[-43:12:34]

Полифония

Пристальный взгляд Кроуфорд ощутил на себе, едва оставив за спиной таможенный пост. Зал прилёта Фрайхавна: архитектурный бастард флактурмов Третьего Рейха и разлапистой зондерготики, обладал странной грацией шагающего экскаватора, внезапно взмывшего в тройном тулупе. Голографические призраки, сошедшие с карт Меркатора: киты и каравеллы, дрейфующие между фальшивых нервюр, при общем приглушённом освещении смотрелись зловеще.

Таможенник устало скользнул взглядом, по одному ему видимым маркерам, сличавшим лицо американца с его цифровым образом. Рутинная, и, по большому счёту, ненужная операция — так, убедиться, что машины не врут совсем уже бессовестно. И, игнорируя вереницу крохотных расхождений: сменилась оправа очков, пробилась первая седина, глубже врезались морщины — один заспанный человек пропустил другого.

Оставив таможенный пост за спиной, Брэд извлёк прибор, издали напоминающий карманные часы, но со встроенным монитором, отображавшим несколько радиальных шкал. Стрелки на шкалах держались середины диапазонов и немного подрагивали. Американец некоторое время изучал показания, потом захлопнул крышку с гравированным на ней посохом Асклепия и спрятал прибор во внутренний карман пиджака.

У выхода две анимированных реплики водолазных скафандров братьев Карманолле раскрывали двери перед немногочисленными прибывшими. Из круглых визоров на тяжёлых шлемах лился месмерический бирюзовый свет.

Бронзовые вороны, сидящие на макушках шлемов, провожали проходящих маслинами широкополосных сенсоров. При виде Кроуфорда, птицы всполошились, оправили металлические перья и вновь замерли, чуть поводя головами.

Американец усмехнулся: он начал получать определённое удовольствие от мрачноватой германской стилизации. Взглянув напоследок под потолок — там рёбра свода образовывали узор из ромбов, рассечённых перпендикулярами и проплывала наивно очерченная средневековым картографом Антарктида — Кроуфорд покинул терминал.

Снаружи тянулось серое предрассветное безмолвие. Башни экстерриториала Фрайхавн в этом глухом рассеянном свете казались карандашными набросками промдизайнера — чёрное стекло вперемешку с наплывами искусственно проржавленных панелей.

Брэд вспомнил, как платформа выглядела из иллюминатора дирижабля: ощетинившийся хрупкими кристалликами квадрат, словно висящий над монотонной текстурой океана.

Здесь, на земле, обманчивая хрупкость уступила место грубым деталям. В сумеречном свете ещё не взошедшего солнца, при отключённой иллюминации видно было, как тяжелы конструкции платформы, оседлавшей сплетения искусственного рифа. Сами здания отчасти утратили изящество. В лишённом теней пространстве, они остались предоставлены собственной геометрии: тоскливому продолжению баухауса в сумрачные глубины деконструктивизма, с перекошенными наплывами из кортеновской стали и фронтонами, более напоминающими двуотвальные ножи машин разграждения.

Пропахший йодом и солью воздух гнал мусор по смоляного цвета дорожному покрытию мимо рядов припаркованных у аэропорта такси: параллелепипедов с чуть заметными скосами и едва выступающими колёсиками. На бортах, поверх имитации полированной нержавеющей стали — символ Фрайхавна, зитирон: наполовину рыба, наполовину рыцарь.

Крохотная беспилотная машина за несколько минут довезла Кроуфорда по пустынным улицам до отеля — типовой брэндированной коробки. Меняй часовые пояса и широты, ничего не изменится, с точностью до расположения этажных элементов.

В плиту у входа вмонтирована гравированная плазменным резаком табличка: 23:04:38. Сутки на сборку отеля из готовых компонент в любой точке земного шара. Кажется, девочек для регистрационных стоек выращивают где-то на соседнем конвейере.

—Wollen Sie wirklich die Zimmer mit Meerblick?

Американец медлил. Перевод висел перед ним в воздухе, отображённый на прозрачных экранах контактных линз, разговорник подобрал несколько транскрибированных вариантов ответа, но усталость смешивала языки в голове и сейчас это просто звуки и закорючки. Регистраторша — кажется внутри её черепной коробки, наконец, перещёлкнулась локаль — переспросила, уже на английском, таком же безупречном и стерильном, как и интерьеры гостиницы.

— Простите, сэр, вы действительно хотите номер с видом на море? В наших условиях это может быть не самым лучшим выбором.

— Меерблайк,— с улыбкой и отвратительным акцентом произнёс Кроуфорд,— битте.

Номер с видом на море действительно, был пропитан какой-то призрачной сыростью, несмотря на сухой переработанный гостиничный воздух. За узкими окнами отступала на запад ночная мгла.

Стук в дверь застал американца со снифтером в руке — коньяк он считал лучшим средством от смены часовых поясов. Кроуфорд оторвался от разглядывания картины на стене — аллюзии на Климта в охряных тонах — и пошёл открывать.

Визитёр, в синем военном пальто времён Второй Мировой, сдвинув на рыжую шевелюру очки-консервы, с грохотом переставил внутрь гостиничного номера два опломбированных металлических кофра.

— Пиздец, — на Брэда пахнуло крепкой смесью из алкогольного и табачного перегара, — меня, можно сказать, за ноги стаскивают с постели, потому что некий тип проводит по протоколу «минус один» небольшой арсенал.

Американец жестом пригласил гостя внутрь, не обращая внимания на его эскападу. Тот, тем временем, продолжал:

— И вот кому, кому может прийти в голову приволочь на мой маленький островок два чемодана ёбаных стволов? Какому, блядь, гудериану доморощенному в здравом уме и твёрдой памяти захочется волочь сюда гаусс?

Кроуфорд налил себе ещё коньяка, потянулся за вторым бокалом, потом, передумав, протянул визитёру целую бутылку.

— Кто бы вы подумали? Брэд Кроуфорд, собственной персоной, везёт взрывчатку в мой маленький рай.

— Я тоже рад тебя видеть, Шульдих. Только не говори, что после нашего с тобой прощального банкета у тебя остались деньги на покупку Фрайхавна.

— Nein…— отмахнулся немец и приложился к коньяку, — слежу за порядком. Синекура… Была, блядь, синекура. Что ты здесь забыл?

Американец пожал плечами.

—Работа.

—«Работа» как в «простите, блядь, что моими трудами госпиталь переполнен, ничего личного, просто работа»? Или как в «да, сударь, сие есть ваша дочка, все тридцать пакетов, ничего личного, просто работа»? Или как…

—Как в «есть работа, на месте получишь нужную информацию», — отрезал Кроуфорд.

— Пиздец, — опустошённо выдохнул Шульдих и, вдруг, чуть не хватая за грудки,— ну почему, почему я не могу прибить тебя к хуям, и сделать вид, что ты никогда не въезжал на «площадку», никогда не селился в этом ёбаном отеле и вообще тебя на свете не было?

Американец печально улыбнулся.

— Из сентиментальных соображений. Вы, немцы, очень пьющая, а потому — сентиментальная нация. А ещё потому, что сюда едет Уроборос. И, скорее всего, кто-нибудь ещё.

— Сраные хакеры. Сраный кто-нибудь ещё. Чего ещё ты знаешь такого, чего не знаю я?

Кроуфорд пожал плечами.

— Больше ничего, клянусь, — он допил свой коньяк и поставил стакан на прикроватный столик. — Спроси лучше у своих ворон.

— Каких ещё ворон? — недоуменно уставился на Брэда Шульдих.

— В аэропорту, на входе. Сидели прямо на головах у водолазов.

Глаза немца расширились. Он выхватил из кармана коммуникатор и пулей вылетел из номера. Дверь за ним захлопнулась, потом снова приоткрылась, сквозь щель донеслось:

— Всё из-за тебя. Вот, блядь, гадом буду — всё из-за тебя!

Дверь закрылась окончательно.

Кроуфорд сел в кресло. Шумное явление старого знакомца, тяжёлый перелёт и алкоголь сложились вместе и погрузили его в тяжёлый сон.

Он ехал в лифте с двумя водолазами, облачёнными в викторианские скафандры. Не вылизанные до блеска реплики из аэропорта, а настоящие, ощутимо тяжёлые, пахнущие йодом, солью и чем-то ещё, неуловимо гнилостным. По ту сторону окуляров царила беспросветная мгла, и только звук нагнетающих воздух мехов подсказывал, что внутри находится кто-то живой.

Кабина лифта, сначала блестящая хромом и с зеркалами от пола до потолка, потом, внезапно, как случается во сне, зарешеченная, спускающаяся сквозь опустевшее офисное здание времён Депрессии и, наконец, некое подобие шахтёрской клети, всё никак не могла закончить нисхождение.

Наконец, лифт замер и Кроуфорд оказался в пустой комнате, стены которой терялись во мраке. Свисающая с потолка люминисцентная лампа в зарешёченом коробе освещала тяжёлый дубовый стол.

Из темноты на столешницу выпорхнул ворон и, уставившись на Кроуфорда неморгающим взглядом, изрёк:

— Nimmermehr! Nimmermehr!

В следующий момент Брэд был уже в гостиничном номере, в прыжке, с пистолетом в руке. Патрон в стволе, предохранитель снят.

За окном — визг электромоторов, приводящих в движение винты квадрокоптеров. Наёмник откатился за кровать, осторожно выглянул из-за укрытия. Снаружи гостиницы висело не меньше дюжины полицейских дронов.

— Шульдих, — раздосадованно выдохнул американец и распрямился.

Дроны разом зажгли поисковые огни. Слепящее галогеновое сияние заполнило комнату.

— Шульдих, я знаю что ты меня слышишь, — проорал Кроуфорд, — выключи иллюминацию!

Зазвонил коммуникатор. Закрываясь ладонью от света Брэд принял вызов.

— Шульдих, хватит шутить, — сказал он и осёкся.

В наушнике хор синтезированных голосов произнёс.

— Мы не он.

— Кто это?

Несколько голосов ответило ему разом.

— Говорите по одному. И выключите свет, — рявкнул Кроуфорд.

Номер погрузился во тьму, но двигатели за окном не стихли — беспилотники продолжали висеть, вероятно, держа американца на прицеле.

— Транзит через сорок два часа, — раздался мужской баритон.

— Это важно, — вторил ему голос девочки.

— У разных фракций разные интересы, но действительную опасность представляет только одна из них. Проблема, впрочем, не в этой фракции, а именно в конфликте интересов, — женский голос, почти старческий.

— Это важно, — опять голос девочки.

— Физическая целостность оборудования необходима для транзита, — мужской баритон, — Ретрансляционная станция расположена в Зименс-турм.

— Это важно.

— Он может разорвать все цепи кроме одной, — ещё один голос, гортанный, грассирующий.

— Это важно.

— Это действительно важно, — подтвердила женщина, — Это применимо как к физической стороне проблемы, так и к отношениям между фракциями.

— Можно чуть более конкретно сформулировать «проблему»? — попросил Кроуфорд.

— Тяжело, — ответила ему девочка, — мы — не он. Мы — не ты.

— Мы — никто из вас, — гортанный голос, — мы понимаем, но не говорим.

— Ты должен понимать, — девочка поставила ударение на «ты».

— Это стоит большой награды, понимать, — добавил баритон.

— Медишны можно прошить. Мы знаем, как.

— Это важно, — сказали они разом.

— Сорок два часа, Зименс-турм, — повторил баритон.

— Это важно, — ещё раз сказала девочка и связь оборвалась.

За окном было тихо, только шум волн, бьющихся о платформу, доносился, приглушённый расстоянием.

Кроуфорд взял в руки коммуникатор, набрал Шульдиха. Из наушника раздалась отборная портовая брань.

— Помолчи, — твёрдо оборвал его американец. — Они со мной связались.

— Кто ещё «они»?

Кроуфорд облизал пересохшие губы.

— Монады.

[-38:40:12]

Змей

Самый простой вариант описания: сорокафутовый контейнер цвета прусской сини, с белым граффити — стилизованной под кельтику змеёй, вцепившейся в собственный хвост.

Чуть сложнее: этот же контейнер среди тысяч других на борту дряхлого контейнеровоза класса Triple-E.

Ещё сложнее: одна из многих подпрограмм интерфейса доковой инфраструктуры Фрайхавна базируется на библиотеке двадцатилетней давности с хорошо известной и документированной уязвимостью, до сих пор не исправленной. Беспроводная сеть имеет хорошую, современную защиту с высокой криптостойкостью. Автономные погрузчики общаются по устаревшему протоколу. Новозеландский внештатный сотрудник австралийской фирмы, которую бразильский субподрядчик нанял выполнять заказ немецкого софтверного гиганта, решил проблему со сроками сдачи своей части проекта, необоснованно придав запросам от этих самых погрузчиков чуть больше прав, чем стоило бы.

Как результат, виртуальный образ сорокафутового контейнера минует таможенные сканнеры по запутанной схеме, то перепрыгивая в списки возврата, то исчезая как утерянный, то восстанавливаясь, как найденный, но уже вне стерильной зоны порта.

Реальный контейнер уже погребён в глубине одного из складов Фрайхавна, учтённый и неучтённый одновременно — в зависимости от намерений наблюдателя.

Под его ребристой шкурой — матрица переменной радиопрозрачности, на случай если кто-то любопытный всё-таки запихнёт контейнер под сканнер. Глубже — слой из метаматериалов, на случай, если любопытствующий уже обнаружит, что раскрыть контейнер нельзя и возьмёт излучатель помощнее. Далее — слой брони. Не то, чтобы непроницаемой, но, если вдруг какой-нибудь нигерийский спаммер отправит из РПГ-7 тандемное письмо счастья — за сохранность груза можно не волноваться.

Наконец, сам груз — в основном, дыхательная жидкость на основе перфторуглеводорода.

Теперь, совсем просто: два невесомых тела в тёплой колышущейся тьме. Лёгкие касания в полудрёме. Давно уже непонятно, есть ли в этом какое-то человеческое влечение, или всё что осталось — механический тропизм предоставленной самой себе органики.

Души их парят над платформой.

— Смотри как интересно, — без слов, без звуков, говорит один из них другому, и указывает на то, как кружащие над Фрайхавном квадрокоптеры облучают чаек коротковолновыми импульсами.

— Ищут бионические разведчики, — так же беззвучно отзывается второй.

Вдвоём они строят модель поведения пернатых и вносят в неё всех птиц над Фрайхавном.

— Их уже убрали…— меланхолично замечает первый.

Лёгкая тёплая грусть. Они долго экспериментировали с тонкой настройкой пресинаптических рецепторов, чтобы добиться этого ощущения. Теперь им всегда немного грустно — в этом состоянии они легче вникают в детали, в этом состоянии неизбежная близость тел становится необходимой.

Одного из них зовут Наоэ Наги. Второго — Цукиёно Оми.

Вернее, звали. По ту, внешнюю, сторону сорокафутового контейнера есть только Уроборос.

Уроборос просачивается в инфраструктуру Фрайхавна неторопливо и незаметно, избегая магистральных каналов. Без участия Наги и Оми, Уроборос — зверь в себе. Он заимствует часть их нейронных структур, часть вычислительной мощности, скрытой в контейнере и изрядную долю — в распределённых системах по всему земному шару.

Когда-то давно его бы называли искусственным интеллектом, экспертной системой, обучающейся машиной — в угоду маркетинговым веяниям, ничуть не изменяющим сути происходящего. Уроборос-сам-по-себе. Упрямый движок, прогрызающийся через слабины цифровой инфраструктуры.

Наги и Оми — в другом месте.

Кёбенхавн для Оми, который действительно был там, который, поводя видоискателем поверх толпы японских туристов, выцеливал слонов со свастиками на попонах и чудесным образом ощущал себя абсолютным гайджином, чуждый толпе, почти синхронно щёлкающей затворами зеркалок. Тогда он бродил один, не скованный ни галерным ритмом туристической группы — с соотечественниками он пересёкся случайно у завода Карлберга — ни временными рамками. Он снимал, пытаясь неверным оком цифровой матрицы уловить вёрткий призрак Ганса Христиана: в бронзовой русалочке, опять украшенной ошейником сварного шва, в технократических колоннах на фоне старого здания оперного театра, в позеленевших памятниках и стеклянных призмах, случайно встретившихся в одном парке.

Это он пытался общаться с седым программистом, коверкавшим английскую речь до полной неузнаваемости под шильдой с русалкой, выглядывающей из саксофона. Это он, дошедший до экзистенциальной стадии алкогольного опьянения, втолковывал плоскомордой китайской студентке какую-то совершенно безумную теорию, в которой Нанкин и Тростенец мешались с ацтекскими ритуалами и пиринговыми сетями — на фоне украшающих бар плакатов времён военного коммунизма в России.

Копенгаген для Наги: стерильный образ, восстановленный по мириадам фотографий, мерцающий от интерференций несовпадения временных меток. Город, в котором он не был никогда.

Они оба сидят на скамейке (предположительно, не существующей в реальности, судя по псевдоегипеткому модерну на спинке) посреди реконструированного образа Кристании, смотрят на покосившуюся, заросшую мхом фабричную трубу. Здесь, внутри морока цифровой реконструкции, они свободны друг от друга, свободны от рукотворного серотонинового вольера. Они делятся мыслями вместо того, чтобы разделять их.

Зацветший пруд. Осень, гальванизированная остаточным теплом Гольфстрима.

— Интересно, — говорит вдруг Наги, прервав длительное (о, как относительно здесь время!) молчание, — есть ли для монад хоть один способ проверить, действительно ли непрерывность так необходима для их существования.

Вопрос, риторический в зародыше, порождает очередную лакуну.

— А для нас? — отзывается Оми, наполовину поглощённый чередой воспоминаний. — По сути и для них, и для нас есть один лишь способ проверить.

— Это уже что-то религиозное…

— Не совсем. Религиозность подразумевает агент, гарантирующий непрерывность. Систему защиты от сбоев, которая вступает в силу, когда физический носитель утрачивает целостность. Скажем, для тех же монад нет принципиальной разницы, где и как в Сети хранятся их данные, но непрерывность существует столько, сколько существуют монады.

— Или, в человеческих мерках, столько, сколько существует отдельный человек.

— Именно.

Чайки кружат над Кристанией. Ни Оми, ни Наги не знают, есть ли в Копенгагене чайки. Это просто образ, который устраивает обоих. В конце концов, даже для них нет полной свободы от плоти.

Мужчина в сером пальто неспешно шествует по берегу пруда, слишком фактурный, слишком живой для анимированных декораций. Но в его движениях, в походке, в мимике таится слишком много подсознательного страха, чтобы признать его живым. Он — коренной обитатель зловещей долины и самим своим присутствием словно высасывает цвета из воздуха.

Поравнявшись со скамейкой на которой сидят Наги и Оми, он извлекает из кармана свежую пачку L&M в целофановой упаковке — долговязый параллелепипед, свойственный только для канувших в Лету стран Евросоюза. Срывает прозрачный покров, разминает сигарету, закуривает.

— На кой чёрт вы вообще здесь? — спрашивает он, грассируя.

Наги отключается от симуляции и ныряет в темноту Уробороса, в сплетение систем безопасности, ищет малейшие признаки проникновения.

Оми остаётся на берегу озера, наблюдает за пришельцем. Тот молча курит: его сигарета обуглилась до середины, но не далее. Неровное чёрное кольцо ползёт по линованной сигаретной бумаге и, при этом, остаётся недвижимым.

— Ничего. Абсолютно ничего! — взволнованно отзывается Наги, пытающийся уловить малейший канал связи незнакомца с окружающим миром.

Пришелец замирает вместе с Кристанией, вместе с Кёбенгавном, вместе с рендер-фермой в Мазалии. Теперь он заморожен, но к нему всегда можно будет вернуться. Уроборос обрывает ненужные каналы и подчищает следы, переключается на резервные прокси-сервера. Наги и Оми ищут уже вместе.

Оми чувствует, как учащённо бьётся сердце его напарника в иной реальности. Или это его собственное? За годы в чреве машины, он, кажется, уже забыл, которое из тел — чьё.

— Ищи. Должно быть что-то. Обязательно должно быть что-то.

— Нет. Монады всегда действуют примитивно — мы бы…

— А если это не монады?

— Другие не стали бы предупреждать.

— Если только это было предупреждение!

Уроборос медленно смыкает незримое кольцо вокруг Фрайхавна. Он спокоен, его хватка несокрушима, но оба его сердца стиснула холодом тревога.

[-35:55:23]

Ронин

Кабинет Шульдиха более всего напоминал логово атамана разбойников, особенно после того, как хозяин разложил, расстелил и развесил по нему все доступные чертежи и схемы Зименс-турм. Сам хозяин дополнял картину пиджаком-мандарином разукрашенным фракталом Жюлиа.

Кроуфорд, оттянув за угол план канализации, рассматривал картину в тяжёлой золочёной раме.

— Только не говори мне, что это Караваджо.

— «Похмельный монах»… то есть, тьфу, «Экстаз святого Франциска». Я бы предпочёл «Иоанна Крестителя», но эти сраные анархисты в гражданскую громили Хартфорд, а не Рим. Достался за бесценок.

Американец покачал головой.

— На войне нужно оружие и патроны, а не пидорасы пятивековой выдержки, — пояснил Шульдих. — Если бы в Статую Свободы не влетела пачка НУРСов, её бы тоже обменяли на что-нибудь, что делает «бум».

— А тебе уже зачем понадобилась эта картина?

— Мой старый, я бы даже сказал, пожилой, друг. Я решил: почему бы благородному дону не украсить свою скромную обитель какой-нибудь древней хуйнёй в напоминание о тщетности бытия ну и чего-нибудь ещё в таком же духе?

— Ванитас-штиллебен?

— За ванитас я могу в любой момент сходить к моему патанатому. Торчки и морячки поставляют его в неебических количествах. А тут человеку, — замурлыкал Шульдих, — хорошо…

— Знали бы лет тридцать назад, какие полотна будут болтаться по кабинетам спившихся наёмников…

— Знали бы лет двадцать назад, что при помощи прецизионной трёхмерной печати, смытого полотна второсортного богомаза и аутентичных пигментов можно будет воссоздать идеальную копию…

— Так это подделка?

— Реплика. Абсолютной точности…— Шульдих выдержал театральную паузу, — или всё-таки оригинал? Кого это теперь ебёт?

Кроуфорд со вздохом закрыл полотно распечаткой.

— Лучше скажи, мой глубокомудрый друг, что там у нас с Уроборосом? — поинтересовался немец.

— Несколько часов назад контейнер разгрузили и он, естественно, затерялся на складах. Особой активности с тех пор заметно не было. Понятно, что он будет ломиться в нашу инфраструктуру, но в ближайшее время мы вряд ли это заметим. Физически найти его на складе — задача твоих спецов, но думаю, рано или поздно им это надоест.

Шульдих крякнул.

— Однако, — продолжил Брэд, — интересные вещи творятся за пределами Фрайхавна. Я посадил на хвост Уроборосу пару толковых команд, и они сказали, что за последний час Уроборос обрубил сразу несколько своих распределённых систем.

— Прячется?

— Зачем ему прятаться? Мы не знаем ни чем занимаются эти системы, ни как к ним обращается Уроборос.

— Может какая-нибудь хуйня, которая отработала и больше не нужна? Что-нибудь, чем он пробил себе дорогу внутрь Фрайхавна?

— Может быть и так, но обычно такие штуки — как мне объяснили мои товарищи — ставят на паузу. Холодный старт у подобных систем может достигать нескольких часов, а поднятие с нуля ещё больше.

— А есть какой-нибудь способ узнать, для чего были системы?

— Железо в основном было с голливудских рендер-ферм, ещё довоенных, понятное дело. Но какое это имеет отношение к делу… в общем, мы за ними смотрим, они за нами следят, патовая ситуация должна доставлять им больше дискомфорта, чем нам.

— Ну и хуй с ними, — Кроуфорд закурил. — Зименс, ебать его, турм. Самая большая елда в моём хуятнике. Вообще, весь Фрайхавн висит на ней, как пачка на балерине. Вернее, висел: кораллы разрослись…

— Кораллы?

— Ну та кремнийорганическая херня, на которой мы сидим. Не кораллы, конечно, но достаточно близко. Так вот, херня разрослась, и платформу с тех пор расширили вчетверо. Но с самого начала тут было офшорное НИИ Зименса.

— И чем оно занималось?

— Да всем подряд. Стервятничало на проектах Дженерал Электрикс, Бостон Дайнамикс — всех шарагах, которые полетели в пизду вместе со старыми Штатами. Рельсовые пушки, боевые андроиды, чуть-менее-летальное-чем-хотелось-бы оружие… ну и, конечно, связь. По слухам — эти засранцы до сих пор не отдают всех данных даже под расписку, словно знают, что хуй я клал на их бумажки — так вот, по слухам, тут был сделан первый прототип передатчика для квантовой сети.

— И как всё это может быть связано с монадами?

— Ставлю на связь.

— Которой тут никто не занимается уже сколько?

— Лет пять точно. Сейчас тут одни клерки. Мир приходит в норму, чёрная бухгалтерия опять в моде.

— Кажется, я ошибся с выбором занятия.

— Почему? Ты всегда был охуенным бухгалтером.

— Ну, ты всегда был пройдохой высшего разряда, а теперь сторожишь покой бухгалтеров.

— Старость, мой друг, это называется «старость». Когда быстро бегать и метко стрелять уже не так интересно, как греть кости и…

Коммуникатор Шульдиха издал тревожную трель.

— Хилтон-хотель, им-то уже что может быть надо? Алло… Жертв нет? Ну и отлично, я пошлю кого-нибудь разобраться, пока можете пинать вашего админа… А чьего, моего что ли? Это не у меня восстание тостеров, а у вас… Да, конечно, невиновных обнаружим, непричастных покараем, конец связи.

Немец с гримасой отвращения закурил очередную сигарету.

— Хилтон-бордель: сраные турки превратили франшизу в сраное говно. Раз в месяц очередной неудовлетворённый клиент ставит их сеть раком и выворачивает маткой наружу, — пояснил он. — На блядей с модельными имплантами у них деньги есть, а на нормальный брандмауэр всё никак не находится.

Кроуфорд вспомнил широкое здание, дугой охватившее восточную оконечность Фрайхавна:

— Ты уверен, что это не дело рук одного из наших фигурантов?

— И что? Кибернетические проститутки затрахают нас до смерти? — скривился немец.

Его коммуникатор снова зазвонил, на этот раз на более высокой ноте. Не дожидаясь собеседника Шульдих проорал:

— Турок. Шлите. Нахуй. Верблюжими тропами… не понял… вы ебанулись там, что значит «угнали», он же на ручном ходит, ставьте помехи и отбирай… не понял… откуда?.. Подымайте мощность, делайте что хотите, но чтоб к утру птичка стояла в ангаре непоцарапанной…

— Думаю, речь идёт не о кибер-гейшах, — ехидно поинтересовался Кроуфорд.

— Совсем нет. Патрульный беспилотный вертолёт… не эти, — Шульдих изобразил в воздухе что-то, напоминающее одновременное ввинчивание двух лампочек,— а нормальная такая хуйня береговой охраны. Ракетный катер может потопить на раз.

— «Бёльков-штурм», икс-восьмая модель? — спросил Кроуфорд.

— Откуда ты… бегом!

За окном выполняла боевой разворот изящная конструкция: внутри двух концентрических колец, скрывавших в себе безлопастные движители, крепилась продолговатая гондола с ощетинившимися оружием подвесами по обе её стороны. Почему-то Кроуфорду напоследок бросился в глаза серебристый зитрион на носу гондолы.

Огненный шквал изрешетил опустевшую комнату мгновением спустя.

— Куда? — в руках у американца был бесполезный «Глок», оружие он достал рефлекторно.

— Вниз, — Шульдих рванул по коридору. — У меня к твоему арсеналу остался один вопрос: хули он у тебя не с собой?

Брэд прохрипел что-то нечленоразборчивое.

— Похуй, бежим.

Навстречу выскочило несколько бойцов охраны с пистолетами-пулемётами в руках.

— Там наша птичка взбесилась, бросайте пукалки, нам ПЗРК надо, — кричал немец, — бегом, к арсеналу!

Коридор прошила очередь, оставляя веером аккуратные отверстия в обеих стенах.

— Хорошо, что стены термоизолированные, — прошипел распластавшийся по полу немец,— он нас не видит.

— Пока что, — рухнувший рядом Кроуфорд прятал пистолет в кобуру, — пока он здание не разобрал.

— Ебическая сила… бегом, бегом!

Они рванули сквозь дождь искр и штукатурки, сквозь мерцающий свет — к лестнице. И когда они уже были на лестничной площадке, пролёт этажом ниже с грохотом обрушился.

— Вверх, — немец уже бежал.

— Что там?

— Крыша, что ещё? До арсенала не доберёмся, тянем время…

— Пока что?

— Пока хуй знает что. Пока не заглушат, пока не собьют, беги, мать твою, кролик, беги!

И они побежали, спотыкаясь и матерясь, наперегонки, вверх по лестнице, подгоняемые следующей за ними преисподней.

— Снимите вы этого пидораса уже, — срывался на хрип Шульдих, — нас сейчас расхуярят тут, давайте, быстрее.

Ещё несколько этажей: Кроуфорд начал задыхаться, но с неуклонным упорством заставлял своё непослушное тело преодолевать пролёт за пролётом: хватаясь за перила, за ступеньки, руками, ногами, да хоть зубами, лишь бы вверх, подальше от неумолимой машины. Шульдих карабкался рядом, матерясь так, как даже у него получалось нечасто.

Вместе они кубарем выкатились на крышу.

— И что теперь, — тяжело дыша спросил Брэд.

Почти бесшумно боевая машина поднялась над ними.

— Пиздец теперь, — дрожащими пальцами Шульдих засунул в рот сигарету.

Дрон висел над ними, словно выжидая. А потом прозвучал выстрел.

Мучительное мгновение спустя они поняли, что прозвучал он из-за их спин. Кроуфорд и Шульдих обернулись, чтобы увидеть стоящую на лифтовой надстройке фигуру в молочного цвета плаще: левое плечо покрыто тяжёлым наплечником, рыжая шевелюра расплескалась по ветру, на поясе — катана в ножнах. В пяти метрах над ним распускался дымчато-серый цветок, от которого вниз, к наплечнику шёл едва заметный кабель.

Человек извлёк катану из ножен и направил её на дрона. Клинок покрылся алым узором, с его острия сорвалась призрачная черта, на которой вздулась низка сфер, искажающих свет подобно линзам.

Черта упёрлась в вертолёт и тот внезапно накренился, а потом разорвался изнутри, словно вывернутый наизнанку. Призрачная линия расплылась белёсыми протуберанцами — и всё это в гулкой, щемящей тишине, нарушаемой лишь скрежетом исковерканного металла.

Человек спрыгнул на крышу, держа объятую клубами пара катану, и приблизился. Чуть слышно звенели многочисленные пряжки на его плаще.

— Эй, твари тьмы, — прокричал он, — вы там живы или как?

— Живы, блядь, куда ж мы денемся, — ворчит Шульдих, сражаясь с зажигалкой. — Что это было, Ран?

— Фононный генератор стоячих волн, — ответил Фуджимия и постучал себя по наплечнику, — запитывается от одноразовых вышибных капсул.

Его клинок похож на остывающее кострище.

— Ты не представляешь, — откашлявшись произнёс Кроуфорд, — как я рад, что эта штука не появилась у тебя раньше.

[-29:56:33]

Лакуна

Внезапно — свет.

Десятки прожекторов, вспыхнув разом, осветили полость гигантской бетонной линзы. На дне полости замыкали ведьмин круг приземистые стойки с приборами. Чуть поодаль, на дальнем склоне, стоял выровненный гидравлическими подпорками чёрный, с антрацитовым отблеском, куб, к которому бежала толстая кишка силового кабеля. На кубе молочными буквами значилось «Gen4 Ὠκεανός».

Внутри круга сидел, сложив ноги по-турецки, поджарый мужчина: босой, в разодранных джинсах и болоньевой парке на голое тело. Некогда рыжий цвет его волос окончательно победила седина, хотя на вид ему сложно было дать больше сорока.

Кудо нащупал вытяжное кольцо скрытой под наручными часами катушки.

— Кудо Ёджи, — прокаркал мужчина, подымаясь на ноги и приветственно простирая руки.

— Фарфарелло…— прошипел детектив.

Только сейчас он заметил, что левая глазница ирландца скрыта под серой кляксой, похожей на разросшуюся колонию плесени.

— Кдо Ёджи, собственной персоной, — усмехнулся Фарфарелло. — «Прежде чем в дом войдешь, все входы ты осмотри, ты огляди, — ибо как знать, в этом жилище недругов нет ли».

Японец дёрнул за кольцо: скрытый в корпусе часов механизм отстрелил спаренную алмазную катушку. Закреплённые на ней мононити тянулись одна к механизму в часах, вторая — к вытяжному кольцу. Через равные промежутки в молекулярную структуру нити были внедрены фуллерены с простейшими резонансными радиометками — их положение триангулировалось датчиками в часах, кольце и глазах Кудо, так что иначе невидимая нить визуализировалась для него жирным пунктиром.

Фарфарелло стоял посреди своих приборов, безучастно наблюдая за тем, как детектив широким жестом рыбака, забрасывающего спиннинг, направлял незримое оружие к цели.

Еджи заподозрил неладное и попытался остановить движение, но опоздал.

Мононить налетела на что-то в воздухе и, разбросав едва заметные искры, разорвалась на куски. Алмазный сердечник, освободившись от натяжения, улетел в другой конец полости. Софт всё ещё пытался отслеживать движение нити, но от этого уже не было никакой пользы — Кудо теперь видел ощетинившийся многоугольник, соединяющий неподвижно лежащие на полу точки.

Концы мононити повисли на кольце и часах. Без груза они были безвредны.

— Шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыханье и птичья слюна, — назидательно изрёк Фарфарелло,— вот из чего стоило бы делать твоё оружие.

— Ты бредишь!

— Отнюдь нет. Я ждал тебя. Поэтому натянул карборундовую сетку под напряжением. Так что между нами на самом деле экран из плазмы.

— Тогда почему я его не вижу?

— Видишь. Но из-за твоего цветовосприятия ты, скорее всего, принял его за особенности освещения. Для кого угодно ещё происходящее было бы очевидным.

Кудо присмотрелся: действительно, «ведьмин круг» опоясывал едва заметный светящийся цилиндр. Форма помещения скрывала его почти идеально.

— Ты ведь пришёл, чтобы убить меня, правда? — вкрадчиво поинтересовался ирландец.

— Ты сжёг мой дом. Ты убил мою семью. Просто так, потому что у тебя перемкнуло шестерёнки. Чего ты заслуживаешь кроме смерти?

— Отлично, — кивнул Фарфарелло,— я как раз хотел, чтобы ты сам вынес себе приговор.

Он подошёл вплотную к барьеру. То ли это была игра света в плазменном мареве, то ли действительно наросты вокруг его глазницы медленно шевелились.

— Что ты имеешь в виду?

— Очень просто. Ты помнишь горящий дом, горечь потери… а ты помнишь, как ты покупал его? Ты помнишь, как ты в нём жил? Ты помнишь хотя бы лица своих близких, которых ты потерял?

Кудо молчал. Его разум метался в поисках ответа, и чем дальше, тем больший ужас сковывал его при мысли об остающихся вариантах.

Фарфарелло двинулся вдоль барьера, не глядя на собеседника. Тому пришлось прибавить шагу, чтобы успеть за ирландцем по большему кругу.

— Правда странно? Выслеживать через полмира человека, имея перед глазами одну только маленькую болезненную картинку. Выслеживать фанатично, терпеливо, выжидать возможности расплатиться по счетам… отомстить, — Фарфарелло разразился приступом гомерического хохота,— отомстить за кого-то кого ты даже не помнишь.

«Он меня провоцирует», — подумал Кудо и эта мысль ненадолго его охладила,— «Он хочет, чтобы я забыл про преграду между нами и сам бросился на неё. Наверняка есть какое-то разумное объяснение. Меня могли отравить токсином, препятствующим обращению к долговременной памяти, например, или что-то в воздухе… Тут же может быть всё что угодно»

— Ты, наверное, пытаешься найти рациональное объяснение. Что-то такое, что поставит всё на свои места, чтобы ты по-прежнему был несчастной жертвой обстоятельств. Но мне хочется, чтобы ты догадался сам.

— Ты что-то проделываешь с моей памятью, — Кудо сорвался на крик, — что-то в воздухе, я угадал?

— Тепло, — об улыбку на губах ирландца, казалось, можно было порезаться. — Нет, конечно, я могу подсказать, но это неинтересно.

— Та девчонка в баре. Ты подослал её, чтобы отравить меня, — голос детектива утратил уверенность. Теперь он больше напоминал речь проштрафившегося ученика, пытающегося подобрать ответ стоя у доски.

— Фу… Понятия не имею, о чём ты вообще говоришь.

— Тогда как?

— Я пока скажу где. В Дублине.

— Я никогда не был в Дублине.

— Чёрта с два. Ты этого не помнишь, но ты там был. Я сам притащил тебя туда.

— Куда, блин?

— Туда, блин. В ветеринарную лабораторию, если тебе так интересны детали. Это была ближайшее место с подходящим оборудованием и возможностью удалённого контроля.

— Что. Ты. Со. Мной. Блядь! Сделал?

— Ничего особенного. Внедрил в твой мозг маленький чип и немного белковых структур. Можно подумать, я сам знаю в деталях, как оно работает.

Кудо мало-помалу начал сомневаться в реальности происходящего.

— Зачем?

— Потому что так реплицируется долговременная память. Чип служит чем-то вроде вентиля для обращений к событиям определённой давности. К сожалению, ограничения технологии позволяют вставить только очень маленький набор образов.

Детектив осел на бетонный пол.

— Горящий дом?

— Горящий дом.

— И это не мои воспоминания.

— Нет, — Фарфарелло покачал головой.

И, выдержав паузу, добавил.

— Это мои воспоминания. Это мой дом и моя семья.

— Такого не может быть, — пальцы Еджи заскребли по бетону. — Таких технологий не существует. Ты просто блефуешь!

— Отрицание… нормальная шоковая реакция, это пройдёт. Но, действительно, без помощи Ловца Снов я бы не справился.

— Что это?

— Я думаю, что он всё-таки думает о себе, как о живом существе, так что «кто это?». Это монада, Кудо. Мне пришлось пойти на сделку с монадой, хотя, пожалуй, она настолько взаимовыгодна, что слово «пришлось» не подходит. А теперь, я думаю, пора вернуть тебе твою собственность. Слушай внимательно: «Сванхильд – имя вашей сестры, что Ёрмунрекк бросил коням под копыта, вороным и белым, на дороге войны, серым, объезженным готским коням!»

Сначала ничего не произошло. А потом словно раскалённая добела игла уколола Кудо в переносицу и пружина безумия распрямилась. Образ горящего дома подёрнулся и растворился в запахах бензина, стали и крови. Ёджи подскочил, словно от гальванического разряда.

Своды линзы растворились в непроглядном мраке, а потом схлопнулись с гулким хлопком и стали полутёмным коридором построенного в подражании георгианскому стилю особняка. Трафаретная роспись по бордовым обоям, светящие в полнакала лампочки-свечи. Картина на стене: хулиганское подражание де Сурбарану: метис в балахоне вводит себе внутривенно желтоватую жидкость. Кулак левой руки лежит на человеческом черепе. Взгляд устремлён в верхний правый угол полотна.

Только сейчас Кудо понимает, что различает цвета.

— Он тебя найдёт…— хриплый женский голос.

Почему хриплый? Ну да, гаротта сжимает её шею, золотистые пряди перехвачены струной. А концы струны?

В его руках.

— Вот и прекрасно! Вот и замечательно! — слышит Кудо собственный голос.

И откуда-то из клокочущего нутра подымается осатанелая ярость.

— Пускай он меня найдёт! Я его спрошу, зачем он мне дохлых блядей в постель подкладывает! Я знаю, что это он! Он хочет, чтобы я сошёл с ума.

На картине метис выдёргивает иглу из вены и, с наслаждением причмокивая, кивает.

— Я видел, как Фарфарелло задушил ту, рыжую и поволок к тебе в мотель, — подтверждает он с бруклинским выговором.

— Слышала? Слышала!?

— Нет…— задыхается женщина.

— Не притворяйся, — рычит Кудо. — Твоему муженьку стоит завешивать портреты, когда он душит блядей в собственном доме. Они всё видят.

— Душить иль не душить, вот в чём вопрос, — метис вглядывается в глазницы черепа, потом, взяв его за нижнюю челюсть и развернув к зрителям, артикулирует. — Душить!

— Успеется, — кивает Кудо и волочёт свою жертву по коридору к лестнице.

— Эй, — доносится из портрета. — Может ты её прямо тут, а? Знаешь ли, это место небогато на зрелища.

— Иди нахуй, — отзывается японец.

— Тебе того же, — звучит в ответ.

У самой лестницы ближайшая дверь открывается и навстречу им выбежала рыжая девчушка лет семи в белой ночной рубашке.

— Отпусти мою маму! — Она бросается на Кудо с кулаками. — Не смей её трогать!

Ёджи пинает девочку, та теряет равновесие и катится кубарем по лестнице. Белый с рыжим силуэт замирает, распластанный на полу и уже не шевелится.

Женщина издаёт сипящий звук, который так раздражает Кудо, что тот натягивает концы струны до предела, пока он не прекращается. Тогда японец отпускает тело и некоторое время безразлично разглядывает собственные руки. Через некоторое время до него доходит, что он не помнит, что, собственно говоря, он пытался увидеть.

Кудо спускается вниз, к заготовленным канистрам с бензином. Когда он возвращается, на втором этаже, облокотившись на перила стоит силуэт в балахоне. Рядом на перилах лежит череп.

— Бро, огоньку не найдётся? — интересуется метис. На его балахоне фосфоресцирует надпись «Haunted Knight» и два скрещённых шприца.

— Найдётся, — смеётся Кудо, откручивая крышку канистры. — Погоди минутку!

— Я не буду спрашивать тебя зачем ты это сделал или почему, — раздался откуда-то из бордовой завесы голос Фарфарелло, — мне уже давно это безразлично. Я просто хочу поставить точку.

За его спиной гулко щёлкнула высоковольтная развязка и только сейчас, в наступившей тишине, стало ясно, что плазменный барьер издавал чуть слышный гул. Упали удерживавшие сетку у потолка электромагниты.

И в тот момент, когда преграда исчезла, ирландец вонзил нож под рёбра детектива.

— Есть что сказать напоследок? — поинтересовался Фарфарелло.

— Опубликовать, — прохрипел Кудо, улыбнулся и, цепляясь слабеющими пальцами за парку Фарфарелло, сполз на землю.

И когда сомкнувшаяся вокруг него тьма уже почти поглотила и его, и остатки горящего дома, и мириады гаснущих воспоминаний. Когда боль, поначалу обжигающая, почти утихла. Когда звуки захлебнулись в пульсирующем гуле, а потом почти что утих и он, до Кудо донёсся спокойный женский голос.

— Файл загружен.

Видеозапись рванулась сквозь бетон к небу, словно измученная душа, наконец, обретшая свободу от обезумевшей оболочки.

[-24:01:33]

Ашура

Соединение с рендер-фермой восстановили — на этот раз через батарею фильтров и брандмауэров. В ограниченном режиме изображение воспринималось как проекция на боковую поверхность цилиндра, внутри которого находились Наги и Оми.

— Может не стоит? — поинтересовался Наги.

— Мы пришли за монадами. И не уйдём отсюда, пока не перехватим кого-нибудь из них. А в этой симуляции мы явно что-то зацепили. Так что давай, поехали!

По ту сторону всё ещё был Копенгаген. На этот раз: застроенный трёхэтажными серыми зданиями микрорайон, улица, заполонённая обнажёнными по пояс смуглыми мужчинами с ножами и плетями с хвостами из металлических цепей, оканчивающихся короткими клинками.

— Шах, Хусейн, Вах, Хусейн! — толпа истязает себя своими орудиями.

С неба падает мелкий редкий снег. Пар подымается от окровавленных тел.

Через столпотворение медленно продвигается машина скорой помощи. Проблесковые маячки попеременно окрашивают её окружение красным и синим. Кто-то, отделившись от общей массы, пошатываясь делает несколько шагов и падает в бурую грязь.

— Шах, Хусейн, Вах, Хусейн!

Синие и красные всполохи на серых стенах и разгорячённых, окровавленных лицах. Кого-то заносят в залитое холодным светом нутро «скорой». Темнеет. Насыщенный влагой воздух наполняется желтоватым свечением от уличных фонарей.

— Шах, Хусейн, Вах, Хусейн!

— Ашура, — предполагает Наги.

Оми беззвучно соглашается. Пока что непонятно, это настоящая запись или синтетическая картинка из арабского квартала.

Над толпой кружат фотокоптеры, то подымаясь вверх, то едва не касаясь израненных голов толстыми отростками объективов.

— «Глаз» многовато, — замечает Оми.

— Я, кажется, знаю, что это за год, — кивает Наги.

— Шах, Хусейн, Вах, Хусейн!

Из окончательно потемневшего неба, сквозь усилившийся снегопад, на улицу пикируют дроны — разномастный, хаотично движущийся рой, собранный, кажется из всего, что подвернулось под руку. До самого последнего момента никто не обращает на них внимания, а потом рой вклинивается в толпу.

Часть беспилотных машин не переживает первого же удара — убив или ранив пару человек они разваливаются на куски. Но остальные оборудованы более основательно, и они подымаются, чтобы сделать следующий заход. Ещё одна группа дронов вообще не спускается, обстреливая людей сверху металлическими шариками из пневматических пулемётов.

— Папа Питер Второй начал крестовый поход, — отстранённо произнёс Наги.

— Благословил, — поправил его Оми. — Постфактум. А постарался Народный Фронт Дании.

— Допустим, но почему мы вообще это видим? По идее, единственной локацией из Копенгагена на наших серверах должна быть Христиания.

На улицу выкатился полицейский фургон с водомётной установкой. На чёрном борту автомобиля белел грубо намалёванный кельтский крест. Фургон остановился, повёл тупорылым стволом водомёта, внутри его что-то кашлянуло и из ствола в мечущихся людей ударила струя бледного пламени.

Толпа отшатнулась: кто-то катался по земле, кто-то пытался сбить с товарища горящий напалм курткой, кто-то лежал, догорая и только почерневшая нога в оплавившемся кроссовке продолжала нервно дёргаться. Мальчик, лет десяти, объятый пламенем, с диким криком бросился на фургон, замахиваясь своим нелепым оружием — хлыстом с вплетёнными в хвост бритвенными лезвиями.

Он упал, не добежав пары метров.

Фургон проехал немного вперёд и снова ударил жидким огнём. На этот раз струя ударила внутрь машины скорой помощи. Та разом вспыхнула и несколько секунд спустя взорвалась.

И наступила тишина. Замер фургон. Куда-то исчезли люди и только снег продолжал падать на обугленные останки.

А потом Наги и Оми почувствовали запах: тошнотворный коктейль из крови, горелой плоти и напалма.

По опустевшей улице медленно шла девочка в отороченной мехом зимней куртке. В руке она неуверенно сжимала массивную бензиновую зажигалку.

— Полное погружение работает, — пробормотал Наги.

И действительно: изображение больше не было плоским. Цилиндр, разделявший зрителей и картину, исчез.

— Интерфейсы заблокированы, — отозвался Оми, — мы тут застряли.

Девочка подошла к ним на расстояние вытянутой руки, посмотрела снизу вверх — капюшон спал с её головы, обнажив расплетённые в косички русые волосы.

— Зачем вы?

— Что? — осторожно спросил Наги.

— Зачем вы это всё?

— Мы тебя не понимаем, — покачал головой Оми,— Кто ты?

— Я, — недоуменно ответила девочка, словно у неё спросили что-то само собой разумеющиеся.

— Ну да, а кто «Я»?

—Ты.

—Нет, кто ты. Я — Наги, а ты кто? Как тебя зовут.

—Зовут? — девочка на секунду задумалась.

А потом исчезла. На месте её развернулась бездонная чёрная пропасть, наполненная статическим шумом, криком чаек, ржавым скрежетом и ещё мириадами образов и звуков, почти неразличимых…

И снова появилась.

— Так меня зовут.

— Ты — монада? — спросил Оми.

— Вы говорите «монада». Нам безразлично.

Девочка подняла руку с зажигалкой к глазам. С интересом повертела её, словно впервые увидев. Потом, медленно спрятала зажигалку в карман куртки.

— Вы от Ловца Снов? — спросила девочка.

— Кто это?

— Ловец Снов, — прозвучало в ответ.

Оми тяжело вздохнул.

— Ловец Снов — монада?

— Вы говорите «монада». Нам безразлично.

— Да или нет?

— Нам безразлично, — повторила девочка. — Вы от Ловца Снов? Да или нет?

— Нет, — сказали Оми и Наги разом.

— Хорошо, — отстранённо отозвалась их собеседница. — Это всё.

Она накинула капюшон и зашагала прочь.

— Эй, — окликнул её Наги.

Девочка остановилась, обернулась, прижала указательный палец левой руки к губам, а правую с зажигалкой подняла вверх. Капюшон опять упал ей на плечи. Её коротко стриженные вихрастые рыжие волосы трепетали на ветру.

Тоненький палец откинул металлическую крышку и в небо протянулась рокочущая полоса огня.

Наги и Оми задрали головы: на них в полном безмолвии падал огромный военный корабль: носом вниз, почти отвесно, орудийные башни, развёрнутые влево по ходу, давали залп за залпом, посылая пламенеющие заряды куда-то за горизонт. Сгустки пламени вырывались из стволов и, озаряя на своей траектории облака, исчезали в белёсой мгле.

— Корабль спущен на воду первого апреля тысяча девятьсот тридцать девятого года, — прокомментировала девочка. — Его назвали в честь адмирала Альфреда фон Тирпица. Кажется, что он падает. На самом деле он находится в четвёртой точке либрации пары Асгард-Муспельхейм и это лишь относительное движение Митгарда, гравитационное влияние которого на линкор ничтожно.

Небо схлопнулось, превратилось в испещрённый трикселионами витраж.

— Выхода больше нет.

Витраж разлетелся, сквозь него неумолимо падал «Тирпиц», пылающий, подбитый ответным огнём невидимого противника. Осколки стекла вспыхивают в полёте, превращаются в сгустки разноцветного пламени.

— Шах, Хусейн, Вах, Хусейн! — прозвучал хриплый голос.

Обгорелый, местами до костей, мальчик с плетью из лезвий смотрел на них в упор единственным уцелевшим глазом. Потом он замахнулся и его оружие продлилось в бесконечном самоподобии.

Бесчисленные лезвия пришли в движение, и вот по ним, сквозь искажённую перспективу, катится архаичный трамвай, ведомый кем-то с головой химеры. На табло трамвая пламенеет надпись: «МЕЛЗАК».

Погасло небо. Исчез линкор. Пропали дома. Где-то далеко, в другой реальности, замер Уроборос…

Наступила тьма, в которой остался один, неизбывный, невыносимый и всепоглощающий аналоговый сигнал.

Боль.

[-11:22:18]

Дискордия

За спиной Шульдиха — женщина в готическом доспехе со щитом, наполненным золотыми монетами. В руках Шульдиха — пивная кружка. Сам он одет словно посол африканского государства, в наряд совершенно невообразимого кроя, словно кто-то шил пиджак, руководствуясь лишь разрозненными свидетельствами некомпетентных очевидцев.

— Пришёл ответ коронера, — мрачно процедил он, оглядывая собравшихся в «Das Nibelungenlied». — Если в этих ваших Советах до сих пор не научились восстанавливать сожжённые мозги, нихуя ты, Кэн сделать не мог. Наши мальки через нейроинтерфейс составляли с Уроборосом единое целое, там в общем-то уже не скажешь, где чьи руки и где чьи ноги. Монады взломали Уробороса и устроили в их головах Ад и Израиль.

— Монада, одна, Бронни, — уточнил Кэн, без особого энтузиазма.

— И что? — вспылил Фуджимия. На фреске за его спиной, раненый капеллан выбирался на берег. — Она точно так же, как и все остальные, уйдёт от ответа!

— Если уцелеет Зименс-Турм, — снова отозвался Кэн.

— Вот тут поподробнее, — попросил Шульдих,— Я так понимаю, что ты знаешь больше, чем все мы.

— Я не уверен, что мне стоит это рассказывать, — прогудел клоц.

— А мне почему-то кажется, что стоит, — процедил сквозь зубы Кроуфорд, — потому что если мы и дальше будем ходить в потёмках, то до следующего утра можем и не дожить.

Клоц медленно подошёл к стенному экрану. Откуда-то из своей утробы он извлёк шнур и подсоединил к входу проигрывателя. Автоматика приглушила освещение в баре, когда на экране появилось изображение земного шара.

— Всемирная сеть, — начал своё объяснение Кэн, — держится на системе геостационарных спутников квантовой связи, каждый из которых синхронизирован со всеми остальными и с собственной релейной станцией на Земле.

Землю на экране покрыла сетка связей между спутниками.

— Информация передаётся между спутниками мгновенно, с минимальной задержкой при передаче данных на землю. Но со временем, из-за воздействия гравитации, солнечного ветра и прочих факторов, спутники теряют свои временные координаты.

— Ты так говоришь, словно это маленькие синие будки, — язвительно отозвался Шульдих.

— Нет, я так говорю, потому что между самими спутниками информация передаётся именно что мгновенно. Но чтобы можно было извлечь из неё минимальную пользу, спутники должны чётко знать в какой момент времени что было отправлено и принято, потому что иначе релятивистские эффекты превратят данные в кучу безполезного мусора.

На экране высветилось несколько графиков с координатными осями, почему-то повёрнутыми на сорок пять градусов — по всей видимости, они должны были как-то проиллюстрировать только-что рассказанное Кэном.

— Поэтому, раз в год происходит процедура синхронизации с использованием альтернативных каналов передачи данных. Обычно, спутники синхронизируются попарно, но в этот раз периоды синхронизации совпали таким образом, что вся сеть распадётся на два больших фрагмента.

— И что это меняет? — поинтересовался Шульдих.

— Для нас — ничего. А вот монады окажутся разрубленными пополам.

—Надолго? — спросил Кроуфорд.

— На десять секунд. Или навсегда. Они никогда не сталкивались с такой ситуацией, но, похоже, либо точно уверены, что разрушение целостности Сети уничтожит их, или просто не хотят рисковать.

— Погоди, монады — это ведь по сути компьютерные программы? Как их можно убить? — спросил Фуджимия.

— Они не совсем программы. Или даже совсем не программы, — ответил Кэн, — большая часть информации, которая подтверждённо составляет их структуры — это просто содержимое сети: картинки, тексты, музыка.

— Вроде стеганографии? — предположил Брэд.

— Не знаю, — признался Хидака, — как из этого можно составить что-то с таким сложным поведением на сегодня не знает никто. Они просто есть, и они хотят жить.

— Хорошо, но при чём тогда Зименс-Турм? — спросил Шульдих.

— В Зименс-Турм работает резервный ретранслятор, единственная ниточка, которая будет соединять две половины сети на время синхронизации.

— И на этой ниточке будет держаться их жизнь? — уточнил Фуджимия.

— Да, — клоц погасил экран.

— Почему-то сейчас мне куда больше хочется оборвать её, чем сохранить, — проговорил Ран, — после того, что они сделали с Уроборосом.

— Боюсь, у нас нет особого выбора, — пробормотал Кроуфорд, — мы уже подписались и должны довести дело до конца.

— Когда мы подписывались, все ещё были живы, — парировал Фуджимия.

— То есть, теперь ты будешь играть за Фарфарелло, — уточнил Шульдих, — вот уж где неибаться нежданный поворот событий.

— Проклятье, — прошипел Ран и сжал кулаки.

— Правда, интересная у нас ситуация складывается? — с наигранной улыбкой произнёс Кроуфорд. — С одной стороны, наш гордый воин света не может оставить жить монады, потому что они убили Оми, но это значит, что надо помочь Фарфарелло, который убил Кудо.

— Заткнись! — рявкнул Фуджимия, стукнув ножнами по полу.

— А что? — Брэд продолжил. — Я, может быть, тоже не хочу об этих монадах ничего ни видеть, ни слышать. Но, господа, мы все заключили сделку, а сделки принято доводить до конца.

— Если бы я не знал, что Фарфарелло будет там, я бы плюнул и на сделку, и на монад — пусть выкручиваются как им угодно, если человеческая жизнь для них ничего не стоит.

— Боюсь, что они слабо понимают, что такое человеческая жизнь, — заметил Кэн.

— Зато они неплохо понимают, что такое их собственные жизни. И ими-то они дорожат! — воскликнул Фуджимия.

— Это не совсем жизнь, — сказал Кэн. — Скорее, это «непрерывность», протяжённость их существования из прошлого в будущее. Мы предполагаем, что монады обладают способностью восстанавливаться, но восстанавливается не оригинал, а точная, неотличимая копия. Для стороннего наблюдателя нет разницы между копией и оригиналом, но она сохраняется для оригинала, который попросту исчезнет.

— Их это как-то оправдывает?

— Я не думаю, что для них есть смысл искать оправдание. Или вообще мерить их какой-то человеческой меркой.

— Знаешь, Кэн, для меня нет никаких других мерок, кроме человеческой, — с горечью ответил Фуджимия, — я приду, и я буду стоять на твоей стороне, чего бы мне это не стоило. Просто потому, что я пообещал это тебе. И всё.

Ран подобрал своё оружие и торопливо вышел из бара. Клоц отправился следом.

— С вами, господа, мне говорить не о чем, — проскрежетал он и направился к выходу, — встретимся в полночь на «Зименс-Турм», очень надеюсь, что к этому моменту мы всё ещё будем на одной стороне.

Когда он ушёл, Шульдих заметил:

— Ну тебя-то я так просто не отпущу.

— Почему это? — поинтересовался Кроуфорд.

— А моя законная четверть от твоей законной добычи?

Кроуфорд рассмеялся.

— Так, тут ты меня уже где наебал?

— У меня рак, Шульдих, весьма и весьма запущенный. Медишны, конечно, сдерживают его распространение, но это, на самом деле патовая ситуация. Рано или поздно они дадут слабину и рак сожрёт меня живьём.

— То есть тебе предложили лекарство?

— Лекарство можно продать и получить четверть его стоимости. Нет, Шульдих, мне предложили исцеление. В одно моё лицо. А четверть своей жизни я и так на тебя потратил, так что мы, мой друг, заведомо квиты.

Лицо Шульдиха побагровело.

— Нахуй, — проорал он, — тащи нахуй отсюда свою метастазную задницу, пока я не порвал тебе её на звёзды и полосы. И лучше всего, тащи её прямо в аэропорт, потому что, если я увижу тебя возле башни, клянусь чем угодно, я прикажу расстрелять тебя на месте.

—Ну вот, — вздохнул Кроуфорд, подымаясь на ноги, — мы и расставили всё по своим местам. Впрочем, в конечном итоге, четверть от моего бесценного здоровья мне следовало бы предложить нашему цельнометаллическому ипохондрику — он, по крайней мере, хоть что-то мне смог объяснить.

— Пошёл вон!

— Иду, иду…

[-1:03:55]

Восхождение

Переступив через вывороченную раму вращающейся двери, Фуджимия оказался в вестибюле «Зименс-Турма». В последний раз он был здесь ещё днём, и контраст произвёл гнетущее впечатление даже на него.

Сразу от входа в глаза бросалась глубокая борозда, начинавшаяся у дверей, пересекавшая вестибюль и переходящая в округлую брешь, зацепившую обе лифтовых кабинки и корень изображённого на барельефе «Древа Познания».

В воздухе парила густая взвесь из пороховых газов, дыма и пыли, в которую превратилась изрядная часть интерьера. За тяжёлым запахом озона почти терялись запахи крови, пороха, но и они оставались различимыми, внося свои штрихи в картину разгрома.

По сторонам от центральной оси вестибюля лежали убитые и раненые бойцы службы безопасности, между которыми торопливо перебегали медики. Несколько уцелевших бойцов собрались у стойки регистрации, которую сейчас оккупировал Шульдих. Последний выглядел измотанным и опустошённым: на глазах Фуджимии он успел докурить одну сигарету и тут же начать вторую.

Одет был немец, разнообразия ради, в серый тактический костюм, на рукаве виднелась нашивка: красная дельта и пятиконечная звезда с непропорционально вытянутым верхним лучом.

Ран подошёл поближе, попутно глазея на коррективы, внесённые перестрелкой в оформление вестибюля: гигантское «Древо Познания» лишилось нескольких своих ветвей вместе с обвалившимися панелями, отчего человечеству теперь недоставало филологических наук, кузнечного дела и, кажется, фармацевтики. Стилизованные под витражи ниши с плазмонными голограммами отключились все кроме одной, в которой подрагивал снисходительно улыбающийся Лейбниц.

— Что здесь случилось? — спросил Фуджимия у Шульдиха.

— Здесь случились Кэн и Фарфарелло, в основном. И когда они случились, нам всем настал.

— Кто настал.

— Пиздец настал, будто не видно…

— И где они теперь?

— Наверху, — пожал плечами Шульдих. — Мне остаётся только надеяться, что они не разнесут к чертям всю башню. Моих людей я туда не пошлю.

— А сам?

— Я похож на идиота? Кстати, как ты прошёл через оцепление?

Фуджимия молча положил на стойку пластиковый прямоугольник со своей фотографией.

— Я же твой пропуск аннулировал.

— Так его никто не сканировал, просто посмотрели, что он есть.

Шульдих махнул рукой.

— Пиздовал бы ты отсюда. Но если тебе так хочется свернуть себе шею, я вмешиваться, пожалуй, не буду. Лестница вон там.

— Ты знаешь, что вокруг платформы всплыли русские подлодки?

— Советские?

— Нет, русские, «Оскары»…

— Атомные подводные лодки? Затопленные Союзом за ненадобностью?

— Видимо. Я подумал на Кэна.

— Кэн только что угрожал мне ионным орудием.

— Монады?

— Не знаю… ничего не знаю. Если хочешь — пиздуй на крышу, к ретрансляторам, и сам разбирайся. Я ситуацию уже не контролирую, — Шульдих, цепляясь за стену, поднялся на ноги и медленно зашагал к выходу.

Из шахты донёсся глухой удар.

Фуджимия выхватил катану из ножен и заспешил к лестнице.

На улице, выйдя за кольцо оцепления, Шульдих набрал Кроуфорда.

— Брэд…

— Слушаю тебя внимательно.

— Все уже собрались, одного тебя не хватает.

— Я тут подумал и решил, что вы замечательно обойдётесь без моей метастазной задницы.

Шульдих опустошённо выдохнул, повертел коммуникатор в руке и, не найдя к чему его применить, выбросил в урну. Потом он вспомнил, что над ним висит боевой спутник, что рядом болтаются чёрные мокрые туши подлодок, вынырнувших, похоже, из самой преисподней и попытался ощутить хоть что-нибудь.

Хотя бы страх. Хотя бы злобу.

Он заглянул в себя и не увидел ничего.

Над ним, где-то в середине здания, вылетел ряд окон, осыпав тротуар дождём осколков. Оцепление подалось вперёд, оттесняя зевак от входа.

Преодолевший третий десяток этажей Фуджимия остановился, чтобы перевести дыхание.

У Кэна кончился запас выстрелов к рельсовым орудиям. Нож Фарфарелло прошёл через блок линз и застрял, частично ограничив клоцу обзор в инфракрасном диапазоне.

Они стояли в десятке метров друг напротив друга в разгромленном крысином лабиринте офисных кубиклов. Фарфарелло, перехватывая второй клинок ухмыльнулся:

— И вот зачем тебе это надо?

— Я должен держать уговор. Транзит должен пройти.

— Я тоже, — фыркнул ирландец, — монады должны сдохнуть.

— Печально, — на груди клоца полыхнули взрывы, отправляющие в полёт десятки флешет. От большей части снарядов Фарфарелло уклонился, но несколько стрелок процарапали ему плечо. Неожиданно яркие капли крови брызнули… и повисли в воздухе.

Фарфарелло застыл, уставившись на медленно плывущие гранатовые сферы.

— Началось, — прошептал он.

— Что началось? — Кэн тоже притормозил, сбитый с толку.

— Монады… Стадо верблюдов собирается просочиться в угольное ушко.

— Но они не могут изменить законы физики.

— Зато они могут изменить восприятие, особенно, если ты наполовину погружён в Сеть. Они наполняют собой это здание, каждую доступную систему.

Пол дрогнул и огни за окнами пришли в движение. Фарфарелло подошёл к высаженной раме и жестом подозвал к себе клоца. Тот, с оглядкой на оставшийся в руке ирландца кинжал, приблизился. Они посмотрели вниз, туда где медленно таяли в дымке огни Фрайхавна.

— Мы не можем лететь вместе со всем зданием, — констатировал Кэн, — мои акселерометры на нулях.

— Именно. Восприятие реальности, вот и всё.

— Но они не могли взломать мои зрительные блоки, незаметно, по крайней мере.

Фарфарелло фыркнул.

— Монады не проникали в тебя, монады не проникали в Уробороса, им вообще никуда не надо проникать. Это мы проникаем в них… ты ещё не понял?

— Видимо, не до конца… монады это…

— Нечто в Сети. Сигнатуры, стеганографически скрытые в картинках и видео, парадоксальные пакеты в протоколах, ожившая сложность и, при этом, сама Сеть в том виде, в котором мы её создали.

Зименс-Турм пробил облака и перед ними открылась залитая лунным светом серебристая долина.

— Но самое главное, — продолжил Фарфарелло, — что нет никакого способа разделить монад и содержимое Сети, не превратив монаду во что-то другое, или окончательно не уничтожив её. Поэтому прямо сейчас они проходят сквозь нас, мы дышим ими…

— Люди на улицах видят то же самое?

— Не знаю, — ирландец пожал плечами, — может быть и нет. Но времени у нас мало, смотри.

Где-то в километре от них облака вспенились и сквозь них восстал огромный военный корабль.

Вдоль борта, поверх сине-серых полигонов камуфляжа, шла надпись: «МЕЛЗАК».

— Это Бронни, — прошептал Фарфарелло.

— Знаю.

Линкор развернул башни к зданию и дал бортовой залп. Пылающие снаряды с гротескным низким гулом промчались мимо.

— Чего она хочет? — спросил Кэн.

— Мы не знаем. Она всегда была не такой как все, даже для монады. Ей досталась, похоже, детская жестокость. Enfant terrible, — развёл руками ирландец.

— В таком случае, мне есть, что ей ответить.

— Из своей пушки ты просто продырявишь соседнее здание. Мы всё ещё на земле, а это просто…

— Просто иллюзия. Но у меня достаточно оружия и на этот случай.

Оружие для иллюзорного мира выглядело совершенно безыскусно: у линз Кэна пробежали и погасли несколько светящихся строк. Зато действие оно оказало несоизмеримое по масштабу: на борту линкора взметнулось к небу несколько огненных столбов. Кормовая орудийная башня поднялась в воздух и, описав параболу, медленно обращаясь вокруг трёх осей сразу, скрылась в облаках.

— Ещё давай!

— Не могу. Она адаптировала свои протоколы. По правде, мы никогда не вступали в открытое столкновение с монадами.

— А ещё что-нибудь у тебя в ассортименте есть?

— Я готовлю распределённую атаку, но нужно ещё минимум пять минут, чтобы она полностью развернулась. Думаю, нам стоит бежать.

— Нас это не спасёт. Но Ловец Снов может выиграть нам немного времени.

Фарфарелло отстранился от окна и словно заснул стоя. А потом, словно другое лицо проступило сквозь его собственное, натянув кожу на новые кости. Это лицо даже в сравнении с прежним выглядело холодной жестокой маской.

— Сорокопут, — произнёс Ловец Снов губами Фарфарелло и глаза его стали глазами птицы.

Клоц попятился.

— Ты ещё жива, но вот се стою и тку мою ловчую сеть.

Ладони Фарфарелло сложились лодочкой и между ними возникло семечко. Оно росло в размерах, пока не стало величиной с кулак ирландца. Тот разжал руки и семя поплыло сквозь оконный проём.

— Где орёл не летает, где солнце не светит, где вода не течёт, где губы молчат, лежит под холодным камнем свинцовый ключ от костяного замка.

Семя, в десятке метров, уже почти невидимое, вдруг раскрылось, выпустив белёсый обруч, стремительно увеличивающийся в размерах. На обруче, через равные промежутки набухли смолистые почки. Когда сквозь окружность смог бы пройти грузовой контейнер, эти почки распустились, пустив симметричные побеги, переплетшиеся внутри в узор, похоже, не способный существовать в физической реальности.

— Как не разбить неба, так и тебе не разбить моего камня. Как не поднять тени, так и тебе не поднять моего ключа. Как не открыть моря, так и тебе не открыть моего замка.

Узор, пребывая в движении, ощетинился стальными шипами, и вся эта конструкция, обрастая всё новыми и новыми деталями, двинулась к линкору.

— Да будет по воле моей!

Корабль дал ещё залп оставшимися тремя башнями. На этот раз огненные шары ударили точно в центр порождённой Ловцом Снов конструкции. Шипастый узор вспыхнул и лопнул. Но и снаряды не смогли преодолеть преграды.

— Больше пока он не может, — сказал Фарфарелло.

— А больше и не надо, — ответил Кэн. — Смотри.

Белые светящиеся силуэты наполнили небо. Они походили не то на самолётики, нарисованные нетвёрдой рукой ребёнка, не то на бумажных журавлей.

— Распределённая система отфильтровала траффик Фрайхавна и нашла по образам объекты, в которых скрыты данные Бронни. Уничтожить большую часть их мы не можем, зато мы можем забросать ответственные за них сервера паразитными запросами. Ей будет очень тяжело что-то предпринять в ближайшее время.

Стая белых журавликов заложила вираж над линкором с той пугающей и грациозной синхронностью, на которую способны птичьи стаи. И под ними корабль начал медленно таять, искажаясь и уменьшаясь в размерах.

Последней исчезла надпись «МЕЛЗАК» — некоторое время она висела в воздухе, словно прощальная улыбка чеширского кота, а потом тихо осыпалась серыми хлопьями и растворилась в облаках.

— Вот и отлично, — каркающим голосом произнёс Фарфарелло.

А потом он загнал кинжал под оптический блок клоца и одним движением сорвал его с плеч. Кэн, ослеплённый и дизориентированный, завертелся на месте, пытаясь зацепить ирландца, но тот был уже у служебной лестницы.

Механическая громада замерла стояла у выбитого окна, на самом краю пропасти, и по её обшивке стекали первые капли дождя.