знает, где он должен быть. Впрочем, все сложилось так, как должно было. Если бы он сразу пошел с Вайсс на миссию, то, вероятно, они были бы мертвы все четверо. Но сейчас они живы и вполне боеспособны. Кажется, первый раз им придется действовать без указа свыше, но, учитывая, что по всему городу уже давно расклеены их фотографии с подписью «разыскиваются», дальше становится преступниками им уже некуда.

Смерть Рейдзи Такатори – единственный выход. И они все это признают, даже Оми.

– Ну и ночка выдалась, – Йоджи прислоняется к стене, осматривая канализационный туннель. Это место не внушает особого доверия ни своим видом, ни запахом, но все же, как им всем кажется, это самое надежное укрытие, где они смогут зализать раны перед предстоящим делом.

– И не говори, – Кен садится рядом с Кудо на корточки.

Йоджи хмыкает и закуривает. Тело до сих пор болит, а руки трясутся. Как они и предполагали, на месте миссии их ждала ловушка, подготовленная войсками. И они до сих пор не могут до конца поверить в то, что выжили, ведь там были солдаты в полной амуниции. Целый отряд против них троих, вооруженных своим, хоть и действенным, но весьма странным оружием.  Впрочем, если бы не Айя, то вряд ли бы они здесь стояли.

– И что дальше? – спрашивает Оми, рассматривая свои содранные в кровь колени. – Айя?

– А разве не ясно? – отвечает за Абиссинца Йоджи. – Пойдем к зданию партии.

– Это будет наше самое опасное дело… – растерянно произносит Тсукиено, сползая на пол рядом с Кеном.

Айя старается не сомневаться в победе. Он готов умереть, лишь бы при этом забрать Рейдзи Такатори с собой в могилу. С холодной головой он признается себе, что мог бы пожертвовать ради этого жизни всей команды. Только вот, когда он смотрит на них, потрепанных, грязных, изнемогающих от усталости, его охватывают сомнения. Глядя на них, Айя вспоминает первый день существования их команды, вспоминает, как они работали в магазине и даже то, сколько раз ему приходилось прятать улыбку, когда он просто сидел рядом и слушал их разговоры. Айя совсем не уверен в том, насколько часто им было хорошо вместе, но почему-то все плохое сейчас резко отходит на второй план, оставив только приятные воспоминания. Это проносит немного боли и сожаления. Абиссинец никогда не думал, что все так сложится.

– Наверное, это не только самое опасное, но и последнее наше дело. Как думаете? – Йоджи выдыхает дым и снова затягивается.

– Наверное… – Кен кивает и поднимается с пола.

Их ожидает очень долгий день с не менее долгой последующей ночью. И, конечно, они могли бы махнуть на все рукой и, к примеру, бежать из города, но если бы им в голову приходили подобные идеи, то они вряд ли бы стали частью Вайсс.

 

* * *

 

Теперь Кроуфорду не о чем беспокоиться. Раньше смерть мистера Такатори могла повлиять на его положение в глазах начальства, но клиент сделал одну большую ошибку – он отказался от их услуг. Власть ударила ему в голову и, войдя в комнату, где Шварц ждали его дальнейший распоряжений, новый премьер-министр Японии сообщил, что больше не нуждается в их услугах, обвинил в шпионаже, к слову, вполне заслужено, и отдал последний приказ – наблюдать.

В Японии объявлено военное положение и Кроуфорд может только восхититься тем, как мистеру Такатори это удалось, имея в качестве предлога всего четырех мнимых террористов. Впрочем, так же Брэд знал, что клиент сам вырыл себе могилу. Вайсс совсем скоро будут здесь, а это значит, что им самим лучше уйти, чтобы не путаться у судьбы под ногами.

– Идиот, – подытоживает Шульдих, глядя в окно. Обстановка порядочно беспокоит его. Наверное, если бы Брэд имел привычку делиться увиденным, телепат чувствовал бы себя куда спокойнее.

По улице с жутким шумом пролетает вертолет с до зубов вооруженным экипажем. Он движется настолько близко к окну, что Шульдиху ничего не стоит разглядеть лица и почувствовать смесь непонимания и тщеславия в умах. В этом, как телепату кажется, суть человека. Власть для него как наркотик. Тех, кто не умеет с ней обращаться, она сводит с ума. А у тех, кто уже однажды немного хлебнул ее, появляется необходимость повышать дозу. У Шульдиха это не вызывает ничего, кроме презрения.

Телепат закрывает глаза, а когда открывает, не видит уже ни окна, ни солдат, ничего, кроме звезд. Вести разговоры под тяжелыми взглядами охраны – не лучшая перспектива, потому он в очередной раз отмечает, что не зря потратил столько сил на пространство для связи.

– Что дальше, Кроуфорд? – спрашивает он, не оборачиваясь.

– Скоро здесь будут Вайсс. Если не уйдем, когда они появится, то один из нас погибнет. Если уйдем сейчас, то погибнут все, кроме Фарфарелло. Потому можешь расслабиться и ждать. – доносится из-за спины голос Брэда. – Я скажу, когда будет пора.

– Ясно… – телепат обхватывает себя руками и, запрокинув голову, все же уточняет, – один из нас – это кто?

– Это ты, Шульдих. Это ты, – отзывается Брэд холодно, и за спиной рыжего хлопает дверь. Кроуфорд вернулся в реальность, должно быть, не желая дальнейших расспросов. Телепат стоит неподвижно еще пару минут, затем фыркает и, тряхнув головой, тоже торопится покинуть пространство для связи.

 

* * *

 

Айя: Я до сих пор не верю, что это закончилось.

 

Стоя над трупом человека, о смерти которого он мечтал последние два года, Ран не чувствует ничего. Нет ни триумфа, ни успокоения. Просто труп и кровь на катане.

Они вошли в здание под видом солдат сил самообороны, устроили пожар, зажали Такатори в угол. И теперь все закончено. По крыше уже крадется огонь, медленно приближаясь к центру, к тому самому месту, где неподвижно стоит Ран и лежит человек, способный выстроить новый мир на крови. Ран никогда не думал о том, зачем Такатори раз за разом преступал закон, но последние его слова заставили задуматься. «Мне еще так много нужно сделать» сказал покойный премьер-министр, когда лезвие катаны вошло в его тело. Возможно, только что ради счастья отдельных людей, Ран лишил возможного светлого будущего целую страну. Но он ни о чем не жалеет и не сомневается в том, что человек перед ним должен был умереть. Это его цель. Это цель его отряда. Это последний приказ Персии, которому Ран, по сути, обязан жизнью.

– Миссия выполнена. – слышит из-за спины.

А вот и Вайсс, наконец, добрались сюда.

Говорят, что на огонь можно смотреть бесконечно. Имея закалку члена команды Вайсс, не помешает даже тот факт, что этот огонь – подступающий пожар. Наверное, был бы какой-то смысл остаться здесь и отправиться за своим лидером, отсюда, с этой крыши, всем вместе. Но Айю где-то в больнице ждет сестра, а остальных удерживает воля к жизни. Потому, пока пожар не перекрыл все пути к отступлению, они бегут к пожарной лестнице. Конечно, шанс выбраться по ней не очень велик, но все же он есть.

 

Айя: И все же, я сделал то, что должен был.

 

* * *

 

Вид разгромленного «Конеко» наводит тоску, но все же им приходится последний раз вернуться туда, чтобы забрать «тревожный чемоданчик». Еще днем, перед тем, как покинуть магазин, они взяли все самое необходимое и, завернув в несколько пакетов спрятали в подсобке, в одном из мешков с землей. Просто на всякий случай, если вдруг еще предстоит вернуться. Так оно и вышло.

Вайсс разбирают документы, деньги, прочие ценные вещи, заходят в свои разгромленные комнаты, чтобы оценить ущерб и прихватить с собой в новую то, что уцелело и может там понадобиться. В основном это мелочь, скорее какие-то воспоминания, от которых жалко отказаться. Сборы проходят с полной пустотой в голове, но вот они готовы, закрывают магазин, вешают замки на двери и, взяв себе по копии ключа, просто на всякий случай, собираются у входа. С восходом солнца они разойдутся, каждый своей дорогой, наверное, чтобы никогда больше не встретиться. И это приносит скорее боль, чем облегчение. Даже Кен чувствует себя обманутым, но, как и всегда, не подает виду.

– Ну что? – Йоджи закуривает. – Вот и конец истории?

– Вроде того. – Хидака смотрит на опущенные жалюзи так, как будто что-то еще можно изменить. – Даже немного жаль.

– Только не говори, что тебе не будет хватить нас? – смеется блондин.

– Или тем более нашей работы. – тихо добавляет Оми.

– Больно вы мне нужны. Просто… просто я как-то привык, что ли. – пристыжено поясняет футболист и замолкает.

Нет смысла кривить душой. Они все привыкли и друг к другу, и к своей работе, как дневной, так и ночной. Они не сомневаются, что существование без постоянного запаха роз, каттлей, горечавок, фрезий и прочих цветов покажется уже не полным. Никто из них еще не придумал, как вернуться к нормальной жизни после пережитого и сделанного, да и, по сути, никто из них еще до конца не поверил в то, что Вайсс и правда больше не существует.

Небо начинает приобретать здоровый голубой оттенок, а это значит, что теперь уж точно все.

– Пока? – Йоджи протягивает Айе руку и, тот, после недолгой паузы, пожимает ее в ответ.

– Пока…

– Да, черт с ним! – вдруг восклицает блондин и, за руку притянув Фудзимию к себе, обнимает его, уткнувшись носом в плечо, хлопает по спине, так, как обычно делают, прощаясь со старым другом. Айя некоторое время стоит неподвижно, в полной растерянности, затем расслабляется, обнимая теперь уже бывшего товарища в ответ. И это, как ему кажется, тоже правильно.

Когда они расцепляются, свое слово снова вставляет Кен:

– Ну… я был рад работать с вами. Или как обычно говорят в таких случаях? – он неловко смеется, почесывая затылок.

– И я, – улыбается Оми. – Мне кажется, мы были хорошей командой.

– И то верно, – Йоджи смотрит на часы. – Пора?

– Пора, – соглашается Айя.

И последний раз, обменявшись взглядами, они находят в себе силы отвернуться и разойтись.

Переходя дорогу, на пути к автобусной остановке, Оми еще несколько раз оглядывается, на ходу вытирает слезы. Все же, как бы он не пытался удержать себя, не привязаться к отряду так и не получилось.

Кен напрявляется в прямо противоположную сторону, к ближайшей гостинице, чтобы, наконец, помыться и выспаться. Он слишком измотан, чтобы до конца понять, что случилось, но ощущение обмана по-прежнему не покидает его.

Йоджи больше некуда идти, кроме как к одной из своих девушек. И пусть он смертельно устал, пешая прогулка кажется ему самым подходящим способом немного прояснить мысли и смириться с судьбой. Случилось то, что должно было. И, уходя, Йоджи не оглядывается, потому что знает, что просто не мог он сейчас видеть этих людей в последний раз.

Ран идет в больницу, чтобы убедиться, что с его сестрой все в порядке. Ему не важно, как он к ней попадет – поспит на лавочке до начала приемного времени или вскарабкается по пожарной лестнице, чтобы просто заглянуть в окно и вздохнуть спокойно. Месть позади, равно как и Вайсс, и работа в Критикер. И, хоть Ран никогда себе в этом не признается, ему все же будет немного не хватать цветочного магазина, товарищей по команде и цели в жизни.

Утром Шульдиха уже не было.

Кроуфорд вспоминает о произошедшем с головной болью и чувством вины. Он плохо представляет, как сможет выйти из комнаты и посмотреть Шульдиху в глаза. Вчера его мало волновал этот вопрос. Ему казалось, что все пройдет легко, как по маслу, и подчиненному обязательно тоже понравится. Осознание случившегося приходит почти следом за похмельной болью между висков, и прибивает к кровати не хуже любой хандры. Ощущения сменяют одно другое настолько быстро, что Брэд сам плохо улавливает, как страх сменяется отчаянием, за которым наступает злость, плавно перетекающая обратно в страх. В программе не прописаны подобные алгоритмы. Все выстраивается в голове Кроуфорда, как примитивная задача по геометрии или физике, где дан один изнасилованный Шульдих и вопрос «что дальше?». Только вот в голове Кроуфорда нет ни одной формулы, ни одной аксиомы или теоремы, даже гипотезы, которая была бы уместна в этой задаче.

К трем часам дня жажда и желание, наконец, выбросить завязанный узлом презерватив заставляют Кроуфорда выйти на кухню, где, как на зло, он натыкается на Шульдиха.

Телепат сидит на подоконнике около открытого окна и курит. При всем трагизме ситуации у него не получается делать это, как у человека, не первый раз держащего сигарету в пальцах. Он курит, как школьник, думающий, что это делает его круче в глазах сверстников. И сложись все немного иначе, Брэд бы сейчас посмеялся и над этим, и над расстегнутой рубашкой, и над волосами, выглядящими так, будто телепат не то забыл расчесать их, не то специально растрепал, и над стеклянным взглядом – над всем этим донельзя пошлым образом жертвы изнасилования. Но, к сожалению, у Шульдиха есть право себя таковым считать, потому Кроуфорд прячет взгляд, кидая презерватив в мусор, завязывая пакет и наливая себе стакан воды.

Шульдих не говорит ничего.

Кроуфорд открывает рот, но тут же решает промолчать, так как все его слова сейчас – не более, чем глупые оправдания.

 

Шульдих: Я просто не верю в то, что случилось… мне кажется, что кто-то залез мне в голову, достал оттуда самые жуткие страхи и попытался воплотить в жизнь.

 

Уже в дверях Брэда останавливает тихий голос, полный жалкими подделками под привычные интонации телепата:

– Знаешь, а я даже почти начал считать тебя другом.

– Прости… – бормочет Кроуфорд, быстро уходя. И в этот момент его удерживает в колее только видение, говорящее о том, что сегодня же вечером Эсцет вызовут его в Германию на пару дней.

 

* * *

 

Знакомый торговый зал. Если принюхаться, можно представить, что здесь еще витает знакомый запах розы, и Йоджи вдыхает его, делает несколько неуверенных шагов и касается разбитого стеллажа. Воспоминания снова проигрываются перед глазами, пугая своей отчетливостью.

Вот они впервые вчетвером продают цветы. Вот школьницы, издавая звуки поразительно высоких частот, толпятся у витрины. Вот Манкс проходится по залу, громко цокая каблуками красных босоножек. Вот Айя стоит на четвереньках, сплевывая на пол кровь.

Йоджи не уверен в том, сколько прошло времени с тех пор, как это было – пара дней или целая жизнь. Но идя через торговый зал к служебному входу он уверен, что если Критикер снова понадобятся Вайсс, он возьмется за оружие, не задумываясь ни на секунду. И, более того, сейчас он не сомневался в том, что ждет его в подвале, будто бы кто-то заранее нашептал ему.

Кудо не покидает ощущение дежавю и, спускаясь по лестнице на тусклый свет, он вспоминает, как первый раз вошел в это помещение и, осмотрев свой отряд, только отшутился, выразив сожаление по поводу отсутствия девушек в отряде. Все должно повториться.

Внизу его ждут Айя, подпирающий спиной стену, и Кен, развалившийся на табуретке у сломанного телевизора, на котором они когда-то все вместе смотрели фильм про падших ангелов.

– Йоджи? – Кен даже вскакивает на ноги.

– Собственной персоной. – Кудо поправляет очки и улыбается.

– Что ты здесь делаешь?

– То же самое я мог бы спросить у вас, ребята. – Балинез проходит вглубь помещения и разваливается на диване. – Видишь ли, там, на улице собирается дождь, и я решил переждать его тут.

Хидака растерянно опускается обратно на табуретку. После недолгих размышлений он улыбается чему-то, только ему понятному. Кену кажется, что последний раз настолько на своем месте он чувствовал себя только в церкви, будучи еще ребенком. Он по-прежнему не может применить ни к кому из бывших товарищей слово «друг», но это не отменяет того факта, что Кен испытал что-то похожее на счастье, спустившись в магазин и застав там Айю, не изменившего с того момента даже позы.

 

* * *

 

Шульдих: Я не могу назвать Фарфарелло другом, но, наверное, я уже давно разучился быть один. Мне нужен рядом хоть кто-то, иначе я боюсь сорваться, что совсем нежелательно.

Фарфарелло: Я люблю курицу…

 

Фарфарелло ставит на стол бумажное ведро и вскрывает его, даже не успев сесть.

Шульдих не считает нужным уточнять, зачем позвал берсерка пообедать в KFC, тем более, на скудные остатки зарплаты. Единственный подвох этой затеи всплывает уже в процессе: достав из ведра кусок курицы и надкусив его, телепат понимает, что совершенно не хочет есть. По сути, после произошедшего, Шульдих не хочет уже ничего, кроме как провалиться сквозь землю, исчезнуть, уйти в нирвану. Но эти желания слишком далеки от реальности, чтобы быть выполненными. Потому телепат просто таскает всюду за собой Фарфарелло, так, будто бы надеется, что псих защитит его в случаи чего.

– Ты плохо выглядишь. – говорит берсерк, обгладывая куриную ногу.

Шульдих и сам знает, что плохо выглядит в мятой рубашке и с грязными волосами, собранными в неаккуратный хвост. Брэд был бы недоволен – отмечает про себя телепат и, поежившись, через силу пихает в себя надкушенный кусок.

– Это из-за Кроуфорда? – интересуется Фарфарелло тоном совершенно адекватного человека и ломает зубами кость.

– С чего ты взял?

Берсерк умеет задавать довольно логичные вопросы так, чтобы по спине побежал пот, а паранойя зажала в угол. И пусть телепат знает, что Фарфарелло не в курсе произошедшего, он легко может признать, что сам где-то ошибся, читая его мысли.

– Да так… – Джей сплевывает пережеванные осколки костей на край подноса и выуживает из ведра следующую жертву, – вы, кажется, ругались ночью перед его отъездом.

– Слушай, не нужно обсуждать это так, будто бы решаешь проблемы семейной пары.

– Вы бы хорошо смотрелись на красных кушетках.

Вместо ответа Шульдих кидает в Фарфарелло скомканной салфеткой, попутно стараясь не реагировать на мысленные комментарии других посетителей забегаловки. Конечно же, японцам весело смотреть на двух так называемых «гайдзинов», тем более, таких нестандартных, как они с Джеем. Шульдих явственно ощущает накатывающие раздражение и дискомфорт, которые приносит все – от любопытных азиатов и шуток Фарфарелло до отсутствия аппетита и необходимости постоянно ерзать на стуле, чтобы было не так больно сидеть.

– Я понимаю, что Бог, – говорит Шульдих и на последнем слове Фарфарелло ломает новую кость, – не любит гомиков, но меня к этому припутывать не надо.

– А ты разве не гомик? – спрашивает Джей с напускным удивлением.

– Пошел ты, – Шульдих делает несколько глотков колы и предпринимает повторную попытку поесть.

– Ja wohl, mein Fuhrer, – Фарфарелло отдает честь и тут же возвращается к поеданию курицы, на этот раз уже молча.

Телепат тяжело вздыхает, понимая, что при необходимости выговориться, не может вслух признаться в том, что стал жертвой изнасилования. В целом, он не может ничего, кроме как ночью закусывать край подушки и трястись от собственной беспомощности, гадая, когда это повторится, в чем он, в общем-то, не сомневается.

 

Шульдих: Лучше бы я в детстве умер.

Фарфарелло: Я ведь вижу, что что-то не так. Вижу, что он хочет мне об этом рассказать. Но, если это действительно нужно, сам расскажет. Если нет, то я подыгрывать не буду. Я все вижу. Я ведь не идиот.

 

* * *

 

За последние дни магазин преобразился, хоть до сих пор и не вернулся в привычное состояние. Работы оказывается куда больше, чем кажется с первого взгляда. Нужно убрать весь мусор, заделать пулевые отверстия в стенах, заменить мебель, снова убрать мусор, на этот раз строительный, и, конечно же, привезти новые цветы.

Необходимости думать о второй работе пока нет, так как человек в малиновом костюме, представившийся Ботаном и на один раз заменивший им Персию, больше не появлялся. Но, тем не менее, если они снова хотят быть Белыми Охотниками, им снова нужно прикрытие в уже таком родном «Конеко».

Кен переклеивает обои. Оми моет пол. Йоджи сидит на табуретке около открытой двери и курит. Собственные мысли своей наивностью вызывают у него невеселую усмешку, но он, правда, до последнего надеялся, что они будут вчетвером в этом магазине, так же, как и раньше. Кудо не считает себя очень сентиментальных в вопросах, которые не касаются женщин, но тогда, спускаясь в подвал магазина, он представлял, как он снова будет обольщать школьниц, как Айя будет холодно произносить свое излюбленное «если вы ничего не покупаете, то уходите», как Кен будет тихо ругаться под нос, а Оми изображать бурную деятельность. Но Айя просто ушел, и почему-то Йоджи сомневался в том, что еще когда-нибудь его увидит, если, конечно, не захочет это сделать специально.

– Эй, Йоджи!

Старые боевые навыки помогают Кудо поймать кинутую в него тряпку. Он смотрит на не самый чистый кусок ткани, пытаясь понять, что Кен имел в виду, бросив это, пока Хидака сам не комментирует свои действия:

– Заканчивай там прохлаждаться и помой витрину.

– Сейчас, – Йоджи нехотя плетется к стеклу, по ходу цепляя чистящее средство.

Еще около пяти минут они работают молча и тишину разбавляют шипение пульверизатора, скрип тряпки, плеск воды и шуршание шпателя. На улице почти тихо, только изредка проезжают машины и идут одинокие прохожие. Йоджи вдруг думает о том, что, пожалуй, они трое слишком сильно друг от друга отвыкли, чтобы им было легко завязать беседу. Впрочем, также он не сомневается, что это временно.

Оми отжимает тряпку и вешает ее на край ведра.

– Я схожу в магазин, куплю перекусить. Вам что-то нужно? – спрашивает он, направляясь к надбитой раковине, чтобы помыть руки.

– Я ведь не могу попросить тебя купить мне пива и сигарет, – зевает Йоджи, не открываясь от витрины. – Так что прихвати мне минералки.

– Да, и мне чего-нибудь поесть, – подхватывает Кен. – На свое усмотрение.

Оми кивает и уходит, оставив товарищей наедине. Почему-то этот факт вызывает у Йоджи ощущение, что он непременно должен поговорить с Кеном, сказать ему нечто важное, вот только непонятно, что именно. Блондин еще недолго возит тряпкой по итак чистому стеклу и, наконец, отходит обратно к табуретке, закуривает.

– Чем ты занимался все это время? – он задает, как ему кажется, самый логичный на настоящий момент вопрос, выпуская в воздух причудливые шлейфы дыма.

– По мелочи, – отзывается Кен почти сразу. – Снимал комнату у старушки, работал.

– Кем?

– Подрабатывал в спортивной школе тренером по футболу. Худо-бедно, но на жизнь хватало, – Хидака, наконец, отрывается от стены, убедившись, что закрыл все пулевые отверстия, и подходит к Йоджи, становится рядом, опирается плечом о дверной косяк. – А ты сам?

– По сути дела, ничем, – смеется Кудо.

– Как это? На что ты тогда жил? И, главное, где.

– У девушек, – Йоджи впервые осознает, что это совсем не так хорошо, как ему казалось раньше. Кен и вовсе не комментирует, только тяжело вздыхает, отгоняя сигаретный дым от лица рукой.

– Как думаешь? – вдруг спрашивает он, опускаясь на корточки. – Что будет дальше?

– С чем?

– Получается, Вайсс снова в сборе?

– Вроде того.

Опять наступает тишина, в которой витает один и тот же вопрос, понятный им обоим, но почему-то до сих пор не заданный. Йоджи невольно вспоминает ту ночь на пустыре, когда казалось, что им уже ничего не поможет, но появился Айя и спас их. Ему хочется верить в то, что Абиссинец когда-нибудь снова так появится и, он не сомневается, Кену тоже.

– Знаешь… честно говоря, он мне никогда особо не нравился, – говорит Кен, и слово «он» даже не нуждается в пояснении. – Но без него все это не может существовать. Нас всегда было четверо, с самого начала, а тут… – Хидака сжимает кулаки. – Да он просто эгоист, раз так поступил!

– Да ладно тебе… – Йоджи ощущает острое желание сделать что-то фамильярное, скажем, потрепать Кена по голове или щелкнуть по носу, но вместо этого он только улыбается. – Не думай об этом. Вон, кажется, уже и Оми идет.

 

Через десяток минут они опускают жалюзи и, за неимением никакой целой мебели в торговом зале, кроме одной-единственной табуретки, располагаются на полу вокруг нескольких пакетов с фастфудом. Все как-то само собой становится проще: и разговоры, и их темы, и дальнейший совместный ремонт магазина.

 

Кен: Я рад, что вернулся. Пусть пока у нас было всего-то таких-то полмиссии, я снова чувствую, что живу, а не просто существую. Хотя, думаю, тут дело не столько в самой работе.

Йоджи: Все-таки мое место здесь, в этом магазине и с этими людьми. Надеюсь, мы проживем так еще долго и умрем все вместе на одной миссии, чуть раньше, чем станем настолько старыми, что не сможем работать.

Оми: Вот только немного жаль, что Айя не с нами.

 

* * *

 

Айя входит в пустую квартиру, запирает дверь, скидывает куртку. Он давно отвык включать свет, так как, живя один, всегда точно знаешь, где что находится, и не боишься споткнуться. Он давно отвык прибираться и следить за собой чуть больше, чем того требовал минимум с точки зрения общественной нормы. Он давно отвык от всего и, наверное, последнее, чего Ран хотел – это видеть бывших товарищей, это возвращаться назад хоть на шаг. Невольно ему приходится признавать, что хорошие воспоминания, связанные с периодом работы в Вайсс, тяготят его куда больше плохих.

Айя снимает футболку и оседает на кровать, прячет лицо в ладонях. В квартире холодно и одновременно душно. Есть желание, наконец, включить свет во всем доме и прибраться, но оно разбивается о перманентную усталость, о полное безволие, охватившее Рана с момента роспуска Вайсс. Он не может не признавать, что с каждым днем становится только хуже, но все равно не пытается ничего изменить. Наверное, именно это называют безысходностью.

Плечи вздрагивают, по позвоночнику проходит холодок, заставляющий согнуться пополам, прижавшись животом к ногам. Айя не сразу даже понимает, что происходит, и что так сильно обжигает его глаза. Рефлекторно моргая, он вдруг ощущает влагу на веках, влагу на щеках, плавно ползущую к подбородку. И первые раз за долгие годы он плачет, постепенно смиряясь с этой мыслью, со своей беспомощностью, позволяя себе всхлипывать и слабо вцепляться пальцами в плечи. Он уже забыл, каково это, когда воздух застревает в легких, болящих будто после хорошей драки. И впервые он осознает насколько это страшно – быть никому ненужным.

 

* * *

 

Шульдих открывает дверь, никак не комментируя возвращение начальника. Просто открывает и, не одарив Кроуфорда даже случайным взглядом, уходит на кухню, смотреть очередной весьма увлекательный, по его мнению, мультфильм и доедать пакет чипсов, купленный на последние деньги.

Брэд вздыхает, понимая, что его, пусть и не очень длительное, отсутствие никак не спасло ситуацию и вряд ли что-либо спасет ее в дальнейшем. Впрочем, старый знакомый в Германии, ныне тоже являющийся лидером отряда, порекомендовал Кроуфорду поставить Шульдиха на место, повторив свой недавний подвиг. О том, как предложение приятеля звучало дословно, Брэд думать не хочет, так как он достаточно давно вычеркнул подобные слова из своего лексикона. Да и не воодушевляет его идея воспитывать отряд подобным образом, быть деспотом и строить что-то среднее между тоталитаризмом и монархией в пределах одной квартиры. Потому вопрос с Шульдихом по-прежнему остается открытым.

– У нас снова есть работа, – говорит Брэд, остановившись в дверях кухни. – Собери всех у меня в кабинете через пять минут.

Уходя к себе, Кроуфорд не сомневается в том, что их отношения с телепатом никак не повлияют на планы Эсцет и это его немного успокаивает. В конце концов, его старый приятель, толкая долгую речь о «дрессировке» отряда, был без сомнений прав в одном – не важно, как подчиненные к тебе относятся, важно, как они относятся к работе. И сейчас Кроуфорд отчаянно пытается в это поверить и хранить смутную надежду на то, что Шульдиху не пришло в голову растрепать Фарфарелло и Наги о произошедшем.

 

* * *

 

За всю жизнь Айе, как и большинству мужчин, не так часто удавалось сделать это несколько раз подряд. Ботану же или везет, или для него это действительно не проблема. Он прекрасно знает, что и как нужно делать, усаживая Айю на себя, сгибая его в неудобной позе на заднем сидении автомобиля.

Ран не спал ни с кем с момента ухода из Крашерс, потому тело реагирует на подобный физический контакт сильнее, чем Айе хочется. Держаться за привычный образ не выходит, и бывший Вайсс стыдится своих тихих, чуть слышных стонов и испытываемого удовольствия.

Ботан – удивительный человек. Айя видит его второй раз в жизни и еще пару часов назад хотел вышвырнуть его из своей машины, но, увы, мужчина оказался упорнее. Табачный дым по старой памяти сыграл роль спускового крючка, а последующая драка дала иллюзию доверия. И вот результат – они возятся на заднем сидении машины, даже не думая о том, что кто-то может их увидеть.

Айя никогда не считал себя мазохистом, но все же любое прикосновение к местам, куда пришелся удар, вызывает такое возбуждение, что у него темнеет в глазах.

Ботан целует его ключицы и ребра, придерживает за задницу, заставляя подниматься и опускаться в каком-то неестественном темпе. Айя стонет, вцепляется в спинку сидения, пытается вдохнуть скудные остатки воздуха. Почти безуспешно, как ему кажется. В машине слишком жарко и душно. Большая часть кислорода давно переработана. И все, что можно ощутить – это резкий запах их пота и секса. Майка Айи постыдно закатана и завернута за воротник. Впрочем, Ботан со своими спущенными на щиколотки штанами и прилипшей к телу рубашкой выглядит не лучше. Из-за того, что кровь в их телах перегоняется с большей силой, чем обычно, шрам на лице мужчины очерчен особо твердым красно-розовым штрихом, и Айя наклоняется, чтобы лизнуть его, но вкус оказывается, как и у всего остального, соленым.

– Вот видишь? – шепчет Ботан, перекладывая руку на затылок Фудзимии. – Не такой уж ты и холодный.

– Заткнись!

Азарт обставить Коня не идет ни в какое сравнение с тем, что Ран испытывает сейчас. Все то раздражение и адреналин, которые он получал от Йоджи, кажутся мелочью. Этот мужчина оказывает лучше всех своих предшественников.

– Давай… – просит Ботан и тут же продолжает приказным тоном. – Двигайся, мать твою!

Желание берет верх над усталостью и Ран послушно двигается, ощущая первую, еще совсем слабую волну накатывающего удовольствия. Это чувство прогибает его спину, закусывает его щеку, чтобы оставаться незамеченным. В награду за послушание, Ботан тоже двигает быстрее, как бедрами, так и рукой. После он делает несколько рывков, каждый из которых судорожнее предыдущего, и входит в Айю тяжело, почти нехотя, затем замирает и тут же расслабляется, продолжая работать только рукой.

 

Через десять минут они лежат на заднем сидении обнявшись.

Через двадцать снова едут, и мысли в голове Айи не вяжутся. Он думает о том, что скажет Ботану многое, но гораздо позже, а сейчас пусть он в который раз повторяет своим удивительно приятным голосом о том, что мир Рана не должен заканчиваться на его сестре.

И Айя еще не знает о том, что Ботану не суждено дожить до завтрашнего утра, о том, что его смерть перевернет все в голове Абиссинца и о том, что кто-то отметит ее только короткой фразой «мы провалили работу» в лицо начальнику.

 

* * *

 

Йоджи никогда не видел и не чувствовал ничего подобного.

Айя молчал. Когда они везли его домой, когда заделывали дырку в ноге, когда провожали взглядами до комнаты, он молчал. Насколько бы привычным это ни было, даже сейчас Йоджи готов поклясться, что его молчание звучало совсем иначе. Может быть, сказывается появившаяся во время разлуки привычка наполнять его образ почти метафизическим смыслом, но Кудо уверен, что слышал за этим молчанием истерику.

Впрочем, все можно было бы прозаично списать на выпитую после миссии бутылку пива, если бы около трех часов ночи Айя не постучал Йоджи в дверь.

– Да? – Кудо лениво потягивается, гадая, кого занесло к нему посреди ночи.

Айя входит так же молча, пристыжено опуская взгляд, как будто хочет попросить чего-то, но находит это слишком наглым. До сих пор немного прихрамывая, он проходит вглубь комнаты и, не дожидаясь особого приглашения, опускает на пол, прислоняется спиной к кровати.

– Не хочешь пересесть? Пол холодный, – Йоджи чуть отодвигается, на тот случай, если Айя просто не хочет находиться насколько близко к нему.

Фудзимия мотает головой.

 

Айя: Это так стыдно – просить у кого-то помощи.

 

– Что, паршиво совсем? – Йоджи подходит к окну и закуривает. Чувство солидарности не позволяет ему сделать это, не вставая с места.

Айя отвечает коротким кивком.

– Хочешь, пойдем в магазин?

Молчит, утыкается лицом в колени. Йоджи читает это, как «нет» и, наверное, он прав.

 

Йоджи: Вот и как я должен был его понимать? А ведь никак не понимать тоже нельзя.

 

Кудо решает общаться с Айей его же методами – молчать. Если Фудзимия не отвечает, то, может быть, он и не хочет, чтобы его спрашивали. Йоджи привык не обманываться ложными надеждами, но единственное объяснение, которое приходит ему в голову – это доверие, установившиеся между ними за все те долгие ночи в закрытом магазине. В конце концов, наверное, поэтому Айя пришел именно к нему. С другой стороны – задумывается Йоджи – к кому он еще должен был идти? К Кену, который только и делает, что ищет повод выбить из него дурь или к Оми, вряд ли способному на большее, чем трепаться без умолку и гладить Айю по голове? Вряд ли ему это нужно.

Йоджи чуть заметно кивает своей догадке и, опершись локтем об оконную раму, продолжает молча курить. Первые пять минут после того, как он тушит бычок о дно пепельницы и садится обратно на кровать, тишина давит, дает ощущение того, что Айя ждет слов поддержки. Но молчание, оно как голод – приносит дискомфорт только первое время. Через пятнадцать минут достаточно только ровного дыхания, чуть заметных движений, блеска глаз, а через полчаса и вовсе достаточно факта присутствия. Йоджи всегда казалось, что во время драки они близки, как никогда, но теперь он понимает, как ошибался – ближе, чем сейчас, быть невозможно. И он надеется, что Айя тоже это чувствует.

 

Айя: Я бы хотел сказать ему «спасибо».

 

* * *

 

У Шульдиха уходит неделя на то, чтобы отойти от шока и, конечно же, большим плюсом тут становится тот факт, что Кроуфорда вызывали в Германию. Тем не менее, эта неделя все равно кажется телепату худшей в его жизни, побившей в этом смысле даже самые страшные запои отца. За это время Шульдих успевает перебрать в голове все возможные варианты – побег, убийство, суицид, даже заявление о возвращении в Розенкройц. Но в итоге не происходит ничего. Он живет, как раньше, за тем маленьким исключением, что он не общается и даже не смотрит в глаза Кроуфорду, ни до его отъезда, ни после. Он продолжает смотреть мультфильмы, ходить гулять, иногда разговаривать ни о чем с Наги или Фарфарелло. Вот только воспоминания о случившемся не идут из головы. И самым отвратительным становится то, что спустя неделю шока Шульдих понимает, что думает уже не о том, что пережил самый страшный из своих кошмаров, а о том, что чувствовал Брэд, когда его трахал. Ни одна из эротических фантазий не идет ни в какое сравнение с этими воспоминаниями и ни одна так не возбуждает. Мысль о том, насколько прекрасны ощущения, которых он лишен, скручивает телепата, прижимает к кровати и заставляет, расстегнув брюки, ласкать себя. И каждый раз, кончив и распластавшись поверх одеяла, Шульдих чувствует себя неописуемо жалким.

 

Шульдих: Это тяжело признавать, но я, и правда, хочу снова читать его мысли во время секса.

 

Шульдих никогда не был хорошим соблазнителем, а с мужчинами и вовсе не имел опыта. Потому ему в голову и приходит решение работать, как и всегда, экспромтом.

Момент подловить удается довольно быстро. Принимая душ, телепат скорее машинально сканирует квартиру – наблюдение за сожителями изрядно забавляет его и служит какой-никакой тренировкой для малоразвитых способностей. В настоящий момент Фарфарелло читает молитву перед сном, Наги листает второсортное фентези, а Кроуфорд заходит на кухню, чтобы заварить себе чаю. То есть, это практически идеальный момент, чтобы подловить его и вывести на разговор. Конечно, Шульдих в любой момент мог бы прийти к Брэду в комнату, но гордость уже несколько раз остановила его около закрытый двери.

Телепат в спешке смывает с волос бальзам и, выключив воду, наскоро вытирается, расчесывает волосы и на секунду замирает перед зеркалом. Люди, глядя на него, видят приятного молодого человека с весьма нестандартным имиджем, ряженного клоуна, педика – кого угодно, но не того, кого видит он сам. Из зеркала на Шульдиха смотрит парень с бледной кожей на фоне мокрых волос и воспаленных глаз, подчеркивающих нарисовавшиеся в последнее время синяки. Лицо парня кажется телепату недостаточно мужественным и, наверное, если бы он обладал внешностью, хотя бы как у Брэда, то чувствовал бы себя куда увереннее.

Шульдих вдыхает воздух полной грудью и, наконец, оторвавшись от зеркала, одевается, выходит. Одежда липнет к телу. Руки немного дрожат. К щекам приливает кровь. И рыжий безумно рад тому, что телепат в команде именно он, и потому только ему доступны все эти мысли, достойные закомплексованной школьницы.

 

Кроуфорд бросает на Шульдиха, вошедшего на кухню, только беглый взгляд, и тут же возвращается к завариванию чая, как будто невзначай поднимая стену между своим сознанием и окружающим миром. Телепат фыркает и напоминает себе о том, что ему совершенно неинтересно, что именно Брэд постоянно от него скрывает. В конце концов, у них не настолько доверительные отношения, чтобы демонстрировать друг другу свои мысли.

И все же, телепат немного растерянно застывает в двери, пытаясь подобрать слова, но не находит ничего лучше, чем нечто среднее между просьбой и приказом:

– Сделай мне чаю.

– Хорошо. – Кроуфорд кивает и достает из раковины чашку с криво нарисованным котенком, моет ее, старательно счищая со стенок коричневые разводы, оставленные забытым в ней на ночь чаем. Он, конечно же, догадывается, зачем Шульдих пришел, и оттого чувство вины только обостряется. Глупо надеяться, что отдраенная начисто чашка и чай с тремя ложками сахара как-то исправят ситуацию.

Телепат принимает чашку из рук начальника и что-то подсказывает Кроуфорду – ему не стоит сейчас же хватить свой чай и быстро уходить к себе, как он привык это делать в последнее время, только завидев Шульдиха в коридоре.

– Нам нужно поговорить, правда? – Шульдих зевает и думает о том, насколько глупо он, наверное, выглядит со стороны со своими раскрасневшимися щеками и ушами.

– Да, пожалуй.

Брэд садится напротив и всеми силами старается напомнить себе, что он по-прежнему непосредственный начальник Шульдиха, лидер Шварц и просто взрослый мужчина, умеющий держать себя в руках не только внешне, но и внутренне.

– И что именно ты хочешь мне сказать? – и все же Кроуфорд надеется, что телепат сделает сам не только первый, но и второй шаг.

– Я думаю, это ты должен мне кое-что сказать.

– Если тебе от этого станет легче… прости. – Брэд отводит взгляд, ждет реакции.

 

Кроуфорд: Да черт возьми! Ни у одной моей девушки это не вызвало такой бурной реакции. Я имею в виду… это ведь всего лишь секс. Есть множество вещей гораздо хуже, но ни одна из них не волнует человечество так же сильно, как эта.

 

– Нет, не станет.

Они замолкают, смотрят в разные стороны, ищут слова. Шульдих вдруг задумывается о том, насколько глупо прозвучат фразы вроде «знаешь, а мне понравилось» или «я хочу повторить». Если это прокатывает в книжках, фильмах и долбаных японских комиксах про женоподобных мальчиков, то – что-то подсказывает телепату – не возымеет такого успеха в реальности.

– Знаешь… – телепат осекается.

– Что? – Кроуфорд пытается уцепиться за любое слово собеседника.

– Это на самом деле не так уж и страшно. Просто… думаю, ты сам понимаешь.

– Стыдно?

– Что-то вроде того.

Во рту слишком сухо. Они практически одновременно делают паузу, чтобы смочить затекшее от напряжения горло чаем. Наконец, Шульдих встает и, обойдя стол, подходит к Кроуфорду и, заглянув ему в глаза, спрашивает:

– Ты хочешь меня?

Он знает, что выглядит, как последний идиот, но силы для поиска обходных путей резко заканчиваются и телепат решает спросить прямо, в лоб, без излишних прелюдий, даже понимая, что выбранная фраза ничем не лучше предыдущих вариантов. Вот только Кроуфорд наклоняется голову, уходя от взгляда подчиненного, и начинает смеяться. Этот ублюдок ржет совсем тихо, прижав руку в переносице, опершись о стол, совсем легко дергая плечами. В другой раз Брэд бы спокойно отреагировал на эту фразу, но не сейчас, когда нервы на пределе настолько, что он сам готов испортить все, лишь бы только этот разговор закончился. От того Шульдих и кажется ему полным кретином, пытающимся изобразить сердцеедку из любовного романа.

Сам же телепат резко распрямляется и, сжав кулаки, замирает. Еще никогда ему не хотелось разбить кому-либо лицо так же сильно, как сейчас Кроуфорду. Никогда настолько сильно не хотелось заставить кого-то лежать и, харкаясь кровью, молить о прощении. От реакции Брэда его пробивает дрожь и, прошипев сквозь зубы:

– Да пошел ты, – Шульдих разворачивается и, выплеснув чай Кроуфорду в лицо, уходит.

 

Шульдих: Это был самый тупой момент в моей жизни. Черт… это невыносимо стыдно.

 

Ночью Брэд приходит сам.

Этот трюк прокатывал с его гражданской женой – после ссоры тихо пробраться в комнату, раздеться до трусов, лечь в постель и начать ласкать. Конечно, Кроуфорд помнит, что Шульдих – не женщина и, уж тем более, не его, но что-то подсказывало ему, что он все делает правильно.

Телепат просыпается не сразу и вздрагивает только тогда, когда Брэд проводит языком по его шее и легко прикусывает мочку уха. Сначала он пытается вскочить, но после того, как Кроуфорд прижимает его обратно к кровати, расслабляется. Он мог бы пойти на принцип, но раз в жизни ему хватает мозгов этого не делать. И, наверное, если бы путанные мысли Кроуфорда так не фонили, то Шульдих мог бы сказать, что все прекрасно.

– Нравится? – тихо спрашивает Брэд, поглаживая его сосок.

– Нет. – телепат сглатывает и продолжает. – Давай сделаем по-другому?

– Как?

– Я буду ласкать тебя… – выдавливает Шульдих с трудом. – Понимаешь, я не могу расслабиться, пока ты думаешь. Зато я могу чувствовать то, что чувствуешь ты…

Кроуфорд даже усмехается, задаваясь вопросом – как такая простая отгадка не пришла ему в голову раньше? Конечно же, он знал, что мало какой телепат может нормально сходиться с людьми, но почему-то этот пунктик в его голове никогда не отождествлялся с сексом.

– Хорошо. – Брэд устраивается поудобнее и ждет. Женщины никогда не были особо щедры на ласки, считая, что это мужская обязанность, потому то, что Шульдих собрался делать, для Кроуфорда почти в новинку. Но рыжий медлит, и Брэд берет на себя смелость ему подсказать. – Делай то, что хотел бы получить сам.

Это простой моралистический принцип – поступай с людьми так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. В христианской интерпретации – возлюби ближнего своего, как самого себя. На словах все просто, а на деле Шульдих неуверенно водит языком по шее и плечам Брэда, но, узнав, что делает это, как влюбленная школьница, кривится и отстраняется. Он повторяет попытку через несколько десятков секунд, на этот раз, решив начать с губ. Целоваться у него получается куда лучше, но это не производит должного эффекта.

Брэд тяжело вздыхает и, взяв Шульдиха за руку, кладет его ладонь себе между ног, шепчет:

– Я, что, тебя учить должен?

– Иди к черту.

Теперь телепат гладит уже увереннее, так, как привык это делать с собой наедине. Сначала через белье, а затем, ощутив первые нотки возбуждения, по голой коже, чуть приспустив трусы. Без подсказок Брэда, он быстро находит самые чувствительные места. Он и сам не улавливает момент, когда перестает отличать, где заканчивается его тело и начинается тело Кроуфорда.

 – Отсоси у меня. – шепчет Брэд и Шульдих не спорит, потому что предвкушает, каково это – когда теплые влажные губы касаются члена.

Подобной практики у телепата до сих пор не было, но теоретическую часть он хорошо знает по опыту женщин и гомосексуалистов, чьи мысли ему приходилось читать. К тому же он знает, как хочет Брэд, и делает все именно так. Ощущения настолько сильно дают в голову, что при всей брезгливости, телепата нисколько не смущает даже вкус смазки, поблескивающей на головке. Он касается языком и губами, медленно вылизывает, чувствуя, что наконец-то возбуждается.

 

Кроуфорд: Чувствую себя полным неудачником. Сколько в Розенкройц было роскошных девушек-телепатов. И почему я ни одну из них не уложил в постель?

 

Шульдих ласкает себя рукой, стараясь делать это как можно менее заметно. Он надеется, что успеет кончить раньше, чем Брэд, так как телепат совсем не уверен, что сможет это сделать, если Кроуфорд восстановит ход мыслей. Первое время он сомневается в своих силах, но когда Брэда накрывает первая волна удовольствия, Шульдих настолько теряет грань между их телами, что его руки вздрагивают, а ноги сводит от напряжения. Он двигает рукой так быстро, как может, одновременно стараясь брать глубже в рот.

Брэд стонет в голос, хоть и достаточно тихо, вцепляется в волосы подчиненного, кое-как сдерживается, чтобы не позволить себе попытаться войти до самого конца…

 

Шульдиха колотит крупная дрожь. Сидя на краю кровати, он сплевывает в чашку и вытирает лицо наволочкой. Он повторяет это несколько раз, затем высовывает язык и вытирает уже его, пока горько-соленый вкус во рту не становится менее четким.

Когда Кроуфорд кладет руку на его плечо, телепат вздрагивает всем телом и резко оборачивается. Он хочет высказать Брэду в лицо все, что думает и о нем, и о случившимся, и даже о невысказанных комментариях начальника, и, без сомнений, Шульдих бы это сделал, если бы знал, что он думает обо всем этом. Но мыслей нет. Только дрожь во всем теле и отвратительное осознание того, что он только что по своей воле занимался тем, что всегда презирал. Теперь слово «педик» кажется ему действительно обидным.

– Ты как? – спрашивает Брэд тихо.

– Нормально… – Шульдих отмечает, что от напряжения у него сел голос, и, ложась рядом с Кроуфордом, снова вытирает рот.

 

* * *

 

Утром у Йоджи уходит около десятка минут, чтобы вспомнить, как Айя оказался спящим на полу его комнаты. По сути, Кудо даже плохо помнит, как сам заснул. Потому только осторожно, чтобы не разбудить, поднимает товарища по команде и перекладывает на кровать. Айя только бормочет что-то невнятное сквозь сон. На секунду его лицо кривится, но тут же расслабляется. Йоджи думает о том, что сильнее, чем о нем хотел заботься только об Аске. Ему кажется – Айя этого заслуживает. Потому, после недолгих раздумий Кудо стаскивает с него джинсы и уже собирается укрыть одеялом, как его взгляд останавливается на перевязке, обхватывающей бедро Абиссинца – последствии вчерашней миссии. За ночь на бинте проступило несколько красно-коричневых пятен, но, приспустив его, Йоджи убеждается, что рану они заделали все-таки неплохо.

Йоджи ловит себя на мысли, что видит Айю спящим первый раз за немалый срок их совестной работы. И тут же списывает на это тот факт, что Фудзимия сейчас выглядит удивительно беспомощным и, если приглядеться, в нем можно найти ту самую женственность, которую Кудо искал в ту ночь, когда они первый раз подрались. Йоджи не считает это зазорным. Он, как никто другой, понимает – Айя в первую очередь человек, а потом уже убийца, мститель, Вайсс.

Улыбнувшись, Йоджи решает, что вне зависимости от мнения товарища по команде сегодня поможет ему обработать рану и поменять перевязку. А сейчас, накинув на Айю одеяло, он, конечно же, сделает вид, что совершенно забыл о том, что сегодня в магазине не его смена.

 

Йоджи: Почему-то теперь я не сомневаюсь в том, что он останется, хотя вчера, когда мы везли его с миссии, мне казалось, что утром он снова уйдет.

 

* * *

 

– Фарфарелло! – Шульдих стучит в дверь товарища по команде, но не получает ответа. Короткое сканирование, и телепат убеждается в том, что Джея действительно нет дома. Это само по себе подозрительно, так как Кроуфорд просил Фарфарелло не ходить одному по городу, а Шульдиха – следить за психом. Зная о наклонностях берсерка, оставлять его в полном своем распоряжении не стоило. Брэд не имел никакого желания общаться с токийской полицией, телепата не воодушевляла идея ему в этом помогать. – Да черт бы тебя побрал! – Шульдих, на всякий случай имея смутные надежды на то, что Фарфарелло все же просто спит и не видит снов, заглядывает в комнату. Свет, бьющий в окно сквозь решетку, крюк, одиноко свисающий с потолка, белая и абсолютно пустая комната. В целом, Фарфарелло был довольно послушным для шизофреника и, не считая припадков, вел себя хорошо, потому его исчезновение – что-то из ряда вон выходящие.

– Кроуфорд! – хлопнув дверью, Шульдих идет к кабинету начальника, но посреди коридора его останавливает выглянувший с кухни Наги.

– Кроуфорда нет.

– Это он забрал Фарфарелло?

Наги опускает взгляд, усиленно вспоминая, как и когда ушел Брэд, затем отвечает:

– Нет. Он уходил один…

Телекинетик не успевает закончить, так как Шульдих срывается в прихожую, на ходу бормоча под нос что-то, где единственным цензурным словом оказывается «Фарфарелло». Наги подходит ближе и, глядя на то, как телепат судорожно натягивает ботинки и ищет ключи, продолжает:

– Фарфарелло ушел, кажется, час или два назад.

– Почему ты его не задержал? – шипит Шульдих, найдя, наконец, ключи.

– А должен был?..

Вместо ответа телепата снова матерится и вылетает из квартиры.

 

Шульдих знает, что не нанимался нянькой для Фарфарелло, но все же он помнит и разнос, который Брэд ему устроил за Хирофуми, и его же пьяную тираду об отряде и семейных ценностях. Не сказать, чтобы телепат был сильно привязан к Джею, но все же мысль о том, что Шварц лишатся берсерка, о том, что сам Шульдих больше никогда его увидит, приносит странное истеричное беспокойство.

Именно с этим чувством Шульдих садится за руль и решает для начала проехаться по району, прикидывая, насколько далеко Фарфарелло мог уйти за «час или два». В этот момент, как и в тысячи других, телепат ощущает свою ущербность. Будь он действительно талантливым, ему бы не составило труда найти одного единственного, тем более так хорошо изученного, человека среди нескольких миллионов. Обычно его диапазон около десяти метров. Приложив все усилия Шульдих может расширить его максимум в десять раз, что довольно слабо для телепата в его возрасте.

Рядом с очередной церковью рыжего накрывает волна, смешанная из страха и безумия. Шульдих тормозит так резко, что чуть не налетает на руль. Он не уверен в том, что хочет идти дальше и, уж тем более, в том, что сможет успокоить Фарфарелло, но все же открывает дверь и бежит к церкви.

 

В зале пахнет кровью. Страха нет. Только немного сумасшествия, уже почти развеявшегося в воздухе. Шульдих застает Фарфарелло стоящим около алтаря. Жилетка берсерка валяется рядом на полу, а бок распорот. Зрелище само по себе отталкивающие, но за столько времени совместного проживания телепат успел привыкнуть к виду крови и самых ужасных ран. На фоне всего этого ноги, должно быть, священника, торчащие из-за первой скамьи, напрягают Шульдиха куда больше.

– Фарфарелло! – зовет рыжий, дойдя до середины зала и начав постепенно замедлять шаг. Предчувствие подсказывает ему, что он совсем не хочет видеть священника, без сомнений, уже мертвого. Подходя совсем близко, Шульдиху достаточно только бросить беглый взгляд на тело, чтобы отпрянуть назад. Он не знает и не желает знать, как можно превратить его в то, что телепат там увидел. Рвота подступает к горлу и Шульдих кое-как ее сдерживает. – Твою мать! Фарфарелло!

Берсерк оборачивается медленно, почти как в ужастиках, и улыбается. Шульдих хочет ударить его, но понимает, что, во-первых, это бесполезно, а во-вторых, он не хочет снова подходить достаточно близко для того, чтобы видеть труп.

– Поедем домой?.. пожалуйста. – говорит он совсем тихо, не надеясь на отклик. Но Фарфарелло, так же безмятежно улыбаясь, идет к нему и только, выходя из церкви, на секунду останавливается и произносит:

– Вот так-то, Бог.

 

* * *

 

Впервые после возвращения в Вайсс Ран рассматривает себя в зеркале, и увиденное оставляет такое странное ощущение, как будто он уже забыл, как выглядит. Он пытается понять, почему Йоджи так сильно беспокоится о своей внешности, да и как ему это, по сути, удается. Больше всего Айю поражают его руки. Работа в цветочном магазине сама по себе подразумевает много случайных повреждений – можно уколоться об шипы, к примеру, розы или случайно порезаться ножницами. Ран уже давно привык к этому и перестал обращать внимание. И только недавно он отметил, что у Йоджи повреждений на руках по минимуму.

Айя рассматривает себя, закрывает глаза и вспоминает того наивного мальчишку, который смотрел на него из зеркала два года назад. Вроде бы те же черты, вот только лицо совсем другое. Первый раз за долгое время ему становится интересно, как выглядели товарищи по команде до прихода в Вайсс. Айя слабо в это верит, но, похоже, встреча с Ботаном действительно напомнила ему о том, что существует мир за пределами его головы. А может быть покойный агент Критикер тут ни при чем, и все это заслуга Йоджи, позволившего уснуть на полу рядом с его кроватью.

 

Айя: Когда я был еще ребенком, я иногда засыпал в гостиной, в комнате родителей или где-нибудь еще. Думаю, с детьми такое часто случается. Отец брал меня на руки и укладывал спать. Когда я вырос, я неоднократно сам так укладывал Айю. Не знаю, почему вспомнилось…

 

Они встречаются тем же вечером в общей комнате, и пересечение усталых взглядов становится сигналом для обоих. Без лишних слов они идут в магазин, проверяют двери, опускают жалюзи и переставляют вазы с цветами так, чтобы освободить пространство для будущего поля боя. Йоджи заранее приносит выпить и прячет две бутылки под кассу. Айя снимает рубашку, ждет пока Кудо докурит и выбросит бычок.

Они срываются с места, как только окурок разлетается рыжими искрами об пол.

Абиссинец успевает первым – кулаком в живот. Йоджи сгибается от боли, но все же успевает схватить противника за руку. Задняя подножка – один из первых и простейших приемов, что объясняют на курсах борьбы. Удар об пол вышибает весь воздух из легких, и боль от падения пробегает от лопаток по всему позвоночнику. Позволить Йоджи сделать захват – почти детская ошибка.

Твердая скорлупа бьется, и через трещины наружу вытекает черная злоба, а за ней — заветный адреналин. Айя чувствует, как оживает, когда Балинез помогает ему встать. Они считают про себя до пяти, восстанавливая дыхание, и снова сцепляются.

Пот проступает на лбу. Плечи ноют от напряжения. На тех местах, куда вцепляются пальцы, скорее всего, останутся синяки, одно прикосновение к которым будет успокаивать короткой вспышкой боли.

Йоджи знает, что они не уступают друг другу в силе и выносливости. Айя этого не знает. А может быть знает, но просто не хочет сдаваться. Он сам дергается первым, буквально позволяя бывшему детективу заломить себе руки. Сейчас Айя не имеет ничего общего с профессиональным убийцей и больше напоминает подравшегося школьника. Йоджи безумно сильно любит его в такие моменты. Сам же Айя захлебывается прекрасной и искренней ненавистью, которая отпустит его сразу после того, как кто-нибудь из них скажет «стоп».

Йоджи держит его мертвой хваткой, спокойно и твердо. Кисти рук начинают отниматься. Айя продолжает бесполезно трепыхаться в руках Балинеза. Кудо злят его тяжелое дыхание и судорожные рывки. Он заканчивает все резко, подножкой, и падает вслед за Айей, прижимает его к полу всем своим весом, дышит на ухо:

– Стоп.

И Ран расслабляется почти сразу.

 

* * *

 

– Так чем он, говоришь, занимается? – Шульдих устраивается на диване в предвкушении рассказа об очередной безумной задумке Эсцет. – Он музыкант?

– Да, – Кроуфорд складывает пальцы сферой и улыбается с толикой презрения. Его мысли – снова как незашторенные окошки, через которые Шульдих безнаказанно подглядывает за лидером. – В его музыке есть частоты, влияющие на психику человека. Нечто вроде инфразвука. В общем, не забивай голову.

– Не надо думать, что я конченный идиот, для которого то, что ты объясняешь – слишком сложно.

– Извини… – отзывает Кроуфорд растерянно и думает о том, что с щитами чувствовал себя куда увереннее.

Эту мысль Шульдих уже не комментирует и, хмыкнув, берет со стола стеклянную бутылочку колы.

С той ночи какое-либо напряжение между ним и Кроуфордом пропало. О случившемся они так ни разу и не заговорили, хоть это и не помешало им пару раз повторить. Брэд старается относиться к подобным нерабочим отношениям спокойно, как к способу снять напряжение и удовлетворить желание – не более. Положение Шульдиха он так же понимает, и потому не против «порадовать» подчиненного. А учитывая, что в понимании Брэда оральный секс, в общем-то, и не секс, проблем и вовсе нет.

Шульдих тем временем снова прикладывается к коле и Кроуфорд, вымотанный тяжелым рабочим днем, смотрит на это будто в замедленной съемке. Поднеся бутылку ко рту, телепат обхватывает ее губами, делает несколько небольших глотков и быстрым, скорее всего, неосознанным движением слизывает с горлышка последние капли. Это напоминает рекламный ролик или случайный фрагмент порнофильма – Брэд еще не определился.

 – Эй! – Шульдих обиженно скашивает брови и улыбается, затем, отодвинувшись к краю дивана, хлопает по тому месту, где только что сидел. Брэд идет к нему.

Отношения, установившиеся между ними – придел мечтаний многих мужчин, за тем маленьким исключением, что Шульдих – не женщина. Ничего лишнего. Все, что Кроуфорд должен делать – получать удовольствие, пока телепат будет выкладываться на полную, тихо развлекая себя правой рукой. В остальное время они могут общаться как приятели. Что самое прекрасное, Шульдих никогда не попросит купить ему цветов, провести с ним больше времени, чем представляется возможным, никогда не закатит скандал и не будет, вжимаясь в Брэда на тесной постели, шептать приторно-фальшивое «я люблю тебя».

Кроуфорд откидывается на спинку дивана, гладит телепата по лицу и голове, иногда надавливает на его затылок, заставляя брать глубже. Это легкое чувство власти заставляет возбуждаться еще сильнее и, наверное, именно потому Шульдих позволяет подобное отношение к себе.

Брэд успевает среагировать и за волосы оттащить от себя телепата всего за пару секунд перед тем, как дверь его комнаты открывается. Впрочем, это не сильно спасает положение. И, вошедшие в комнату Наги с Фарфарелло видят ошарашенного Шульдиха, от губ которого к члену Брэду тянется блестящая ниточка то ли слюны, то ли смазки. Картину дополняют расстегнутые рубашки и рука Кроуфорда, по-прежнему удерживающая телепата за волосы.

Первым немую сцену прерывает Фарфарелло коротким смешком.

 

Шульдих: Помните, я говорил, что тот момент, когда я пытался развести Кроуфорда на секс, был самым тупым и позорным в моей жизни? Так вот… с этим он не идет ни в какое сравнение.

 

* * *

 

Айя: Думаю, я правильно поступил.

 

С тех пор, как Айя вернулся в магазин, имя «Сакура» стало синонимом слова «паранойя». В основном из-за своей навязчивости. Айя открывал магазин, Айя продавал цветы, Айя уходил прогуляться или в ближайший супермаркет – Сакура все время была рядом с «Конеко» и смотрела на него этим отвратительным взглядом, полным обожания. Незаслуженного, как отмечал Ран. Позже Йоджи объяснил, что в отрезок времени после открытия магазина и до возвращения Айи, она точно так же приходила каждый день. Этот факт стал последней каплей и раздражение, вызываемое даже упоминанием ее имени, полилось через край. Айя успел тысячу раз пожалеть о том, что когда-то попросил Сакуру последить за его сестрой, если он не вернется.

Сакура предает этому моменту слишком большое значение. Сакура демонстрирует чудеса логики, подмечая, что Айя вряд ли просто флорист и, скорее всего, занимается чем-то опасным. Сакура просит  рассказать о своих чувствах. Сакура – просто маленькая глупая девочка, отдаленно напоминающая сестру Рана.

– Я ничего к тебе не чувствую. – отвечает Айя на все ее расспросы и признания и, уже собираясь уйти, добавляет, – Я не заслуживаю того, чтобы меня любили.

 

Айя: Я не отрицаю – за мной много грехов. Я и правда не заслуживаю многих вещей. А любви пятнадцатилетней девочки я не только не заслуживаю, но и не хочу.

 

* * *

 

С момента смерти Такатори Кроуфорд успел по указу Эсцет поработать с самыми разными людьми вроде группки шизофреников или так называемого гениального музыканта, но никто из них не шел ни в какое сравнение с Кинугавой, адвокатом, присланным сюда Эсцет. Брэд знает, что новый клиент так же обладает сверхчеловеческими способностями, но при этом – оракул не сомневается – вряд ли когда-нибудь видел Розенкройц даже издалека. Кинугава не похож на человека, прошедшего через испытания на пути к цели, зато он похож на самовлюбленного засранца. И Кроуфорда трясет от одной только необходимости быть мальчиком на побегушках у такого, как Кинугава.

Адвокат изучает подробности очередного дела. Кажется что-то про маньяка, убившего шесть девушек – Брэд не вникает в подробности. За довольно долгий срок работы телохранителем он успел привыкнуть большую часть времени изображать из себя деталь интерьера. Потому и сейчас он сидит в кресле почти неподвижно, только периодически переворачивая страницы «1984» Оруэла. Книга вызывает странную смесь эмоций, от восхищения автором до страха и отвращения к описанному там обществу. Кроуфорд признает, что не хотел бы жить в таком мире, ни как рядовой горожанин, ни как сотрудник полиции мысли. И осознание того, что «новый мир» Эсцет может выглядеть примерно так, добивает окончательно.

– Сделай мне кофе, – устало распоряжается адвокат.

В первые несколько секунд Кроуфорд даже готовится, дочитав предложение, отложить книгу и покорно пойти за кофе для клиента, но что-то щелкает в голове и Брэд отказывается:

– Пусть секретарша сделает. Это не моя обязанность.

– Мне казалось, тебя приставили ко мне, чтобы ты выполнял мои указания. Или я не прав? Я ведь всегда могу написать отчет в Эсцет, где скажу о том, что ты не справляешься с обязанностями.

Кроуфорд вздрагивает всем телом, но тут же находит силы держать себя в руках. Никак не комментируя выпад адвоката, он молча встает и идет делать кофе.

– Ты слышал что-нибудь про организацию Вайсс? – спрашивает Кинугава, откладывая бумаги.

– Совсем немного, – почти честно признается Кроуфорд, наливая в чашку горячей воды. – Почему Вас это интересует?

– Ко мне заходил мальчик, работающей в этой организации. Кажется, у них ко мне интерес.

– Вот как… – Брэд мешает кофе и добавляет молока. Информация, сообщенная Кинугавой между делом, вызывает беспокойство за успешность очередного задания. Впрочем, Кроуфорд не удивлен, так как Вайсс лишали его работы уже трижды. – Сочувствую.

– На твоем месте я бы не сочувствовал, а подумал, как избежать моей смерти, – фыркает адвокат, забирая чашку из рук пророка.

– Непременно, – коротко отзывается Брэд и возвращается к чтению книги. В целом, он практически не сомневается в том, что Вайсс убьют и этого его клиента. С одной стороны, это довольно серьезная потеря для Эсцет, да и сам Кроуфорд не отказался бы от такого ценного контакта, ведь, если подумать, закон имеет власть и над Шварц. Но, с другой стороны, Кроуфорда абсолютно не волнует судьба подобного человека.