2. EIF-RUNE ²

 

«...Два подразделения «Штосструппе» количеством в 26 человек под командованием оберштурмфюрера Дарсини и оберштурмфюрера Трува направить в подчинение «Аненербе» для силовых операций отдела. В случае необходимости проведения боевых операций или содействия институту «Розенкройц», а также институту «Лебенсборн», надлежит подавать рапорт в оперативный штаб «Аненербе»...»

Выдержка из распоряжения генерального штаба SZ, от 25.03.1987

 

РЕВЕРС

 

— Фарфарелло. В «Макдоналдсе».

У его нового босса раздражающая манера обходиться без вопросительных интонаций.

У его нового босса раздражающая манера демонстрировать высшую степень презрения каждым квадратным дюймом ауры — при внешней эмоциональности кассового аппарата.

Шульдиху кажется непосильной задачей найти в своем новом боссе хоть одну не раздражающую его черту.

Они знакомы уже целых сорок минут...

— Да. В том, который на Юнгферн-штрассе. Можно было и на Билле, конечно. Но там дальше от зоомагазина. И кстати... в Данию мы с ним едем на своей машине. Никаких возражений, надеюсь?

Он встряхивает рыжей гривой и смеется, подбрасывая на ладони ключи. Брелок цепляется за перчатку, вытягивая длинную зеленую нитку, — и прежде чем включить зажигание, он привычно откусывает ее со среднего пальца, не думая о том, как двусмысленно этот жест может выглядеть со стороны.

Кроуфорд, впрочем, на него не смотрит.

— Оптимальный маршрут — через Путтгарден, и там паромом до Лолланда. Здесь... — Распечатка аккуратно ложится на торпеду. — ...Расписание паромных рейсов. Нам следует успеть на тот, который уходит в 15:40. В 22:00 мы должны быть в Оденсе. О жилье на время миссии для нас позаботятся.

Самоуверенный, как все они. Давняя кличка для внешников — «йо-йо» — невольно приходит на ум. Шульдих вновь смеется, запрокидывая голову, и думает о круглой блестящей игрушке на веревочке — так резво скачущей и уверенной в своей свободе... до тех пор, пока хозяйская рука не дернет за нитку.

У питомцев Школы — ошейник и поводок. У йо-йо — тонкая леска. И какая тут, на хрен, разница?..

— Мы паромом не поплывем. — Он без усилий встраивается в плотное движение на авеню Кайзера Вильгельма, а затем совершает отчаянно наглый финт, мигая и сигналя — чтобы вклиниться в крайний левый ряд и свернуть на улицу, ведущую к Юнгферн-штрассе. — Фарфарелло укачивает. К тому же... они могут поцарапать мой «феррари».

— Через Фленсбург дорога займет на два часа больше. Я не считаю это целесообразным.

— Ну, так поеду быстрее. Спорим, мы будем в Оденсе раньше вас!

...Шульдих слишком много болтает. Это общее мнение.

Когда он в таком состоянии, как сейчас, Фарфарелло говорит, что он начинает «искрить».

Он давно научился закрываться от чужого Дара без всяких щитов: в искусно создаваемом ментальном хаосе прочесть его мысли не легче, чем собрать муку, сыплющуюся из дырявого пакета. А от общения с Шанцлером он всегда отходит особенно долго...

Шульдих никогда и никому не говорит правды.

Шульдих никогда и никому не лжет.

...Он не собирается объяснять Кроуфорду про «Макдоналдс», — когда они, взвизгнув тормозами, паркуются прямо у стеклянных дверей, украшенных физиономией маниакально ухмыляющегося клоуна. Он уверен в своем контроле над Фарфарелло, достаточно, чтобы оставлять того без присмотра на долгое время, — но бумажные упаковки и пластиковые стаканчики вокруг все же безопаснее стальных ножей и вилок...

Он посылает сигнал, не выходя из машины, и приветственно машет рукой, когда ирландец возникает в дверях.

Он не сводит изучающее-насмешливого взгляда со своего нового босса.

Он не намерен ничего объяснять. Про паром. Про зоомагазин. Про что угодно. У него наготове десять тысяч объяснений — одно правдивее другого... на тот случай, если кто-то пожелает его о чем-то спросить.

Ему интересно, как отреагирует на Фарфарелло Кроуфорд.

...Он рад видеть, что не ошибся. Ответ: никак.

Ему интересно, как широко тот использует свой дар предвидения.

Вряд ли разбрасывается на мелочи: ведь и он сам не тратит силы на то, чтобы читать мысли каждого встречного. Слишком тяжелая, паршивая работа...

...Когда Шульдих вслух, с мечтательной улыбкой говорит, что чужие мысли — сладкие на вкус... он представляет себя зеленокрылой навозной мухой. Мать их... ну, а кто еще так падок на дерьмо?..

Правда и ложь — не более чем условности. Блестящие стекляшки, с которыми играют так и не повзрослевшие дети.

Сам он выбросил их в песочницу много лет назад. И похоронил так глубоко, что уже не найти...

...Фарфарелло забирается в машину, на заднее сиденье, облизывая губы, испачканные в чем-то красном.

Похоже на кровь. Похоже на клюквенный джем.

Ему наплевать на новую миссию. Ему наплевать на нового босса. Сейчас — ему интересен один лишь Шульдих, — и когда тот тянется назад, чтобы вытереть варенье у него с губ, Фарфарелло облизывается опять, задевая языком кончики чужих пальцев.

— Ты долго...

Кроуфорд не дает ему времени ответить.

У этого йо-йо в голосе столько же эмоций, как у работающей кофемолки. Если он случайно улыбнется — то, видимо, попадет в больницу с неизлечимой травмой лицевых мышц.

— Паром в 15:40. — Указательный палец постукивает по расписанию. — Никаких опозданий. Надеюсь, это понятно?

...И ледяной взгляд Шанцлера, там, в комнате...

Хочу убедиться, как ты поладишь со своим новым начальством...

Шульдих разводит руками в широком жесте, ненароком смахивая листок с торпеды.

— В 15:40, договорились. Только не надо этой макулатуры, Кроуфорд. У меня аллергия на бумажную пыль.

— Я запомню, — следует короткий, сухой ответ.

Шульдих не сомневается, что в мысленном досье, которое ведет на него новый босс, появляется соответствующая отметка в графе «заболевания»... Скорее всего, рядом с пометками «ненадежен», «некомпетентен» и... ну да, вероятно, еще «слишком болтлив».

Ему это нравится. Чертовски нравится. А ведь они знакомы всего полтора часа...

 

* * *

 

В зоомагазин они успевают как раз вовремя — к кормежке. Безотходное производство, смеется Шульдих, наблюдая за тем, как толстуха-хозяйка скармливает змеям и хамелеонам новорожденных мышат и хомячков.

Маленькие безволосые розовые твари напоминают человеческих зародышей. Их раскладывают в пластиковые миски — и расставляют по клеткам. Они слегка шевелят крохотными передними лапками, лежа на боку, а задние поджимают под себя. Рты и слепые глаза похожи на надрезы, сделанные бритвой на тонкой коже.

Змеи не торопятся. Они вообще не умеют торопиться.

Хамелеон пробирается вперед, обхватывая сухую ветку двупалыми пупырчатыми лапами и подолгу застывая перед каждым новым шагом.

Завороженный, Фарфарелло наблюдает за ними, чуть приоткрыв рот и щуря единственный глаз.

Шульдих похлопывает хозяйку по плечу и внушает ей, что в магазине — ни души.

Он вполне мог бы взять отсюда питона. Или даже двух — и носить их на шее.

Или... хамелеона, чтобы тот менял цвет. Интересно, как ему понравился бы красный «феррари»?

А если посадить его на Кроуфорда... наверное, бедняга стал бы вообще бесцветным.

...Дети... младенцы... хищники... жертвы... Шульдих отслеживает реакции Фарфарелло, привычно закрепляя нужные ассоциации. Закольцовывая образы. Движение... удушье... Замыкая ментальную энергию в силовые узлы.

...Смерть...

Иногда нужны новые острые раздражители. Иногда, наоборот, пользоваться старыми удобнее.

Он не думает. Выбор — на уровне интуиции.

Кроме него, ни один человек в Школе не мог так управляться с ирландцем. Даже его собственный активатор.

Шульдих ничуть не удивился, когда после выпуска их назначили в пару.

...Он позволяет Фарфарелло придавить пару мышат в пальцах — чтобы почувствовать, как они прекращают жить.

Он не позволяет ему пробовать их на вкус: это лишнее в уже выстроенной цепочке.

Если всё будет в порядке, — Фарфарелло останется вменяем и не потребует лишних затрат до самого вечера.

В планы Шульдиха не входит объяснять Кроуфорду, почему им лучше было бы не плыть на пароме.

 

* * *

 

...Первое знакомство с Наоэ, напарником Кроуфорда.

Посмотреть — медленно, проползая взглядом от пяток и до макушки.

И — смех.

Вопреки обыкновению, Шульдих даже не сопровождает его язвительным комментарием. Только смеется — глядя в сузившиеся черные глаза на белом лице. Смеется из-за спины Фарфарелло, упираясь острым подбородком тому в плечо.

Фарфарелло улыбается тоже.

...Прозвища... — ловит он мысль подростка. — У них в Питомнике прозвища, а не имена...

И что-то связанное с Кроуфордом... разговор...?

Он не хочет сейчас ворошить детали. Ему достаточно и того, что он видит.

Чужие мысли — пауки, прячущиеся по щелям...

— А это так заведено. Знаешь? В Питомнике. — Он продолжает улыбаться, сквозь мальчишку глядя на американца. — Там людям дают собачьи клички. И водят их гулять на поводке. И учат говорить «гав»... Скажи малышу «гав», Фарфарелло.

Ирландец ухмыляется. И облизывается — отражаясь в черных зрачках.

— У нас будет охрененная команда, — резюмирует Шульдих. Разворачивается. И идет спать.

 

* * *

 

Он читает японца и позже. Из любопытства и от нечего делать... урывками... те два дня, что они торчат в этом коттедже, на окраине Оденса, в ожидании, пока придет время действовать. Он читает его вечерами, возвращаясь из университета — после того как в подробностях выложит все детали очередного сеанса наблюдения: за объектом, за охраной, за коллегами объекта, то и дело сбегающими на перекуры вместо работы, за случайной шушерой, толкущейся на кафедре биологии, за студентами, готовящими дипломы, за лаборантами, моющими пробирки, за уборщиками, протирающими полы какой-то дрянью, от которой у него свербит в носу и слезятся глаза...

Его мутит от этой бесполезной суеты. Его мутит от дотошности Кроуфорда, которому необходимо заполнить каждую пятиминутную лакуну в плотном графике объекта. Его мутит от собственной готовности подчиняться.

Его мутит.

...Термитник кампуса. Протоптанные муравьиные дорожки, пахнущие кислотой. Входы. Выходы. Обходные пути.

Он позволяет Фарфарелло разжечь вечером камин. Пара небольших мысленных толчков — и он наслаждается картинками в чужом мозгу... картинками муравейника, подожженного с разных концов.

За эти игры придется платить. Но ему наплевать.

Потом... Пусть — потом.

Они с ирландцем — на слишком тесных качелях, чтобы там нашлось еще место благоразумию и здравому смыслу.

...Ночами вой мотора «феррари» слышен особенно хорошо — в летаргичных промоинах улиц. Звук упруго бьется о стены... расплескивается по ним... стекает со стёкол...

Шульдих возвращается под утро. С наслаждением скидывает в прихожей плащ, и прямо в ботинках проходит на кухню, чтобы включить кофеварку.

В ближайшей пекарне он взял свежие бриоши к кофе. Для себя одного.

Когда Кроуфорд выходит на шум, он сообщает ему: сегодня.

В ответ чертов американец заставляет его представить пять вариантов плана — на все случаи развития событий.

Хуже всего — он не шутит. И Шульдих уверен: у него самого таких планов готово, как минимум, шесть.

...Слоеная выпечка оставляет на столе горки крошек. Телепат слизывает клейкие лепестки с губ и допивает кофе. И уходит — даже не подумав убрать за собой.

Над составлением планов операции он сидит ровно десять минут. В окончательном виде каждый из пяти вариантов представляет собой идентичный набор из трех фраз:

«В 16:00 мы с Фарфарелло идем в здание и выводим объект. Вы с Наоэ сидите в машине. Если возникают проблемы — я решаю их сам».

Если бы он ограничился простым: «А не пошел бы ты на хер?..» то сэкономил бы девять минут.

Но — Шульдих не против того, чтобы быть корректным. И уж если Шанцлер не оставил выхода — даже попробовать сработаться с этим йо-йо и его японским киборгом.

Просто... пусть ему не мешают действовать так — как он привык. Вот и всё. Тем паче, миссия — простая и безвкусная, как датское печенье. Он бы счел себя оскорбленным... если бы не понимал, что в SZ хотят дать время, чтобы они притерлись друг к другу.

...Когда Кроуфорд, ознакомившись с «планом», начинает ему что-то говорить, — Шульдих засыпает прямо в кресле.

Он действительно очень устал...

 

* * *

 

...В начале пятого, когда объект заканчивает сгребать все свои папки и диски с наработками в «дипломат», и Шульдих, в последний раз проверив узелки в ментальной сети, наброшенной на эту часть здания, кивает Фарфарелло — выводи! — он тратит еще пять почти непозволительных минут, отслеживая перемещение объекта с конвоем по коридорам, и готовность ждущего в машине Кроуфорда, — прежде чем выскользнуть через другой вход.

Ровно через пять минут «Ауди» американца аккуратно выезжает со стоянки.

Отлично. Фарфарелло должен был передать, что телепата ждать не надо, он догонит их по пути на аэродром... Похоже, это всех устроило. Похоже, Кроуфорд наконец начал хоть что-то понимать...

Он усмехается, держась в тени, за шаткими стеллажами. Когда хочет — несмотря на слишком яркую внешность — Шульдих умеет оставаться незаметным.

Он этого не так часто хочет. Ему нравится, когда его замечают.

За последние два дня он всерьез начал подозревать, что в его внешности недостает каких-то броских деталей.

...Шаги по коридору. Голоса...

Он не зря предложил назначить операцию именно на это время — хотя вывезти из университетского городка скрывавшегося здесь под чужим именем Ван дер Вейна можно было в любой момент — после того, как телепат его отыскал.

Ему плевать, зачем Ван дер Вейн так нужен SZ. Ему плевать на все разработки этого скользкого ублюдка с подрагивающими руками, и на то, чем он занимался в Голландии, прежде чем сбежать сюда, в Данию, и на людей, которые пытались его охранять...

Ему плевать... по большому счету — плевать и на тех двоих, что сейчас направляются в лабораторию Ван дер Вейна. Другие охотники. Опоздавшие.

Кому интересны опоздавшие в этом мире? Кому, вообще, есть дело до них?

...Секунду помешкав, рыжая тень смещается к открытому окну. Усаживается на подоконник, подтянув колено к подбородку. Нюхает ветер.

Двое опоздавших мешкают в коридоре — видимо, не хотят соваться во все двери подряд. Негромко совещаются между собой.

Он не слышит их голосов. Он слышит их мысли.

Чужие мысли... липкая паутина. Засохшие чешуйки — шелуха никому не нужных желаний... планов... воспоминаний...

Кому интересны чужие мысли? Кому в этом мире есть дело до них — кроме жадных до падали пауков?

...Он успевает поймать нужный след — ровно в тот самый миг, когда дверь лаборатории приоткрывается с чуть слышным скрипом. Двое вошедших встревожено поворачиваются на шум у окна... и успевают заметить лишь всплеск рыжей тени.

Может быть, птица?..

Когда один из них подходит ближе, чтобы выглянуть вниз, — там нет ни души. Второй этаж... Он пожимает плечами.

...Когда, так и не отыскав объект, двое покидают лабораторию, рыжая тень следует за ними, почти не прячась.

В чужие мысли пробраться легко. На то, чтобы нащупать в них необходимое, порой приходится тратить время.

Осторожность?

Кому нужна осторожность в мире, где лучшие умирают молодыми?

Где самые лучшие — твердо намерены жить вечно?..

...У него уходит почти двадцать минут — прежде чем в памяти одного из охотников он отыскивает знакомое лицо... и упоминание об Эдинбурге.

 

* * *

 

...Сто пятьдесят километров до частного аэродрома, где их ждет самолет.

Шульдиху жаль расставаться с ярко-красной «феррари», и напоследок он выжимает из нее все, что можно, до упора втапливая педаль газа на узких проселках, распугивая по обочинам бледных детей с глазами снулых рыб и женщин с непропеченными лицами.

Он не слишком-то любит людей. Тому, кто видел их изнутри... не так просто привить понятия о гуманизме.

«Розенкройц» никогда и не ставил себе подобной задачи.

...Шульдих подставляет ветру лицо и выжимает на клаксоне мелодию, которая лишь ему одному напоминает первые такты «Оды к радости».

Какое ему дело — что могут слышать другие?..

Эдинбург... Черт возьми, Стомбридж будет на седьмом небе от счастья! А Кроуфорд — пусть удавится. На собственном шелковом галстуке. Слишком блеклом для такого костюма, кстати.

...Он тормозит на взлетной полосе, без помех миновав будку охраны — и сделав торжественный круг почета мимо «Ауди» американца. Он извлекает тощее, жилистое тело из гоночного автомобиля. Он машет Фарфарелло рукой и говорит себе, что не следует так широко ухмыляться.

Пусть другие поздравляют его с победой. Он — будет невозмутим и полон достоинства. Лучший, мать его, оперативник последних пяти выпусков Школы... и пусть кто попробует доказать иное.

Он усаживается на еще горячий капот «феррари», привычно поджимая под себя левую ногу. Ему нравится, как эти трое смотрят на него. Объект — не в счет. Но впрочем, когда тот так смотрит — он ему нравится тоже.

— Эдинбург, — сообщает он Кроуфорду без предисловий. И больше не пытается сдержать широкой хмельной улыбки. — Эти парни, которые копались в архивах Интерпола, по поводу Ван дер Вейна... — Он с запозданием осознает, что ничего не говорил американцу об этих парнях. Впрочем, тот сам виноват — нечего было допекать его бредовыми планами операций... — В общем, они оказались из «Ньюкасл кемикалз». Знаешь эту контору? Все, что есть нелегального в фармакологии и биоразработках — это к ним... Так вот — они полгода назад работали в Эдинбурге. И знаешь с кем? В жизни не догадаешься...

Он делает паузу. Он не ждет вопроса. Он уже достаточно хорошо понял, что из себя представляет его новый босс. И все равно...

Гордый собой, как сеттер-двухлетка, приволокший селезня в зубах.

— В общем, можешь сообщить в центр, что мы, кажется, нашли Роттенберга...

Он не ждет поздравлений. Гордый собой, как...

Он поднимает брови, когда слышит холодный вопрос:

— И поэтому ты задержался?

Он ослышался?.. Или Кроуфорд просто не понял?..

Ладно. Пусть. Еще одну попытку. Медленно. Для особо одаренных йо-йо.

— За нашим парнем охотились ребята из «Нью...

— Я это уже слышал. Шульдих, напомни мне, пожалуйста, формулировку задания.

Он хмурится. Он поглядывает на частный самолет и на пилота в кабине.

На аэродроме ветрено. Он ежится в своем тонком плаще и дышит на пальцы.

— Обнаружить объект. Установить контакт. Вывезти на безопасную территорию. — Он никогда не жаловался на память.

— И каким образом с этим соотносится полученный тобой фактаж?

На память, может, и нет. Но изредка — на нетерпимость к чужому идиотизму.

— Кроуфорд, ты что, черт возьми, оглох? Роттенберг. Парень, за которым «Розенкройц» гоняется уже два года. Мы его нашли. Мы — понимаешь?!

Ветер треплет ему гриву, швыряет длинные пряди в глаза. Ветер бьет по губам наотмашь, холодными влажными пальцами. За спиной у Кроуфорда запускаются двигатели самолета.

С невозмутимым лицом, голосом полным смертельной скуки новоявленный босс напоминает Шульдиху, что собирать информацию — не их работа.

— Нам ставят задачу. Мы ее выполняем. От нас не требуют большего. От нас не ждут большего. Нам не следует делать больше. В SZ так не принято.

Он что, собирается учить его, этот внешник?

...Ветер, холодный, как взгляд Шанцлера. Дождь, начинающий сеять из низких туч.

По кивку американца, Фарфарелло уводит объект в самолет. Наоэ, чуть помявшись, также поднимается по трапу.

— Считай, что это приказ.

Вместо ответа, Шульдих протягивает руку вперед. Ловит мелкие капли на тыльную часть ладони. Крохотные бисеринки на коже.

Пилот жестикулирует в кабине, показывая на часы.

Шульдих легко соскакивает с остывшего капота «феррари» и передергивает плечами. И отбрасывает назад влажную рыжую прядь.

— Ну, приказ — так приказ. Считай, ты приказал — а я понял.

...В небольшом уютном салоне он выбирает лучшее кресло. Садится, перебрасывая ноги через подлокотник, и устало потягивается всем телом.

Он косится на невозмутимое лицо напротив. На закрытые глаза за тонкой оправой очков. И чуть заметно оскаливает зубы.

 

 

«...а отрешившись от практических исследований животной и человеческой природы, мы углубляемся в поиски идеальных кандидатов на пополнение стройных рядов SZ. Обрабатывая результаты проведенных специалистами «Розенкройц» экспериментов, мы с каждым голодом укрепляемся в уверенности: к концу двадцатого века в наших руках будет идеальное орудие возмездия, которое позволит нам восстановить Империю...»

Отрывок из торжественной речи куратора «Аненербе»,
обергруппенфюрера SZ Эрнста Гравица на празднике
в честь летнего солнцестояния. Аргентина, 1961 год

 

АВЕРС

 

От бежевых стен пахнет резиной и клеем. От стерильной чистоты в коттедже сводит скулы. Отзвуки шагов задыхаются в жестком коричневом ворсе.

— В Питомнике что, перепутали снимки объекта с кадрами из «Возвращения живых мертвецов»?

Меньше дня на подготовку боевой миссии. Месяц назад он бы сказал — двух часов достаточно. Пробраться на частный засекреченный объект. Спуститься на минус второй этаж. Активировать взрывчатку. Уйти.

Заодно — проследить, чтобы Шульдих не считывал каждого второго встречного, распыляясь по мелочам.

Заодно — просчитать варианты, при которых Шульдих отколется от команды, чтобы вернуться в последний момент с охапкой безусловно полезных, но не оговоренных заданием сведений.

Заодно — продумать способы альтернативного отхода, в случае, если Шульдих в первый раз ошибется — и не успеет уложиться в срок. Всегда бывает первый раз — особенно, если ты имеешь дело с плохо управляемым телепатом, который из кожи вон лезет, чтобы доказать несостоятельность своего нового начальства.

Кроуфорд перехватывает роллер за мгновение до того, как тот упадет под стол. Это шестая ручка за последние полгода. Это пятый «Монблан» — за последний месяц.

— Питомник, Наги... это не самое подходящее слово.

Кроуфорду не нравится частота, с которой стали ломаться его роллеры. И еще — формалиновый запах в коттедже. И еще — молчаливое неодобрение, с которым здесь на каждом шагу встречают его американский акцент.

Кроуфорду не нравится в Шотландии. Здесь слишком тихо. Кажется, за эти неполные сутки каждый из двухсот тысяч жителей северного пригорода Эдинбурга успел заметить и запомнить рыжую гриву Шульдиха, и повязку на глазу ирландца.

Он уже две недели собирается предложить телепату сходить в парикмахерскую. Но миссия за миссией — их заваливают, им не дают передохнуть, испытательный срок еще не закончен, пару месяцев — просто потерпеть, именно так он успокаивал мальчишку, когда тот в первые дни отказывался уходить из его комнаты. Они притрутся. Разумеется, притрутся. Им не оставили другого выбора.

— Но... — Черные брови взлетают вверх и замирают — стоит Кроуфорду покачать головой.

— Мы не называем «Розенкройц» Питомником по той же самой причине, по которой негров в Соединенных Штатах называют афроамериканцами. Бытовая политкорректность.

Кроуфорду не нравится напряженный взгляд мальчика, устремленный ему за плечо, и подергивающийся уголок его искусанных губ.

Кроуфорду не нравится кривая усмешка телепата, который не сводит с него глаз, упираясь плечом в дверной косяк.

Один из них мог бы постучать, а второй — не оставлять открытую дверь за спиной.

Один из них мог бы просчитать это заранее и подготовить Наоэ за две недели — вместо того, чтобы часами глядеть в пустоту, высматривая шанс отказаться. Отмежеваться. Отстоять свою независимость от «Розенкройц».

Формально — он ее сохранил.

Кому важны формальности, если к нему приставили телепата из Питомника, которого натаскивал сам Шанцлер?

— Фотографиям три с половиной недели. Лаборатория под колпаком. Это — продукт экспериментов доктора Роттенберга. — Ему нечего ответить Шульдиху, который не задает вопросов. Он возвращается к фотографиям. Горячий металл ручки обжигает пальцы. — Полтора года назад он покинул «Розенкройц», забыв поставить руководство в известность — и заодно прихватив с собой все материалы по генетическим исследованиям, к которым имел доступ. Последние девять месяцев Альфред Роттенберг, в Эдинбурге известный как Леонард Вульф, занимается биологическими разработками именно здесь.

— И как... они ходят?

— Коэффициент интеллекта ниже немецкой овчарки. Здоровые особи сидят на цокольном этаже, в клетках, решетки которых выходят на первый. По сигналу тревоги клетки открываются. Две попытки боевиков из европейского отдела «Штосструппе» пробраться ниже минус-первого этажа провалились. Написать отчет о провале было некому, подробности неизвестны.

Мокрый снег сползает по стеклу, оседая на карнизе, оставляя грязные линии на окне. Новые черты ложатся поверх старых. Решетка, закрывающая свет.

Кроуфорд ознакомился со всеми материалами еще в машине. Хороший признак — им наконец-то доверяют серьезную операцию. Плохой признак — телепат даже не пытается язвить. Возможно, просто не выспался. Возможно — что-то задумал.

Кроуфорд понятия не имеет, что можно превратно интерпретировать в задании, расписанном от точки до точки.

Кроуфорд верит в исключительную талантливость своего нового подчиненного.

— Наги, твоя задача — не убивать их, а удерживать клетки в закрытом состоянии. Наверняка на минус втором этаже найдется еще несколько клеток — но у нас не имеется ничего, кроме общего плана здания, так что дальше — действуем по ситуации. В подвале нашего коттеджа оборудована оружейная. Рекомендую крупнокалиберные пистолеты — по отчетам, у этих тварей искусственно завышен болевой порог и небывалая регенерация тканей.

Ему удается сдержаться в последний момент — чтобы не добавить «...как у Фарфарелло». Политкорректность — это ручка, колеблющаяся между пальцами. Гладкая и блестящая дорогая игрушка.

Всего три с половиной недели — и он выговаривает их клички, не морщась.

Его все еще раздражает слово «дар» — точно так же, как и слово «ясновидящий». Он привык пользоваться термином «способность» и термином «вероятностник».

Он не знает, пишет ли Шульдих отчеты — и если да, то когда и кому их отправляет. Возможно, во время постоянных отлучек. Вероятно, своему куратору.

— У тебя шесть часов на ознакомление с данными и отдых. В полночь выезжаем, к рассвету должны вернуться обратно в коттедж.

Никакого выбора. Если их обучили работать только из-под палки — ему придется смириться с тем, чтобы носить с собой бейсбольную биту. Он подумает о прянике чуть позже. Когда убедится, что задание выполнено без сбоев.

Никакого разнообразия. Никакой второй машины. Никаких отлучек в течение дня.

Он отправляет Наоэ спать — через пять минут после того, как за телепатом закрывается дверь.

И, выбросив в мусорное ведро очередной роллер с отломанным клипом, долго изучает кривые линии, складывающиеся в причудливую карту на мутном стекле...

Будущее — мокрая грязь на чужом окне, виртуозно меняющая очертания каждые несколько минут. Будущее — ковровый ворс цвета подсохшего дерьма, в котором тонут шаги и не остается следов.

Кроуфорд знает, как проявляются симптомы перенапряжения. Кроуфорд не собирается доводить себя до срыва. Кроуфорду необходимы новая ручка, тишина и воздух.

Тридцатишестичасовые сутки стали нормой. Он протянет в таком режиме разве что до весны. Впрочем, мальчишка, конечно, сорвется раньше.

Этого нельзя допустить. Никакого непроизвольного телекинеза — после того, как он забрал Наги из Питомника под свою ответственность из-под носа у Лоренса и Шанцлера. Латентный телепат? К чертовой матери второй профиль. Он научится всему, что необходимо, сам. Либо не научится. Если «Розенкройц» требуется новый телепат — пусть приставят электроды к чьей-нибудь еще голове.

Кроуфорд спускается в гараж, лишь убедившись, что во всех видимых ему вероятностях он вернется и обнаружит коттедж в целости.

Он не превышает скорости. Ни разу. Он оставляет бронированный джип, который им передали на руки в Бристоле вместе с ключами от новенького коттеджа, перед пешеходной зоной старого города. Он раскусывает горькую таблетку спазмальгетика и греет руки о горячий капот.

Мокрый снег задерживается, застревает, застывает в черных волосах. От начищенного до блеска черного капота отражается будущее...

...

...Всего через полчаса Кроуфорд запутается в бесконечных подъемах и спусках; он терпеть не может старые города с башенками, которые не изменились со времен первой мировой, которые пережили наполеоновскую блокаду, от которых пахнет древностью и намерением упасть тебе на голову...

...Лестницы — это каменные вены старого Эдинбурга, его кровеносные сосуды, лестницы, которыми испещрен каждый квадратный метр города на семи холмах... Лестницы — и еще волынщики. Громкие, шумные, смеющиеся, выдыхающие пар вместе с какофонией оглушительных звуков — среднее арифметическое между душераздирающим мяуканьем кошки, с которой снимают шкуру живьем, и гудками пароходов прошлого века. Кроуфорду встретится китаец в клетчатом килте, который будет говорить по-гэлльски и клянчить мелочь, цепляясь за рукав крючковатыми, покрасневшими от холода пальцами. Улица никак не заканчивается — а людей становится все больше.

...Винтовая лестница на смотровую площадку Калтон Хилл — слишком длинная, чтобы одолеть ее за один заход. Кроуфорд остановится посередине. Ветер вцепится в мокрые от растаявшего снега волосы. Ветер исколет лицо мелкими каплями дождя. Ветер заставит его забыть о времени и о SZ. О Шульдихе, на которого так легко сорваться...

...

...В Берлине — когда тот едва не опоздал в аэропорт, зато привез диск с разработками психотропного оружия.

...В Варшаве — когда тот вместе с Фарфарелло очутился на саммите банкиров, чтобы считать у греческого магната информацию о подпольной фармакологической сети, которой, якобы, давно интересовались в Питомнике. Банкиры были в восторге от одноглазого официанта, на рукаве которого осталась пара незаметных багровых капель — наследство от своего предшественника на этой должности.

...Во Франкфурте — когда тот увлекся погоней за нападающими на объект и чуть не нарвался на силовиков из «Штосструппе», зато вытащил из головы главаря наемников информацию о следующих трех покушениях — за три секунды до того, как снайперский выстрел лишил отряд наемников главаря.

Кроуфорд молча выслушивал.

Кроуфорд ни единым словом не оговаривался об этом в отчетах...

Возможно, «Штосструппе» вышли на Роттенберга самостоятельно.

Возможно, в «Розенкройц» все-таки пришел альтернативный доклад от телепата.

...

...Черный кофе без сахара обожжет гортань. Он не заметит вкуса, он не заметит — доел ли он свой круассан, или его забрали вместе с пустой чашкой. Он попросит счет — и с двух соседних столиков на него уже привычно покосятся.

Он так и не смог освоиться в Европе. Иногда ему кажется, что он куда больше выделяется в толпе, чем дерганый, взбалмошный Шульдих или ирландец с покрытым шрамами лицом.

Кроуфорду приходится напрячься, чтобы оторвать взгляд от мокрого капота. Никаких лестниц. Черный кофе он выпьет на обратной дороге — в ресторане на первом этаже «Хилтона». Там же, в гостиничном магазине обзаведется новым «Монбланом».

Седьмым за последние полгода. Шестым за последний месяц...

 

* * *

 

...— Ты не станешь обрывать связь до конца операции, — говорит он, выезжая из города на автостраду А90. Сизое небо за окном изорвано неровными зубьями гор.

В зеркале мелькает рыжая грива и рука, нервно теребящая наушник.

— Ты достанешь данные либо информацию об их местонахождении и сразу же поставишь меня в известность.

Ирландец придирчиво осматривает лезвие. Он отказался от пистолета. Кроуфорд не уверен в разумности этого решения, как, впрочем, и в своей готовности доверять Фарфарелло огнестрельное оружие.

— Вы покинете локацию немедленно после моего приказа. Вы не останетесь там даже в случае, если обнаружите чертежи нового «орудия возмездия».

Оба питомца слишком напряжены. Кроуфорд видит сто и одну причину и не желает вычленять единственно верную. Он должен выполнить задание и сохранить команду. Он не обязан быть домашним психологом. Ему достаточно одного трудного подростка, с которым он научился находить общий язык.

Фары дальнего света встречных машин, отражаясь от мокрой дороги, слепят глаза. Кроуфорд не останавливается — даже когда назойливое желание ударить по тормозам и еще раз отследить все доступные вероятности подступает комком к пересохшему горлу. Широкий ребристый руль жжет ладони. Впервые — еще со времен Гарварда — хочется курить. Просто пожевать сигарету в зубах — даже не затягиваясь.

Он прибавляет скорости, въезжая на холм между Инверкитингом и Розитом. Красные вспышки на двух башнях вдалеке — сигнальные огни железнодорожного моста — кажутся точками лазерных прицелов.

— Я захожу через пять минут после Наоэ. Вы — после моего сигнала. Никакой самодеятельности. О любых непредвиденных факторах докладывать общей связью. Немедленно.

Он съезжает с трассы, останавливаясь у старого забора со знаком «VAT 69». Верхний этаж — заброшенный перегонный завод. Профессор Роттенберг даром что полтора года в бегах — привычки «Розенкройца» устраивать лаборатории в подполье старых зданий, кажется, впечатались на подкорку.

Они выходят из машины — даже Фарфарелло закрывает дверь тихо, почти бережно. Кроуфорд обрывает привычное движение к внутреннему карману — за роллером. В университетские времена там лежал портсигар.

Вместо этого он вынимает из кобуры пистолет.

— Наги.

Мальчик исчезает в темном проеме. Он справится с наружной системой безопасности и попытается разобраться с внутренней.

Кроуфорд — оттянет на себя всех, кто останется на минус втором этаже. Сумка со взрывчаткой и запасными обоймами давит на плечо — он перехватывает ее за ручку, как кейс, и ловит на себе насмешливый взгляд телепата. Ему не нужно читать чужие мысли, чтобы понять недоумение Шульдиха по поводу неизменного костюма-тройки на боевой миссии.

У него нет желания тратить времени на слова. Если он допустит ближний бой — это будет означать провал операции. Патронов должно хватить.

— Пошли, — раздается в наушнике почти не искаженный связью голос.

И невнятный шум на заднем плане. Что-то среднее между рычанием и металлическим лязгом.

Он прикрывает глаза. Он отсмотрел все, что смог. Он не увидел ничего опасного. Ничего, с чем они не смогли бы справиться. Здесь не так уж и много этих тварей.

— После моей команды, — последний раз бросает он Шульдиху.

Тот смотрит вдаль, на разноцветные огни Лэйта, чуть прищурив глаза. Кроуфорд не уверен, что телепат его услышал, но на разбор полетов уже не осталось времени.

Выходцы из Питомника — как дрессированные бойцовские собаки — подчиняются лишь одному хозяину. Тому, чья палка регулярно охаживает их по хребту.

Спускаясь вниз и передергивая затвор, он в который раз заставляет себя смириться с необходимостью силового контроля. Возможно, ему стоит посоветоваться с парой человек из «Аненербе». В конечном итоге — это в их интересах...

...

...Первых двоих он убивает выстрелами в голову. В темноте они почти неотличимы от людей, просто слишком медлительные.

Третьего Кроуфорд подпускает достаточно близко, чтобы увидеть красную радужку вокруг зрачков, белые редкие пряди, облепившие лицо, клочья свалявшейся шерсти на протянутых голых руках и толстые когти на скрюченных пальцах.

— Наги?

Из открытого рта по подбородку стекает вязкая слюна.

— Порядок. Я держу решетку. Их тут штук тридцать. Ломятся...

Если твари прорвут заграждение... все, что сможет сделать Наоэ — это задавить их под обвалом. Заодно перекрыв единственный известный выход наружу.

— Шульдих, внутрь. Выясни у доктора, есть ли тут черный ход... Шульдих!

— Да. Конечно. Идем.

Еще одна привычка телепата, заставившая Кроуфорда потратить две пули на четвертую тварь, — не отвечать на вызов. Желание приложить рыжую бестию головой об первый попавшийся угол неудержимо нарастает.

Кроуфорд расстреливает в пятую и шестую тварь вторую обойму. Это заставляет его забыть обо всем, что не касается текущего задания.

Наспех оборудованное помещение больше похоже на тюремное подземелье, чем на научную лабораторию. Каменные стены и острые сваи, выступающие в самых неудобных местах. Наоэ отключил основное электричество — и теперь по углам мерцают лишь тусклые желтые лампы аварийного освещения.

Главное — не подвернуть ногу. Главное — не упасть. Главное — не пустить никого за спину. Это просто. Не думать ни о чем постороннем. Отсматривать лишь сиюминутные вероятности. Ориентироваться на слух.

— Мы на месте. — Это от Шульдиха. Предельная лаконичность может означать лишь одно — им по дороге тоже повстречалась пара экспериментальных особей.

— Роттенберг?

— Я его вытащу. Он знает о...

— Только материалы. И контрольный выстрел в голову, Шульдих.

Это предельно ясный приказ, исходящий из «Аненербе». Если у Питомника другие соображения на сей счет — им придется подавиться бумагами покойного доктора. Теми, которыми «Лебенсборн» соизволит поделиться.

Роттенберг уже один раз сбежал. И две группы силовиков стали пищей для альбиносов-переростков. Этого достаточно.

Он закрепляет взрывчатку и отстреливает еще две обоймы. Телепат отчитывается об успехе. Он включает таймер. Это две трети операции. Осталось просто доехать до дома. Ничего сложного, не так ли? И если рыжий ублюдок все-таки выведет доктора — Кроуфорд пристрелит его собственноручно.

...3 минуты 59 секунд.

— Шульдих, Фарфарелло — на выход. Наги, закрепи чем-нибудь клетку, чтобы выдержала пять минут — и на выход.

Он оправляет пиджак и вставляет новую обойму.

3.30

Более чем достаточно — чтобы неспешным шагом дойти до лестницы, пристрелив еще двоих запоздавших альбиносов. Если это — разработки, которыми Роттенберг занимался в «Розенкройц»... Кроуфорд не желает знать, какие еще твари могут прятаться в подвалах Гамбурга.

2.44

Минус первый этаж. Шум в левом крыле. По словам Шульдиха, запасного выхода в лаборатории нет — так что твари вполне могут рвать какого-нибудь незадачливого лаборанта. Троих Кроуфорд пристрелил собственноручно на подступах к лестнице. Они даже не сопротивлялись.

2.22

Кроуфорд по-прежнему не покинул минус первого этажа. Он углубляется в левое крыло. Это не имеет ничего общего с любопытством или предчувствием.

Это чутье.

2.12

В воздухе пахнет кровью и трихлорэтаном. Наги отчитывается с поверхности. Кроуфорд отстреливает четвертого лаборанта, налетевшего на него из-за угла. Шум не прекращается.

1.48

— Шульдих?

Пауза. Кроуфорду пора выбираться наверх, если он не собирается составить компанию лаборантам. Он по-прежнему медлит. Шум — возни, рычания и скулежа приближается.

— Снаружи.

Кроуфорд выдыхает. Возможно, слишком громко. Он уже собирается развернуться, чтобы уходить — но в последний момент ускоряет шаг, заворачивая за угол.

1.10

Пять тварей медленно обступают ирландца. Кроуфорду и в голову не пришло бы запрашивать того отдельно от Шульдиха.

Кроуфорд верит своему чутью едва ли не больше, чем способности видеть пересекающиеся линии. В противном случае — он уже поднимался бы на поверхность.

Он расстреливает альбиносов одного за другим, замечая, как из темноты появляются еще четверо. Фарфарелло кажется разочарованным. Кроуфорд старается не думать о Шульдихе — но все равно тратит слишком много патронов. Гильзы падают на каменный пол одна за другой, отсчитывая секунды.

0.39

Он хватает Фарфарелло за плечо и тащит в сторону выхода. Тот не сопротивляется — хотя Кроуфорд уже готов приложить ирландца дулом по затылку.

Ступеньки. Повороты. Главное — не пропустить нужный. Чертово подземелье...

Он в первый раз касается своего нового напарника. Кожа под рукой — влажная, липкая и шершавая — как клип роллера с фирменной гравировкой. У Кроуфорда не осталось времени на брезгливость, но он рад плохому освещению.

0.29

Последняя лестница. Главное — не сорвать дыхание. Главное — чтобы Фарфарелло не заартачился. Главное — чтобы запора, который Наоэ оставил на клетках, хватило — и на свободу не вырвались твари с первого этажа.

0.19

Он пристрелит Шульдиха. Выйдет и пристрелит. В обойме осталось ровно два патрона — хватит и на контрольный выстрел.

0.09

Струя холодного воздуха в лицо. Красные огни на верхушках моста кажутся зрачками огромной твари.

Они почти добегают до забора, когда срабатывает детонатор.

...Последнее, что видит Кроуфорд перед тем, как взрывная волна бросает его и Фарфарелло под металлическую сетку — кроме Наоэ и Шульдиха, у машины никого нет...

...

...— Брэд?!

Никаких. Срывов. Не будет.

Кроуфорд поднимается, кое-как отряхиваясь от грязи. Медленно достает платок и вытирает подрагивающие руки. Складывает его в четыре раза и прячет в карман.

Фарфарелло облизывает ладонь и улыбается, встречаясь с ним взглядом.

— В машину.

Они повинуются беспрекословно — все трое. Джип срывается с места, оставляя глубокий след в дорожной грязи.

Кроуфорд старается не смотреть в зеркало заднего обзора. Ни на зарево, ни в глаза раскинувшемуся на сидении телепату.

Задание выполнено. Это одно мешает ему остановиться у ближайшей заправки, чтобы купить пачку сигарет. Это... и еще грязный пиджак.

...

— Наги, Фарфарелло. В дом.

Первые слова за последние полчаса — уже после того, как Кроуфорд заводит машину в гараж. Из распоротой щеки ирландца сочится кровь. Он улыбается перед тем, как исчезнуть за дверью.

Телепат следует за ними. Кроуфорд не тратит слов — догоняя того в два шага, разворачивая к себе лицом и швыряя спиной на стену. Прижимая к бетону всем весом. Руки почти не дрожат. В обойме по-прежнему два патрона, но он, разумеется, не намерен стрелять. Это будет сложно объяснить в отчете.

— Ты оставил Фарфарелло внизу.

— Ну да. Оставил. Ему надо... иногда развлекаться.

Шульдих даже не пытается оправдываться. Последняя капля, срывающая все внутренние решетки к чертям собачьим. Последний дюйм бикфордова шнура.

Пальцы сильнее сжимают чужое плечо. Кажется — еще немного, и треснет сустав. Если сейчас сместиться левее и перебросить его через бедро, телепат скатится с лестницы. Ничего серьезного. Несколько синяков на ребрах...

— Не делай вид, что ты меня не понимаешь. Фарфарелло застрял внизу. Ты не потрудился даже сообщить об этом.

Голубые глаза смотрят не на него — на руку. Вероятно, он слишком громко думает. Или — рыжий сукин сын тоже оценил высоту лестницы и теперь прикидывает, сколько у него шансов остаться на ногах. Или...

Кроуфорд готов ручаться — улыбка выглядит почти довольной. И голос — в насмешливую растяжку, почти хмельной:

— Да брось ты, Кро-у-форд... Фарфарелло у нас... везучий. Вот — видишь, опять повезло... тебя встретил...

— Мы говорим не о том, насколько повезло Фарфарелло. Ты его там оставил. Скажу проще — бросил. Ты никому не сказал ни слова. Какого черта, Шульдих? Ты считаешь, что четыре — несчастливое число?

На Шульдиха очень легко срываться. Просто встряхнуть его — резко, вколачивая в стену затылком — и ощутить приток крови к вискам. И желание продолжать. Еще и еще раз.

Кроуфорд не помнит, когда он последний раз позволял себе повышать голос...

— Ты что, охренел, мать твою?! — Рыжий морщится от боли и пытается вырваться. Кроуфорд еще крепче вжимает его в стену. Рассеянный свет единственной лампы в углу — почти как в подвале на минус первом. Если замереть — можно услышать, как тикает таймер в висках.

Куда быстрее, чем секундная стрелка.

— Это не просто безответственность, Шульдих. Это — чертов провал. Мне плевать, как ты умудрялся работать раньше. Мне плевать, что думал об этом Шанцлер, и почему это сходило тебе с рук до текущего момента. Я хочу знать, почему ты подставил Фарфарелло. Ты не уйдешь отсюда до тех пор, пока я не получу ответа.

— Иди. Ты. На хер.

— Это все, что ты можешь ответить?

— А я ни хрена не обязан тебе отвечать!

Это очень просто — ударить его и потом вытереть кровь с костяшек запачканным грязью платком. Это куда проще, чем остановить руку, уже поднявшуюся для замаха.

— Обязан, Шульдих. По приказу AN-16/R-67 от 25 ноября этого года. Это называется субординация. Я уверен, что вас учили военному делу. Если нет — ты вернешься в дом и найдешь толковый словарь.

Тело в его руках неожиданно обмякает. Взгляд — тускнеет и уходит куда-то в сторону. Кроуфорд внезапно вспоминает, что тысяча девятьсот девяносто семь минус тысяча девятьсот семьдесят шесть равняется двадцать один.

Половина этого возраста, судя по досье — ушла на электроды и инсулиновую терапию в Питомнике.

— Черт бы тебя побрал. Шульдих. Если ты не смог его вытащить — почему ты ничего мне не сказал?!

Это просто усталость. Тяжелый месяц. Тридцатишестичасовые сутки. Очень легко себя убедить — пост-фактум. Куда сложнее — забыть, с каким удовольствием он слушал, как бьется о бетонную стену чужой затылок.

Он не вслушивается в ответ телепата. Тот кажется удивленным. Тот говорит, что «каждый — сам за себя». Значит, еще минимум месяц. Или даже — пару месяцев. Даже думать не стоит, чтобы ставить Наоэ к нему в пару. И выбить дурь из упрямой рыжей головы. Если понадобится — об стену. Все эти чертовы месяцы...

— Я не хочу знать, сколько раз Фарфарелло везло подобным образом, но если ты еще раз выкинешь что-то подобное, я тебя пристрелю. — Кроуфорд говорит очень медленно, тщательно подбирая слова. Наверху его ждет снотворное и постель. Завтра он отдаст все данные связному из «Аненербе» и потребует хоть пару дней отдыха. — Не стоит проверять на следующем же задании, насколько серьезны мои намерения. Спокойной ночи, Шульдих.

...

...От бежевой клетки никуда не деться — здесь все, даже потолок — выкрашено одинаково грязной краской. Редкие машины, проезжающие по трассе, прокладывают новые и новые бледные линии на стенах.

Завтра Кроуфорд снова будет вести себя, словно ничего не произошло. Словно последней фразы — «Значит вот так, да?..» — брошенной ему в спину не существовало. Словно он не испортил себе костюм, вытаскивая ирландца из подземелья.

Завтра Кроуфорд не вспомнит о том, что едва не ушел под дождь — за пачкой «Мальборо-лайт».

Только разговаривая со связным и передавая наилучшие пожелания герру фон Мецлеру, он привычно потянется за ручкой в пустой карман — и снова поедет обратно через Моррисон-стрит, чтобы купить себе седьмой роллер за этот месяц — незатейливый подарок на Рождество.

 

 

...— И дважды за последнюю неделю пропуски лекций по общеобразовательным предметам. Вы уверены, что ваше место — не в «Штосструппе», кадет Ависпа?

— Я был... болен, профессор Штольц.

— Это не освобождает вас от знания основ лингвистики и прикладной психологии.

— Да, профессор.

...

— Что, попали на реадаптацию, Ависпа?

— Я. Был. Болен.

— Ясно. Свободны, кадет.

...

Из кураторского отчета проф. Штольца.
Кафедра общих знаний института «Розенкройц».
Архивная запись 1792/081296

 

-----

2 - Eif-Rune — одно время по личному указанию Гитлера была эмблемой адъютантов СС, например, в 1929 году ее носил Рудольф Гесс. Символизировала рвение и энтузиазм.

4. WOLFSANGEL ⁴

 

 

«...модифицированным естественным путем индивидам предписывается в течение двух недель пройти тестирование в институте «Розенкройц» под присмотром кураторов соответствующего профиля.

6а. В случае необходимости, модифицированным естественным путем индивидам надлежит в течение еще двух недель пройти перепрофилирование. Дальнейшее обучение в случае положительных результатов тестов совершается кураторами из «Аненербе» на указанной последними территории.

7. При возникновении у модифицированного естественным путем индивида желания продолжить обучение под началом института «Розенкройц», ему следует подавать заявление о переводе в трех экземплярах...»

Положение генерального штаба SZ 5604-AR45
«Об агентах «Аненербе», модифицированных естественным путем»

 

РЕВЕРС

 

...Струйки воды стекают — по неживому лицу.

— Ну? И что теперь? Шульдих...

Струйки воды. На воротник. На рубашку.

Наверное, сперва бы стоило снять с Кроуфорда очки. На стеклах — капли, как дождь на ветровом стекле.

И — ничего. Ровным счетом. Лицо не меняется ни на йоту...

...Как и когда он окликнул американца, вернувшись домой.

...Как и когда потом пощелкал пальцами перед глазами.

...Как и когда встряхнул за плечо — и едва удержал обмякшее тело.

Что за хрень? Мать его, чертов ублюдок...

— Набери воды в раковину, Фарфарелло. Доверху. Холодной. Иди...

Голос звучит совершенно ровно. Отлично. Тревога? Да с чего ему тревожиться, черт возьми?

В таком состоянии Кроуфорд, вообще, устраивает его куда больше.

Он поворачивается к Наоэ. Японец по-прежнему сверлит его ненавидящим взглядом — словно это Шульдих виноват, что с его обожаемым боссом что-то стряслось. Словно Шульдих что-то мог сделать, если бы вернулся домой на три часа раньше...

— И часто у него так?

Что пересиливает? Безысходность? Или просто врезанная в гены японская вежливость? Тихий голос звучит почти так же ровно, как у телепата:

— Не очень. Он всю неделю, с Венеции, был... странный. Но обычно... если просто позвать по имени — это помогает.

Да. А сейчас даже если все всадники Апокалипсиса начнут в полном составе гарцевать по гостиной, — едва ли это вызовет хоть тень реакции у человека, погруженного в транс на диване...

Уже добрых три часа в полной отключке... Или четыре...

Эти два идиота были рядом — и ничего не заметили, пока он не вернулся с прогулки...

— Ладно. Притащи мне аптечку. — Шульдих пожимает плечами. Из ванной доносится шум воды — но пока у него появилась идея получше. Не столь... радикальная, может быть. — И не верю, чтобы он не оставлял тебе инструкций — для критических ситуаций.

Сам он — никогда бы ничего не оставил. Но он — не Кроуфорд. У того — инструкции и предписания на все случаи жизни. Полный график, схемы, выкладки и таблицы... Шульдих до сих пор не понимает, как тот ухитрился стать боевиком SZ, а не мирным бухгалтером где-нибудь в Кливленде, штат Огайо.

— Телефон, — шепчет мальчик, с рубленым японским акцентом, прежде чем выскользнуть прочь из комнаты. — Кажется... аргентинский.

Над этим Шульдих раздумывает те полторы минуты, что Наоэ ищет аптечку.

Звонить в Аргентину? Да... Ему почти так же смешно при одной этой мысли — что и при взгляде на мумию на диване. Он бы сделал этот звонок. Ради одного только удовольствия — услышать их голоса...

Но... нет. Пожалуй, все-таки нет.

Он усмехается, встряхивая рыжей гривой. Разминая длинные пальцы — как пианист, готовящийся к концерту. Он думает о том, что вполне мог не вернуться до поздней ночи.

Что бы он застал здесь тогда?..

...

...Неделя, как они приехали в Мюнхен.

Никаких миссий впереди. Их просто маринуют — на очередной явочной квартире. После Венеции... Он так и не собрался спросить у американца, как в центре восприняли очередной провал.

Второй подряд...

Он знает, как относятся к провалам в «Розенкройц». Он сильно сомневается, чтобы в «Аненербе» к ним относились иначе.

Ему наплевать. Он говорит себе, что американец сам этого захотел. Единоличный лидер группы — да, конечно, и все лавры только ему... Так пусть теперь собирает и оплеухи.

Ему наплевать.

Кроуфорд сделал выбор. Там, в подвале. Приказ AN-16/R-67. Есть вещи, которые Шульдиху нет нужды повторять.

Он не намерен лезть в драку. Интриговать. Отстаивать независимость. Бороться за власть. Его поставили на место? Прекрасно. Он твердо намерен там и оставаться.

И если по-хорошему... единственное, что ему следовало бы сделать сейчас, — это взять у чертова мальчишки этот чертов телефон.

Единственное логичное решение. Единственно верное.

...Да? И когда это он выбирал логику, черт возьми?..

...

Он кивает показавшемуся в дверях гостиной ирландцу — и отвинчивает крышку пузырька с нашатырным спиртом.

Предусмотрительность оперативного штаба как всегда на высоте: в аптечке нашелся даже тонометр и диабетический шприц с инсулином.

— Если это не поможет — отволочем его в ванную и окунем головой в воду. Шоковая терапия. Стопроцентное средство...

Желтый глаз Фарфарелло вспыхивает насмешкой.

— Ему не понравится.

— На это я и рассчитываю. — У Шульдиха с ирландцем сейчас совершенно зеркальные ухмылки. Наоэ, съежившийся в глубине кресла, взирает на них опасливо и не скрывая неприязни. — Но жизнь вообще — сурова и несправедлива, знаешь?

— Банальность.

— Истина. И не тебе упрекать меня в банальности. Человек, который подарил мне на Рождество галстук в полоску... Пф-ф!

Фарфарелло усаживается на пол, в пяти шагах от по-прежнему изображающего изваяние Кроуфорда. Поводит носом, вздрагивая ноздрями — острый запах нашатыря разносится по всей гостиной.

— Он был красивый. Не следовало отдавать его тому полицейскому. Я не думаю, что смогу тебе это забыть.

...Еще пара реплик в том же духе — и маленький японец попытается сделать им харакири.

На стеклах очков Кроуфорда медленно подсыхают капли. Пустой стакан из-под воды по-прежнему стоит на журнальном столике...

Шульдих усмехается и, придвинувшись ближе к американцу, подставляет пузырек тому под нос.

...Он почти хочет, чтобы это не подействовало.

Он почти разочарован, когда чужое лицо внезапно вздрагивает — и оживает. Когда растерянно начинают моргать янтарно-карие глаза.

Ему так хотелось опробовать фокус с ванной...

Он выжидает еще пару секунд. Просто чтобы убедиться, что американец опять не потеряет сознание.

— Кроуфорд. Что за херня?

Вместо ответа, тот невозмутимо достает сухой чистый платок из заднего кармана брюк. Неторопливо начинает протирать очки — и осведомляется у Наоэ, готово ли задание, которое было поручено тому утром... а если нет — то почему японец до сих пор здесь, а не у себя за компьютером?

Дрессура — или гены... но надо отдать должное: мальчишку сдувает, точно порывом ветра.

— Воду я тогда спущу... — И Фарфарелло поднимается с пола.

Какого черта ирландец вдруг решил, что их стоит оставить наедине, Шульдих не имеет ни малейшего понятия. И знает, что не найдет ответа — даже перерой он сейчас вверх дном весь тот бардак, что Фарфарелло именует своими мозгами. Логика его напарника никогда не укладывалась в человеческие стандарты...

...Шульдих не любит, когда ему не отвечают. Шульдих чувствует себя героем-победителем на белом коне — с пузырьком нашатыря вместо Эскалибура... И, по крайней мере, надеется получить в уплату пару внятных ответов.

Он никогда не считал себя бессребреником. Разумеется, нет.

— Ну, так все-таки... что за дела?..

— Ты не мог бы четче сформулировать свой вопрос?

Шульдих поднимается с места. Он вообще ненавидит сидеть на диванах — и уж тем более, не один. Он предпочитает иметь территорию в своем полном распоряжении. Он ненавидит с кем-то делиться.

Он идет на кухню — и возвращается с двумя банками «Loewenbrau». И оставляет одну на журнальном столике. И дергает кольцо у второй — даже не думая о гранатах.

— Четкость формулировок — не мой профиль, Кроуфорд. Как и ясновидение. Так что формулировать придется тебе.

...Кажется, их первый разговор за черт знает сколько времени. Кажется, вообще, первый — по-настоящему. И достаточно — чтобы навсегда отбить охоту к повторениям.

Шульдих пьет пиво. Кроуфорд — расстегнув верхнюю пуговицу рубашки и стянув мокрый галстук — опять вертит в пальцах эту свою вечную ручку.

Шульдих ненавидит роллеры. Дешевка... Если уж писать — то чернилами. Хотя у него слишком скверный почерк...

Он никогда не видел, чтобы Кроуфорд что-то писал от руки.

— Полагаю, ты и так выяснил через Наоэ всё, что хотел. Каких еще объяснений ты от меня ждешь?

За все это время Шульдих ни разу не пробовал на прочность щиты самого американца. Только тогда — при первом знакомстве. Почему? Он не знает и сам. Уж не из иерархической почтительности, точно. Скорее, просто из равнодушия.

У него никогда не возникало желания взломать калькулятор — чтобы выяснить, как тот устроен.

Он пожимает плечами. Сегодня он чувствует себя великодушным. К тому же... в качестве ответной услуги можно будет потребовать, чтобы Кроуфорд позволил забрать оставшийся в Дании «феррари»...

— Если хочешь, чтобы я научил мальчишку ставить ментальную защиту... так и быть, могу заняться.

Они обмениваются взглядами в упор. Такими же непривычными — как весь этот обмен репликами. Как чужое: «Буду тебе благодарен» — впрочем, встреченное невозмутимо-глумливым: «Отметь, не я первым об этом заговорил...»

С другой стороны, Шульдиху сейчас не до «феррари». Азарт требует сперва расколоть сегодняшний орешек.

— Тогда, в виде аванса... объясни все-таки, что с тобой стряслось? Мы с Фарфарелло, между прочим, тебя чуть утопить не собрались.

...Как он и ожидал, американец все равно пытается уйти от ответа.

Ничего необычного...? Ну, еще бы. Увлекся и потерял счет времени...? Да, конечно. Новинка техники — увлекающаяся счетная машинка. Спешите видеть... Единственный и уникальный экземпляр...

Шульдих вольготнее устраивается в кресле, как всегда боком — ноги через подлокотник. Жестяная банка приятно холодит ладонь, но он не любит ощущение влаги на коже. И не уверен, что ему вообще нравится «Loewenbrau». Впрочем, у него слишком часто меняются вкусы.

...Для того чтобы получить желаемое, не обязательно приставлять собеседнику дуло к виску. Для того чтобы управлять разговором, не нужно быть телепатом.

Всего лишь... чувствовать пики напряжения и слабину. Всего лишь... уметь вовремя вручить человеку лопату — и позволить самому выкопать себе яму. Очень просто. Настолько... что почти не доставляет удовольствия.

В точности как это пиво.

Он делает серьезное лицо. Он напоминает: «Ты говорил о доверии, Кроуфорд».

...Он отказался бы даже от «феррари» — если бы хоть кто-то объяснил ему, за каким чертом он вообще это делает...

Ему наплевать на все трансы и прозрения Кроуфорда. Чем скорее их группа развалится — тем больше шансов опять вернуться к самостоятельной работе.

Свобода...

Он хмыкает, качая головой, — и не ждет ответа.

Он хмыкает вновь, когда неожиданно слышит чужой голос — бесстрастный, как обратный отсчет на часовом механизме:

— Коэффициент успешности группы падает. Мы можем делать все, что угодно — до тех пор, пока не бросаемся в глаза, не выходим за рамки установленных правил и исполняем поставленные задачи. Нам не забыли Венецию, а Штутгарт — окончательно подвел черту.

Штутгарт? Какой еще на хрен Штутгарт?..

У него уходит секунд тридцать, чтобы понять, что ясновидец не делает разницы между будущим и прошлым.

В его глазах — оно состоялось.

Черта — уже подведена.

Приговор подписан?

Давно телепат не чувствовал такой злости.

— ...Вероятность того или иного события, если ты его отследил, можно просчитать. Можно попытаться программировать — но это работает лишь на коротких дистанциях. Некоторые узлы — не проявляются до последнего, если не знать об их существовании. Я не знал, чем закончится миссия в Венеции — но после первого же отчета проявились остальные узлы по вектору... — С какой стати американец вдруг начинает об этом говорить? Шульдих почти его не слышит, занятый совсем другим. — ...Я не слишком путано объясняю?

— Слишком. — В его глазах, устремленных на ясновидца, ни следа привычной глумливости. Только сумрачная усталость. Теперь — понять бы только одно... — Ты считаешь, завалить Штутгарт — это в твоих интересах, Кроуфорд?

Непонимающий взгляд. Или... слишком понимающий, что почти одно и то же.

— После того, как мы провалим миссию в Штутгарте, у Мецлера не хватит аргументов, и он умоет руки. Это будет означать внеочередную проверку. Для всех четверых. С вероятностью в восемьдесят семь процентов, проверка будет проходить в известном тебе центре в Гамбурге. Это достаточный ответ на твой вопрос?

...Это уже не злость. Это бешенство. Холодное, как гамбургское небо зимой.

Как не тающий в зрачках лед.

Как голос, больше похожий на шипение.

— Знаешь, Кроуфорд... Если я еще раз услышу от тебя слова: «после того как мы провалим миссию...» — я тебя пристрелю. Договорились? И как ты сам недавно заявлял... не стоит проверять серьезность моих намерений. — Он делает паузу. Он, конечно, не ждет ни возражений, ни восторгов... но все же, наверное, был бы рад реакции. Хоть какой-то реакции на свои слова. И, не дождавшись, пожимает плечами. — Кризисная дипломатия — не твой стиль. Так может... предоставишь действовать специалистам?

...Несколько минут тишины — и он убеждается, что всё бесполезно. Несколько минут — и злость переходит в обреченное глухое раздражение.

Безнадежен. Этот йо-йо абсолютно, критически, катастрофично безнадежен... И Шульдих был полным идиотом, когда после Венеции решил, что у них с американцем все же есть слабый шанс найти общий язык...

...Только посмотреть, как он сидит и с брезгливо-отрешенным видом пялится в пустоту — как будто в реальности ему не за что зацепиться взглядом...

— Я не вижу деталей плана. Все упирается в отсутствие связи. Микрофоны отказывают в процессе. А на месте — всё слишком сложно, чтобы работать без согласования. Профиль и сопроводительная информация будут у нас послезавтра.

...Отсутствие связи? И только?! Шульдих встряхивает головой. Шульдих с трудом удерживается, чтобы не вылить остатки пива себе за шиворот... ему пока не приходит на ум иного способа убедить себя в том, что все это — ему не снится.

Он ограничивается раздраженным вздохом. И коротким смешком. И поднимается с места.

— Я был неправ, Кроуфорд. — Он пожимает плечами — уже на пути к дверям. — Всё это время я считал тебя занудой... и ошибался. Ты — тупой и ограниченный зануда. Это будет вернее... Потому что если тебе настолько трудно запомнить, что у тебя в команде имеется телепат, — то повесь мою фотографию у себя на зеркале. И рассматривай по утрам. — Он оборачивается на пороге и пренебрежительно фыркает, ероша свою непослушную гриву. — На пассивном контакте я в состоянии держать всех троих. И транслировать им твои приказы. Легко.

...Он никогда не делал ничего подобного в «Розенкройц». Он никогда не слышал о том, чтобы кто-то одновременно удерживал в сцепке больше двух объектов разом... и совершенно уверен, что американец не слышал тоже.

У него нет ничего — кроме непрошибаемой уверенности в собственных силах.

И предсказания ясновидца, что иначе им всем — конец.

Шульдих всегда любил безнадежные задачи.

А Кроуфорд... Кроуфорд — лишь кивает, ничуть не меняясь в лице.

— Если так — тогда у нас пять дней на отработку схем взаимодействия. Начинаем сегодня. Готов?

Шульдих с трудом удерживается от смеха.

Но объяснить, что кажется ему таким смешным... наверное, он не сумел бы и под электродами Шанцлера.

...

...Разумеется, он готов. И, разумеется, что это будет легко — ему не стоило бы утверждать. Он уже знает, чем придется расплачиваться — потом. И морщится, с кривой усмешкой оттягивая ставший вдруг слишком тесным ворот...

У него нет другого выхода. А значит — он сделает то, что должен.

...

Он все-таки говорит Кроуфорду спасибо за Венецию.

Черт его знает, зачем.

...

...А потом они доводят до конца эту миссию. На рвущихся к черту нервах. На бешеном драйве. И все-таки успевают уйти из-под пуль охраны «Горцванг-Хайнце»...

И втаскивают в машину обливающегося кровью Фарфарелло, прикрывавшего их отход...

Двести километров до Мюнхена — Шульдиха колотит, не переставая.

Он вытянул на себе ментальную связь. Он вытащил всю информацию из мозгов у заложника в подвале — прежде чем Кроуфорд того пристрелил. Он справился с переброской Наоэ планов второго этажа и новой схемы действий — когда к противнику вдруг подоспело подкрепление, и пришлось забыть ко всем чертям о подготовленных планах отхода. Он...

...Он каждой клеткой чувствует жар в крови. Слишком знакомый. И мозг опять начинают прожигать насквозь крохотные сигнальные ракеты. И от запаха крови в салоне вот-вот стошнит. Он...

...Он уходит из дома, едва убедившись, что ирландец в норме. Перебинтованный, получив свою дозу антибиотиков и анестезии, тот засыпает почти мгновенно. Дня три — и будет в полном порядке, с его-то регенерацией тканей...

И что, черт возьми, делать Шульдиху эти три дня?..

...

...Он меряет город шагами, час за часом — как будто это может вернуть равновесие. Как будто рассчитывает отыскать решение — потерянную монетку на мостовой.

В витринах Мариенштрассе надменные манекены поводят плечами, встречаясь с ним взглядом. Манекены... единственные, кого он может сейчас выносить. Они хотя бы держат при себе свои мысли...

Он возвращается домой — только когда осознает, что лучше не станет. Он возвращается — в точности представляя, что ждет его в ближайшие пару часов.

Он не просто искрит... на ментальном уровне это скорее напоминает сварочную дугу. Еще немного — и процесс уже нельзя будет контролировать.

Еще немного — и он сорвется. Если только не выставит полный блок.

Или... не сделает то — о чем думал с самого начала.

...Болевой блок — это два часа агонии. Ментального хаоса и полной дисфункции рецепторов и нервных окончаний. Это воздух — мотки колючей проволоки в легких. Это свет — как серная кислота в зрачках. Это спазмы удушья. Вкус желчи во рту. Простыни, мокрые от горячего липкого пота.

Три часа — если не быть оптимистом. Пять... если перестать обманывать себя.

Шульдих не любит боли.

Лишних четыре часа он потратил, впустую шатаясь по улицам, — чтобы окончательно убедить себя в этом. Чтобы, войдя в квартиру, скинуть ботинки и мокрый плащ... и прямиком двинуть к Кроуфорду в кабинет.

Четыре часа.

Он и не заметил, что в Мюнхене — дождь...

...

...Кивок — в ответ на не слишком уверенное «Можно?» с порога. Он заходит — и ежится, прежде чем примоститься на подлокотник. Замерзнуть он тоже ухитрился — не заметив. И влажные пряди противно липнут ко лбу.

Он морщит нос и кривится в усмешке, осознавая по настороженности взгляда из кресла напротив, что его взвинченность уже бросается в глаза.

...Или он потратил эти четыре часа — только чтобы придумать первую фразу для разговора?

Пустая трата времени, если так. Он напрочь ее забыл.

— Якорное закрепление активированных пси-способностей на базе областей подкорки, отвечающих за первичные инстинкты. Работы Райзмана и Шондорфа. Кроуфорд... тебе это что-нибудь говорит?

Американец держит паузу — и медленно качает головой, отставляя чашку с кофе подальше в сторону. Опасается, что телепат опрокинет ее, неловко дернувшись?.. Он заставляет себя сцепить пальцы на коленях. Не шевелиться.

...Легче было бы — перестать дышать.

— Значит, нет? Ну, что возьмешь с этих внешников... Ладно. — Когда он открывает рот — держать себя в руках сложнее. Он начинает говорить еще быстрей. — Я тебе как-нибудь потом... дам конспекты. Неважно. В общем... Райзман и Шондорф — это моя проблема сейчас. Дисбаланс. Если я буду ждать, пока очухается Фарфарелло... я на хрен сорвусь. Понимаешь?

Сам он — не понял бы ни единого слова, на месте американца. В те краткие секунды, когда нарастающая разбалансировка дает ему возможность взглянуть на всю сцену со стороны, — он сгорает от любопытства: как же ему удастся довести это до конца?

В зрачках Кроуфорда, за тонкими линзами очков, — тень настороженности. Задумчивость. Едва уловимый оттенок тревоги.

Когда Шульдиха начинает «нести»... он куда восприимчивее, и ловит эмоции как чистый эмпат, невзирая ни на какую защиту.

С американцем в этом плане легко. У него их практически нет.

— Шульдих. Сядь ровно и успокойся. Фарфарелло не придет в себя до завтра — если показатели его профиля не лгут. В чем заключается проблема?

...Возможно, ему стоило сочинить объяснение заранее. Возможно, записать его на бумаге.

В пяти экземплярах, как Кроуфорд и любит... Возможно, им было бы проще — тогда.

...Свет липнет к роговице, вскипает под веками. Кровь пульсирует в кончиках пальцев. И кожа чувствительна настолько — что вериги средневековых монахов вспоминаются почти с завистью.

Очень скоро контроль полетит к чертям.

Ставить блок — или регулировать баланс... Решать нужно здесь и сейчас.

Какого черта он потратил четыре часа впустую?!

— Полное дерьмо. — Он поднимает на Кроуфорда глаза. Собственное отражение в чужих зрачках не вызывает ничего, кроме отвращения. — Но ты лидер группы, так что... в любом случае, должен знать. У меня третий порог. Разбалансированный. На этом уровне Дар вообще не бывает устоявшимся — нужна постоянная коррекция. Поэтому его замыкают балансировкой... как раз на подкорку и первичные инстинкты. Это Райзман. Шондорф. Шанцлер, впрочем тоже... Ладно, к черту. У меня — впечатана жесткая завязка на физиологию. Сексуальная сфера. Подчинение. — Он понятия не имеет, как выразить это точнее. До сих пор ему никогда не приходилось говорить об этом с теми — кто бы не знал. Еще немного — и у него начнется истерика от смеха. Приступ. Он будет смеяться до тех пор — пока не выблюет все внутренности, заляпав ковер кровью и желчью... И спермой? Почему бы и нет... Он скалится в чужое лицо — которого больше не видит. — Ну, Шанцлер всегда желал мне добра, это ты уже понял, наверное... В общем, гомосексуальные отношения, пассивный партнер. Нужен — сильный актив. Никаких поцелуев. Никаких розовых соплей. Просто, быстро и чисто. Жестко. На улицу я не пойду, предупреждаю сразу. И работать без этого — не смогу. Варианты?

...Медленные шаги. До окна. Обратно. Звяканье чашки о журнальный столик.

Он почти чувствует привкус остывшего горького кофе в чужом взгляде, вновь прилипшем к лицу.

— Во-первых, доклад в «Аненербе». Желающие его использовать выстроятся в очередь. Этого... не поощряют в SZ. Впрочем... Шульдих, я правильно понял?.. Тебя провели через третий порог и отправили на автономную работу, не поставив в известность никого за пределами «Розенкройц»? — В чужой голове щелкает ментальный калькулятор. Так громко... И телепата опять безудержно тянет на смех. Почти так же сильно — как на секс. Гребаное дерьмо... — Шанцлера временно отстранят, проведут расследование, найдут внутреннюю документацию, вычислят — сколько активированных по третьему порогу выпустили в мир. Пять к одному, это означает ликвидацию — либо тщательное исследование генетического материала. — Кроуфорд равнодушно поводит плечами. — Не вариант. Чем критичен дисбаланс?

Болевой блок. Болевой блок однозначно был лучшим выбором, теперь очевидно.

— Ментальный хаос, нарастающий по экспоненте, — с одновременным обострением психосенсорики. Гормональная дисфункция. Неадекватность реакций... Любой выплеск Дара компенсируется адекватным по силе возбуждением «якоря», а дальше начинается накрутка. — Он делает глоток воздуха — густого, как кленовый сироп. И давится, ощущая, как слипается гортань. — Мне просто нужно подставить кому-нибудь задницу, Кроуфорд. И кончить. Дальше я справлюсь сам.

— И что, это — единственный способ?

...Жар накатывает волнами... А потом отпускает. Приходит слабость. На пару минут — пока жар не вернется вновь.

Жар уходит — и остается хмельная, чуть пряная легкость. И смех, пузырящийся на губах.

— Ты о мастурбации — или о намыленной веревке? Нет. Тогда бы я не обратился к тебе. — Он отбрасывает лезущие в глаза пряди и поднимается, направляясь к двери. — Извини. В любом случае, не по адресу, я понимаю. Так что всё — увидимся утром.

...Черт бы побрал ублюдка, подстрелившего Фарфарелло. Черт бы побрал ирландца, считающего себя неуязвимым...

Черт бы побрал эту ночь, что ждет его впереди.

— Шульдих. Если ты закроешь дверь с той стороны — ты окончательно создашь для меня необходимость срочного отчета в центр. Я не думаю, что мы оба этого хотим. Вернись. Мы не закончили.

...Сейчас... Черт возьми, сейчас его ведет даже на этот холодный голос. На чуть слышную хрипотцу. Сейчас — даже на черные пряди, падающие на лоб. На что угодно.

Он возвращается — старательно отводя взгляд.

Дар, смешанный с грязью... Шанцлер вполне мог бы стать почетным данайцем.

Троянский конь с полным брюхом дерьма...

— Так мы ничего и не начинали, Кроуфорд. И... давай все же решим — или мы это делаем, или нет. Потому что во втором случае... сидеть и развлекать тебя светской беседой я больше не собираюсь.

...Что чувствует американец — он не задумывается, и не хочет знать. Скорее всего, отвращение. Что ж... нормально. Примерно то же — что и он сам сейчас.

Но... кто сказал, что у них когда-либо был выбор?

У Шульдиха — когда его провели через третий порог. У Кроуфорда — когда ему вручили телепата в подчинение... прекрасно зная, что очень скоро проблема всплывет.

При том отношении, которое бытует к гомосексуализму в рядах SZ... Нет, шутку Шанцлера лишь человек, напрочь лишенный чувства юмора, мог бы не счесть удачной...

...Думать о чем угодно — только не о чужом теле рядом... Только не о том, что ему откажут, и все же придется ставить блок... Только не о...

— Тогда раздевайся. Кровать в твоем распоряжении. Надеюсь, всё необходимое у тебя с собой?

Тюбик смазки ложится на столик у изголовья...

Он усмехается — и лицо тут же начинает саднить. Значит, реакция перекинулась на мышечный слой. Кажется, так далеко он не заходил добрых года полтора... со времен лаборатории... И пальцы трясутся...

— Это — уже на твой выбор. — ...И упаковка презервативов. — Свет можешь выключить, если так тебе будет проще.

Хорошо хоть голос звучит нормально.

...Он потратил не один месяц тренируя его — для любых ситуаций.

Воздух — как наждаком по разгоряченной коже. Он бросает одежду на пол, не глядя, — и опускается на колени, рядом, когда Кроуфорд садится на край постели. Стараясь сдержать очередной выплеск истеричного смеха при мысли: будет ли тот заниматься сексом так же — как убивает... Холодно. Методично. Не снимая галстука и рубашки...

...Нет. Все же — нет...

Шульдих мягким движением разводит чужие колени, касается пояса брюк.

— Теперь — давай я помогу...

...Думать о чем угодно — только не о том, что может попросту не суметь его возбудить...

...И наконец позволить себе улыбку — ощутив, как постепенно напрягается мягкая плоть под губами...

...А потом — не думать уже ни о чем вообще...

 

 

«...Неудовлетворительные показатели по шкале Корфа.

Тестирование методом Дриббича выявило признаки соматоформного расстройства психики.

Уровень стабильности пси-фактора не превышает 70% по итогам 19 месяцев наблюдений.

В связи с вышеизложенным, постановляю дальнейшие процедуры по активации объекта SF-64 считать нецелесообразными. Объект SF-64 передать в ведение опытной лаборатории D. Произвести перерасчеты по платежной ведомости, и с 01.10.1987 прекратить выплаты...»

Выписка из приказа по отделению психометрии,
институт «Розенкройц», от 29.09.1987

 

АВЕРС

 

В темноте теряются очертания предметов, далекое становится близким, теплым и мягким на ощупь. Кроуфорд так и не выключил торшер. Он не привык прятаться в темноту от самого себя.

Чужая выступающая ключица слегка подрагивает под пальцами — и его дыхание неуловимо подстраивается к этому ритму. Расслабиться — это просто. Азы медитации. Его этому учили. В том числе — и в Питомнике.

Темнота — бархатная сука, кладущая цепкие пальцы на горло, мешающая дышать. Из двух вопросов — почему он все-таки возбуждается от чужого умелого языка и почему он не предвидел этого заранее — второй занимает Кроуфорда намного больше. По крайней мере, сейчас ему нравится так думать. По-другому он подумает, когда это закончится.

Рыжий отстраняется по первому безмолвному требованию, он отлично ощущает партнера — как в беседе, так и здесь. Кроуфорд в который раз отмечает, что все споры и непонимания — осознанная провокация, и весь этот чертов вечер — осознанная провокация, отличный мать-его-компромат, и любой вменяемый человек на его месте уже набивал бы срочную депешу в центральный отдел «Аненербе»...

...

...Кроуфорд снова вспоминает, как пришел в себя от того, что холодная рубашка липнет к телу, и снимал мокрый галстук, не понимая, почему телепат так дергается, и какого черта произошло. Не прошло и дня — Кроуфорд допросил Наги с пристрастием. Мальчишка не спускал с Шульдиха глаз. Он уверен — рыжий так никуда и не позвонил...

...

Шульдих опускается на кровать, лишь секунду помедлив, и Кроуфорд разворачивает его лицом к подушке — так проще, так, несомненно, проще... копна рыжих волос вместо едкой усмешки. Кроуфорд знает: пока существует хотя бы десятипроцентная вероятность, что все это — не предумышленная подстава, мастерски организованная кем-то из Питомника, да хоть и самим Шанцлером, — он не позволит себе донести на телепата.

Он отстраняется от собственного возбуждения и от тела, податливо прогибающегося под его руками, ему следовало бы вызвать хастлера или отвезти Шульдиха в публичный дом — что бы тот сам ни думал по этому поводу. Кроуфорд ценит работу профессионалов — в какой бы то ни было области. Ему следовало... пожалуй, просто выгнать рыжего за дверь, пока тот не раскрыл рта, чтобы произнести «третий порог». После этого все остальное — мелочи. Двое суток в карцере, два месяца испытательного срока.

Он думает о том, что следует уделять больше времени тренировкам с ментальными щитами. О том, что завтра он позвонит Ленброку, а затем отпишет письмо мисс Бойл. А послезавтра — поинтересуется здоровьем сына у господина Дугласа. О том, что в течение недели он поднимет все свои связи в «Аненербе», чтобы негласным, но законным путем, не привлекая лишнего внимания, получить всю возможную информацию. О том, что следует подумать над формулировкой запросов. О... чем угодно.

Темнота слишком глубоко въелась под кожу. Темноте все равно — кто выгибается под ее прикосновениями, кто подается назад и едва слышно постанывает, когда движения становятся все более резкими. Темнота — слепая продажная тварь, закрывающая ему глаза. Все, что угодно. Она стерпит все, что угодно. Она не станет сопротивляться...

Кроуфорд придерживает телепата за плечо, все сильнее насаживая того на себя, и забивает голову бесспорно полезной чушью — чтобы не стонать с рыжим в унисон. Это всего лишь физиологическая реакция. Это всего лишь секс. Не самый лучший в его жизни.

Темнота жадно облизывается, отступая в дальний угол. Ничего не случилось, говорит его спокойный голос, предлагая телепату воспользоваться душем. Ничего не случилось, говорят равнодушные глаза рыжего, кивающего в ответ. Ничего не случилось — и шелковый халат очень быстро остудит горячую кожу. Это просто услуга. Это необходимость. Он разберется — даже в случае, если это ловушка. Он добился почти всех необходимых ему для этого ответов. Он выкрутится.

Ничего не случилось — но взгляд упорно избегает измятой постели, а кресло по форме и удобности больше напоминает электрический стул.

— Насколько я понимаю, подобные эксцессы повторяются регулярно, — уточняет он, когда Шульдих появляется из ванной в одном полотенце, намотанном на бедра. Телепат принимается одеваться, с трудом натягивая джинсы на мокрую кожу.

— Эксцессы? Ну да... Мысли мне, кстати, тоже читать не в радость. А у нас что, есть выбор?

— Есть, — отвечает Кроуфорд, глядя на черную кожаную кобуру на углу стола, — но он тебе не понравится — поэтому мы не станем на нем останавливаться. В таком случае, мне необходимы две вещи. Первое — подробный отчет об... особенностях устройства твоей психики в контексте ее дисбалансов. Мне нужно знать чуть больше о функционировании часового механизма в этой бомбе.

Например, на случай, если Шульдих окажется отрезанным от остальной группы.

Например, на случай, если это затянется на продолжительный срок.

— Ага. Ладно. Понял. А второе?

Телепат не понимает. Очень старательно не понимает. Телепат уверен, что справится сам — точно так же, как справлялся до этого. Кроуфорду все больше хочется подняться и хорошенько его встряхнуть.

— Завтра к четырем я жду тебя у себя. Отчет, о котором я говорю, разумнее подавать в устной форме.

— В пяти вариантах? — ухмыляется, застегивая пуговицу за пуговицей.

— Шульдих. То, что делает Шанцлер — противозаконно даже в стенах SZ. И совсем не потому, что организацией с восьмидесятого года стали управлять выжившие из ума гуманисты. Тебе придется один раз изложить мне фактаж. После этого — ответить на уточняющие вопросы. После этого — забыть о том, что тебя проводили через третий порог.

Это называется — преступный сговор. Это называется — замалчивание информации. Это еще называется — заговор. Иными словами, три телепата — и вся память наизнанку. И недолгий остаток жизни — в карцере Питомника. К чему расстреливать полезный генетический материал, если на нем можно поставить еще пару десятков опытов?

Телепат сладко потягивается, присаживаясь на подлокотник кресла напротив. Непривычно спокойный. Благодушная сонная лисица. Протяни руку — она позволит себя погладить, перед тем как вырвать небольшой кусок мяса с кровью, просто из принципа.

— Ага, ладно. Завтра. Я понял. Вопросы, ответы, пентотал натрия... Что-то еще, Кроуфорд? Мне показалось — или ты говорил, что будет что-то еще?

Любопытство, Шульдих. Это не порок, но рычаг. Провокация, Шульдих. В эту игру можно играть вдвоем.

Он предпочитает куда более прямые схемы, но быстро учится — и знает теорию.

— Поскольку нам обоим придется довольно длительное время находиться под одной крышей, сегодняшняя ситуация может повториться. Меня интересует... специальная литература. Это, прежде всего, в твоих интересах. Завтра к четырем.

Он наслаждается нотками растерянности в чужом смехе. Он ставит свой годовой оклад на то, что завтра телепат не опоздает. Вопрос в мотивации. Вопрос в размере кости, которую ты готов бросить в чужую клетку.

Перед тем, как уйти спать — Шульдих говорит, что ошибся. Теперь Шульдих называет его непредсказуемым занудой. Кроуфорд собирается ответить, что непредсказуемых не бывает, но вовремя замолкает. Кроуфорд смотрит на закрывшуюся дверь и по-прежнему старательно не смотрит на постель.

Он так и не ложится до утра. Он продумывает варианты. Он чертит схемы и уничтожает исчерканные листы бумаги. Он уходит под душ — и холодные струи смывают усталость с затекшей от неудобной позы шеи. Он ловит себя на том, что уже несколько минут задумчиво мнет в руках забытое на кресле полотенце...

...Темнота, даже исчезая, оставляет после себя рифленый след на всех предметах, до которых успела дотянуться. Темнота пахнет бриошами, которые Кроуфорд поутру замечает на кухне — огромной тарелки хватит еще на ужин всем четверым. Наоэ то и дело удивленно косится на телепата. Тот снова ускользает на улицу, едва допив кофе — как ни в чем не бывало.

— Что это с ним? — спрашивает мальчишка, когда за Шульдихом закрывается дверь.

Тот еще никогда не приносил в дом еды для кого-то, кроме себя. Разве что делился чем-то с ирландцем. Редко.

Темнота плещется на дне зрачков и заставляет Кроуфорда улыбаться. Темнота гонит его обратно в комнату — но даже там Кроуфорда преследует аромат горячих бриошей...

...

... — Вот. Ты, кажется, интересовался технической стороной... — Ровно в две минуты пятого Шульдих присаживается на край стола и ухмыляется, выкладывая диск без какой-либо маркировки, в обычной пластиковой коробочке. — Четыре часа в интернет-кафе — это можно списать на рабочие расходы? Я решил, будет проще, чем скупать ларек с журналами...

Солнечный зайчик — луч, отраженный от металлического роллера, — скользит по коробке. За эти четыре часа телепат вполне мог успеть связаться со своим контактом — и получить от того диск. Все, что угодно, — начиная от нехитрого «троянца». У Кроуфорда отвратительная фантазия, но он насчитывает вариантов десять, не задумываясь.

— Вирус чумы и марбургской лихорадки — всё там, не сомневайся... Я польщен твоим доверием, Кроуфорд. Но кстати, вчера ты делал это без презерватива...

Разумеется, рыжий замечает — и задумчивый взгляд на диск, и осторожность, с которой Кроуфорд убирает его в ящик стола, уже жалея, что оставил на коробке отпечатки.

Разумеется, Кроуфорд и не думает ничего отрицать. Ситуация слишком очевидна. Шульдих — не идиот.

— У тебя в профиле масса бесполезной информации, в частности — развернутый анализ крови, и ничего, что могло бы быть по-настоящему полезным.

— Черт его знает, с чего начинать... — Телепат серьезнеет. Это необходимость — терпеть здесь Шульдиха еще часа два. Не срываться. Не позволять срываться Шульдиху. Выжать из него все, что необходимо для дальнейших прикидок. — Может, для начала будешь задавать вопросы?

— Для начала — как часто тебе необходимо закреплять твои якоря?

Кроуфорду плевать на то, оскорбляет ли рыжего его дотошность. Кроуфорд ненавидит проблемы в подвешенном состоянии. С того самого дня, когда он вытащил ирландца из эдинбургского подвала за несколько секунд до взрыва — эти двое стали частью его команды.

Они стали своими. И до тех пор, пока он не убедится, что Шульдих лжет — он будет действовать исходя из гребаной презумпции невиновности.

— Критические дни, точно. А еще в полнолуние я обрастаю шерстью и вою на луну... — Бледная щека слегка подергивается. Кажется, это принято называть улыбкой. Кроуфорд готов поверить в улыбку. В слова. В искренность. Кроуфорд на многое готов закрывать глаза до тех пор, пока его требования будут исполняться. Он ценит удобство. Пожалуй, больше всего остального. — Графика нет. Вспышки — зависят от ментального напряжения. Если в среднем... то раз в две-три недели. — Шульдих надолго замолкает. Кроуфорд уже готов задавать следующий вопрос, но телепат внезапно добавляет: — В последнее время было чаще.

— Причина. И — за какой срок ты можешь предсказать срыв.

Телепат морщится, постукивая пальцами по столешнице.

— За третьим порогом Дар закрепляют на базовых инстинктах. Компенсация неустойчивости. Хоть об этом ты что-то знаешь... или мне начинать историю с сотворения мира?

Кроуфорд не сомневается, что телепат читал теорию и способен комбинировать трехсложные термины, выдуманные учеными Питомника, в течение нескольких часов, рассказывая общие положения. Следовало дожимать его вчера. Вероятно, перед тем, как укладывать в постель. Скользкая рыжая тварь...

— Шульдих. Не делай вид, что ты меня не понимаешь. По какой причине в последнее время «было чаще», и о каком промежутке времени речь.

Это действует. Вспышка, ледяная молния в небесно-голубых глазах.

— Мать твою, Кроуфорд, а ты не мог бы для разнообразия не выговаривать мне как чертову второгоднику? Я один-единственный раз попросил тебя об услуге. Это не повторится, кстати, к твоему сведению... — Телепат замолкает, чтобы вернуть ухмылку на тонкие губы. И впервые — за весь день — встретиться с ним взглядом. — Ну, разве что — если тебе вдруг самому захочется... Так ты можешь разговаривать нормально или нет, черт бы тебя побрал?!

Кроуфорд откладывает роллер. Это вопрос комбинаторики. Нажать. Отпустить. Разрядить. Нажать. При всей внешней агрессивности и закрытости, питомцы — до боли наивны. Не приспособлены к миру за стенами школы. Достаточно выучить несколько шаблонов — чтобы держать их в узде.

Кроуфорд не любит сложных действий. Он хотел всего лишь поговорить...

— Во фразе «я не хочу отвечать на этот вопрос» было бы куда меньше громких слов.

Телепат прячется за смехом после короткой паузы. Сбегает — чтобы принести пива. Кроуфорд вертит в пальцах роллер, отсчитывая минуты постукиванием колпачка по столешнице.

Шульдих возвращается куда быстрее, чем он ожидал. С целой упаковкой — вместо пары банок. Кроуфорд надеется, что тот не проторчит здесь до вечера. Впрочем, если на каждый ответ придется тратить столько времени...

— Нам никто ничего не объяснял, знаешь ли... — Телепат неожиданно начинает говорить сам, открывая банку и присаживаясь уже не на стол — подальше, на подлокотник кресла. — С тобой что-то делают — а потом бросают в воду, плыви или тони, дело твое... Просто в один прекрасный день ты чувствуешь, что все летит к чертям, мозги начинают искрить — и раз за разом теряешь контроль... — Он смачивает горло несколькими глотками. Кроуфорд тянется к упаковке, оставленной на краю стола, и принимается вертеть в пальцах холодную банку, так и не открыв, словно даже этот тихий звук может послужить для рыжего стоп-сигналом. — Тогда тебя опять отправляют под электроды... И так пока однажды не сообразишь ловить эти срывы заранее. Не соотнесешь их с тем, что происходит... внутри. Не научишься балансировать... — Пожимая плечами, он снова прикладывается к банке. Он смотрит в пустоту перед собой — непривычно серьезный, кажущийся старше на несколько лет без этой вечной дурашливой ухмылки. — Повышенная активность областей, отвечающих за использование Дара, компенсируется такой же повышенной гормональной активностью. Чем выше одно — тем сильнее другое. Я напрягаюсь больше, когда транслирую мысли, чем когда принимаю. Когда работаю с группой, чем когда с одиночкой. Когда мало сплю. И много дергаюсь. Еще вопросы?

Именно поэтому они так ненавидят друг друга. Немногочисленные паранормы, которых завербовали уже активированными, — и выходцы из Питомника. Внешникам не могут простить того, что они выросли на свободе. Что на них никогда не опробовались новые экспериментальные методики с применением инсулинового шока. Что упоминание об электродах вызывает у них брезгливую гримасу.

Кроуфорд замечает, что до сих пор так и не откупорил банку. Кроуфорд осознает, что рыжий — неадекватен. Рыжий, и ирландец, и любой из питомцев. Они чокнутые. Все. Без исключения. Склад с пластитом, который рванет в любой момент. Как в восьмидесятом.

Закрывать на это глаза — означает одобрять каждую новую искусственную активацию.

Признать это — означает отказаться от их использования. Означает ликвидировать их всех. Побочный продукт экспериментов «Розенкройц»...

Кроуфорд осекается на полуслове — потому что телефон сейчас зазвонит. Он пытается просчитать вектор, всматриваясь в причудливое переплетение теней на паркете, но линии слишком блеклые. Ускользают. Растворяются.

Кроуфорд раздраженно морщится, снимая трубку. Все, что он успел узнать: им не удастся закончить разговор. Из-за неизвестного ублюдка, который...

Кроуфорду не нужно повторять дважды. Он кивает — хотя собеседник и не может этого видеть. Он говорит «так точно» Он говорит «разумеется». Он говорит «я вас понял». Он говорит «да, конечно». Он...

...просто положить трубку, просто положить ее на рычаг, просто сомкнуть пальцы в замок, упираясь в стол локтями — так у него куда меньше искушения отломать еще один золоченый клип от колпачка. Просто, так просто — всматриваться в пересечение черных стыков между деревяшками на полу — и ничего не видеть, ничего, ровным счетом, и всматриваться, отматывать, спотыкаться, снова глядеть...

«Я знаю, кто убил Лору Палмер» — надпись на черной футболке, висящей на узких плечах телепата. Послезавтра он сменит футболку, на следующей будет написано: «Я знаю, кто убил Джона Кеннеди» — и несколько бордовых капель на белой букве «К» — тем же утром ее испачкает Фарфарелло. Завтра будет тепло. Завтра Наоэ рискует отравиться, если купит рыбу в магазине за углом. Вечером...

Набор бесполезных фактов. Вероятностей. Ничего, что было бы связано с ним самим. С этим звонком.

Ясновидение. Наибольшая издевка кроется в самом определении. Он ни черта не видит ясно. Когда он находит узлы — он способен отслеживать линии. До тех пор, пока узлы закрыты, — он играет вслепую. Ничего, что касалось бы событий, отстоящих от него дальше, чем следующая фраза Шульдиха, ерзающего на подлокотнике.

— Ну — и?

Только сейчас Кроуфорд замечает, что улыбается. Кажется, телепату не нравится то, как он это делает.

— Меня вызывают в Гамбург. Рейс через полтора часа.

Шульдих вздыхает. Шульдих заверяет, что он ни при чем. Шульдих невольно дергает плечом, глядя в окно — и слишком крепко сжимая полупустую жестяную банку.

— Вероятно, — отвечает он, наконец-то открывая свою — просто для того, чтобы услышать тихое шипение и треск. Он не собирается пить. Он не собирается верить телепату или в нем сомневаться. Это бесполезно. На данном этапе. Уже поздно. — Но я не верю в совпадения. Если бы меня хотели представить к ордену за Штутгарт, его бы мне вручали не в «Розенкройц».

— Значит, это Шанцлер связал Фарфарелло новые носки на зиму и решил через тебя передать. Тогда скажи ему, что зима уже кончилась... — Невидимая пружина беззвучно расправляется, заставляя Шульдиха вскакивать на ноги, подходить к подоконнику, снова возвращаться к креслу.

Слишком много движений. Чертовски отвлекает. Сбивает даже те смутно различимые линии, которые он начал выделять. Ничего полезного. Ни единого узла. Выложился в Штутгарте. От каждой новой попытки — лишь смещается фокусировка и двоится перед глазами. И виски опять наливаются чугунной тяжестью...

— ...единственное, что мне нужно, — держаться от Гамбурга как можно дальше как можно дольше... не выгадаю... работать у тебя за спиной... воспользуйся шансом... рапорт о расформировании группы...

Слишком много слов. Ломких и бесполезных. Сухих. Застревающих в глотке. Глоток теплого пива оставляет во рту кислый привкус. Давно разложившийся труп в жестяном гробу...

— Сейчас все это не имеет значения. — Слишком много слов вместо одного, действительно нужного «заткнись». — Если это внеплановая проверка — у меня потребуют снять щиты.

Шульдих передергивает плечами. Шульдих наконец-то останавливается. Шульдих отводит глаза.

Тень понимания мелькает и затравленно прячется под длинными ресницами.

Они работали в паре. В ментальной связи. У телепата было достаточно времени, чтобы изучить его щиты. Понять, что разыгрывать комедию со слабой внешней защитой и прослойкой белого шума перед настоящим барьером Кроуфорд сможет лишь первые пять минут. А держать полноценный барьер... Они никогда не пытались меряться силой, но даже если он и может не пустить к себе в голову одного телепата, трое — очистят его, как апельсин.

И выплюнут семечки.

— Слишком мало времени, — морщится Шульдих. Отворачивается. Направляется к выходу.

Линии на паркете. Светлые и темные, дубовые и липовые полосы. Будущее — гнилое дерево, от которого отстает кора...

— До моего возвращения команда остается на тебе. Со всеми вытекающими последствиями.

Телепат останавливается на пороге. Предлагает ему прихватить диск и развлечься в самолете. Кроуфорд уверен — загляни он в глаза рыжему, сможет понять куда больше. Кроуфорд слишком занят, всматриваясь в витиеватый узор листьев на обоях. Ему кажется, что вот-вот — и он нащупает нужный узел. Он требует позвать Наоэ, и, когда тот приходит, объясняет мальчишке, что некоторое время ему предстоит подчиняться Шульдиху.

Да, это обязательно. Да, точно так же, как и приказам самого Кроуфорда. Да, других вариантов нет.

Да, и еще. Разобрать диск на байты и вытащить из него всю возможную информацию. В ближайшее время. Диск носить при себе. Немедленно уничтожить в случае, если в доме появится кто-то, кроме своих.

Да, разумеется. Все будет в порядке. Кроуфорд не любит лгать, но умеет делать это профессионально. Как и все, что ему приходится делать с завидной частотой.

...

Линии на паркете — изогнутые под углом в девяносто градусов. Изломанные. Потрескавшиеся.

...

Линии на стекле — скатывающиеся капли, настигающие друг друга, сливающиеся — и снова разделяющиеся на кривые потоки, то и дело сбивающиеся — когда машина заворачивает слишком резко.

...

Линии на небе — перистые облака, сукровица, сочащаяся из-под крыла.

...

Будущего не существует. Лишь сверкающие белые стены гостевой комнаты в подполье «Розенкройц». Кровать, и тумбочка, и экран видеофона. И миниатюрная камера в углу под потолком, подмигивающая красным от недосыпания глазом.

Ему ничего не стали объяснять. Подождите. Вас вызовут. За вами пошлют. Скоро.

Он то и дело смотрит на часы. Он вскрывает квадрат за квадратом в игрушке на лэптопе, неизменно напарываясь на мину за два шага до победы.

Ему приносят ужин — строгий подбор калорий, безвкусная дрянь — и стакан апельсинового сока. Ему напоминают о том, что прошло почти десять лет.

Десять лет — а он не забыл ни единого дня из тридцати шести, проведенных в Питомнике. В точно такой же комнате этажом ниже.

Будущего не существует — в стерильной чистоте лабораторий. Его расчленяют на части. На гормоны. На нейронные связи. На генетический код...

Будущее — холодная игла в пульсирующей вене...

...

— Кроуфорд. Брэд Кроуфорд... уроженец Нью-Йорка. Когда ты был там в последний раз?

Если часы не лгут — с момента его прибытия в Гамбург прошли почти сутки. Все это время он не выходил из камеры с белыми стенами. И только для того, чтобы теперь стоять навытяжку перед высохшим, похожим на египетскую мумию стариком.

Кроуфорд имеет все причины опасаться стариков — работая на SZ. Кроуфорду не нравится задумываться о том, чем его собеседник с глубоко посаженными глазами и испещренным глубокими морщинами пожелтевшим лицом мог заниматься в сорок первом.

— Пять лет — это очень много, когда тебе нет и тридцати. Большое яблоко, х-ха... большое червивое яблоко... Ты скучаешь по дому?

Он торчал здесь двадцать два с половиной часа — чтобы теперь отвечать на странные вопросы. Он, разумеется, отвечает. Длинные узловатые пальцы сплетаются и вновь расплетаются.

Кроуфорд предпочитает не злить стариков. Немецкий акцент из почти идеального английского не вытравишь даже десятками лет, проведенными на атолловом острове у берегов Латинской Америки.

— Преданность идеям, в которые ты не веришь. Верность людям, которых ты не знаешь. Подчинение приказам, которых ты не понимаешь. Рейхсфюрер не доверял осторожным. Самые осторожные — они побежали лизать задницы союзникам. Они не понимали, не знали и не верили. И где они теперь?

...Огненный червь свивается в желудке. Слишком жарко. Слишком яркий свет. Ни единой линии. Ни единой черты. Голова раскалывается на мелкие осколки... квадраты... взрываются — один за одним... маленькие заряды пластита... бенгальские огни перед глазами... и зеленый ил, густое болотное марево, из-за которого проступают очертания человеческого лица...

Подчинение.

...Огненный червь вгрызается в сплетение, сжимает диафрагму в беззубой пасти. Выложить — все, до капли, выложиться, распластавшись на сверкающем полу, отплевываться грязными сгустками слов, высказывая — все, до последнего, все, что камнем тянет ко дну, все, что сковывает по рукам и ногам, все, что мешает смотреть в холодные, сверкающие глаза без ресниц...

Верность.

...Огненный червь прорывает себе дорогу сквозь мягкие ткани, поднимается к горлу неудержимым комком...

Преда...

...

Стоять. Просто стоять. Не двигаться. Просто стоять. Ни одной линии. Ни единой. Не осталось. Слишком густая, клейкая паутина. Слишком горячий воздух. Слишком...

Стоять.

Просто.

Стоять. На ногах. Ровно. Стоять.

— Этот. Вот этот — подходит.

Хлопок сухой ладонью по плечу. Шаги. Мягкий щелчок закрывающейся двери.

...

Его долго рвет — макаронами, синтетическим мясом, вареными овощами, кровью и желудочным соком. Прямо на сверкающую ламинированную белизну несгораемого пластика.

Его никто не беспокоит — до тех пор, пока он не выходит оттуда сам. На своих двоих. Не цепляясь за стены.

Ему все равно — что ожидает его в многоуровневом сплетении коридоров и комнат. Ему плевать — под каким квадратом окажется взрывчатка. Он слишком тщательно следит за тем, чтобы, опустив левую ногу, поднимать правую.

Он не помнит, кто дает ему досье.

Он не помнит, как добирается до самолета.

Он не помнит, каким образом оказывается на явочной квартире. Если он в квартире — это Мюнхен. Вероятно. Он подумает об этом потом. Если за окном темно — значит, ночь. Значит, пора спать. Значит, снотворное... чуть позже. После того как он избавится от привкуса желчи во рту. Если это виски — значит, без льда. Двойной. Неразбавленный...

— Ну что? Орден — или носки для Фарфарелло?

Если это Шульдих — значит, он забыл закрыть дверь в комнату. Значит, придется складывать слова в ответ. И не шевелить головой — иначе его опять стошнит...

— Я бы сказал. Что орден. Если бы от него. Так не воняло. Паленой шерстью.

Если это тишина — значит, он все сделал правильно. Если шаги по направлению к двери — значит, телепат уже уходит...

— Если в твоем понимании, Кроуфорд, «команда» — это отсутствовать больше суток и потом играть в молчанку... Фарфарелло в порядке. Наоэ... в общем, тоже.

Он не помнит, почему необходимо ответить. Он идет по линии электропередачи с завязанными глазами. Он нащупывает узлы, но слишком слаб, чтобы удержать их в пальцах...

— У нас новое задание.

— Какое?

Он не помнит, откуда он знает. Может быть, он успел посмотреть досье. Может быть — это один из узлов распался и укатился под кровать, оставив в его руках лишь грубую шерстяную нитку.

— Охрана. Отслеживание. Исполнение мелких поручений. Внедрение. Япония.

— Яп-пония?

Если это недоумение — он его понимает. Они не заточены под эту работу.

Они научатся. Он не помнит, почему — но он уверен.

— Завтра к полудню будут подробности. Через три недели. Наги успеет научить тебя... азам.

Он не знает, на какой вопрос отвечает. Он не уверен, что знает — кому. Если дверь захлопывается — значит, он наконец-то может уснуть. Снотворное лежит в тумбочке у кровати. Или в кейсе у входа. Просто встать с кресла...

...просто...

...темнота — антрацитовая беззубая пасть, поглощающая его целиком. Скользкие выступы голых десен то и дело подворачиваются под руку.

Изнанка темноты оказывается гигантской доской из черных и белых клеток. Шахматы, в которые играют не по правилам. Шахматы, в которые играют люди.

Люди, которые играют в людей.

Рыжий... огненно-рыжий безумец, танцующий на лезвии...

...

...Кроуфорд просыпается к одиннадцати часам утра, выключает торшер и снимает измятый костюм. Он тщательно завязывает виндзорский узел и перекладывает снотворное в нагрудный карман. Осторожность — это не залог долгих лет жизни, но подспорье вменяемости. Кроуфорд уверен в собственной адекватности и не желает что-либо менять.

Сны никогда не приходят даром. Сны всегда сбываются. Сны слишком правдивы, чтобы он мог их себе позволить.

До звонка из центра у него остается полчаса. На то, чтобы вспомнить — глаза у рыжего были редкого фиалкового цвета...

 

 

«...контакты сексуального характера, на протяжении последних трех месяцев, с одобрения моего куратора д-ра Мортенса. Во время нашей последней встречи я получила предложение от кадета Ляйне о совместном побеге из центра «Розенкройц». Побег готовился самим Ляйне и его сокурсниками Близзардом и Люнетом. В связи с этим прошу разрешения...»

Из докладной записки кадета Турель начальнику службы внутренней безопасности института «Розенкройц» гауптштурмфюреру SZ Йоханссену
Архивный документ 6284/120893

 

---

4 - Wolfsangel — волчий крюк первоначально был языческим символом, спасавшим от оборотней. В дальнейшем стал геральдическим символом, означавшим волчью яму. Упрощенный вариант волчьего крюка был эмблемой голландской нацистской партии, а также использовался в Germanische-SS в Нидерландах. Затем его выбрали в качестве эмблемы дивизии СС «Ландсторм Недерланд», укомплектованной голландцами.

6. HAKENKREUZ ⁶

 

 

1. СС — это избранный с определенной точки зрения союз нордически запрограммированных мужчин.
5. Каждый эсэсовец, намеревающийся жениться, должен отныне получить разрешение на брак от рейхсфюрера СС.
7. Соответствующая обработка заявлений с просьбами разрешения на брак является прерогативой ведомства по расовым вопросам СС.
8. Ведомство по расовым вопросам СС ведет «родословную книгу СС», в которую вносятся семьи родственников эсэсовцев после выдачи разрешения на брак или положительного ответа на заявление с просьбой жениться.
10. СС ясно, что благодаря этому приказу они сделают шаг, имеющий огромное значение. Всякие насмешки, издевки и превратные толкования нас не трогают, будущее принадлежит нам.

Приказ по СС А № 65
Рейхсфюрера СС Г. Гиммлера
Мюнхен, 31 декабря 1931 г.

 

РЕВЕРС

 

— Шульдих. Кто такой этот Говард Джонс?

...Шульдиху почти нравится Хирофуми Такатори. Во-первых, он, похоже, единственный в этой стране тамагочи, кто способен произнести его имя правильно, не превращая в набор нечленораздельных скрежещущих звуков. И не прибавляя эту идиотскую частицу -сан. Во-вторых, у него неплохая подборка классики.

В-третьих, он не возражает, когда Шульдих сидит на подоконнике у него в гостиной.

Шульдих неприхотлив. В эти дни, чтобы ему понравиться, нужно совсем немного.

— Понятия не имею. В «Британнике» такого нет — я смотрел.

— Как насчет интернета? — Хирофуми задумчиво поднимает бровь. Подходит к бару, чтобы плеснуть себе еще виски. Швыряет банку пива через всю гостиную — в сторону окна.

Такатори-младший три года в Кембридже отыграл в поло. Это развивает меткость.

У телепата — просто хорошие рефлексы. И четкое осознание того, что если гребаная банка разобьет стекло, ему придется слезать с подоконника. А это не входит в его планы на ближайшие полчаса.

— Примерно пятнадцать тысяч ссылок. Если вы оплатите мне сверхурочные, я возьмусь.

Хирофуми с сомнением косится на черную футболку с надписью «Я знаю, кто убьет Говарда Джонса» на груди, — любимую в коллекции Шульдиха... Скупость одерживает верх над любопытством. Или, возможно, как и немцу, ему нравится, когда окружающий мир сохраняет некий флер тайны. Он пожимает плечами.

— Я скажу юристу, пусть проверит ваш контракт. Наверняка найдется способ заставить тебя это сделать бесплатно. Виски точно не хочешь? Отличный «Гленфиддих», пятнадцать лет выдержки...

Шульдих не пьет ничего крепче пива — если ему оставляют выбор. Напрочь сбитый обмен веществ: последствия трех инсулиновых шоков. Спиртное действует непредсказуемо. На нормализацию уходит слишком много сил.

Трата сил ведет к перевозбуждению зон Дриббича. К дисбалансу. К необходимости секса. А он не хочет секса. И не хочет слезать с окна.

...У Хирофуми был гомосексуальный опыт. В Англии, разумеется. Частные школы для мальчиков... кто бы сомневался — чему там учат на самом деле. Ни разу — с момента возвращения в Японию. Он слишком на виду. И слишком боится отца.

Он сам не знает, хочет он Шульдиха или нет. Так что Шульдих не знает этого тоже — но на всякий случай избегает прямых контактов.

Будет жаль лишиться такого убежища в доме.

...Слишком напряженно — в их крыле особняка, в последние две недели. Слишком острые взгляды. Как уколы лазерного прицела. В затылок. И... тяжелая тишина.

Шульдих не знает, что именно в нем Кроуфорду так не по душе. Может статься, всё дело просто в чертовой желтой бандане. Стало чуть лучше, с тех пор как он начал цеплять на нее очки, но всё равно раздражает. Однако — вопрос принципа. Он же отказался от парикмахерской.

Раньше — просто уходил бы из дома, как привык. Но свободное время давно превратилось в оксиморон. Шульдих чувствует себя хирургом на «скорой»: вызов в любой момент. Без предупреждения. И теперь — ему сообщают очередное задание, лишь оказавшись у самых дверей.

Шульдих не идиот. Шульдих знает, как звучит слово «недоверие» — на четырех... нет, даже на пяти языках. По-японски он это вытащил из памяти Наоэ.

Причины? Ему наплевать на причины.

Ему достаточно и того, что у Хирофуми отличный проигрыватель — и колонки «Танной» с глубокими басами. Вагнер заставляет вибрировать стекла, и когда он прижимает ладонь — дрожь отдается где-то глубоко внутри.

Вагнера Шульдих не любит. Но «Тангейзер» отлично глушит любые мысли.

...Он так ничего и не сказал после вчерашнего скандала из-за сбежавших «лабораторных крыс» — Кроуфорду, о том, что успел считать с Масафуми.

И все же, что за гребаная семейка, эти трое... нет, даже четверо, если считать Сюичи...

Однако... у него все равно никаких доказательств — зато у американца были бы все основания решить, что...

К черту.

Он пьет свой «Асахи», поджав под себя ноги на широченном подоконнике. По стеклам стекают дорожки дождя. Зелень мешается со всеми оттенками серого. Капли, как крохотные линзы, старательно уродуют мир. Лимузин, пресекающий огромный парк по гравийной дорожке, замерев, выпускает из своих недр какую-то девочку в школьной форме — дворецкий, сбежав по ступеням навстречу, спешит укрыть ее под черным зонтом.

...Такатори Рэйдзи, недоумок с комплексом Наполеона.

Такатори Масафуми, недоумок с комплексом мегаломаньяка.

Такатори Хирофуми, недоумок с комплексом Электры, подходит к окну с почти пустым стаканом в руке.

— Не хочешь съездить со мной на охоту, Шульдих?

 

* * *

 

— Поохотиться?.. Я бы тоже не отказался... — Фарфарелло с мечтательным видом проводит стилетом по тонким губам. Кроуфорд, когда Шульдих сказал ему насчет приглашения Хирофуми, ответил коротким «Вот как?» — и взглядом, способным заморозить гейзер.

Телепат помнит Данию. Там остался его «феррари». Телепат не намерен ничего объяснять.

— Черта-с-два. Ты испортишь дружкам Такатори всё удовольствие. И потом — тебя не приглашали.

Фарфарелло щурит единственный глаз.

— Почему всегда удовольствия — только тебе? И выходные. Это... — Он задумывается на пару секунд, вспоминая нужное слово. — Это фаворитизм, Шульдих.

— Можешь жаловаться в Гаагский суд. — Телепат забирает стилет из рук у ирландца. Прицельным броском отправляет его в боковину шкафа. Нож, сделав в воздухе полтора оборота, с глухим ударом втыкается в деревянную стенку. — Обаяние — лучшее оружие. Завидуй.

— Ты не обаятельный, Шульдих. Ты наглый. Нечему завидовать. Скоро тебе переломают ноги.

— Мне казалось, предсказания — это у нас по части Кроуфорда. Решил сменить специализацию?

— Мне скучно. — Ирландец пожимает плечами. И подходит к шкафу, чтобы забрать свой стилет. В мягкой древесине остается глубокий шрам. — Кроуфорд злится. Последнюю неделю — совсем. На него непохоже.

— Еще и психолог, теперь. Япония тебя испортила, Фарфарелло. Я отправлю Шанцлеру рапорт.

Шаги за спиной в коридоре — не то, что может принудить немца понизить голос.

...Он действительно был настроен на разговор сегодня.

Он успел обронить только: «Это может оказаться забавно...» — прежде чем Кроуфорд достал телефон, всем своим видом показывая, что ничто не может заинтересовать его меньше, чем болтовня телепата.

Когда он закончил — Шульдих просто сказал, что хочет взять выходной на сутки.

...

...Такатори-младший не уверен насчет секса — зато вполне уверен в том, что ему нужен свой, личный подход к новым отцовским телохранителям... и к тем людям, которые за ними стоят. Хирофуми не дурак, и умеет делать выводы из очевидного.

Неочевидного он попросту не замечает.

Шульдих — из четверых — кажется ему наиболее легкой мишенью.

Охота обещает быть... довольно занятной.

...— Если мне переломают ноги — будешь возить меня на кресле-каталке.

— Обойдешься, — летит ему в спину, уже на пороге. — Если ты такой обаятельный... попробуешь свои силы на Наоэ.

 

* * *

 

...Пятеро гостей, в охотничьем домике Такатори, больше похожем на небольшой особняк. Лесные угодья. Частная зона. Забор и колючая проволока по периметру владений — нечто среднее между тюрьмой и военной базой.

Дубовые панели и кожаные кресла — внутри. Камин. И словно в насмешку — кабаньи и оленьи головы на стенах.

Генетическая японская сдержанность — или благоприобретенная английская любовь к недомолвкам? Шульдих пытается представить — как смотрелись бы здесь реальные трофеи Хирофуми... и прячет ухмылку в бокале.

Волны тепла от огня — пульсация глубоко под кожей. Банальности, когда их количество зашкаливает, не раздражают — но уже успокаивают. Так что он не возражает даже против китчевой мохнатой шкуры перед очагом. Против того, чтобы иметь всю гостиную в своем распоряжении — тем паче.

Такатори развлекает своих гостей в курительной, телохранителю там совершенно нечего делать.

Всех пятерых телепат успел считать — еще за обедом.

Кредиты... партнеры... потенциальные сделки... сексуальные девиации... договоренности на стороне, для подстраховки... теневые контакты с якудза... взятки чиновникам из министерства...

Сведения ложатся — каждое в свою ячейку. На таком расстоянии он не пробьется к Наоэ. Но пять человек нетрудно запомнить и самому.

С него никто этого не потребует. Скорее всего, информация, до последнего байта, будет слита в утиль.

...Напомни мне формулировку задания, Шульдих...

...В SZ так не принято....

...Субординация... Заглянешь в словарь...

Это просто привычка, говорит себе Шульдих. Это просто разминка мозгов.

За те сведения, что он выкачал сегодня из гостей Хирофуми, тот не пожалел бы никаких денег...

...и девяти грамм свинца, чтобы обеспечить затем телепату вечный покой, а себе — безопасность...

Впрочем, всё это так... ленивые, праздные мысли... Он не собирается делать глупостей. Он не намерен пускаться в одиночное плавание — тем более в шторм. Тем более — с такими ненадежными парусами.

Тем более — пока не подул нужный ветер.

Тем более — думать об этом вслух.

...У Шульдиха никогда не было даже тени сомнений — почему именно их группу отправили на поимку Маскота.

Подпись под приказом он может вообразить себе так же четко — как если бы ее проставили у него на лбу.

Личный привет... Улыбка — скользкая, как след слизняка на коже.

...Откуда вкус ржавчины на губах?..

Шульдих выливает в огонь свое пиво. Оранжевые языки с возмущенным треском отползают прочь — и тут же торопливо смыкаются. И вновь — сплошная стена.

...

Внезапный шум в коридоре, снаружи, задевает внимание лишь отчасти. Тепло и сонливость — худшие враги. Расслабленность. Ложная безопасность.

Шульдих глубже вжимается в кресло. Все оттенки лжи ему по душе. Радуга, чей конец упирается в горшочек с монетами.

Неразменные золотые... Что он купит себе на них?

...Опять шаги, открывается — и закрывается дверь курительной комнаты. Резкие, лающие голоса. Его знаний японского и обрывков долетающих мыслеобразов как раз хватает, чтобы понять...

Шульдих прикрывает глаза и поворачивается так, чтобы тепло мягкой лапой касалось лишь половины лица. Ему нравятся контрасты. Он жмурится, довольный и сонный, и зевает, не прикрывая рот рукой.

Его это не касается. Все их проблемы... Сбежавшая жертва?.. Хирофуми идиот, если устроит охоту сейчас — вместо того чтобы просто пустить по следам охрану с собаками, быстро и чисто...

Ночь. В лесу слишком темно для погони. Пятеро неуклюжих кретинов обдерут себе все колени и локти, спотыкаясь о каждый корень, не получат ни грана удовольствия — и вернутся с пустыми руками.

Хирофуми — идиот. Кто бы сомневался?..

Шульдих поджимает под себя ноги — и не подает признаков жизни, даже когда в двери гостиной просовывается один из охранников — с приказом гостю от хозяина оставаться в доме и ничего не предпринимать.

Его, похоже, решили оставить тут за главного?..

Шульдих говорит себе, что такое доверие все же стоит небольшого ответного усилия.

Рыжий затылок приподнимается над спинкой кресла, голова поворачивается... С растянутых в широкой ухмылке губ срывается короткое «Хай!»

Шульдих давно ждал шанса произнести это именно так — и с такой интонацией.

Хай!.. что, как известно, означает: «Я слышал».

...

Он потягивается и зевает вновь... когда суета в коридоре наконец затихает. Еще какое-то время наслаждается покоем и тишиной.

Дома никогда не бывают совершенно безмолвными — тем паче, такие большие. Дома вздыхают, чуть заметно вздрагивают, поскрипывают — словно время от времени пытаются поудобнее устроиться на земле.

Шульдиху это понятно. Ему по душе ленивая сонливость старых особняков, их равнодушие к теням, скользящим внутри, презрение ко всему, кроме собственного комфорта.

Их уверенность в надежности мира — заразительна. Они дарят ложную надежду на безопасность.

Они...

Шульдих выскальзывает из кресла, неслышный, как призрак. Дверь гостиной, раздражавшая до этого скрипом, выпускает его совершенно бесшумно.

Длинный узкий коридор, ведущий дальше к курительной комнате и столовой, слева делает поворот, упираясь в лестницу. На втором этаже — гостевые спальни. Внизу — подсобные помещения. Подвал.

Он задерживается на площадке, упираясь в перила, ощущая ладонями прохладное полированное дерево с едва ощутимой шершавостью — следами бесчисленных чужих рук.

Дому всё равно — кто пытается за него держаться. Дом едва слышно потрескивает и посапывает сквозняками. Старик — повидавший слишком многое, чтобы еще хоть что-то могло его удивить.

...

Девчонку Шульдих отыскивает под лестницей, на втором этаже. Забившуюся в угол. Испуганно сверкающую глазами из темноты.

...

...Она даже думает очень тихо — крохотная, съежившаяся как зверек, с туго обтянутым кожей треугольным личиком и мокрым дрожащим ртом.

На ней — аккуратный колледжский пиджачок и синяя юбка до колен. И белые носочки, заставляющие Шульдиха рассмеяться в голос.

Она прижимает стиснутые кулаки к груди, едва слышно клацает зубами — и смотрит на него со смесью ужаса и мольбы.

В памяти — хаотичная мешанина, в которой ему не хочется разбираться. Мысли — слишком липкие от страха. Шульдих невольно морщится. Ему нечего там читать.

...Машина... грубые чужие руки — рывком... боль от укола... пробуждение в тряском фургоне... боль в запястьях, связанных за спиной... подвал... полоска света — незакрытая дверь...

Ей хватило ума не броситься в лес.

Ей хватило ума не закричать.

Шульдих смотрит на нее, не пытаясь ни мысленно успокоить, ни выманить из темноты. Не делает ничего.

Дом заразил его своим равнодушием. Своей готовностью ждать...

Минуты текут между ними — как бесконечные гудки в телефонной линии, когда на том конце никто не снимает трубку.

Минуты натягиваются всё туже — веревкой на горле... свиваясь в петлю...

Шульдих смотрит. Чуть изогнувшись, левым плечом опираясь о стену.

Ее губы трясутся — пытаясь сложить слова.

...Завтра утром, когда ее выпустят из загона, — она побежит, не видя ничего перед собой, кроме хлещущих по лицу веток и земли, прыгающей под ногами — оглушительно хрустящего ковра, по которому каждый шаг отдается всеми отголосками близкой агонии... Безнадежность.

Она будет бежать, пока хватит сил... задыхаясь... до острой, обжигающей рези в легких... пока воздух не застрянет в гортани горячим комком... пока в живот не воткнется тупой ржавый штырь...

Она будет падать, сбивая колени. Подниматься на дрожащих ногах. Падать вновь.

Просветы между деревьями будут казаться дверями — и оборачиваться новыми поворотами лабиринта.

Собственное сорванное дыхание смешается с лаем собак. Хрип в легких — с возбужденными свистками загонщиков. Всхлипы — с их криками за спиной.

Первая пуля ударит в плечо и собьет на землю.

Вторая...

Ее мысли перед смертью будут такими же липкими и рваными, как сейчас.

...Зверек, скорчившийся под лестницей в темноте, влажно поблескивая глазами, едва слышно скулит...

Белые носочки...

Шульдих устало вздыхает.

Тянется в задний карман и снимает с предохранителя пистолет.

...У камина, в кресле, ему было так тепло...

 

* * *

 

...— Вы, европейцы... Слишком чувствительны. Слишком импульсивны...

В голосе Хирофуми почти не слышно презрения. Если напрячься — можно уловить даже нотки снисходительного сочувствия.

Его не беспокоит то, что кровь испачкала в доме паркет. Запись с видеокамеры наблюдения, установленной на площадке второго этажа, он просмотрел вместе с Шульдихом — в комнатушке охраны.

Шульдих пожимает плечами, признавая чужую правоту. Европейцы? Наверное...

Кроуфорд точно не сделал бы ничего подобного.

Не угодил бы так глупо — в такую простую ловушку.

— Пленка останется у меня, — совершенно излишне добавляет Такатори-младший. — Пока я буду доволен нашим сотрудничеством — мне нет никакого смысла отдавать ее в полицию, нэ?

Шульдих пожимает плечами. Он думает о том, что синий блейзер, оказывается, не так уж ему и идет. На пленке это хорошо заметно. Может быть, лучше купить зеленый... и чуть подлинней...

— Абсолютно никакого смысла, — точно так же излишне кивает он.

Он мог бы воздействовать на Хирофуми ментально — и вынудить отдать запись.

Ничего сложного... и охранники, предусмотрительно оставленные за дверями хозяином дома, тут не помеха.

Он мог бы просто его убить.

Шульдих пожимает плечами. Растягивает в ухмылке губы.

— Я не испортил вам завтрашнюю охоту?

...Пятеро неуклюжих кретинов вернулись, впустую прошатавшись по лесу почти полтора часа.

Два помощника министров. Один банкир. Два председателя правления корпораций.

Будь Шульдих тщеславен — он бы гордился представлением, устроенным ради него одного.

Будь Шульдих гуманистом — он сказал бы, что это полезно для их здоровья.

Шульдих пожимает плечами.

Такатори-младший оборачивается, постукивая пальцами по столу.

— Охоту? Конечно, нет. Я... предусмотрителен. — Он мог бы не делать ударения на последнем слове. Он чуть переигрывает — для хорошего игрока.

Но хотя бы теперь он точно знает, чего хочет от этого рыжеволосого немца.

Шульдих пожимает плечами. Он устал, и хочет спать, и ему нет никакого дела до чужих желаний.

До чужих мыслей — назойливых, как бьющиеся о стекло мухи.

...Телефон звонит одновременно — у них обоих.

...

Хирофуми Такатори, положив трубку, еще долго в недоумении хмурит брови. А потом с размаху ударяет кулаком по столу.

— Чертов идиот! Я говорил — он доиграется, с этими своими экспериментами... Отец говорил — он доиграется... Все говорили — и если бы он только слушал... Этот гений...

В его голосе — многолетняя потаенная зависть... как гной из прорвавшегося нарыва.

Злость.

Скользкий на ощупь страх.

Он даже не отдает себе отчета, что говорит вслух. Он забывает о присутствии посторонних. Он вздрагивает — заметив Шульдиха рядом.

...Шульдиха — который закончил свой разговор значительно раньше. Потому что на другом конце провода понадобилось куда меньше времени, чтобы рявкнуть короткое: «Возвращайся срочно!» — а подробностей ему никто и не думал излагать.

Впрочем, он не чувствует никакой благодарности к Такатори, за то, что в машине, по пути в Токио, тот во всех деталях, сбиваясь и повторяясь, расписывает, что узнал о неожиданном нападении... о разгроме лаборатории... о гибели Масафуми...

Ему это не интересно. Он предпочел бы как следует выспаться, хоть эти два часа. Он понятия не имеет — когда теперь ему дадут отдохнуть.

Усталость накатывает волнами, царапает виски, давит на глаза изнутри — мягкой, но настырной когтистой лапой.

...— Не забудь, что ты теперь работаешь на меня, — напоминает ему Хирофуми, когда лимузин тормозит у ворот особняка.

Шульдих кивает. Он готов работать на кого угодно — лишь бы ему дали подушку, одеяло... и часов десять полной тишины.

Он не получает и десяти минут.

...

...Телефон звонит вновь — когда он ставит ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей в гостевое крыло.

Незнакомый голос. Пароль — который он почти успел забыть... в святой, наивной, невинной уверенности... что всё обойдется... что — не понадобится... что...

...поводок оборвался?..

Да черта-с-два.

...Несколько коротких фраз — и на том конце бросают трубку. Короткие гудки впиваются в глотку шипами строгого ошейника. Попытка сделать вдох отдается неожиданно острой болью в гортани.

Шульдих только сейчас замечает, что так и не сделал ни шагу.

...Немедленно свяжитесь с Тидзуру Аой, бывшей помощницей Масафуми Такатори. Вам надлежит...

Шульдих внезапно начинает смеяться.

...

...Поднявшись в их гостиную и встретившись с Кроуфордом взглядом...

Он ничего не может с собой поделать. Это сильнее его.

Он смеется — и никак не может остановиться...

 

 

«...Гудериан не упустил возможность поближе изучить характер Гиммлера. Он описал его как “самого непробиваемого из гитлеровских последователей”. Он казался “незаметным человеком со всеми признаками расовой неполноценности. Производимое им впечатление было впечатлением простоты. Он был по-своему вежлив. В противоположность Герингу, его личную жизнь можно описать как совершенно спартанскую в своем аскетизме”. И в то же время он казался “человеком с другой планеты”. Воображение его было “живым и даже фантастичным... Его попытки преподать немецкому народу национал-социализм закончились концентрационными лагерями”. Но Гудериан счел нужным добавить, что “способы сохранения в секрете применявшихся в концлагерях методов нельзя назвать иными, как мастерскими”...»

Мэнвэлл Р., Франкель Г. «Генрих Гиммлер»

 

АВЕРС

 

Гулкие отзвуки шагов разносятся по длинному коридору. Охранник кивает ему, отдавая ключи от подвала. Охранник уходит спать — у него была двойная смена, а в доме сейчас не за кем присматривать. Хватит камер слежения и сигнализации.

Сиротливый скрип закрывающейся двери в тишине ночного нормандского особняка, так похожего на склеп... Голые скелеты тренажеров в темном, выложенном матами зале — готовые к прыжку твари. Кроуфорд останавливается у груши, поглаживая рукой холодную жесткую кожу.

Ему не нужен свет. В последнее время он пытается избегать яркости. Яркости, и громких звуков, и пробок, и многолюдных мест...

...с ночи на шестнадцатое апреля, когда лабораторию Масафуми стерли с лица земли вместе со всем ее содержимым, прошло трое суток...

Третью ночь — круг за кругом по заляпанному неоном городу. Круг за кругом — сужая радиус, останавливаясь у развалин, вдыхая стылый воздух, сминая в кулаке нераспечатанную пачку сигарет — он пытается выйти на ее след...

В гараже остывает загнанный седан.

...в случае, если понадобится помощь...

...на всякий случай...

...если что-то случится...

Он не мог говорить больше. Он и без того оставил достаточно намеков. Он знает, что у Хелл абсолютная память на числа и знаки. В номере телефона всего девять цифр.

...Он набирает ее номер каждый час. Механический голос неизменно сообщает, что абонент отключен от сети.

Перед первым ударом Кроуфорд снимает очки, откладывая их в угол, и тщательно бинтует ладони. Завтра — похороны. Завтра ему предстоит стоять за спиной у клиента, который будет произносить прочувственную речь у закрытого гроба.

Тела так и не нашли. Впрочем, Такатори Рэйдзи никогда не смущали такие мелочи.

— Останови его. Твари, разгуливающие по городу — это слишком.

— Они не помешают ему закончить. Эти досадные мелочи... они не должны его отвлекать!

— Это опасно.

— Это небывалый научный прорыв!

— Это убьет его.

— Масафуми?! Да они приползут лизать его ботинки — все, кто считал его утопистом. Все, кто отмахивался от его опытов. Все...

Правый прямой удар. Левый нижний. Возврат. Левый боковой. Возврат.

Шаг вперед. Шаг назад. Плечо приподнято и прикрывает подбородок.

— Ситуация выходит из-под контроля, Кроуфорд.

— Я делаю все, от меня зависящее, для ее стабилизации. У меня недостаточно рычагов давления на клиента.

— Вам прислать штатного психолога?

— Благодарю. Пока что в этом нет необходимости.

— Объект приносит проблемы. Слишком много шума вокруг этой лаборатории. Операция «Карин» отработана. Приступайте к плановой ликвидации объекта.

Хук. Апперкот. Возврат.

После долгого перерыва слишком быстро начинают саднить костяшки.

...Он притормаживает каждый раз, когда проезжает мимо развалин лаборатории. То и дело в черных проемах окон — пустых глазницах обгоревшего остова — ему видится знакомый силуэт.

Он прибавляет скорость только когда слышит нервные гудки задних машин...

— Все эти чертовы твари... накинулись, стервятники. Желтое дерьмо. Они не принесут вреда. Лишняя бесплатная реклама...

— Пока что — желтая, господин Такатори.

— Кроуфорд?

— Достаточно, чтобы следующая... креатура лаборатории «Карин» — умела разговаривать. И пришла в «Джапан Таймс». Или же — прямиком на NTV.

— Этого не повторится, Кроуфорд. Вы — позаботитесь об этом.

...Возврат.

Шульдих рвется вперед — и тут же обвисает, удивленно глядя на рукоять короткого меча, торчащую из-под ребра...

...Возврат.

...а тонкая рука проворачивает клинок, перед тем как выдернуть меч. Красные пятна на бледных скулах. Одержимая усмешка. Крик. Бросок — в попытке выбить пистолет у него из рук.

Он стреляет.

Он слишком занят тварью, чтобы смотреть, как Хелл оседает на землю...

...Возврат.

...щупальца на его кистях. Скользкие, пульсирующие. Крепче металлических тросов. Щупальца, сдавливающие горло. Ближний бой, которого нельзя было допускать. Он отвлекся всего на несколько секунд.

Приторно-сладкий запах...

...Возврат.

...Фарфарелло смеется, поводя носом и вытирая стилет о подол голубого шелкового платьица.

...Возврат.

...красная лента все туже затягивается на горле ирландца. Взбухшие вены почти прорывают кожу. Широко раскрытый, немигающий глаз кажется счастливым...

...Возврат.

...дрожащая рука Наоэ заставляет воздух пениться. Бетонные перекрытия валятся одно за другим. Никто, кроме него, этого уже не видит.

...Возврат.

Будущее, которого не было. Будущее, которое не стало прошлым. Будущее, которое он вычеркнул из развилки.

— Всю работу сделают за нас, господин Такатори. Нам следует подготовить заявление в полицию. Лабораторию «Карин» уничтожат четверо наемников.

— Какие еще наемники?

— Это неважно. Охотники за головами. Борцы за дело света.

— Чушь. Кто им заплатит?

— Считайте это их политической программой. Кружок юных волонтеров. Они справятся.

Единственно возможное будущее. Единственное, в котором его группа не столкнется с телохранительницами Масафуми. Единственное, в котором он не убивает Хелл, которая убивает Шульдиха.

Прямой. Возврат. Боковой. Возврат.

Всем корпусом. На выдохе.

...Утечка информации. Это просто, когда известны каналы. А о том, что группу с кодовым названием «Вайс», выпестовал начальник токийской полиции, Такатори Рэйдзи знать пока что совсем не обязательно...

Прямой. Боковой. Нижний. Прямой. Боковой.

Соленые капли. Горячий воздух. Глухие удары.

С каждым днем — все больше поводов тщательно контролировать информационные потоки. Ничего лишнего наружу. Последние две недели, с тех пор как Масафуми впервые напрямую отказался его принять. Шульдих. Недомолвки. Недоговоренности. Скользкая усмешка.

С каждым днем — все меньше возможности оправдать действия рыжего простыми совпадениями. Кроуфорд согласен верить в совпадения лишь покуда они не начинают преследовать его. День за днем. Десятки мелких штрихов, которые можно не замечать. От которых можно отворачиваться. До поры, до времени...

У него отлично получается. Телепату хватило недели: стоило попросить Шульдиха присматривать за чертовым экспериментатором — и Масафуми больше не говорил с Кроуфордом о штаммах, феромонах и молекулах. Сразу нашлись десятки поводов отсутствовать. Отстраняться. Отклонять.

Ничего лишнего — никому, кого Шульдих способен считать.

Иными словами — никому.

Прямой правый. Шаг вперед. Нижний левый. Боковой правый. Прямой левый. Шаг назад.

Шульдих...

Возврат. Четыре дня назад Кроуфорд полчаса отстукивал роллером рваный ритм по сложенной вчетверо свежей газете. Затем он засунул ее в измельчитель для бумаги.

Возврат. Три дня назад Кроуфорд переключал с канала на канал, ожидая, пока зазвонит телефон, и обрывки семейных шоу смешивались с рекламой, а гонконгские боевики с новостями, но даже сообщения о пожарах не могли заставить его остановиться. Канал за каналом, по кругу. На двадцать шестом круге человек, наблюдавший за лабораторией, сообщил, что здание загорелось. Уже открывая дверь кабинета Такатори Рэйдзи, он понял, что не помнит ни единого слова из агентурного доклада.

Возврат. Два дня назад Кроуфорд впервые задумался о панкурониуме. Мивакуриуме. Суксаметоне. Подойдет любой ганглиоблокатор. Внутривенно. Смерть от кислородного голодания — и никаких подозрений.

Прямой левый. Шаг вперед. Боковой правый. Нижний левый. Прямой правый. Шаг назад.

Кулаки больше не саднят. Он не чувствует рук.

Шульдих — питомец Шанцлера. Третий порог — или все же второй? Отличный спектакль. Кроуфорд не станет ручаться, что где-нибудь в Гамбурге не осела пленка, на которой остался их мюнхенский вечер. Тщательно обрезанная с двух сторон личная жизнь Брэда Кроуфорда, внешнего агента. Более чем достаточный повод для шантажа. «Розенкройц» в очередной раз решили перейти дорогу «Аненербе», а для этого им необходим эксклюзивный доступ к информации, которую Кроуфорд собирает для генерального штаба.

Возврат. Вчера он поймал свое отражение в зеркальном комоде из черной лакированной сосны с позолоченной инкрустацией. Ему не понадобилось поворачивать голову, чтобы увидеть диван. Он просто смотрел на комод — на рыжие сполохи, оттеняющие бледное лицо, на руки, вертящие развязанную бандану. Затаившийся интерес отражался от приоткрытой дверцы. Он отвернулся прежде, чем начал начитывать Шульдиху предстоящее задание. Он не желал смотреть в глаза ни телепату, ни себе самому. Это сбивало с мысли.

Кроуфорд не знает, почему он до сих пор не сделал самого логичного в этой ситуации. Неожиданная автокатастрофа. Неудачная операция. И — с повинной к фон Мецлеру.

Прямой. Прямой. Прямой. Прямой.

Он забывает о возвратах. О времени. О необходимости контролировать дыхание.

Он забывает об узлах, развилках и линиях.

Остановиться. Гулкие удары пульса в висках накладываются друг на друга, сливаются в аритмичную чечетку, стук автоматных гильз о бетон...

Прямой. Соленый пот — крупными каплями по лицу. Мокрая челка лезет в глаза.

— Господин Такатори, я бы не стал афишировать подробности. Даже в самом близком кругу.

— Твои люди...

— Они не знают об этом. И не узнают.

— Хорошо. У нас есть пятнадцать минут, пока не придет пиар-менеджер. Потом мы поедем на пожарище. Там уже будут наши журналисты. Не больше пятерых — он отберет нужных... А пока — расскажи мне об этом.

Обгорелый остов лаборатории — общий план. Скорбящий отец под мелким дождем — средний план. Земля в холеной руке — крупный план.

От резкой подсветки на сизую от копоти стену падает перекошенная тень. Забраковать. Следующий...

Снимков — сотни полторы. Кроуфорду приходится принимать участие в отборе десяти самых достойных. Тех, которые завтра украсят все передние полосы.

Молчаливое участие неслышной тени за спиной клиента. Радиоперехватчика, настроенного на полицейскую частоту.

Прямой...

Она умирает.

Прямой...

Она пытается прикрыть его и умирает.

Прямой...

Она выплевывает его имя вместе со сгустками крови и пенящейся слюной. По слогам. Слогов слишком много. Дыхание заканчивается быстрее.

Прямой...

Будущее, которого не стало...

«...я отправлю Шанцлеру рапорт...»

...ударяется о будущее, которого не было.

Прямой левый. Скачковый боковой левый. Боковой правый.

Удары не успевают за шагами. Удары уходят в пол.

Остановиться. Стащить футболку и утереть пот. Отдышаться, упираясь перебинтованными ладонями в гипсокартонную перегородку.

...Она выгибается и стонет...

Прямой. Короткий, как выдох. В стену. Вмятина под кулаком пускает уродливые метастазы-трещины...

— Искусственный гормональный фон. Все дело в запахе. Это просто, смотри...

— Все это время. Ты знала об этом.

— Я помогала ему! Мне было девятнадцать, когда он нашел меня. Кем бы я была без него? Одной из тысяч лаборанток, вот и все! Он научил меня всему...

— Искусственный гормональный фон, как ты это называешь. У всех троих.

— Четверых. Первые эксперименты мы проводили на мне.

...Он оглядывается каждый раз, чувствуя в воздухе смутно знакомый запах...

...абонент отключен...

Все попытки — глухие удары, которые ничего не меняют. От нехватки кислорода рябит перед глазами.

Прямой. Боковой. Нижний. Боковой. Прямой.

Кроуфорд останавливается, почувствовав на себе испытующий взгляд. Он не заметил, как телепат вошел. Он не отследил, каким образом тот оказался в двух метрах от него. Шульдих молчит, едва заметно покачиваясь с пятки на носок. Прячет руки в карманах короткого синего пиджака.

Шульдих не улыбается.

— Кроуфорд. Если уж ты решаешь уйти в отпуск — неплохо бы заранее предупреждать об этом команду...

Кроуфорд отходит к стене, подбирая футболку и вытирая лицо. Кроуфорд разворачивается к телепату только после того, как дыхание выравнивается. Он близоруко щурится и медленно втягивает носом густой, обжигающий воздух.

— У тебя есть две минуты, чтобы объясниться.

— Шрайнт. Когда ты их выводил напрямую на Гамбург... на что ты вообще рассчитывал? Или... — Телепат мрачнеет. Кроуфорд все еще не понимает ни слова из бреда, что тот несет. — Или ты собирался управлять обеими командами разом?

Кроуфорд не собирается вдумываться в чужие слова. Он пожимает плечами и возвращается к груше, натягивая мокрую, пропитанную острым запахом пота футболку на разгоряченную кожу. Прямой удар правой из левосторонней стойки. Скачковый боковой удар левой, срывая кулак от подбородка. Это все, что его заботит. Отточенная техника. Ритм. Дыхание. Баланс...

— «Розенкройц» отказался от моих отчетов по лаборатории «Карин» полторы недели назад.

Прямой удар левой. Твоими стараниями, Шульдих. Прямой удар правой с шагом вперед. Через две недели после того, как ты спелся с Масафуми, Шульдих. Боковой удар левой. Какую бы провокацию ты ни задумал — ты пойдешь к чертовой матери, Шульдих.

Исходная стойка.

— Так что избавь меня от бессвязного текста. Если у тебя есть, что сказать — завтра в десять я жду тебя у себя.

Прямой удар правой, полностью перенося вес на левую ногу. Маршрут к чертовой матери в пяти экземплярах, Шульдих. Боковой удар левой с переносом веса на правую ногу. Подробный рапорт из пункта назначения, Шульдих.

Исходная стойка.

Телепат и не думает никуда уходить. Без глумливой ухмылки его лицо кажется непривычно обнаженным.

Прямой удар левой. Прямой удар правой. Возврат.

Рыжий ублюдок оказывается совсем рядом с грушей. Изучает. Запоминает. Вычленяет.

Прямой удар левой. Прямой удар правой. Прямой удар левой. Возврат.

Кроуфорд готов предложить свои услуги по составлению очередного доклада в Гамбург. У него куда больше опыта в составлении сухих отчетов.

Ничего личного.

Прямой...

Шульдих отводит грушу назад, вынуждая его остановиться. Шульдих говорит, что только что встречался с Тидзуру Аой. Шульдих говорит, что с недавних пор она — «агент Гленценд».

— Это достаточно связный текст, чтобы ты, черт возьми, соизволил нормально разговаривать?

У Кроуфорда сидят в печенках все гребаные провокации Питомника, основанные на личных профайлах. Еще с тех пор, как восемь лет назад, на второй неделе обязательного курса переподготовки в Гамбурге он встретил агента Спектр. Он не любит об этом вспоминать. О том, как на ней сидели его рубашки, небрежно застегнутые на одну пуговицу. О том, как она будила его, распахивая тяжелые шторы и впуская в дом яркий солнечный свет. О том, как она предложила ему написать рапорт о переводе в «Розенкройц». О том, как убедительно она расписывала ему грядущие перспективы...

О том, как посадку в самолет задержали, дав ему лишние полчаса на то, чтобы передумать. О том, как он покинул Гамбург, так и не попрощавшись с агентом Спектр, вопреки всем правилам Питомника упрямо называвшей себя Сильвией.

Он медленно разматывает эластичные бинты, отойдя от груши. Одеревеневшие пальцы с трудом разгибаются и подрагивают.

— Достаточно. До завтра, Шульдих.

Он делает шаг в сторону — в тот самый момент, когда рука телепата готова вцепиться в ворот футболки. Рыжий слишком увертлив, его не удается перехватить — лишь стряхнуть с себя кисть и рефлекторно, развернувшись, ударить воздух на месте, где только что стоял Шульдих.

Прямой правый в корпус с шагом вперед. Возврат.

— Кроуфорд. Не прикидывайся идиотом. Никакого «завтра» не будет. Твоя Хелл уже недели три как легла под «Розенкройц»...

Прямой левый в голову с шагом вперед. Боковой левый. Возврат.

— Стучит на тебя самого, между прочим....

Защита у Шульдиха — ни к черту. Стойка не поставлена, увороты — скорее за счет реакции и ловкости, чем благодаря технике.

— Это что — какая-то твоя гениальная затея? Или тебя просто обвели вокруг пальца, как последнего придурка?

Боковой левый в корпус. Прямой правый.

— Заткнись. Если тебе поручили вербовку агента Гленценд за моей спиной — просто делай. Это. Молча.

Прямой левый. Кулак лишь задевает жесткую шерстяную ткань. Если Шульдих вербует Хелл — значит, она жива.

Боковой правый. Если Шульдих приходит к нему сливать информацию, значит...

Возврат. Мягкие шаги по пружинящему мату на полусогнутых ногах. Боковой левый, который наконец-то напарывается на жилистое плечо.

Телепат отвратительно держит удар — даже тренировочный, вполсилы. Телепат шипит, разгибаясь — и резко бьет под дых, заставляя отступать назад и вправо.

Кроуфорд еще больше щурится. Темнота — его главный союзник. Звук здесь намного важнее зрения. Хриплое дыхание. Трение. Татами поскрипывает под чужим весом.

— Рехнулся?! За какой «твоей спиной»? Какая на хрен... вербовка? Ты сам ее... с ними... свел...

Кроуфорд не собирается и дальше сдерживать силу. Игра в поддавки закончилась. Пресс до сих ноет от чужого удара.

Прямой правый. Боковой левый. Смещаясь назад и уходя от очередного удара под колено. Он продолжает пользоваться классическими схемами, вбитыми еще во времена занятия американским боксом.

Тренер из лагеря по переподготовке не раз повторял, что на улице ему следует забывать о чистых приемах. Что ни один спорт не является эффективной самозащитой в уличной драке. Что если уж ты позволил втянуть себя в контактное взаимодействие — забудь о том, чему тебя учили на сверкающем ринге для чистеньких американских подростков.

— Неубедительно, Шульдих. Еще варианты?

Прямой левый.

— Какого хера и в чем мне тебя убеждать? — говорит Шульдих.

Прямой правый.

— Мне позвонили из Гамбурга... три дня назад, — говорит Шульдих.

Боковой левый.

Обеспечить ей крышу, говорит Шульдих, уворачиваясь. Проследить, говорит Шульдих, уворачиваясь. Обеспечить временную квартиру, говорит Шульдих, уворачиваясь. И связь с непосредственным куратором в «Розенкройц», говорит Шульдих.

— Мать... твою... — говорит Шульдих, пропустив удар под дых.

Он стоит в трех шагах от телепата, опустив руки. Он терпеливо ждет, пока тот разогнется. Он помнит, когда нужно останавливаться.

Тренировочный спарринг отличается от избиения несколькими принципиальными нюансами.

Например, лежачего не добивают.

Например, его останавливают по желанию одного из партнеров.

Кроуфорду не нравится многозначность слова «партнер». Кроуфорд так и не услышал от рыжего требования прекратить.

Боковой правый. Шаг назад. Боковой левый. Шаг вперед, прямой правый.

— Ложь. Безосновательная. Зачем, Шульдих?

Прямой левый. Боковой правый. Боковой левый.

Телепат не успевает уворачиваться. Телепат едва держится на ногах — но упрямо продолжает стоять.

— Низачем. Ублюдок. Диктофон — в кармане...

...через несколько минут Кроуфорд оттеснит его к беговой дорожке и отнимет диктофон из левого кармана. Через несколько минут и пару секунд в тишине тренажерного зала зазвучит ее голос...

Он отходит на два шага назад и вправо, закрываясь в левосторонней стойке. Сплетение наливается огнем. Нескольких секунд, за которые он успел отсмотреть развилку хватило, чтобы пропустить удар.

Нескольких секунд, за которые он успел пошатнуться. Потерять равновесие. Потерять ориентацию в пространстве.

— В Питомнике освоили цифровые технологии?

Губы подрагивают в усмешке. Дыхание сбито к черту. Стены — слишком тесные. Слишком много чужих скелетов вокруг. Поблескивающих в темноте костей.

— А в «Аненербе» — нашли способ выжигать мозги у своих йо-йо? — спрашивает Шульдих.

Он готов согласиться с телепатом. И еще — он по-прежнему уверен в том, что это подделка. Чертова диктофонная запись. Чертовы интриги Гамбурга.

— Ч-черт... На хрена мне это надо, сам подумай...? Мы и так... в полном дерьме, Кроуфорд... а ты... топишь нас окончательно...

— Встреча с агентом Гленценд за моей спиной.

Правый прямой.

— Это была хорошая попытка.

Левый прямой.

— Остаться на плаву.

Он еще ни разу не называл ее по имени. Он отгораживается ничего не значащей кодовой фразой.

Очень простая формула отрицания. Все дело в языке. Все дело в названиях. Все дело в готовности принять чужие правила боя...

— У меня был приказ. Прямой. Из «Розенкройц». Я же тебе сказал. Какого черта ты не хочешь принять очевидное?!

Он перехватывает чужую руку на замахе. Его бы вышвырнули с ринга с красной карточкой за такие приемы. Он роняет телепата на татами. Он слишком увлекается, чтобы заметить чужую подсечку. Он падает вместе с рыжим — на одно колено. Чужие пальцы сжимают ворот его футболки, притягивая — почти вплотную.

Горячее хриплое дыхание бьет по лицу наотмашь.

— Субординация, Шульдих. Я подчиняюсь генштабу SZ. Ты подчиняешься мне вплоть до письменной директивы генштаба SZ, которая приказывает обратное. Питомник не вписывается в эту схему. Это очевидно.

У него получается говорить ровно. Чеканные формулировки выстраиваются в глухую защиту. Частокол приказов и директив.

— Я не знаю... что тебе очевидно... — шипит Шульдих, цепляясь за его футболку. — Если ты... прохлопал эту девку.... которая тебя месяц водила за нос... диктофон возьми... я тебе сказал.... в кармане.... кретин... я его купил два часа назад... чек проверь... мать твою... ублюдок... чокнутый...

— Значит, у тебя было два часа, чтобы записать на него необходимую информацию. Со слов агента Гленценд. Или с лэптопа любого другого агента Питомника.

Равновесие — ни к черту.

Темнота — овдовевшая стерва, выбивающая опору за опорой из-под ног.

— Кроуфорд... да подумай ты наконец своей головой — за каким чертом мне это надо? — говорит Шульдих, то и дело шумно сглатывая воздух вместе с обрывками немецкой брани. — Твоя девица не появлялась три дня... по-твоему, из-за чего? Они... Черт — ты вообще в курсе, что они сохранили... я так и не понял — то ли тело... то ли он вообще жив... — выдыхает Шульдих ему в лицо. — У нее такая каша в мозгах... Но ты хоть примерно представляешь, в каком дерьме мы окажемся, когда эти девки получат прямой выход на Гамбург — и начнут под тебя копать? — спрашивает Шульдих, встряхивая головой, роняя бандану на маты. — Я... я не хочу возвращаться в Гамбург, ты понимаешь? — едва слышно добавляет Шульдих, прикусив нижнюю губу.

Кроуфорд понимает.

— Что еще ты прочитал у нее в мозгах?

— На нее выходили трижды. Из Гамбурга. Напрямую. Третий контакт — все-таки убедил... что их дружба с «Розенкройц» пойдет только на пользу ее драгоценному Масафуми. Потом тебя аккуратно отвели от него подальше. Их обоюдная инициатива. Потом — она начала сливать в Гамбург информацию о тебе. Уже по собственному желанию. — Ухмылка — кривая щель на бледном, светящемся в темноте лице. Кроуфорду ее почти не хватало. — Нашел активную девочку, поздравляю... Вот потому я и говорил... что я... на улицу — не пойду... Идиот... Продолжать?..

Темнота пропускает разряд за разрядом, слабые удары током по напряженному позвоночнику. Темнота конденсируется холодной испариной на висках.

Темнота — резиновая на ощупь и скользкая, как мокрый от пота мат.

— Да.

— Они вытащили Масафуми из пожара. «Розенкройц» обеспечивает прикрытие всей команде — собирается использовать их и дальше, — говорит Шульдих. — Девочки в свою очередь надеются, что смогут пользовать контакты в Гамбурге — ради все того же Масафуми, — добавляет Шульдих. — От меня потребовали найти им новое жилье — и оборудование. Ну... и естественно — запретили ставить в известность тебя, — информирует Шульдих.— А. Ну, и еще... ты хорошо целуешься, как оказалось.

Темнота перехватывает замахнувшуюся руку.

Темнота опрокидывает его навзничь, перекидывая через себя. Темнота прижимает его к татами всем своим весом.

— Это — всё... что ты можешь... сказать?

— Это все, что ты можешь передать в Гамбург.

У темноты — сверкающие, дикие глаза. Рыжая грива лезет в лицо и мешает дышать. Он наматывает волосы на кулак, оттягивая руку на себя. Заставляя телепата потерять остатки равновесия.

Тот даже не пытается вырваться. Сопротивляться. Оправдываться.

— Что... именно?

Кроуфорд нащупывает диктофон в левом кармане чужого пиджака. Крышка откидывается с едва слышным щелчком. Кроуфорд понятия не имеет, был ли диктофон включен. Кроуфорд уверен в том, что не хочет этого знать.

Он просто вынимает батарейки...

— Что завтра на стол в генштаб. Ляжет подробный доклад. О нарушающих устав действиях. Института «Розенкройц».

В эти несколько секунд он искренне верит в то, что готов объявить Гамбургу открытую войну. В эти несколько секунд ему плевать, что он подставит телепата. Тот — отчаянно вырывается. Тот — снова бьется лбом о его плечо, когда Кроуфорд еще сильнее отводит руку с намотанными на кулак прядями.

— Не пори горячку... мать твою... Ты же нас всех окончательно по... — говорит Шульдих и умолкает так внезапно, будто из него тоже вынули батарейки. — Или... ты все это время просто ждал удобного момента — чтобы меня подставить... раз и навсегда?

В эти несколько секунд, за которые он снова подминает темноту под себя, пытается стряхнуть с себя цепкие руки, падает, в последний момент выставляя ладонь, упираясь в костлявое плечо, наклоняясь так низко — что почти касаясь горящего лица, впечатывая кулак в чужое сплетение, когда телепат пытается дернуться, в эти несколько секунд, которые тянутся бесконечным повторением одинаковых слайдов, он успевает еще раз увидеть диктофон в своих руках.

Будущее — легкий жасминовый запах, задушенный выхлопными газами многополосной автострады.

— Я пропустил. Удобный момент в Мюнхене. Все остальное — всего лишь следствие.

Ухмылка на перекошенном лице. Осколки слов сквозь хриплое рваное дыхание.

— А что... было... в Мюнхе...не...?

Темнота сдавленно стонет от удара под дых и сглатывает подступающие к горлу спазмы. Темнота кашляет словами с гортанным немецким привкусом.

— Иди... на хер...

— Здесь есть камера. Пленку можно и обрезать. — Остановиться не получается. Он снова забывает о возвратах. Темнота зудит подмышками и вгрызается в печень. Прожигает сплетение насквозь. — Отправить в Гамбург для подстраховки. Тебя отблагодарят. — На темноту со смутно знакомым лицом слишком легко срываться. — В «Шератоне» — нас тоже снимали?

Будущее оседает соленой корочкой на сухих губах.

— Да, Кроуфорд, — хрипло смеется Шульдих. — Камеры повсюду. И тут. И у твоей Хелл, — сплевывает Шульдих слово за словом. — Я дрочу на записи вечерами, — цедит сквозь зубы Шульдих, когда ни на смех, ни на слова не остается воздуха.

Будущее — трещина в пятом ребре и сломанная переносица.

Он останавливает удар, уже прикасаясь костяшками к металлической пряжке. Он не собирается продолжать. Отменять будущее — его основная специализация.

Гребаное будущее, которое слишком рано успело стать прошлым, подмигивает ему красным глазом из-под потолка.

— Отлично.

Кроуфорд улыбается и подчиняется будущему, как подчиняется каждому новому приказу из генерального штаба. Он улыбается, расстегивая пояс на чужих джинсах. Он улыбается, когда рвет молнию вниз.

— Прекрати! — Темнота срывается на последнем слоге. — Я... не хочу.

Кроуфорд улыбается, приподнимаясь, чтобы рывком перевернуть рыжего на живот. Кроуфорд не желает знать, чего хочет телепат. Чего хочет он сам.

— Это — настоящий компромат. Сделаешь Шанцлеру подарок на день рождения фюрера.

Темнота снова шлет его на хер голосом Шульдиха. Съеживается под его руками. Под яростным давлением, вбивающим тело в горячий дерматин и последние гвозди в гроб будущего, которое насильно сделали настоящим.

Кроуфорд не желает знать о других вероятностях.

Это бессмысленно. Ты все равно всегда пропускаешь самую главную...

Кроуфорд улыбается, стаскивая с телепата джинсы. Кроуфорд вздрагивает, когда тот неожиданно резко подается навстречу, подстраиваясь под горячечный ритм.

Темнота жадно впитывает сдавленные стоны. Темнота оставляет саднящие следы на воспаленной коже. Темнота подстегивает, насаживаясь на него все глубже с каждым разом.

Он трахает темноту. И все приказы генштаба — каждый по очереди. И каждое из своих тщательно взращиваемых заблуждений. Он убивает их одно за другим — каждым новым рывком — четким и техничным, как удар.

Кроуфорд трахает темноту. Темнота уже давно поимела Кроуфорда.

Красная лампочка двоится перед глазами.

...

...Шульдих брезгливо снимает с себя измятый пиджак и стирает следы спермы с татами. Пошатываясь, поднимается на ноги и натягивает джинсы. Швыряет на пол диктофон, пошарив рукой в кармане. Одна из батареек катится к стене.

Ударится. Не ударится. Остановится на щели между матами. Не...

Он поднимает батарейку вслед за диктофоном, прежде чем узнает, какая развилка сработает. Он оборачивается к телепату за секунду до того, как тот остановится на третьем шаге к двери и бросит вполоборота:

— Слушай... я ни хрена не собираюсь тебе доказывать... все равно — бесполезно...

Но... я действительно этого не делал, Кроуфорд, — скажет Шульдих.

Он подходит к рыжему прежде, чем тот успеет продолжить. Сказать дежурную фразу о команде и доверии. Он кивает, а губы сами кривятся в усмешке, и вероятности разматываются десятками клубков разноцветной ангорской шерсти.

Ему душно. Ему слишком мало темноты.

— Ты этого не делал. Хорошо.

Шульдих снова забывает улыбаться. Дергает плечом и морщится.

— Тебе надо выпить.

Шульдих скажет ему, чтобы он сам забрал пленку у охраны. Шульдих зачем-то скажет ему, что в случае чего — будет у себя.

Кроуфорд наклоняется, подбирает очки и выходит прежде, чем тот начнет говорить. Кроуфорд извлекает пленку и смотрит на камеру на лестнице. На камеру в гостиной. На камеру в комнате телепата.

Когда рыжий закрывает за собой дверь — Кроуфорд отворачивается от мониторов.

Он поднимается на второй этаж, и темнота крадется за ним, поскальзываясь на белесых струях лунного света, текущих из высоких окон с массивными рамами-решетками.

Он останавливается перед чужой дверью и не находит ни одной вероятности, в которой ему стоило бы в нее стучать.

 

 

«...а также наложить дисциплинарные взыскания по следующим пунктам нарушения Устава Школы:
– кадет 1-го года обучения Эшоффе (систематические опоздания на занятия) публичное осуждение на общем собрании;
– кадет 1-го года обучения Ремоут (пререкания со старшим группы) трое суток карцера;
– кадет 2-го года обучения Сенье (укрывательство информации от куратора) курс реадаптации;
– кадет 3-го года обучения Спагги (порча общественного имущества) семь суток карцера;
– кадет 5-го года обучения Фельд и кадет 5-го года обучения Мейстер (перверсивные взаимоотношения) курс полной реадаптации, медикаментозная коррекция;
– кадет 6-го курса Лотарио...»

Выписка из постановления 17/280494
по ЗИШ при институте «Розенкройц»
Зав. дисциплинарной частью оберштурмбанфюрер Рецке

 

---

6 - Hakenkreuz — в XIX веке руна приобрела значение символа национализма и расовой борьбы, а после 1918 г. ее в качестве эмблемы выбрали некоторые части фрайкорпса. Изначально же свастика представляла собой языческий германский символ бога молний — Тора. В качестве главной эмблемы НСДАП и Третьего рейха свастика непременно фигурирует на всех предметах снаряжения СС.

8.TYR-RUNE ⁸

 

 

«...в связи с нестабильным положением на фронтах, а также саботажем и подрывной деятельностью со стороны врагов Фюрера и немецкого народа на территории Великого Рейха приказываю передислоцировать личный состав организации «Аненербе» на секретную базу «Атолл» (№2208-SZ).
2. При этом передислокации также подлежат архивы общества и наличествующие образцы чистой арийской крови.
3. В первую очередь необходимо провести эвакуацию научно-исследовательского института «Розенкройц», его сотрудников и всего специального оборудования, с тем, чтобы он мог как можно скорее продолжить работу над оружием возмездия.
4. В последнюю очередь эвакуируется высшее руководство «Аненербе» и лично рейхсфюрер.
5. Ответственным за исполнение этой директивы назначается штандартенфюрер СС Вольфрам Зиверс...»

Приказ № 87 по обществу «Аненербе»
Рейхсфюрера СС Г. Гиммлера
Берлин, 14 января 1945 г.

 

РЕВЕРС

 

В пропахшей цветами комнате мальчику снится бильярд. Снятся удары, оттяжки, дуплеты... шары, сталкивающиеся с глухим стуком. Падающие в бездонные лузы-колодцы.

В пропахшей мертвыми цветами комнате мальчику снится, что он убивает своих братьев.

Чужое сознание очень трудно читать во сне — зато легко подтолкнуть...

Вторую ночь подряд мальчик просыпается, раз за разом, и промокает липкую испарину подолом футболки. А поутру слоняется, точно сомнамбула, и избегает чужих взглядов.

Необязательное дополнение... но почему-то Шульдиху оно представляется справедливым.

Впрочем, о справедливости, как и о многом другом, у немца своеобразные представления...

...

— F-4, — объявляет Фарфарело. И когда Шульдих медлит, сверяясь с картой, — стремительным, резким броском почти без замаха вгоняет в дверную притолоку метательный нож. — Не крути, у тебя же там поселок...

Не просто поселок. Целая гребаная военная база. Но Фарфарелло этого знать пока необязательно.

Телепат морщится, посылая в мозг ирландца картинки взрывов, клубов зловонного дыма, горящих автомобилей — и человеческих фигурок, вспыхивающих факелами, с запеченной, как картофельная кожура, растрескавшейся угольно-черной кожей...

— Ладно, мать твою... Зацепил.

— F-5! — Ликование. Торжествующий злой оскал.

...Лопающиеся от жара глазные яблоки... крики, переходящие в звериный вой, — и давящиеся хрипом... рушащиеся, как кубики, дома... облака липкой гари...

У Шульдиха неплохая подготовка. Он смотрел «Взвод». И «Мост через реку Квай». И даже «Апокалипсис сегодня». Но куда больше помогает богатое воображение.

— Опять зацепил. Тебе не жаль бедных маленьких вьетконговцев, Фарфарелло?

— F-6. — Ирландец давно не реагирует на дешевые подначки.

— Мимо!

Фарфарелло с сожалением откладывает в сторону наполовину исчерканную крестами карту Вьетнама — и берется за свой штат Вашингтон. Игра должна быть честной. Телепат не пользуется своим даром, чтобы подсматривать чужую диспозицию. Вьетнамцы имеют возможность ответить ударом на удар.

— А-9?

— Тренировочный лагерь. Прикончил. — Ирландец искренне раздосадован. И неожиданно задумчиво чешет в затылке. — Вьетнамцев убивать скучно. У них нет души.

Шульдих пожимает плечами. Он не знает, как реагировать, — и потому говорит, о чем думает:

— А с душой, по-твоему, весело?

Фарфарелло потирает длинный сероватый шрам на щеке.

— Не знаю. Ни разу не видел. Поэтому всегда скучно. Но вьетнамцы... пф-ф... маленькие, одинаковые... Несерьезно.

— Коллективный разум? — приходит на выручку Шульдих. Ему жаль прекращать игру из-за чужих капризов. Где-то там, в сетке линий, прячется последняя не взорванная им база, и он твердо намерен до нее добраться. — Гештальт? У нас все равно нормальных стран почти не осталось. Непал — против Кот д’Ивуара... тебя устроит?

Они никогда не уничтожают одну страну дважды. Опять же, вопрос справедливости.

Фарфарелло уже выбил на его карте четыре из десяти партизанских отрядов и пять поселков. Шульдих усложнил бы правила — но и без того картинки попаданий отнимают слишком много ментальных сил.

Ирландец потягивается жилистым телом... моток колючей проволоки. Ухмылка. Красный фломастер в руке смотрится нелепым атавизмом — он давно перерос ту стадию развития гомо сапиенс, когда человек предпочитает держать в руке орудие письма — а не убийства.

— Мы не бомбили Аргентину.

Сегодня у Шульдиха что-то с терпением. Явная нехватка — похоже на то. Катастрофический дефицит. И неспокойность Фарфарелло как катализатор. Он уже не способен удерживать в плену чужое безумие — одними только крючками и петлями. Чужое безумие того и гляди готово накинуть петлю на него самого.

Он поднимается, переворачивая обе карты лицом вниз. Доиграют потом...

— Ты еще Гамбург предложи, мать твою.

Чужое безумие — рысь, затаившаяся на ветке. Прижатые уши с кисточками на концах. Желтые, горящие в темноте глаза.

...Ока Сакаки, внебрачная дочь их клиента, — влюбленная в собственного сводного брата. Ока Сакаки, видевшая Шульдиха на банкете, — и решившая донести об этом отцу.

Он этого не учел. Не предусмотрел очевидного варианта.

Он второй день пытается найти выход — путая следы, путаясь в чужих мыслях, запутываясь в собственных сетях.

Он уверен, что сумеет обойтись без убийства. Надо только успеть ухватить нужный шанс.

Ока Сакаки, конечно, не знает о том, что рыжий гайдзин, похитивший ее ненаглядного Оми-Мамору, был как-то связан с Хирофуми. Но Такатори-старший — не идиот...

Шульдих уверен, что справится. Он справлялся всегда. Так устроен мир: надо лишь успевать уворачиваться — и вовремя наносить удары.

...Гибким кошачьим движением он запрыгивает на ножки перевернутого навзничь журнального столика. И достает нож. И, ухмыляясь, дает знак Фарфарелло.

Давай...

Выверенное, отточенное равновесие.

Ребристая рукоять в руке.

Ирландец занимает позицию напротив. И, не тратя времени понапрасну, делает выпад. Молниеносное движение — и тут же возврат.

Шульдих подает бедрами влево, пропуская свистящее лезвие мимо себя. Руки и плечи — вправо. Баланс. Рыжие пряди падают на глаза.

И сразу — контратака, сверху вниз — к чужому плечу. В основание шеи.

Ирландец едва успевает вернуть равновесие. Кончик лезвия царапает кожу.

Смех. И — ответный прямой удар, в направлении сердца. Шульдих сгибает колени и отклоняет корпус назад.

...Это танец. Это — самый безопасный из поединков. Ни один удар не наносится в полную силу из-за слишком неустойчивого положения ног. Любого удара можно избежать — попросту спрыгнув на пол.

И проиграть. Проигрышем считается уход с поля боя.

Ножки стола — металлические стержни — впиваются в середину стопы. Фарфарелло легко: чертов ублюдок не чувствует боли. Шульдих морщится — и бьет ножом из полуприседа в пах. И чуть не падает, утратив баланс... когда в ответ лезвие «Бауэра» цепляет рукав рубашки.

Танец...

Чужое безумие — аргентинское танго. Выгнутая до хруста спина. Жар в крови. Напряжение в каждой мышце.

...Ему надо что-то решать с ирландцем. Он оттягивал это столько, сколько мог, но привычные паллиативы помогают всё хуже. Они никогда раньше столько не задерживались на одной локации. Кроме Гамбурга, конечно — но там было совсем другое.

Здесь... За Фарфарелло убирать придется ему самому.

...Ему надо что-то решать с Окой Сакаки. Он рассчитывал заморочить девчонке голову, зациклить на личных проблемах, в конце концов — убедить, что он действует в ее собственных интересах. Он не учел, что влюбленность — худший из видов безумия. Порождающий навязчивые идеи и мании. Создающий блок — полностью непроницаемый для логики и здравого смысла.

Он не привык задумываться о стратегии. До сих пор все его операции были чистым потоком импровизаций. До сих пор... после успешной миссии он никогда не оставался на прежнем месте достаточно надолго — чтобы столкнуться с последствиями собственных действий.

Он не привык убирать за собой.

Выпад следует за выпадом. Увертка за уверткой. Они с Фарфарелло одинаково опытны в этой игре и порой почти зеркально повторяют друг друга. Ножи — как шипящие кобры. Медленное, осторожное начало... и стремительный промельк стали — конечный рывок.

Ирландец смеется, глядя, как суматошной мельницей машет руками Шульдих, потеряв равновесие. И пропускает удар — когда из последнего взмаха телепат внезапно делает резкий бросок вперед. Кровь проступает на порванной майке пятном в форме бабочки.

Но рывок был слишком силен. Немец теряет равновесие вновь... теперь уже безнадежно... упирается руками в чужие плечи... чертыхается — когда Фарфарелло с легкостью сбрасывает его на пол...

— Кидаешься. Не думаешь, — равнодушно резюмирует ирландец, оборачиваясь к дверям и вешая за шнурки на воткнутый в наличник нож левую кроссовку телепата. — Как всегда.

Шульдих хмыкает, старательно скрывая недовольство — как от чужих слов, слишком точно попавших в цель... так и оттого, что черт знает насколько лишился любимой обуви — покуда не отыграется.

Однажды... кажется, это было в Марселе — или в Генуе, неважно, — они торчали почти неделю в гостинице, поджидая свою мишень... Под конец немцу пришлось просить горничную купить ему в ближайшем супермаркете пару сандалий. Унизительно...

Он почувствовал себя отмщенным — только после той истории с пчелами.

...Он до сих пор задается вопросом, какого черта вздумал рассказывать о ней Кроуфорду.

Больше ни о чем в ближайшее время он ему рассказывать не собирается. Точно.

По крайней мере, пока нынешние проблемы не перейдут из разряда проблем — в разряд анекдотов.

Шульдих треплется, не закрывая рта. Шульдих терпеть не может говорить.

Это разные вещи.

...

Лицо Кроуфорда, когда он снимает очки, никогда не становится беззащитным... обнаженным... или как там еще говорят. Скорее — только более застывшим, как будто подернутым тонким ледком. Усмешка — трещина, проступающая неслышно.

Только взгляд перестает быть колючим, опрокидываясь в себя.

...

Чужое безумие — влажная духота метро в час пик. Переполненные вагоны в лабиринтах туннелей и станций. Давящая толща земли над головой.

...Без него Фарфарелло отправили бы в блок D — после второй неудавшейся активации. Неконтролируемый берсерк годится лишь как генетический материал.

С ним...

Шульдих порой говорит себе, что должен бы испытывать неловкость при виде ирландца. Кто может спокойно смотреть в лицо собственному подсознанию?

Вместилище страхов и фобий. Шкаф для чудовищ, растворяющихся в темноте...

Вытянутый зрачок — как замочная скважина. Не заглядывать. Не открывать.

...Фарфарелло ухмыляется, принимаясь раскладывать на полу ножи. Пятно на майке уже подсыхает. Мертвая бурая бабочка, распластанная у сердца.

Поводок в руке?.. Скорее, наручники, сковывающие два запястья. Куда ни дернись — итог все равно один.

— Я ненадолго. — Он привычно подбрасывает ключи от машины, прежде чем сунуть в карман.

Последняя попытка затянуть сеть — аккуратно и чисто. Последний шанс для бабочки. Последний день.

Но чужое безумие — волк, повисающий на плечах, тянущийся клыками к яремной вене. Дыхание — жаркое, из красной пасти, и липкий язык...

Поводок для волка — иллюзия. И клетка — лишь временная преграда.

Вкус крови во рту...

Шульдих морщится, прикрывая за собой дверь.

 

* * *

 

...Скорость не приносит привычного облегчения. Визг тормозов на поворотах... Пенящийся под горлом адреналин... когда он пролетает улочку с односторонним движением — в обратную сторону, лишь чудом увернувшись от встречных машин...

Тупое упрямство — в глазах девчонки.

...Улицы свиваются злыми жгутами. Жгуты наматываются тугой петлей. Перехватывает дыхание. Нетерпение — бешеный стук в висках. Приклеенная улыбка судорогой сводит губы...

Желтый глаз Фарфарелло — светящаяся дыра.

...Автострада пластается под колесами. Он режет дорогу на части. Дорога режет на части его самого. Белая лента разделительной полосы — нить, обрывающаяся, как линия жизни... отчаянный писк «Мэй-дэя» — чередование коротких и длинных тире.

В глазах Кроуфорда — спокойное ожидание. Безучастный прищур снайпера сквозь перекрестье прицела.

...Никогда ничего своего. Даже памяти... Он делает своим — весь этот гребаный мир. В отместку.

В отместку... мир иногда пытается отыметь его самого.

Шульдих ему этого не позволит.

Только не так... Не по собственной глупости. Не из-за чертовой девчонки, смешавшей все планы. Не так.

У него все получится. У него — всегда получается. Он всегда получает то, чего хочет.

Он хочет не так уж и многого, в конце концов. Мир не так уж велик. Он вполне способен уместиться в кармане.

...На форменной одежде в приюте «Розенкройц» карманов не было вообще. На униформе в Школе — их заставляли зашивать. До шестнадцати лет. Самим. Проверка — каждые две недели.

Просыпаясь по утрам, он до сих пор иногда удивляется, видя у изголовья прикроватную тумбочку — вместо открытой коробки...

Он не совершает ошибок. Как кошка, он всегда падает на четыре лапы. И никому нет дела, о чем он мог думать — пока земля серой тенью летела к глазам.

...Кошка отряхивается — и идет дальше.

Иногда дремлет в кресле. Щурится на желтый свет.

Шульдих аккуратно тормозит на красный, больше не пытаясь проскочить перекресток перед носом у клаксонящих встречных машин. На пару секунд закрывает глаза. Пульс, отбивающий чечетку в гортани, замедляется, позволяя вдохнуть.

Безумие — черная пустота туннелей.

...Оставленных позади.

Он справится.

 

* * *

 

...Удар.

Стилет Фарфарелло со звоном ударяется о когти багнака. Смех ирландца — такой же звенящий, пронзительный звук.

Двое против троих — в ночном парке. Шульдих уклоняется... как раз вовремя, прежде чем удавка захлестнется на шее.

Злое бешеное веселье. Только тело сейчас. Только рефлексы. Выпады. Развороты.

В мыслях — ничего, кроме отражения чужих атак. Зеркало. Картина боя — как на ладони.

Он успевает послать Фарфарелло сигнал — ровно за мгновение до того, как в воздухе прочертит серебристый росчерк катана. Ирландец с хохотом отпрыгивает назад.

То, что нужно... Звери на свободе. Хмельной запах пороха и крови. Волки — серые, среди ночных теней...

Выстрелы — в пустоту. Просто, чтобы придать веселью нужный ритм.

Бешеная сарабанда... Вспышки.

...Он вновь упреждает удар, выбрасывая вперед руку с пистолетом. Отводит в сторону. Рывок — и леска закручивается вокруг ствола. Рывок...

...Удар. Блеск стали перед глазами Уход...

Их противники пока еще тоже играют вполсилы: не слишком понимают, в чем суть ловушки. Зачем их собрали всех в этом месте — под явно надуманным предлогом... зачем пытаются втянуть в поединок, ставки которого никому не ясны?

Четверка «Неуловимых»... Неуловимым быть очень просто — когда никому на хрен не нужно тебя ловить. Кроуфорд сказал: не трогать группу. Шульдих никогда не спрашивал, почему.

Он любопытен, конечно, но...

Выпад. Он вновь ускользает из-под удавки. Смеется — прямо в чужие глаза...

...но иногда — ему просто лень.

Четверка, именующая себя «Вайс»... Белым быть тоже несложно — достаточно хорошего стирального порошка. И крыши — в лице шефа полиции. И позолоченной меди пафосных слов.

Шульдих знает истинную цену словам, как никто другой. Хуже того, он знает истинную цену и мыслям...

Звон стали. Нож вновь сцепляется с багнаком. Ирландец шипит сквозь зубы. Наваливается сильней...

...и только безумие не имеет цены.

Всё. Пора уходить. Он больше не может сдерживать Фарфарелло. Раздразненный царапинами и запахом крови, берсерк вот-вот начнет убивать.

Шульдих не намерен объясняться потом с Кроуфордом — почему он нарушил прямой приказ.

Всё.

Теперь — только еще одно. Последнее.

Немец вбивает в рукоять «Глока» обойму. Бросает Фарфарелло пистолет.

И мысленно — короткую команду. Хлыстом по обнаженной коже.

Убей!

...

...

...Влюбленная девочка оседает на землю. Влюбленный мальчик тонким лезвием крика режет ночь... кромсает ее на куски...

Шульдих пьет их обоих — и, пропуская через себя чужую боль, чужую агонию, чужую остывающую кровь, — отдает это всё ирландцу... на бегу... не сбавляя шаг...

Фарфарелло дышит прерывисто, хрипло... у него за спиной... словно вот-вот кончит... Единственное, что заводит его по-настоящему... единственная форма секса, которую он признает... Трахать смерть — во все дырки... во все гребаные пулевые отверстия... во все ножевые раны... в перерезанную глотку... в вываливающиеся кишки... Трахать ее — до черноты в глазах, до оргазма, до...

...до тех пор — пока смерть не возьмет тебя самого.

...

...

Они падают в машину, задыхаясь, в испарине. Обоих трясет от выброса адреналина. Оба смеются. Глаза блестят в темноте.

— Я промазал, — наконец выдыхает ирландец. Ухмылка — ему все равно, кого убивать.

Он уверен, что приказ был — убить младшего Такатори. Приказ от отца мальчишки. И формально — он почти прав.

Или, по крайней мере, может быть оправдан: самостоятельность наемников, отомстивших за смерть Хирофуми и Масафуми.

Восторг.

Шульдих не знает, кто и когда способен вскрыть память берсерка. Не такое уж сложное дело: справится любой мало-мальски обученный телепат.

Он не хочет подставлять команду. Еще меньше — себя самого.

Следов едва уловимого ментального толчка, сместившего прицел «Глока» в чужой руке на двадцать сантиметров влево, не найдет ни один сканировщик — даже если мозги Фарфарелло распотрошат и поджарят на сковороде.

Ирландец будет стоять на своем до последнего: смерть Оки Сакаки была нелепой случайностью.

Неприятной, но объяснимой ошибкой.

В темноте... Одноглазый стрелок... Самое большее, что могут сделать с Фарфарелло за эту промашку в SZ, — послать на курсы переподготовки в ближайший тир.

А Шульдих... Шульдих умеет прятать — то, что необходимо.

Он усмехается, заводя мотор.

— Да, промахнулся. Плевать. Хотя... Такатори, наверное, огорчится. Опять ему тратиться на венки...

— Дурная карма, — рассудительно замечает Фарфарелло, за эти месяцы успевший поднатореть в буддизме. Бешеный огонь в единственном глазу постепенно угасает. Дыхание выравнивается. Он вновь скалит зубы в ухмылке. — Как у Иова, Бог отнимает у него все то, чем он дорожит.

Каким образом злополучный Иов уживается с учением Гаутамы, — так глубоко в чужих мозгах Шульдих предпочитает не копать.

Но если Фарфарелло переключился на теологию — это хороший признак.

Интересно, что сказала бы Ока Сакаки, узнай она, что отдала свою жизнь за то, чтобы усмирить демонов в мозгах у психованного убийцы...

...и позволить другому — наслаждаться спокойными вечерами в удобном кресле?

Возможно, ей обмен показался бы неравноценным.

Шульдих пожимает плечами. Взвешено и отмерено...

И исполнено.

А им — давным-давно пора возвращаться.

...

...

... М-мать его!.. чертов ублюдок...

Шульдих уворачивается в последний момент — но прицельный удар все равно заставляет его ткнуться физиономией в зеленый ковролин. Клиент отлично владеет клюшкой для гольфа. И не экономит силы.

Шульдих уворачивается ровно настолько — чтобы обойтись без тяжких повреждений. Ему не улыбается лечить потом переломы. Но ссадина на скуле уже саднит, и зубы сводит от бессильной злости.

На себя самого — в первую очередь.

На весь этот гребаный мир...

— Зачем вы убили мою дочь!

Такатори заходится слепой беспомощной яростью. Третий айрон в руке взлетает — чтобы опуститься Фарфарелло на плечо.

Не дергайся.

Он держит ирландца.

Он по-прежнему убеждает себя, что держит ситуацию под контролем.

Клиенту надо позволить выпустить пар. Выплеснуть бешенство.

Это необходимо.

Потом...

...Вот гребаная скотина... больно же!..

Удар второй раз по касательной задевает скулу.

Не дергайся.

...Их вырвали сюда, в офис Такатори, утренним звонком, подняв с постели. Единственное, что успел сделать Шульдих, — это мысленно бросить встревоженному Наги: Подними Кроуфорда. У нас проблемы.

И коротко — ситуацию.

Очень коротко. Настолько — насколько вообще возможно.

Если бы он сказал всю правду... шансов дождаться американца было бы не слишком много. Так — он ставит примерно на два к десяти.

Ничего. Он справится и сам. Только... вытерпеть еще пару ударов...

Рано или поздно этот ублюдок начнет выдыхаться...

...У Такатори поутру на приеме был его младший брат. Начальник полиции. С подробным докладом.

Всё чистая правда... только — ни слова о группе «Вайс».

...Потом Такатори схватился за клюшку для гольфа.

Спасибо, что хотя бы не за пистолет...

— Мерзавцы, зачем вы убили Оку?!

Зачем?..

Сейчас Шульдих и сам не уверен, что помнит ответ.

...

Шары, прицельно летящие в лузы.

Зеркала. Лабиринты. Повторяющийся кошмар.

...Шульдих больше не думает о справедливости — сплевывая кровь на зеленый ворс.

 

 

«...Особенно жестко он преследовал гомосексуалистов, рассматривая их как наносящих личное оскорбление и преступников, заслуживающих самого сурового наказания. Не пощадил Гиммлер даже «старого бойца», начальника одного из главных управлений, группенфюрера СС Курта Витье. В «Черном корпусе» 22 мая 1935 года была помещена заметка, которая сообщила что «Витье вынужден покинуть свой пост из-за болезни».

В 1937 году Гиммлер потребовал не только изгонять гомосексуалистов из СС, но и подвергать их тюремному заключению, а затем и суду. Не менее жестко реагировал он и на нечистоту арийской крови. С 1 июня 1935 года все офицеры, начиная со штурмфюреров, а с 1 октября 1935 года каждый обер- и гауптшарфюрер, а затем вообще все эсэсовцы были обязаны представить свидетельства, что ни они сами, ни их жены не имеют в своем роду евреев...»

Хене Х. «Черный орден СС. История охранных отрядов»

 

АВЕРС

 

Серые клубы сахарной ваты перед глазами. Приторной сахарной ваты.

Каждый вдох дерет пересохшее небо.

...да проснись же!..

Клочья пенистых мыльных пузырей врезаются в барабанные перепонки.

Лопаются. Оглушают.

...Брэд!..

Тяжелая рука давит на лоб. Давит на затылок. Давит.

...Такатори... убили...

Давит — взрываясь горечью мыльной пены на языке.

— Наги... Какого черта...

...Шульдих...

Серые ошметки оседают в гортани. Скатываются в обожженную воздухом трахею.

...Шу...

— Верхний ящик. Шприц. Кофеин. Полтора миллиграмма.

Циферблат настольных часов кажется ослепительно ярким. Цифры наслаиваются друг на друга. Ноль один ноль один. Десять десять. Десять ноль один. Маленькая чашка подрагивает в ватных пальцах. У черного кофе без сахара запах паленой резины и мыльный вкус.

— Коротко. В чем дело.

У черного кофе без сахара мутно-пепельный цвет. Одеяло кажется бумажным на ощупь. Сожмешь чуть сильнее — и оно прорвется под пальцами. Кроуфорд отставляет чашку и поднимается на ноги. Он не пролил ни капли и нашел очки с третьей попытки.

— Вызови такси.

Десять шестнадцать. Кроуфорд не помнит, куда пропали шесть минут. Или шестнадцать. Время наваливается на него весом двух бессонных суток и крошащейся горечью лоразепама. Еще два чертовых часа он должен был спать. До полудня. В три часа у него...

Десять двадцать три. Кроуфорд второй раз перевязывает узел на темно-зеленом галстуке. Он не понял и половины из того, что сказал Наоэ. Мальчишка продолжает говорить.

Улицы тянутся развернутыми рулонами наждачной бумаги. Каждый гудок бьет по перепонкам. Слова теряются в дорожном гуле. Остаются только имена — прохладные и гладкие, как металлический роллер. Попытки нащупать хотя бы одну развилку наталкиваются на тонированное стекло. Уголки глаз покалывает, будто капилляры ощетиниваются иголками.

Десять сорок девять. Воздуха слишком мало. Закончился — еще на прошлом ударе.

— Это Вайс, господин Такатори. Вам следует обвинять именно их.

Кровавая ссадина на скуле у рыжего не добавляет Кроуфорду красноречия. Мысли громоздятся слоеными конструкциями, он посылает Шульдиха к черту, когда тот пытается установить ментальный контакт, и укрепляет барьер, он продолжает нести откровенную чушь, наматывать круг за кругом, ступая след в след по собственным словам, латать брешь за брешью все новыми объяснениями, искать причины в следствиях, замыкать следствия на поводы, до тех пор, пока давление не ослабеет. Пока клиент не опустит руку. Пока айрон номер три не останется у Кроуфорда.

По дороге в особняк, морщась от каждого резкого поворота, Кроуфорд заставляет Наоэ пересказать ему все, что он наговорил в офисе «Независимой партии». Мальчишка запинается на третьем предложении, зато у Фарфарелло — на редкость хорошая память. Ирландец поглаживает ушибленное плечо и, прикрыв глаза, воспроизводит тезис за тезисом.

Кроуфорд ненавидит экспромты. Кроуфорд до сих пор не видит ни единой линии. Дождь размазывает их по стеклу, дробя на мелкие капли.

Кроуфорд ненавидит слово «промахнулся». Словосочетание «убийство дочери клиента» кажется Кроуфорду противоречащим всем законам английской грамматики.

— Зайди ко мне, — бросает он перед тем, как захлопнуть дверцу «Тойоты».

После второй чашки кофе цвета наконец обретают плотность. Кроуфорд водит пальцами по ободку и тщательно вытирает сухую руку белым платком. Ни единой чертовой линии. Он должен был проснуться пять минут назад.

Кровь приливает к вискам. Будущее — угли, разгорающиеся в сосудах.

— Наверное... мне надо объяснить?

Телепат останавливается на третьем шаге от порога. Каждый следующий — в два раза короче предыдущего. Кроуфорд распускает узел галстука — и жар ощутимо спадает. Для того чтобы открыть окно, необходимо встать. Для того чтобы включить кондиционер, необходимо пересечь полкомнаты. Он сделает это. Немного позже.

— Да.

— Я лажанулся, — говорит Шульдих, передернув плечом. Запинается, будто ожидая ответа.

Кроуфорду нечего отвечать. Ничего, что входило бы в литературный словарь британского, американского или австралийского варианта английского языка, не приходит на ум.

— Девчонка была там... в тот вечер — на банкете. Когда Хирофуми и этот — Такатори-самый-младший — из Вайс... все складывалось. Кроме нее. Я не предусмотрел. — Шульдих снова дергается. Переминается с ноги на ногу. Внимательно изучает изломы кожи на подлокотнике кресла. — Не хотел ее убивать. До последнего. Ч-черт...

Холодная кофейная гуща оставляет коричневые потеки на белом фарфоре. Кроуфорд вертит чашку в руке. Чашка дешевле нового роллера. К тому же, бездумно отломать ручку сложнее, чем посеребренный клип.

— Почему я узнал об этом сегодня, Шульдих?

— Потому что я был уверен, что выкручусь.

— Когда ты решил ее ликвидировать?

Собственный голос кажется ему слишком глухим. От вопросов остается привкус дешевого табака на губах. От переизбытка кофеина подрагивают колени.

— Вчера. Выбор был... или так — или она все-таки доносит отцу. Эти... цветочные мальчики мне показались идеальным вариантом. Опасный и неуловимый враг — всегда полезная штука. — Кроуфорд не видит лица телепата, но слышит, как ухмылка появляется и сходит с подвижных тонких губ. — Я... не учел, что они сообщат Сюичи Такатори. А тот уже — брату. Разборка у них утром была та еще, клиент до сих пор кипит. — Кроуфорд не слышит и не услышит аритмичной пульсации вызова в тихом голосе. — Ну да, лажа полная... Будешь убивать?

Содранная кожа на подергивающейся скуле — уродливое клеймо будущего, которого Кроуфорд не успел увидеть.

— Почему ты не поставил меня в известность. Вчера.

— Это была... моя лажа.

Это даже не стечение обстоятельств. Стечение упрямств — девчонки, которая не желала молчать, Шульдиха, который решил все сделать сам, начальника полиции, который решил обвинить брата в смерти Оки Сакаки. Смерти дочери Рэйдзи Такатори, устроенной его собственными телохранителями.

Кроуфорд откидывается на спинку кресла. Мягкая кожа, поскрипывая, проседает под лопатками. Это лучший способ не вскочить на ноги. Он не станет делать резких движений. Это всего лишь кофеин в крови. И неспособность отследить хотя бы один узел. И неспособность удержать чашку в непослушных пальцах.

— Это будет мой отчет в генштаб... Шульдих, у меня сдает фантазия. Версию про «Вайс» едва проглотил клиент. Больше она никого не обманет.

Телепат наматывает длинную рыжую прядь на палец. Безразлично пожимает плечами.

— Ну, тогда и делай, что должен... в чем проблема? Один раз ты меня вытащил — второй раз можешь не трудиться. Мне пофигу. Или ты ждешь — я в ногах валяться буду?

— Идиот, — слишком громко думает Кроуфорд. Снимает очки, откладывая их на стол. Стук металла по столешнице заставляет его дернуться. — Сядь. Я хочу слышать твою оценку текущей ситуации. И твой прогноз на дальнейшее развитие событий. Кризисная дипломатия, Шульдих. Если я не ошибаюсь, это называется так.

После некоторой заминки Шульдих садится в кресло. Впервые — прямо, на край — будто на неудобный стул. Упирает подбородок в сплетенные пальцы, то и дело морщится. Задумчиво покачивается.

— Я не верю, что Такатори станет поднимать шум в Центре. Ты его убедил насчет Вайс — убедил железно. А слать доносы... устраивать переполох... требовать, чтобы нас сменил кто-то еще... Выборы на носу. Не в его интересах. Другая группа потратит недели две только на то, чтобы привыкнуть к рутине...

Вкус у будущего — соленый, чуть прогорклый. И саднящее ощущение под ложечкой. Шульдих скажет, что клиента стоит чем-нибудь занять. Шульдих скажет, что это должно помочь на выборах и дать выход скопившейся злости. Шульдих скажет, что ручается: гольф тут не подойдет.

Шульдих не скажет ничего нового.

Это означает, что на проекте «Вайс» с вероятностью процентов в восемьдесят придется поставить точку. Кроуфорд не знает, почему он всеми силами оттягивал этот момент, хотя изначально предвидел неизбежность такого исхода. Для этого не нужно видеть вероятностей. Для этого нужно просто увидеть упрямые фиалковые глаза.

— Он займется. Тщательно займется — и братом, и его волонтерами. Это принесет еще большие проблемы в итоге. И при любом раскладе нас отстранят при первом же удобном случае. Не сейчас — так через три недели, когда будут итоги выборов.

Кроуфорд поднимается на ноги, нечаянно сбрасывая на пол записную книжку с угла стола. Телепат дергается, едва заметно вжимая голову в плечи — будто в руках у Кроуфорда по-прежнему остается отнятая у клиента клюшка.

Кроуфорд открывает верхний ящик стола и достает оттуда аптечку. Кусок бинта и антисептик. Он подходит к Шульдиху, приподнимая рыжую голову за подбородок. Разворачивая — ссадиной к свету. Осторожно счищая запекшуюся кровь.

Шульдих морщится и щурится, искоса глядя в окно. На бледное лицо падает узкий луч света, прорезавшегося из-за густых серых туч. Шульдих упрямо не отводит глаз от солнца, и оно прячется первым.

— Я не знаю общего расклада... Отстранят — из Центра? Или сам Такатори попытается сбросить балласт?.. В любом случае, тогда надо подумать, как нам дистанцироваться заранее — самим. Сделать его невыгодным — для Центра. Подставить. Скинуть, в конце концов. Только... чтобы они сами этого захотели. Ради чего он им так сдался, в конце концов?

Ради того, чтобы воспроизвести здесь сперва копию Вевельсбурга, а затем копию немецкой диктатуры, промолчит Кроуфорд. Несколько тысяч мест. Эта цифра не дает ему покоя. Каждый раз, когда он вынужден спускаться в каменный зал. Смотреть в слепые вытаращенные глаза горгулий. Несколько тысяч. Они в генштабе сошли с ума.

— Теперь это наш единственный вариант. Генштаб не станет снимать группу с задания до тех пор, пока не будет прямых доказательств нашей некомпетентности. Они избегают информационных утечек. На то есть основания. Тебе не стоило так подставляться. Это очень осложнит работу.

На чужой скуле под пальцами едва ощутимо перекатываются желваки. Кроуфорд последний раз проходится мокрой марлей по коже и отходит, присаживаясь на край стола. Сминая бинт в кулаке. Медленно. Почти незаметно. Все сильнее сжимая пальцы — до ноющей боли в суставах.

— Ближайшие пару дней не выходи из дома. Не попадайся клиенту на глаза.

— И... тебе — видимо тоже, — вздыхает телепат, криво усмехаясь. — Ладно, я понял, — говорит телепат, поднимаясь и направляясь к двери. Задерживаясь на пороге, чтобы бросить едва слышное «спасибо» и тут же прикрыть за собой дверь.

Бинт в руке Кроуфорда — грязно-бурого цвета. Будущее — коричневое пятно на накрахмаленном манжете.

 

* * *

 

Дротик раскалывает экран — ровно на букве «В» в слове «Вайс», криво написанном на кирпичной стене, — дистанционный пульт управления, который работает всего один раз, но наверняка. Ирландец облизывает губы и скалится. Кроуфорд поднимается, чтобы уйти к себе. Новости он досмотрит и в комнате.

С каждым часом Кроуфорду все меньше нравится блеск в глазах клиента. Он слишком плохо разбирается в разновидностях фанатиков, чтобы быть уверенным, что и дальше сможет контролировать именно этого.

У мальчишек из цветочного магазина заканчиваются шансы. Один за другим — с тех пор, как Такатори отдал прямой приказ «покончить с ними любыми средствами». Синоним — «уничтожить». Синоним — «стереть с лица земли». Одна за другой — обрываются линии. Секретарша Персии — больше не надежный контакт. Слишком много шансов засветиться.

С каждым днем Кроуфорду все меньше нравится смотреть телевизор. Он слишком хорошо представляет себе последствия этих игрушечных терактов. Следующий шаг — это комендантский час. Следующий шаг — это военное положение.

Он до сих пор уверен, что упустил какую-то деталь — тщательно отгораживая группу от смерти Оки Сакаки в отчетах генштабу. Он до сих пор ожидает вопросов и готовит на них ответы. Он придумывает все новые и новые вопросы — каждый раз, садясь за лэптоп перед сеансом утренней и вечерней связи.

«Приглашение» — написано в письме, которое он получил и распечатал сегодня утром. Кроуфорд перечитал его уже трижды. Он достаточно хорошо знает немецкий язык, чтобы отличить слово «приглашение» от слова «повестка». Он достаточно хорошо знает тех, на кого работает, чтобы ставить знак равенства между обоими словами.

К Шульдиху он заходит после короткого стука в дверь. Молча отдает распечатку и проходит к окну мимо журнального столика, перевернутого ножками вверх. Кроуфорд пожимает плечами, увидев кроссовку, болтающуюся на ноже, воткнутом в притолоку. Это — и еще стол — единственное отклонение от казарменного порядка в комнате. Кроуфорд вспоминает ослепительно-белые стены Питомника и начинает понимать, откуда у телепата любовь к ярким цветам.

Кроуфорд сказал бы — компенсация. Кроуфорд сказал бы — самоидентификация. Кроуфорд сказал бы — бесполезная попытка перечеркнуть десять лет, проведенных взаперти. Кроуфорд молчит, глядя в запятнанное двумя белыми облаками небо. Смотреть на лицо телепата ему не хочется.

— ...fur treue Dienste in der SZ, — хмыкает Шульдих у него за спиной.

Третья степень. 8 лет безупречной службы. Чертова медаль на синей орденской планке, которую он никогда не повесит на лацкан пиджака.

От наград и приглашений генштаба не отказываются, точно так же, как и от приказов. Даже если это приглашение на торжественный прием по случаю шестидесятилетия со дня основания научно-исследовательского института «Розенкройц». Даже если это приглашение в подземный комплекс Гамбурга.

— Ого. Ты хотел орден, я помню... — говорит Шульдих, тщательно складывая бумагу — сперва вдвое, затем вчетверо. — А вот Фарфарелло носки опять обломались. Хотя... я-то им там зачем?

— Меня забыли поставить в известность.

Будущее — зыбкий след от пролетевшего самолета, царапина на небесной эмали. Кроуфорд видит вероятности, а не причинно-следственные связи. Кроуфорда четвертые сутки тошнит от адреналина. От отмененных, переназначенных и сорванных встреч. От иррациональных требований клиента. От желания приложить рыжего об стену, возрастающего с каждой новой ухмылкой, искривляющей тонкие губы.

Кроуфорд видит вероятности, в которых он срывается. Кроуфорд видит вероятности, в которых он использует посторонние предметы. Кроуфорд видит слишком много шансов и слишком мало возможностей ими не воспользоваться. Кроуфорд меньше всего желает трое суток торчать с телепатом бок о бок на чертовом приеме. В машинах. В залах ожидания. В самолетах.

Перед тем, как выйти из комнаты, он бросает беглый взгляд на две исчерканные красными крестами карты, висящие на стене. Северная Америка — на одной. Юго-восточная Азия — на второй. Кроуфорд готов ручаться, что рыжий никогда не был ни на одной из отмеченных локаций.

Кроуфорд сомневается, что кто-либо из них когда-нибудь там побывает. Будь у него дротик, Кроуфорд швырнул бы его в Нью-Йорк.

 

* * *

 

Серый дым стелется густой пеленой за стеклом иллюминатора. Время обесценено межконтинентальными перелетами. Вырезано цензурой часовых поясов. Они взлетают в одиннадцать и садятся в три. Половина суток стоимостью в четыре часа.

Шульдих все больше говорит. С каждым километром, приближающим их к Мюнхену. Шульдих смеется все беззаботнее. С каждым километром, приближающим их к Гамбургу. Шульдих листает журналы и тянется за новыми, то и дело дергает по мелочам стюардесс в коротких серых юбках и поправляет бандану каждые десять минут.

...Рыжий выгибается и застывает с приоткрытым ртом, свесив голову влево.

— Сочиняешь торжественную речь, Кроуфорд?

...тонкая струйка слюны течет по подбородку...

Он мерно постукивает пальцами по пластмассовому столику. Он отвечает невпопад. Или собирается отвечать — но так и не открывает рта.

...Рыжего колотит мелкая дрожь. Глазные яблоки слишком быстро вращаются под закрытыми веками...

Серые клетки взлетно-посадочных полос приближаются с каждой минутой.

...пальцы обхватывают белый подлокотник...

Серое густое полотно перед глазами. Он видит узел, но не нащупывает развилок. Будущее — дорога, на которой забыли расставить знаки.

— И что им стоило снять для своего банкета остров на Карибах? Ты бывал на Карибах, Кро...

— Не мешай.

...Рыжий рвется вперед. Фиксаторы врезаются в запястья...

Кроуфорд тратит лишний час на ближайший подвернувшийся им ресторан. Шульдих заказывает за двоих. Они оба не притрагиваются к тарелкам.

...вздутые вены на судорожно подергивающемся горле...

Серые облезлые дома за окном. Ни единой прорисованной развилки. Ни единого дорожного указателя. От каналов тянет стылой сыростью. Шульдих ежится, глядя вслед уезжающему такси. Желтый автомобиль растворяется в череде перекрестков, облупившиеся трущобы выдавливают его из себя — слишком яркого для таких мест.

...Рыжий сползает по стене...

— Шульдих.

Рыжий вздрагивает, переводя быстрый взгляд с руки, прижимающей его к стене гаража, на лицо американца.

Провода и датчики, собирается сказать Кроуфорд. Мониторы. И мягкие белые подлокотники. Инъекции. И...

— Не делай глупостей. Будь осторожен.

Он заходит на склад прежде, чем Шульдих ответит. Он не хочет слышать чужих ответов. Он хочет видеть развилку. Действие или бездействие, которое приведет к отсмотренному узлу.

В спину Кроуфорду несется насмешливое «Хай». Не хватает всего одного звука — для полного соответствия месту. Проверка сетчатки. Проверка отпечатков. Проверка голоса. Проверка доступа. Проверка инвентаря. Еще одна проверка черт знает чего. Следующая проверка.

На его памяти — это самый жесткий досмотр из всех, которые Кроуфорду приходилось проходить здесь или в тренировочном лагере «Аненербе» в Аргентине. На его памяти — это первое торжественное мероприятие, куда он прибывает в качестве гостя, а не сопровождающего.

У него слишком хорошая память. Столы с прохладительными напитками и пуншем в центральном зале блока «А» кажутся Кроуфорду топорной, наспех собранной декорацией.

Серые куртки с поднятыми воротничками уравнивают недавних кадетов с кураторами. Здесь ведут переговоры и решают дела, которые откладывались в долгий ящик годами. Выпускников Питомника проще всего отличить — они практически не общаются с внешними, сбиваются в группы, обмениваются новостями и слухами.

Выпускников Питомника проще всего отличить — их тщательно сторонятся все остальные.

Шульдих растворяется в толпе, рыжая грива мелькает то в одном, то в другом конце зала, Шульдих избегает его — то и дело ухмыляясь очередному знакомцу, Шульдих иногда оборачивается, чтобы поймать его взгляд. Он опасается одного — что телепата прихватит сразу после приема, что телепата может прихватить на приеме, Кроуфорд уже знаком с динамикой, это слишком удобный, но чересчур хрупкий инструмент — чертов чокнутый питомец, им придется провести здесь весь вечер, фон Мецлер продолжает рассказывать об успешной линии генетических экспериментов, он слушает вполуха, он прикидывает, как скоро сможет откланяться — чтобы это не вызвало подозрений, он складывает минуту к минуте, он все еще не видит развилки, только узел, в котором...

...Рыжий закусывает губу и упрямо молчит, мелкие капли пота проступают на висках, мокрые пряди перечеркивают лицо жирными штрихами...

— Хорошая работа, роттенфюрер. — Изрытые морщинами губы почти не шевелятся. Кроуфорд кивает и благодарит, замирая, пока узловатые пальцы закрепят орденскую планку. Болотный взгляд сверлит его насквозь. Когда Кроуфорд прикрывает глаза, на сетчатке остаются зеленые отпечатки. Тот самый немец, который послал его в Японию словами «этот подходит». Теперь он вручает награды и говорит о возрождении империи. Об этом говорят с 45-го — при каждом удобном случае — но именно его хочется слушать.

Ему хочется верить.

...Несколько тысяч мест в гребаном подземелье, зеркальной копии залов Вевельсбурга...

Хорошая работа.

Кроуфорд почти не удивляется, когда после торжественной части его вызывают в командный пульт блока «А». Кроуфорд уже ничему не удивляется с тех пор, как убедился в своих догадках. С тех пор, как узнал имя этого свихнувшегося нациста, который отстраивает свою фантомную империю на японских костях.

Оберстгруппенфюрер SZ Роберт Фладд. Фальшивый паспорт, фальшивое имя, фальшивое прошлое. Вольфрам Зиверс, пойманный, неоднократно допрошенный и казненный американцами в сорок пятом. Говорят, он лично занимался операцией «Аргентина». Говорят, на его жизнь раз десять покушались. Говорят, сейчас ему должно быть за сотню лет.

Мертвец, который с высоты пятиметрового возвышения командного пульта наблюдает за серыми фигурками, перемещающимися, группирующимися, улыбающимися, вспоминающими, пытающимися забыть — выглядит на бодрые семьдесят. Мертвец говорит Кроуфорду о жизни. Мертвец говорит о высокой миссии, которую доверили их группе. Мертвец говорит, что пора приступать ко второй части операции «Восход».

— Мы у шарнира времени, роттенфюрер. Переворот уже происходит. Ты стоишь у его истоков.

Мертвец, подчинивший себе сперва плоть, а затем время, похож на восковую фигуру, обтянутую серой формой. Форма — единственное, что осталось у мертвеца. Он говорит о рейхсфюрере. Слишком много говорит о рейхсфюрере.

Кроуфорд не забывает кивать и отвечать сухими утверждениями. Мертвецу не нужны его слова. Рыжий мелькает у самого выхода из центрального зала. Тень от монитора, висящего на стене, скрывает лицо его собеседника. Приземистая фигура кажется Кроуфорду знакомой. Фигура — и проплешина, старательно прикрытая редкими волосами. Собеседник держит Шульдиха за подбородок. Кроуфорд уверен, что пора вмешаться.

— Японцу нельзя доверять, ты должен быть готов заменить его. Закончить строительство.

Кроуфорд уверен, что перебивать мертвецов невежливо. Кроуфорд слишком хорошо представляет себе возможности этого мертвеца, чтобы позволить себе дерзость. Кроуфорд отводит глаза от центрального зала, отгороженного от командного пульта звуконепроницаемым стеклом. Шульдих разберется. Питомник и его чертовы питомцы. Правила, которых он никогда не поймет. Устои, к которым он никогда не привыкнет.

...я не хочу возвращаться в Гамбург, ты понимаешь?..

Мертвецу достаточно сказать два слова в коммуникатор, чтобы меньше чем через минуту в командную рубку вошел уже знакомый Кроуфорду блондин со стальными коронками. Лет пятьдесят — разницы в возрасте, званий пять — разницы в ранге. Сейчас это не имеет никакого значения. Они оба смотрят на мертвеца абсолютно одинаковыми глазами.

Они оба хотят жить.

— Карл, введи роттенфюрера в курс. Я поговорю с тобой завтра.

За мертвецом неслышно смыкаются раздвижные створки двери. Кроуфорд почти удивлен, что на него отреагировали фотодиоды. Его новый куратор, которого он впервые видит не через тысячи километров и тонкий экран монитора, предупреждает о секретности. Оговаривает секретность. Настаивает на секретности. Его новый куратор по имени Карл говорит о секретности уже гребаных восемь минут.

...Рыжий сползает по стене...

Когда Кроуфорд поворачивает голову к стеклу, под монитором у выхода из центрального зала уже никого нет. Только Шульдих — на корточках у стены.

— Вам должно быть известно об экспедициях «Аненербе» на Восток...

Кроуфорду известно лишь одно: он должен убраться отсюда. Немедленно. Кроуфорд кивает и слушает дальше. О Востоке. О ламе в зеленых перчатках — самозваном держателе ключей от Агартхи. Об обществе Туле. Об экспедициях.

Кроуфорд ненавидит фанатиков и мертвецов.

...

— Все необходимые инструкции получите по обычному каналу. Чертежи и контакты. Теперь по герру Такатори. Успешная идея — с террористами. Это сыграет нам на руку.

— Только в случае, если клиент не решит обособиться.

— Насколько велика вероятность такого исхода?

— Я бы не стал сбрасывать ее со счетов. До тех пор, пока он нуждается в помощи, он, разумеется, будет исполнять все поручения. Если ему удастся в полной мере развернуть свою антитеррористическую кампанию, он может решить, что дальше справится сам.

— Оберстгруппенфюрер дает вам полную свободу действий в случае, если Такатори попытается выйти из-под контроля. Это нежелательный вариант, но мы его предусмотрели. Запасную квартиру вам подготовят. Японца, если он решит отказаться от наших услуг, вы ликвидируете.

Серые фигурки в центральном зале перемещаются по заранее известным траекториям. Шахматная партия сумасшедшего дальтоника.

Шульдих по-прежнему сидит у стены.

Металлические створки за спиной у Кроуфорда разъезжаются с еле слышным жужжанием. Карл прерывается на полуслове и выразительно приподнимает бровь. Он не фанатик, он всего лишь педант.

— Герр Шанцлер, если я не ошибаюсь?

— Герр оберфюрер. Прошу простить. Мое вторжение. Но дело. Не терпит. Отлагательства. — Он выплевывает слово за словом, почти не размыкая губ.

Будущее плещется в стылых рыбьих глазах.

— Хорошо. У вас есть еще вопросы, Кроуфорд?

У него не осталось никаких вопросов. Он не говорит об этом лишь потому, что Шанцлер сейчас потребует его присутствия при разговоре. На нем останавливаются светло-серые, будто присыпанные грязным снегом глаза. Шанцлер качает головой. Шанцлер почти улыбается. Шанцлер вежлив, как чертова гимназистка.

Кроуфорда пугает вежливость немецкого сукина сына, который в третий раз собирается перейти ему дорогу.

— Хорошо что. Герр Кроуфорд. Здесь. Как я помню. Штурмман Шульдих. Находится. Под его. Непосредственным. Руководством.

Кроуфорд кивает. Оберфюрер ожидает продолжения. Шанцлер выдерживает паузу перед тем, как тремя репликами изложить суть проблемы. Плановая реадаптация, говорит Шанцлер. Легкая дестабилизация, говорит Шанцлер. Ничего серьезного, говорит Шанцлер. Две недели — и штурмман сможет вернуться...

— ...к исполнению. Своих. Прямых. Обязанностей. Как его прежний куратор. Я могу ручаться. Что после реадаптации. С ним не будет. Никаких. Проблем.

— Я бы не стал принимать поспешных решений, — говорит Кроуфорд, не отводя взгляда от водянистых глаз. Звуконепроницаемое стекло полностью тонировано снаружи, но он затылком чувствует взгляд рыжего.

— У вас. Имеются. Возражения? — уточняет Шанцлер. Складка на щеке обозначает проступившую усмешку.

Оберфюрер, молча наблюдающий за ними обоими, впервые смотрит на Кроуфорда с интересом. Кроуфорд — достает записную книжку и монотонно перечисляет возражения. Пятница, восемнадцатое. Переговоры. Встреча. Совещание. Суббота, девятнадцатое. Встреча. Встреча. Переговоры. Фуршет. Воскресенье, двадцатое...

Воскресенье, двадцать седьмое...

— Как руководитель группы, я не поручусь за успех всех вышеозначенных мероприятий в случае отсутствия на них телепата.

Оберфюрер задумчиво кивает — им обоим. Оберфюреру наплевать на то, что в ближайшем будущем случится с телепатом. Погрешность любого из перечисленных Кроуфордом дел будет куда меньшим злом для операции «Восход», чем неконтролируемая девиация. Кроуфорду это известно точно так же хорошо, как и блондину, который сейчас даст согласие на реадаптацию штурммана Шульдиха. После восьмидесятого модифицированным не оставляют второго шанса на провал.

— Я. Принес. Рекомендацию. И направление. На плановую. Реадаптацию. Роттенфюрер. Кроуфорд.

Кроуфорд тщательно укрепляет ментальные барьеры — несмотря на то, что никто не пытается его сканировать. Кроуфорд тратит три минуты — отбирая три минуты у оберфюрера с Шанцлером — пока не запомнит каждое слово лаконичных формулировок рекомендации. Пока не запомнит каждую запятую в направлении на реадаптацию, которое ему, как непосредственному начальнику штурммана Шульдиха, следует подписать.

У будущего восемь абзацев и пятьдесят девять строк. Его очень легко окрестить простой формальностью. От Кроуфорда требуется лишь подпись. Согласие — дал оберфюрер.

Кроуфорд помнит все свои проверки. В девятнадцать. В двадцать три. В двадцать пять. Кроуфорд не поручится, что устроенный Шанцлером спектакль не преследует дополнительных целей. Кроуфорд уверен, что бланк рекомендации был напечатан еще до того, как ему прислали приглашение в Гамбург. Что бланк направления ожидает его подписи не первые сутки.

— Сегодня шестнадцатое июня, герр гауптштурмфюрер. Когда штурмман Шульдих сможет вернуться к исполнению своих обязанностей?

— Тридцатого. Июня. Штурмман Шульдих. Будет. У вас. Роттенфюрер.

Буквы на бланке — не черные, темно-серые. В Питомнике экономят на картриджах для лазерных принтеров. И без того слишком много расходных материалов.

...ты все это время просто ждал удобного момента — чтобы меня подставить...

Кроуфорд ставит подпись, отдает бумаги Шанцлеру и возвращается к прерванному разговору с оберфюрером. Кроуфорд отворачивается от стекла, когда к рыжему подходят двое человек в темно-зеленой форме с черными нашивками на рукавах. Он делает это достаточно естественно, чтобы не оставить у собеседника подозрений. Он никогда не давал повода усомниться в собственной лояльности. «Аненербе», генеральному штабу, SZ. Он готов присягать на «Майн Кампфе» в любое время дня и ночи. Все свое свободное время.

Ему приходится потратить немало усилий, чтобы не выбросить чертов орден в металлическую урну для мусора, когда он остается один в командной рубке. Намного меньше усилий ему требуется на то, чтобы не подойти к мониторам и не переключиться на блок D.

...

— Отлично, Кроуфорд. Оберстгруппенфюрер вами доволен.

Клаус фон Мецлер совсем не по-немецки растягивает слова. Улыбается, едва касаясь губами ободка узкого бокала. Кроуфорду повезло с куратором в «Аненербе». За этого пронырливого лиса передралась бы половина международных дипломатических миссий.

Клауса фон Мецлера легко потерять в толпе, но когда обернешься — он будет стоять за плечом. Он с легкостью переходит с пунша на коньяк и с коньяка на пунш. От него совсем не пахнет спиртным.

— Награды — не главное. Потерпите. У вас будет настоящий отпуск, когда вы закончите Японию.

Кроуфорд не притрагивается к пуншу с тех пор, как спустился в зал. Кроуфорд позволит себе двойной виски — в самолете.

— В унтершарфюрерах вы не задержитесь надолго.

Клаус фон Мецлер примеряет на него новое звание — будто парадную форму. Оценивающий взгляд скользит по пепельной куртке. Погоны упразднили еще в сорок пятом — во избежание эксцессов. Отличительные знаки — это пуговицы и пояса. Четыре полоски на пуговицах преображаются в одну звезду на пряжке ремня. К ней незамедлительно добавляются две полосы — отпечатки вкрадчивого баритона.

— Зря пренебрегаете карьерным ростом, Кроуфорд. Скромность хороша, когда она заметна. Небольшая толика честолюбия пойдет вам на пользу.

Когда Кроуфорд выйдет на улицу, антрацитово-черное небо над Гамбургом будет усыпано звездами и располосовано бледными следами самолетов.

— Вы уже выросли из возраста, когда постоянные разъезды идут человеку на пользу. Пора бы вам осесть где-нибудь. После Японии перед вами откроется много новых возможностей.

Клаус фон Мецлер протягивает ему бокал. Кроуфорд принял слишком много всего из рук своего куратора, чтобы отказываться — теперь. Пунш кажется ему приторным.

— За ваш удачный брак, — говорит фон Мецлер. Паузы в пять секунд достаточно, чтобы Кроуфорд понял, что не ослышался. — Я вам этого не говорил, но оберстгруппенфюрер уже подписал разрешение. Все эти дотошные проверки заняли почти два с половиной месяца, зато теперь мы можем быть уверены, что не ошиблись в подборе. Отличный генофонд. Я даже не удивлюсь, если поздравлять вас с первенцем приедет он сам...

Будь в SZ человек, которому Кроуфорд мог доверять — им стал бы Клаус фон Мецлер. Крепко сложенный истинный ариец с длинным прямым носом и самой непринужденной на свете улыбкой.

Кроуфорд отставляет на стол пустой бокал. Он до сих пор пытается списать услышанное на скрытую омонимию немецкого языка.

— Фройляйн Лин, к сожалению, не смогла приехать на торжество. Страсбург требует слишком много внимания. У вас уже была возможность оценить ее несомненно выдающийся потенциал. Вы составите хорошую пару.

— Фройляйн Лин.

— Сильвия Лин. Штурмман Спектр из «Фарблосс». Довольно беспокойная команда, откровенно говоря. Успешная, но беспокойная. Но пока что нет повода для открытой тревоги, они справляются. Не думаю, что небольшая кадровая перестановка им повредит. Мы уже нашли замену фройляйн Лин. Слабая модификация, зато — спонтанная. Пока что мы к нему присматриваемся. У вас будет возможность познакомиться в Токио. Подающий большие надежды молодой человек... остались пустые формальности.

Будь в SZ человек, от которого Кроуфорд не ждал бы удара в спину — им стал бы Клаус фон Мецлер. Кроуфорд убежден в том, что его бывший куратор из «Аненербе» не страдает провалами в памяти. Кроуфорд почти дословно помнит собственный отчет восьмилетней давности. Все соображения по поводу методов работы Питомника Кроуфорд тогда уместил в полтора листа одиннадцатым кеглем.

Он тянется за новым бокалом. Коньяк или пунш — сейчас это не имеет особого значения. Он вряд ли отдаст должное вкусу. Слишком солоно на языке...

За ваш удачный брак...

Серые фигурки перемещаются по невидимой доске. Обмениваются новостями. Сведениями. Контактами. Друзьями и врагами. Кто-то за тонированным стеклом наблюдает за ними точно так же краем глаза, как он сам — смотрел на рыжего, сидящего у стены.

...разве у нас есть выбор?..

Кроуфорд улыбается перед тем, как поблагодарить бывшего куратора за участие в его будущем. Он никогда не задавался вопросами, которые могли бы повредить его психологическому профилю и послужному списку.

Кроуфорд ни разу не был в блоке D и категорически не собирается туда попадать. Новую ручку он купит в магазине беспошлинной торговли в Мюнхене — для того, чтобы тут же выбросить, лишь сняв колпачок с целым клипом.

Кроуфорду чужды сентиментальность и символизм. Именно поэтому он оставил росчерк под направлением. Именно поэтому он сохранил роллер. Именно поэтому он и не подумал протестовать в лицо фон Мецлеру.

Кроуфорд подписал направление. Герр оберстгруппенфюрер подписал разрешение. Будущее — всего лишь помятый вексель, который никогда не будет оплачен.

 

 

«Подтвержденный фактаж: Март, 31 г. — Эрик Ян Хануссен. С подачи р-ф Г. — личный астролог Гитлера. Июль, 34 г. — Nacht der langen Messer, особ. Totenkopfverbande, Теодор Айке. Р-ф Г. получает памятный кинжал с гербом Генриха I. (спуск в гробницу — sic!). Ноябрь, 36 г., сент. 39, февр. 40, май 40, янв. 41 — задокументированные обращения к фон Крамму (личн. врач) — головные боли, совпадающие с периодами видений (cf. переписка — личн. архив, том 6-8, секция AF-IV). С 31 по 44 гг. — список собранных в окружении слабопроявленных модификатов (подготовить по материалам секц. AF, AK, AN), пофамильно с предполагаемой специализацией и уровнем активации. Сам р-ф Г. — предположительно первый порог, ясновидец. Уточнить данные по Муссолини. Янв. 45 — эвакуация «Аненербе». Отдельно — разг. с фон Мессеном: союзники, сепаратн. переговоры (?) (cf. личн. архив ф. М., секция AO-III). Проверить!!»

Приложение 1 к направлению на психометрическую экспертизу, блок Е
(записка обнаружена в секции AK архива института «Розенкройц»)

 

---

8 - Tyr-Rune — символ языческого бога войны — Тира. Символизировала военное руководство. На могилах эсэсовцев эту руну часто изображали вместо христианского креста. На левом рукаве эту руну носили выпускники офицерской школы СА — SA-Reichfurerschule, которая до 1934 выпускала и офицеров СС. Затем руна стала эмблемой департамента СС по призыву и подготовке, а также эмблемой дивизии СС «30 января», укомплектованной курсантами и преподавателями военных школ СС.

10.GER-RUNE ¹⁰

 

 

«Тотальный взаимоконтроль в стенах СС к концу тридцатых годов превратился в единственную политику выживания. Обергруппенфюрер СС Вольф переправил группенфюреру Кальтенбруннеру полученное им донесение, из которого явствовало, что группенфюрер использует казенный бензин для поездок к семье. В свою очередь бригаденфюрер Олендорф преподнес обергруппенфюреру Вольфу сообщение, что тот слишком часто пользуется служебной автомашиной для доставки на свою квартиру бесчисленного количества уток и гусей».

К. Зенгер «Мертворожденная империя». Вена, 1964

 

РЕВЕРС

 

Воспоминания — серые рыбы под серой водой...

...Двое подростков в одинаковых форменных куртках. В пустой комнате. За пластиковым столом. Хлипкая преграда, ненадежная. Внутри — куда более прочный барьер.

Серые стены. Серое окно, впускающее серый свет. Серый след грифеля на бумаге — практически одновременно.

Да.

Нет.

Герр Кранц полон новых модных теорий. В «Розенкройц» ему предоставили простор для исследований. Здесь всегда уважали тесты... Не будет вреда от еще одного.

В соседней комнате телепат-куратор зорко следит, чтобы они не читали друг друга.

Простейший бинарный выбор...

Суть теста проста: по условиям, двое испытуемых находят клад. Сто золотых монет — по пятьдесят на брата. Если один из них донесет о находке властям, то лишится половины своей половины и сохранит двадцать пять. Не донесший в этом случае потеряет всё.

Если не донесет ни один — оба останутся при своем.

Задача кажется простой лишь на первый взгляд.

Герр Кранц называет это «испытанием на партнерство».

Двое подростков смотрят друг на друга. Молча. Им запрещено говорить.

Двое подростков смотрят, пытаясь решить.

Да — донос. Нет — молчание.

Инстинкт самосохранения — против командного духа.

Исследования, проведенные на «независимом» материале, показывают закономерность: первые три раза из пяти испытуемые стабильно выбирают индивидуализм. Затем — осознают оправданность риска, в расчете на взаимовыгодное сотрудничество. Как правило, оба. В следующих сериях показатели готовности к партнерству стабильно растут на десять-пятнадцать процентов.

На материале Школы эти цифры в среднем на четверть выше.

Шульдих смеется про себя, украшая свой листок изображениями монеток. Кранц идиот... Заменить в условиях теста абстрактные «власти» на «Розенкройц» — и результат будет стопроцентным... наоборот. Беспроигрышный тотализатор. Первый же в руководстве, кто это осознает, перекроет психологу кислород. Возможно, не только в метафорическом смысле.

Есть вещи, которым лучше оставаться непроизнесенными.

Вопросы, которые лучше не задавать.

Он украшает каждую монетку затейливым знаком евро — и выводит посередине листа короткое серое «Да».

...

...Комната, где обычно собирается фракция «Комитета заботы о будущем», помпезно именующая себя «Фронтом спасения», чем-то напоминает Шульдиху ту, давнюю, в «Розенкройц». Возможно, неизбывной серостью стен, на которых портрет Мисимы и карта столичного округа сливаются с темными потеками сырости. Возможно, напряженным ожиданием, пропитывающим воздух. Прихотливая игра случайных воспоминаний...

Шульдих не задумывается над случайностями. Неделю назад он сказал себе, что дальше справится без кофеиновых инъекций. Он справляется. Как всегда. По-другому просто не может быть.

В новом доме он всего раз или два просыпался поутру на диване в гостиной.

Правда, пара глотков «Гленфиддиха» перед сном, похоже, входят в традицию... Но и с этим он как-нибудь справится тоже.

...Его тошнит от закаменевших лиц с фанатично горящими глазами. Пятеро так и не повзрослевших подростков, для которых время остановилось на эпохе «Великого и нерушимого блока»... Еще немного — и они начнут рассуждать, была ли преступлением или ошибкой реставрация Мэйдзи. Они, кажется, до сих пор не могут запомнить, что Маньчжоу-го давно развалилась ко всем чертям, и на Филиппинах больше не стоят японские авианосцы.

Американские базы на Окинаве — их личный кошмар и персональное оскорбление. Со своими огнеметами они скоро доберутся и до Окинавы.

Если, конечно, Шульдих спустит их с поводка.

Они бы так и не смогли довести до ума свой «мета-метан» — если бы не деньги, которые он так щедро выкладывает из карманов.

Они бы так и поджигали пустые склады на окраинах — если бы он не внушил им, что «время решительных действий пришло».

Деньги дает ему Кроуфорд. И он же — называет точные адреса. Выход со станции «Сибуя» — сегодня. Главный вход универмага «Такасимая» — три дня назад...

Шульдих не задает вопросов. Он понятия не имеет, зачем это нужно Центру, и не хочет ничего знать.

Возможно, после провала с Такатори, в SZ решили привести к власти нового диктатора... Шульдиху наплевать. Даже если это будет Такадзава Киёси, с его выдвинутой вперед нижней челюстью и рявкающим голосом сержанта на плацу. Даже если это будет Кикута Хироми, с ее узким лбом и ожесточенностью старой девы.

Эти придурки заживо сжигают людей? Ничего нового... Они ничем не лучше палестинских хамасовцев, боевиков из ИРА, ангольских унитовцев или тамильских «Тигров ислама». Если телепат и имеет что-то против этих конкретных придурков — так только то, что они оскорбляют его эстетическое чувство.

К тому же, у Такадзавы вечно несет изо рта.

— Повальная американизация! — рычит тот. — Растление молодежи! Мацуока Ёсукэ был прав!

Японский премьер, автор знаменитого «Пакта Трех», Мацуока Ёсукэ благополучно отдал концы в 46-м, не дожив до международного трибунала.

Шульдих прикрывает глаза, пытаясь вспомнить, сколько еще бензина в баке «Тойоты» и не надо ли заезжать на заправку, перед тем как вернуться домой.

— Хиробуми Ито! — продолжает вещать Такадзава. — Вечные идеалы! Путь дзёи! Кокутай и сайсэй итти!

Монархизм, синтоизм и борьба с чужеземным влиянием. Гребаные неваляшки — так и не падают, сколько их ни толкай...

Шульдих зевает, старательно закрываясь рукой.

...Он не удивлен, что Кроуфорд поставил на контакт с этой группой именно его. Единственного, у кого был хоть какой-то шанс найти с этими фанатиками общий язык.

Правда, он старается только читать их мысли и подавать нужные реплики в нужный момент — не подправляя мозги без крайней нужды: вмешательство в чужой ментал на уровне оперативной памяти, как правило, дает слишком недолговечные результаты. И отнимает слишком много сил.

Шульдих не может позволить себе тратить силы — сейчас.

Три недели после возвращения из Гамбурга... Он уже дважды ставил себе болевые блоки.

Если бы нашелся кто-то, кому это было бы интересно и кто спросил бы, на что это похоже, — он посоветовал бы пальнуть себе в мозги из ракетницы, чтобы проверить. А вместо анестезии глотнуть напалма.

Конечно, он преувеличивает. Ракетница, видимо, все же фатальнее. Шульдих любит преувеличения — с ними жизнь становится ярче.

Но... отказываться от «Гленфиддиха» по вечерам он, пожалуй, все-таки подождет.

...

— В Гамбурге ждут твоего отчета. Пришел уже третий запрос.

Агент Гленценд защелкивает помаду и, глядя в зеркальце, растягивает ярко-красные губы. Аккуратно подтирает пальцем смазавшийся уголок.

Агент Гленценд обращается к Шульдиху на «ты» — с того самого момента, как стала его связным.

Они встречаются во второй раз, после того как немец вернулся.

— Герр Шанцлер сказал, ты знаешь, какая информация ему нужна.

Шульдих не смотрит на своего связного, постукивая пальцами по рулю. Он жалеет, что не выбрал машину другого цвета.

— Я по-прежнему занят с этими... поджигателями войны. Понятия не имею, что за планы могут быть на них у генштаба.

Бывшая помощница Такатори Масафуми с таким множеством имен, что в них впору запутаться, наблюдает за Шульдихом, не скрывая досады. Как за лабораторной мышью, бегущей по лабиринту сотни раз опробованным маршрутом.

В сотый раз натыкающейся на ту же стену.

— Герр Шанцлер сказал, его интересуют подробности по «поджигателям». Сведения у тебя есть?

Немец пожимает плечами. Протягивает сложенный вдвое листок.

Имена. Адреса последних терактов. Количество жертв — в общей сложности двадцать шесть человек.

Он и вправду не знает, зачем эти чокнутые нужны SZ. Ему противно. От комнаты с серыми стенами все сильнее несет безумием и паленым мясом. От мозгов Такадзавы и его присных несет паленым уже давно.

Они свихнулись вконец — после того как Юрикаву, их бывшего лидера, пырнул ножом на улице какой-то обширявшийся подросток.

У них собственные взгляды на воспитание, и ни у одного нет своих детей.

Если Центр интересует формула «мета-метана», то она записана там же, внизу листка.

Серым карандашом.

— Я даю им деньги. И даю адреса. Подробности знает только Кроуфорд. Пусть Шанцлер обратится к нему.

Он не сказал бы ничего больше — даже если бы знал. У доносчиков тоже есть свои правила. Свой гребаный кодекс бесчестья.

...Агент Гленценд ретива, как все неофиты. Как все фанатики. Как все влюбленные женщины.

Ей нужен Гамбург. Ей нужен ее Масафуми — живым и здоровым, а не в виде головы в формалиновой банке.

Лучше бы вместо головы эти озабоченные идиотки сохранили член... Пользы было бы ровно столько же — но хотя бы куда забавней.

Шульдих постукивает пальцами по рулю — и опять зевает. За стеклами «Тойоты» серые сумерки трахают серый день.

То, чем занимается сейчас сама группа Шрайнт, заставляет «поджигателей» Такадзавы выглядеть сопливыми школьниками, случайно нашедшими коробок спичек. B любом случае, долго эти игрушечные террористы на плаву не продержатся. В Центре наверняка должны это понимать.

Чего не отнять у японцев — они так же быстро превращают хаос в порядок, как и наоборот. Генетическое наследие столетий землетрясений, цунами и городских пожаров. Неделю, как отменили военное положение, — и город встряхнулся, как ни в чем не бывало. Баррикады исчезли, разобранные рачительными хозяевами до лучших времен. Осколки снарядов и кирпичей продезинфицировали и уложили — каждый в свой аккуратный ящичек. Ожоги на стенах и выщерблины от пуль заклеили рекламой презервативов. Еще пару дней от силы — и «поджигателями» полиция займется всерьез.

Агент Гленценд по-кошачьи потягивается, всем своим гладким натренированным телом — прежде чем нанести последний удар.

...Склонна к театральщине — как большинство женщин. К дешевой театральщине — как худшие из них... У Шульдиха от оскомины сводит скулы.

— Герр Шанцлер просил напомнить, что билет уже забронирован. Если тебя не устраивает работать через меня — ты можешь отправиться в Гамбург с личным отчетом.

Ядовито-красные губы растягиваются в улыбке. У нее отвратительные едкие духи, у этой холеной стервы с рядами пробирок в мозгах. Шульдих жалеет, что посадил ее в свою машину, — теперь придется проветривать салон.

— Поройся в его бумагах. В компьютере. — Она снисходительна и терпелива. С таким же лицом она, видимо, режет лабораторных крыс. — Где-то он должен хранить информацию...

Вместо ответа Шульдих распахивает пассажирскую дверь.

...

...После экономической рецессии Япония похожа на ракового больного, вышедшего с химиотерапии. Все повторяют ему, что с ним полный порядок... но что-то внутри не дает поверить. Может, та тень, за которую упорно цепляется взгляд в зеркалах...

В Японии растет преступность и насилие в школах. В Японии все больше бессмысленных самоубийств. Даже якудза теперь считают себя потерянным поколением... отморозки, которых некому стало держать за горло.

В Японии у девочек из благополучных семей в моду все больше входит эндзё косай.

Вина Запада? Почему бы и нет. Во всяком случае, именно штатовские вливания раздули этот мыльный пузырь — который затем столь эффектно лопнул.

На встречах «поджигателей» Шульдих зевает... но это не мешает ему внимательно слушать Кикуту Хироми. Она красноречива. И бывает весьма убедительна — правда, только не когда вещает о запрете абортов. Это скучно. И она сама — слишком явное доказательство ошибочности собственных взглядов.

Шульдих запоминает цифры статистики... просто так, по привычке. Шульдих упорно не может понять — что нужно SZ в этой безумной стране.

...Его первым ощущением, когда они с Кроуфордом сошли по трапу в гамбургском аэропорту, было острое неприятие окружающих лиц. Слишком уродливых. Слишком негладких.

Слишком по-европейски разных.

А еще он успел привыкнуть к девочкам с розовыми волосами. И к мальчикам с фонариками в кроссовках.

...Может, генштаб тоже хочет кроссовки с фонариками? Пирсинг в нижней губе? И каждому, мать их, по собственному тамагочи — чтобы никто не ушел обделенным?!

Шульдих чувствует, что его несет. Сегодня ему все-таки пришлось кое-кого поправлять. Хатояма и Танака — самые неустойчивые из пентаграммы «Фронта». А учитывая напряжение последних дней...

Учитывая все то, что он вычерпал из памяти агента Гленценд за время встречи...

После напалма по утрам не бывает похмелья.

После напалма... утро иногда попросту не наступает.

...

В своей комнате Шульдих долго сидит на краю постели, не зажигая свет. Стальная пуговица военного образца перекатывается меж пальцев, впечатывая в подушечки отчеканенного орла.

Кроуфорд и его ордена...

Сунув пуговицу в карман, Шульдих выходит — так и не тронув бутылку, стоящую у постели. Он не идиот. Он никогда не садится за руль, если выпил. Он чтит законы.

И субординацию — когда вспоминает, что это такое.

Кроуфорду, с которым они сталкиваются на лестнице, телепат вежливо кивает первым.

Американец скользит безразличным взглядом по Шульдиху... по литографиям на стене...

Костюм поярче? Нет. Давно уже — нет.

...В аптеке немец доводит до тихой истерики двух замотанных продавщиц, которые никак не могут понять, что от них нужно странному рыжеволосому гайдзину.

Он выходит оттуда спустя полчаса с двумя упаковками таблеток в кармане.

Торафлон. И безобидные витамины, названия которых он даже не помнит. Но безусловно полезные. Необходимые.

Круглые. Белые... Похожие на снотворное, как две капли воды.

Бритву он позаимствует у Фарфарелло.

...

Было бы куда проще уговорить ирландца проделать и все остальное: мелкая моторика у того поставлена куда лучше — конечно, когда он в нормальной форме. А сейчас Фарфарелло явно куда более адекватен, чем сам телепат, до сих пор время от времени проваливающийся в реальность, как в мягкую серую вату.

Но...

Кодекс. И принципы. И правило... всего одно — зато железное. Как гребаная пуговица, пригревшаяся у него в кармане.

Своим дерьмом каждый давится сам.

Он не станет ни о чем просить Фарфарелло.

...

У Шульдиха уходит почти час — на то чтобы аккуратно надрезать все до единой пластиковые капсулы в упаковке... и заменить таблетки торафлона на плацебо.

Единственный вариант, который пришел ему в голову.

Чертов американец — и его гребаные щиты...

Чертов Шанцлер.

Чертовы серые карандаши.

Он оставляет снотворное на тумбочке — вместо настоящего — пока Кроуфорд ужинает внизу.

...Спуститься на кухню тоже? Заказать бэнто из ресторана напротив? Шульдих морщится и потирает запястье. Виски, привычно за последние дни, представляется вполне логичной альтернативой. Более комфортной — поскольку не предполагает лишних телодвижений.

И никому не нужных сомнений в последний момент.

...Еще одно преимущество алкоголя — он приглушает возбуждение в якорных зонах. Несильно и ненадолго, но все же помогает загнать мир в границы терпимого — хоть на какое-то время.

Болевой блок подождет до завтра. Сегодня Шульдиху еще осталось кое-что сделать.

Он сует руку в карман и сжимает пуговицу в кулаке.

...

Ночь сегодня кажется странно серой...

...

А у ожидания кисловатый меднистый вкус.

...

Он входит в чужое сознание. Мягко. Опасливо — как кошка пробует лапой воду. Он проходит сквозь вязкость на месте щитов. Проходит сквозь рассыпчатую колкость внешнего словесного слоя. Мягко. Просачивается — струйками серого утреннего тумана. Отголосками гортанного смеха...

Телепат — тот же взломщик, по сути. Отмычки... ключи... целый набор — на все случаи... и неизменная улыбка... и испарина на висках... Телепат — рыба-лоцман... моллюск на днище корабля, неотличимый от тысяч таких же...

Случайная мысль... недодуманная... Непойманный мимолетный образ...

То, что так легко принять за свое...

Он входит в чужой разум — сперва ощущением. Тепло-мягко-сонно-лениво-не-шевелиться-спать-глубже-еще-и-так-хорошо-и-спокойно-и-так...

Он входит в вязкость — это уже начинается «дремотный хаос»... Здесь — густо... Здесь — плотно... Здесь мысленный взгляд увязает, как ноги в песке...

Он входит... протискиваясь все глубже... осторожно расширяя присутствие... отвоевывая себе все больше чужого пространства... Он дышит в едином ритме с чужим телом — которого не слышит через две стены... Он настраивает свое сердце с чужим в унисон...

...Чтение спящих... Экзамен, который устроил ему в Гамбурге Шанцлер — после третьего порога. Он и сам не верил в то, что невозможное — возможно... пока не сделал это в первый раз... Пока внезапно, наконец, после бесконечных часов мучительных, тщетных попыток не понял... не нащупал — интуитивно, случайно — путь, выводящий к цели...

...пока боль, которую приходилось терпеть после каждой неудачи... по возрастающей... с увеличенной подачей напряжения после каждого тупика... не сделалась слишком сильной... пока страх, что новый разряд попросту выжжет ему мозги, не сделался реальностью... такой же осязаемой и плотной, как пластик подлокотников под вспотевшими ладонями... как резиновый обруч с электродами, сжимающий лоб... пока...

Он сделал это...

Он все-таки это сделал.

...Не пытаться пройти. Не цепляться. Не искать коридоров.

Дрейфовать... Погрузиться в чужой сон — как в болото... как в зыбучий песок...

А потом... забросить приманку...

В спящем разуме нет места логике. В спящем разуме все дороги превращаются в лабиринты, сотканные из марева миражей. Стоит лишь попытаться сделать шаг — и иллюзии поглощают... все сильней с каждым шагом... путеводные нити в руках рвутся трухлявым гнильем... безнадежно...

В спящем разуме нужно стать не рыбаком, а наживкой. Спящий разум дает один-единственный шанс...

На тонкой, невидимой леске ассоциаций... извивающимся червяком на тонком стальном крючке...

...образ...

Тот, что подманит к себе безмятежную рыбу сна...

Свою приманку Шульдих готовил заранее. У него было время. Он слышал, как Кроуфорд вернулся к себе. Он ждал, пока тот заснет. И потом — ждал еще. И еще.

То, что может быть связано в мыслях Кроуфорда только с генштабом... Единственный шанс — и никакого права на ошибку. У Шульдиха было время.

Шульдих выбирает маяк.

...Он забрасывает наживку в спящий мозг... Он тонет в слишком плотной, густой воде чужого разума — с приманкой в зубах. Он ждет — пока не сомкнутся волны над головой...

Он ждет — и чужие мысли сами приходят к нему.

...И тогда... вдруг... начинают падать камни...

...

Это не так уж страшно сперва. Когда он видит себя глазами Кроуфорда.

Когда затем он видит глазами Кроуфорда — себя.

Когда он видит Наоэ. И Фарфарелло. И уходящую в бесконечность серую гладкость стен. И трещины на полу.

Когда он видит...

...мальчишку из «Вайс», вдавленного в стену взглядом Наги...

...Фарфарелло, пытающегося пробить каменную кладку чужим затылком...

...себя самого — сцепившегося с кем-то, чьего лица глазами Кроуфорда не разглядеть...

...серебристый всполох катаны над головой...

...женщину в ярко-красном платье, с пистолетом в руках... и выстрел — отзывающийся острой болью в своем-не-своем плече...

Всё это — не страшно. Всё это — просто картинки.

Смешивающиеся, раскалывающиеся, пересыпающиеся и соединяющиеся вновь, как в безумном калейдоскопе... Кубики судьбы в каменном стакане... грохот... Нет — уже не кубики...

Это — уже...

...падают камни...

С высоты... С купола, которого не видно с земли... Из темноты, сгущающейся над головой...

...камни валятся, огромные, серые... серые... серые... падают, и падают, не переставая... и всё, что помнит Шульдих, — это чужое-свое-не-свое удивление... как... откуда — там — может — быть — столь — камней...

...падают камни... и трещинами идет — а потом вздыбливается под ногами пол...

...осколки — как зубы... в щербатой оскаленной пасти...

...челюсти клацают... пытаясь схватить их всех разом...

...и кровь расползается на белом рукаве...

...а потом — ее вдруг становится слишком много...

...а потом... приходит... ледяная... вода...

...а потом...

...

...а потом — не приходит — уже — ничего...

...

И это — нет, всё это не страшно. Это — всего лишь сон. Ожившие — пусть и слишком реальные картинки. Шульдих видел немало кошмаров. Если бы Шульдих боялся кошмаров — хоть своих, хоть чужих, хоть самого мать-его-в-душу-господа-бога — он давно был бы скулящим слюнявым зомби где-нибудь в блоке D...

Шульдих не боится чужих снов.

Нет... То, что заставляет его осесть на постели, впиваясь зубами в ребро ладони... что заставляет его торопливо моргать, самого себя убеждая, что это был просто кошмар... чужой кошмар... что заставляет его учащенно дышать пересохшим ртом, слепо таращась в серую темноту...

...Не сам сон. Не видение собственной смерти. И гибели всех остальных. Не вода, насыщающая легкие ледяным удушьем и превращающая тело в свинец.

Не это...

Нет.

...но — абсолютная... беспрекословная... несгибаемая... уверенность Кроуфорда... в том, что всё, что он видел...

...Это и есть — будущее.

Единственно возможное. От которого им не уйти.

...

...не уйти?..

Если бы Шульдих боялся будущего — он не был бы здесь сейчас.

...не уйти?..

Виски обжигает гортань. Заново учит дышать.

...не уйти?..

Шульдиху плевать на чужое будущее.

...не уйти?..

Шульдих — готов попытаться.

 

 

«...В то же время, исследования д-ра Хессинга и антропологов «Лейпцигской группы» доказывают со значительной долей вероятности, что в ситуации, требующей социальных, а не только физических навыков выживания, альфа-самцы не являются максимально жизнеспособными особями, несмотря на очевидные преимущества по всем учетным параметрам, включая уровень агрессивности (см. Приложение 3).

Вместе с тем бета-самцы в тех же условиях выказали настораживающую тенденцию ориентироваться в своем поведении исключительно на доминанта группы, пренебрегая социальными ограничителями в пользу прямой личностной подчиненности. В ряде случаев (см. Приложение 8) это приводило к различным отклонениям в поведении «бет», включая сексуальные девиации.

Сомнения в достоверности собранных данных, высказанные на конференции Антропологического общества в Антверпене, бесспорно, имеют под собой основания, учитывая, что контрольные группы...»

Г.Айзенбах «К вопросу о лидерстве в социальных группах»
Журнал «Вопросы антропологии» №2, 1991

 

АВЕРС

 

Глубина глотает Кроуфорда. Пережевывает пенными лопастями. Перемалывает каменными жерновами — оглушающими, лишающими подвижности. Кроуфорду не больно оттого, что дробится кость — просто рука отказывается шевелиться. Выплыть не получается. Ржавое пятно слева — его собственная кровь или чужие мокрые волосы.

Кроуфорд глотает глубину — горькую, соленую, терпкую на вкус.

В ней слишком много кислорода. Это обманчивое ощущение. Дышать нельзя. Каждый новый глоток приближает ко дну. Нельзя глотать. Нельзя смотреть. Не...

Глубина не отпускает. Сковывает. Затягивает. Укутывает тяжелым одеялом. Дно оказывается слишком мягким...

...Он садится рывком и сбрасывает одеяло на пол. Он глотает воздух, до сих пор сомневаясь — воздух ли это на самом деле. Он не верит, что получилось выплыть.

Он знает, что не получилось.

Он натягивает джинсы — просто для того, чтобы, ощупывая плотную ткань, со второго раза застегивая непослушную молнию, убедиться, что воды нет. И камней нет. И огня...

Он знает, что они были. Он уверен, что они будут.

Будущее — это водоворот, смыкающийся над головой. Соленая вода, разъедающая простреленное плечо. Будущее — это крик, который слышно даже сквозь черную, вспенившуюся толщу волн. Это морской узел, все сильнее затягивающийся на горле. Это сон, который сбудется потому, что сны всегда сбываются.

Кроуфорд упирается ладонями в подоконник. Открывает окно, чтобы обжечься о липкую духоту летней ночи. Ему кажется, еще немного — и оттуда хлынет грязная вода.

Он сплевывает вязкую слюну — несколько раз, на зубах то и дело мерещатся мелкие водоросли. Он заглядывает в лихорадочно блестящие, покрасневшие глаза своего отражения — и плещет на лицо холодной водой. Он уже несколько раз видел собственную смерть. Никогда — во сне. Никогда — с такой дотошной яркостью.

Кроуфорд помнит, что не хотел умирать.

На часах — начало четвертого. Он вертит упаковку торафлона в руках. Он слишком хорошего мнения об этом снотворном, чтобы верить в то, что оно отказало в одночасье. Он принял две таблетки два с половиной часа назад. Он и стоять-то должен был только с помощью пары кубиков кофеина...

Кроуфорд проводит пальцем по аккуратно надрезанной фольге. Кроуфорд рассматривает белые, неотличимые от оригинальных, таблетки. Разве что — без впечатанной буквы «Т» — но кто станет обращать внимание.

Кроуфорд не закрывает дверь своей комнаты, оставляет снотворное на тумбочке у изголовья кровати и умеет считать до трех.

Он не верит, что ирландцу пришло бы это в голову. Он знает, что Наоэ это в голову бы не пришло.

От комнаты Кроуфорда до комнаты Шульдиха — два шага по коридору. Если дверь закрыта — он не станет стучать. Он снесет эту чертову дверь с петель, а потом открутит голову рыжему ублюдку.

Перед этим Кроуфорд хочет задать телепату всего один вопрос...

...— Как это понимать?

Он бросает упаковку снотворного под ноги Шульдиху. Тот сидит под стеной у изголовья кровати. Черные, красные, синие, зеленые рубашки и футболки в открытом чемодане у его ног — месиво цветных пятен, скомканных, заброшенных кое-как — новая версия теста Люшера. Шкаф склабится пустыми вешалками.

Под рукой у Шульдиха — знакомая бутылка «Гленфиддиха». Голос у Шульдиха — тихий, почти шипящий, с заново прорезавшимся немецким акцентом.

— Если мы все равно сдохнем... Какая тебе теперь на хрен разница?

Кроуфорд переступает через желтый пиджак и вздергивает рыжего на ноги, прижимая к стене — тот едва успевает отставить бутылку.

— Что ты несешь?!

Шульдих шлет его на хер. Кроуфорд не согласен идти так далеко. Кроуфорду осточертел тридцатишестичасовой рабочий день. Кроуфорд хотел просто проспать свои восемь часов. Он не собирался тонуть. Он не собирался сплевывать соленую красноватую слюну — раз за разом, отчетливо понимая, что лучше не станет.

Пощечина — легкая, наотмашь. В чужом взгляде прорезается осмысленность. Кроуфорд не собирается бить телепата всерьез. Только не до того, как получит свои ответы.

— Выхода не было. Ты же знаешь. В Гамбурге будут довольны...

Кроуфорд по-прежнему не понимает. Не собирается понимать. Кроуфорд встряхивает рыжего и требует ответа. Тот не сопротивляется. Гуттаперчевая кукла с алыми пятнами, проступающих на бледных скулах.

Кроуфорду плевать на чужую злость. Он слишком занят собственной.

К вискам внезапно приливает волна жара. Ментальный барьер прогибается от чужого напора. Горло пересыхает. Он упирается в стену — и в чужое плечо, прежде чем успевает понять, что происходит. Ему кажется, что потолок начинает падать.

Кроуфорд очень давно не получал ментальных ударов. Его забыли научить захвату, который сдержал бы пси-агрессию слетевшего с катушек телепата, активированного по третьему порогу.

— Эти гребаные камни — они падали и на тебя, Кроуфорд, — шипит Шульдих.

Чужое плечо под пальцами кажется хрупким, кость врезается в ладонь сквозь тонкую футболку. Нажать чуть сильнее. Впечатать кулак в сплетение... Кроуфорд знает, что это не поможет. Кроуфорд помнит о камнях. Кроуфорд догадывается, откуда о камнях помнит Шульдих.

И зачем этому сукину сыну понадобилось менять таблетки — Кроуфорд тоже догадывается.

— Прекрати. Никаких камней не было. Это. Всего лишь. Сон... — лжет Кроуфорд. В первую очередь — для самого себя.

— Ты же сам знаешь. Сам. Это — сбудется!

— Этого не будет.

— Будет, мать твою!

— Заткнись.

— Да чтоб тебя, Кроуфорд! Ты это видел. И я это видел. Так какого хрена?!

Кроуфорд не знает, зачем рыжему ломиться в его голову. Кроуфорд не думает об этом. Слишком жарко. И давит на виски. Он держит барьер из последних сил. Он продержится еще от силы три-четыре таких удара. Он все сильнее сжимает чужие плечи. Что-то хрустит. Он не слышит, что именно.

Он не желает открываться. Он не имеет права открываться. Шульдиху не стоит знать о его операциях. О том, что на самом деле стоит за бессмысленной возней с «Комитетом спасения». О том, что они все умерли в подземелье, зеркальной копии Вевельсбурга. Горячие волны. Соленые волны. Го...

— Шульдих, прекрати!

— К черту!

Голова идет кругом. Чугунный обруч сжимается все сильнее. Обжигающий, давящий на веки. Вырубить его? Бессмысленно. Придет в себя и все начнется сначала. Неожиданно. Исподтишка. Он рискует закончить тем же, чем закончил бельгиец Руэ в Венеции. Чертов удар. Инсульт. Несчастный случай. Рыжий ублюдок. Рыжий...

— Остановись. Немедленно!

— Чего ради?!

Камни падают и падают, гребаные каменные плиты, раскалывающиеся по воле Наоэ, который не в состоянии удержать их все одновременно. Падают и падают — и бьют по затылку, и песок запорашивает глаза... Давление не прекращается, и Кроуфорд прекращает его сам — единственным доступным способом. Это называется разрыв шаблона, если чертов питомец работает только на базовых инстинктах...

Чужие губы пахнут яблоками и горчат. Он по-прежнему вжимает телепата в стену. Тот не сопротивляется. Это совсем не сложно, главное — не думать ни о чем постороннем. Совсем ни о чем. Просто — впиваться в податливые приоткрытые губы, ожидая, пока этот сукин сын прекратит прессовать его щиты.

— Т-ты... Вконец охренел?!

Шульдих отстраняется рывком — бьется затылком о стену, но едва ли замечает это. Барьер прогибается все сильнее. Виски раскалываются. Будто черепную коробку вскрывают ржавой пилой. Кроуфорд не знает, как надолго его хватит. Кажется, шоковая терапия тоже не помогла.

Он пропускает момент, когда телепат сам подается навстречу. Когда чужой язык яростно сплетается с его собственным. Пряная горечь прерывистого дыхания заменяет ему воздух. Чужие пальцы цепляются за лопатки, сминают футболку...

Кроуфорд отступает, пытаясь отстраниться — когда ментальное давление полностью прекращается. Кроуфорд не видит смысла продолжать — сейчас. Он все еще помнит, как тяжело глотать влажный воздух, думая, что это вода. Он все еще помнит, кто подменил ему таблетки. Он делает шаг назад, пытаясь оторваться от рыжего — и теряет равновесие, споткнувшись об открытый чемодан...

...Шульдиха слишком много. Это похоже на искусственное дыхание — лихорадочный, дерганый поцелуй, который все никак не заканчивается. Это похоже на волны — сбитое одеяло, и шелковая рубашка под рукой, и пуговицы, врезающиеся в спину — как камни. Лампа, светящая в лицо — солнце, которого не должно было быть.

Там было темно. Кроуфорд помнит.

Шульдих цепляется за него, будто пытаясь выплыть. Освободиться не получается. Слишком цепкие пальцы. Слишком крепко держат, и срывают футболку, мазнув взмокшей тканью по разгоряченному лицу. Шульдих подается вперед, раз за разом вжимаясь в него бедрами. Шульдих зажмуривает глаза.

Он подминает рыжего под себя. Он не собирается умирать.

Он путается в одежде. Они оба — путаются. Джинсы оказываются слишком узкими. Хороший повод остановиться. Кроуфорд не собирается. Он хочет рыжего ублюдка. Он хочет трахнуть того, кто вместе с ним загнется под острыми осколками лепнины в центральном зале для гребаных церемоний. Он не собирается умирать. Не теперь. Не тогда, когда он почти поверил в чертов выбор.

Острые зубы прикусывают его пальцы. На коже остаются глубокие лунки. Язык проходится по каждой. Облизывает костяшки. Он отрывает руку от чужих губ. Он растягивает рыжего двумя пальцами, а тот все крепче прижимает его к себе, насаживаясь на руку. Хрипло стонет и запрокидывает голову. Все шире раздвигает колени. Прогибается, прикусывая губу...

...На Кроуфорда накатывает обжигающей волной, он засаживает рыжему все сильнее, а тот отдает ему воздух, весь до последней капли. Он дышит — жадно, прерывисто, он больше не видит ни света, ни темноты, он ничего не видит, не осталось ни одного камня, он не собирается умирать так глупо, он вообще не собирается умирать, он слишком мать-его-успешен для этого, он не станет... Он входит в рыжего короткими рывками, он забывает о ритме, он задыхается, у жизни острый, мускусный запах, а в глазах у рыжего плещутся волны, которых не будет, потому что будущее — гипсовый слепок в его руках, податливый, живой, выгибающийся все сильнее...

Кроуфорд взрывает будущее. Будущее взрывает Кроуфорда. Рыжий давится подушкой и вздрагивает под его весом.

...Пятна перед глазами — красно-серого цвета. Кровь на чертовой форме. Он сбрасывает на пол остатки одежды, и перекатывается к краю кровати. Дотягивается до «Гленфиддиха» и смывает ячменной горечью чужой солоноватый привкус. Виски пахнет морем. И восточным ветром. Бензольными пятнами и стылой сыростью каменного подземелья. Виски заставляет его поморщиться. Кроуфорд ложится на спину, чувствуя чужие пальцы под ребрами. Он сейчас приподнимется. Как только голова перестанет кружиться.

Рыжий порывается встать, но тут же замирает, тихо хмыкнув. Осторожно освобождает руку. Кроуфорд изучает тени от лампы на потолке. Кроуфорд щурится от яркого света. Кроуфорд читает перекрестки кривых линий на обоях. Кроуфорд распутывает узлы.

— Успокоился? — спрашивает он, не поворачивая головы. Шульдих тянется через него к бутылке, наваливаясь ему на грудь. От Шульдиха несет жаром. И сексом. И жизнью.

— Да.

— Хорошо. Так какого черта?

— Что тут непонятного? — Телепат резко садится и передергивает плечами. Обхватывает руками колени. — Один прячет, другой ищет. Мне просто было любопытно.

— В таких случаях обычно задают вопросы.

— Ладно, когда ты в следующий раз меня сдашь, я поинтересуюсь, зачем, — соглашается Шульдих, не оборачиваясь. Острые позвонки грозят проткнуть бледную кожу насквозь.

— Когда ты в следующий раз решишь нарываться на Шанцлера, предупреди — я подробно объясню.

Кроуфорд не верит в то, что говорит. Кроуфорду плевать на веру. И на Шанцлера со всем Питомником — ему тоже наплевать. Он обжегся о «Комитет заботы». Он не предусмотрел того, что они так легко погибнут. Он станет осторожнее. Он отсмотрит каждый чертов узел. Он найдет способ. Он всегда находил.

— Похоже, теперь это уже не имеет никакого значения, — тихо говорит телепат, поворачивая голову. Тусклый взгляд останавливается на голубом рукаве, медленно сползающем на пол с угла кровати.

Кроуфорд говорит:

— Ты ошибаешься.

— Это была твоя уверенность, — хмурится рыжий.

Кроуфорд говорит:

— Это была одна из вероятностей.

Кроуфорд ненавидит лгать. Кроуфорд сделает правдой то, о чем он говорит. По большому счету, на Шудьдиха ему тоже плевать.

— Ладно.

Телепат смиряется слишком легко. Пожимает плечами и снова ложится. Телепату, кажется, все равно. Кроуфорд поворачивает голову, глядя на разбросанные по полу измятые рубашки и пиджаки. Цветной серпантин, от которого рябит в глазах.

— Где торафлон?

Распухшие искусанные губы растягиваются в привычной ухмылке.

— Тест на доверие, Кроуфорд. Хочешь, я сам вложу его обратно?

Тест на доверие ты прошел две недели назад, идиот, — молчит Кроуфорд. Когда стал обрабатывать «Комитет», — молчит Кроуфорд. Поднимает упаковку, чтобы бросить ее телепату. Тот пару секунд непонимающе смотрит на капсулы — и на Кроуфорда. Затем понимает, что это не шутка, со вздохом садится, достает вторую упаковку из столика и принимается перекладывать таблетки.

Руки у рыжего почти не дрожат.

— Я не помню, Кроуфорд... я тебе уже говорил, что ты зануда? — спрашивает он, откладывая в сторону обе упаковки. Задумчиво щурясь, будто что-то прикидывая.

Кроуфорд закрывает глаза. Кроуфорд проваливается в темноту. Бьется затылком об острые выступы. Срывает кожу на пальцах.

— Неоднократно, — говорит Кроуфорд, умирая. Отматывая. Умирая. Отматывая. У...

Влажный язык внезапно проходится по члену — от основания до головки, заставляя его дернуться. Смешивая узлы. Сбивая развилки в единый многоуровневый перекресток. Неожиданно настойчивая рука прижимает его к постели, мешая приподняться. Рыжий сукин сын, молчит Кроуфорд. Мы не умрем, молчит Кроуфорд.

Затем Кроуфорд просто молчит. На слова у него не хватает дыхания. Рыжие пряди так легко наматывать на кулак. Он уже это делал. Он сдерживает руку в последний момент, зарываясь пальцами в жесткие волосы. Прижимая к себе чужое лицо. Вздрагивая всем телом, когда головка касается чужой гортани. Когда чужие зубы едва ощутимо покусывают кожу.

...Камни срываются. Камни крошатся в песок. Камни с плеском падают в черную воду. Черную. Соленую. Камни набиваются в легкие, отягощая, размазывая по влажной простыне, мешая подняться. Каменная улыбка на пересохших губах. Не двинуть ни единым мускулом...

— Запястье, — говорит Кроуфорд, улыбаясь. Телепат поднимается с постели, покачиваясь. Делает шаг в сторону ванной. Замирает. Оборачивается. Щурит глаза.

— Чего-о?

— Не плечо, — говорит Кроуфорд, облизывая губы. Отключаясь от узлов. Погружаясь в вязкую темноту. — Запястье, а не плечо.

Кроуфорду снится теория вероятности. Кроуфорду снятся рычаги и нити, и железный шарик, который катится по желобкам. Кроуфорду снится, что кто-то выключает свет. Кроуфорду снится, что кто-то говорит: «Твой торафлон...». Кроуфорду снится горечь на губах и чужое тепло, не позволяющее волнам вернуться.

Он просыпается к полудню в пустой комнате. Одежда снова аккуратно развешена в шкафу. Лишь немного примята местами. Он сталкивается с рыжим уже на пороге. Они оба тщательно отводят глаза.

 

* * *

 

Парень стучит по клавиатуре, то и дело потряхивая головой — будто под длинными пальцами до сих пор клавиши синтезатора. Безусловно талантливый ублюдок заперт в тесной затхлой каморке, где нет даже второго кресла. Ящики с вещами загромождают все подходы к столу. Он так и не потрудился их разобрать после переезда.

Кроуфорд знает: с ним не будет проблем. Главное — вовремя отойти в сторону. Кроуфорд всего лишь курирует очередной проект ученых Гамбурга по заданию генштаба. Присматривает за тем, чтобы дисков было не больше оговоренного количества. В Аргентине помнят о некоторой радикальности экспериментаторов Питомника. Здесь и без того достаточно лишних глаз и ушей, чтобы светиться.

На мониторе появляются все новые ноты. Воздействие звуков на лобные доли... Кроуфорд не вдается в подробности. Он просто носит с собой затычки для ушей — на всякий случай.

Ноты кажутся ему похожими на узлы. Прямые линии октав — на вероятности. Кроуфорд понимает эту музыку слишком хорошо, чтобы сосредотачиваться на ней больше положенного. Он прикрывает глаза за секунду до того, как снова увидит падающие камни. Он слишком часто прокручивает этот узел. Он успел выучить его наизусть. Он цепляется за каждое отклонение. Он часами рассматривает чертежи и ищет новые развилки...

Он уходит из вонючего клоповника за пятнадцать минут до того, как женщина в темных очках принесет парню еду, деньги и новые указания.

Кроуфорд не собирается пересекаться со Шрайнт до тех пор, пока этого можно избежать.

Он избегает садиться за руль последние дни. После того, как едва не разбил машину о стальную опору моста. Потерял управление, засмотревшись на огни. Маленькие рассыпанные точки, сплетающиеся, пульсирующие, расплывающиеся перед глазами. Почти как чертовы ноты.

Совсем как узлы.

— Вы меня вообще слушаете, мистер Кроуфорд?

Кинугаву, дотошного самонадеянного идиота, он с большим удовольствием подставит людям из «Критикер» собственноручно. Секретарша покойного шефа полиции регулярно выходит на контакт. Ее нельзя упускать из виду. Иногда Кроуфорд кормит ее обрывочными сведениями, бесполезными и создающими сумятицу. Вечерами она расшифровывает пленки с их разговорами и сдает их новому начальнику. Кроуфорд отмечает сыгравшие узлы и достраивает новые линии в схему.

Кроуфорд чувствует себя чертовым композитором. Когда он опускает веки, перед глазами стоят черные ноты. Черные камни. Черные...

— Разумеется, мистер Кинугава. С чего вы взяли, что за вами следят?..

 

* * *

 

Перед каждым сеансом связи Кроуфорд включает настольную лампу, разворачивая ее боком к монитору. Он не склонен недооценивать оберфюрера. Он не склонен переоценивать собственных способностей. Он играет с вероятностями и мелочами. Он играет со светом и тенью, когда ничего другого не остается под рукой.

Кроуфорду не нравятся азартные игры.

В последнее время он находит все меньше повседневных дел, которыми ему нравилось бы заниматься.

Кроуфорд находит тенденцию закономерной. Он никогда не сбивается с выбранного курса. Он исключительно лоялен выбранному вектору поведения.

— Ваши прогнозы, роттенфюрер?

— С вероятностью в сорок шесть процентов успешный дебют Кавадзи приведет к осложнению проведения операции «Восход». «Критикер» получат достаточное количество данных, чтобы открыто привлечь полицию. В свою очередь...

— Достаточно. — Чеканные слоги бьются о матрицу монитора. — Ликвидируйте.

На решение у седого блондина не уходит и минуты. Возможно, у них есть свой прогност. Кроуфорду не нравится эта возможность. Кроуфорду не нравится зыбкая почва под ногами.

Каждый раз, касаясь клавиатуры перед связью с генштабом, он ожидает, что пальцы нащупают ил.

— Из Гамбурга...

— Связь с институтом «Розенкройц» больше не входит в ваши обязанности, роттенфюрер. Да, и последнее. Чем объяснить ваше самоуправство с местными террористами?

Кроуфорд не думает над ответом. Ответ был готов задолго до начала работы с «Комитетом». Ему даже в голову не приходит отпираться от своего участия в этой затее. Он просчитал все варианты. Он не отсмотрел этой конкретной развилки с этим конкретным разговором — но об информационных каналах генштаба он подумает потом. Когда отключит ноутбук от сети.

— Полицию и прессу необходимо было отвлечь, герр оберфюрер. С одной стороны — от Кавадзи. С другой — от подвалов музея. Когда в городе горячо, репортеры не докапываются до изнанки непонятных, второстепенных с их точки зрения событий. Благодаря «Комитету» у них появилось достаточно поводов пошуметь, чтобы не распыляться на иные расследования.

Кроуфорд смотрит в выцветшие глаза плоского человека на мониторе. У него нет времени, чтобы подсчитывать свои вероятности. Этим он тоже займется потом. Чертовы пиротехники оказались полным провалом. Во всех смыслах. В следующий раз он будет осторожнее.

Если ему представится следующий раз.

Кроуфорд в первый раз вспоминает тяжелые глыбы, валящиеся на голову, с легкой примесью благодарности.

Сны всегда сбываются. Если так — у него остался шанс...

— В дальнейшем информируйте меня перед началом операции. Чтобы мне не приходилось получать отчеты о вашей локальной деятельности из Гамбурга.

— Разумеется, — говорит Кроуфорд. Еще он что-то говорит о вине. Об оплошности. О том, что этого больше не повторится.

Отчеты из Гамбурга.

В потухшем мониторе давно отражается совсем другое лицо, поблескивая стеклами очков, удачно скрывающих глаза.

Единственный, кто знал о его причастности к делам «Комитета».

Единственный, кого он поставил в известность — просто потому, что не мог обойтись без помощи телепата на финальной стадии обработки кучки фанатиков, ненавидящих американцев.

Кроуфорд снимает очки, тщательно складывает их, убирает в нагрудный карман и медленно откидывается на спинку кресла.

Черное пятно монитора кажется голодной воронкой, готовой глотнуть любую наживку.

Тест на доверие, думает Кроуфорд, выключая свет.

Они оба его провалили.

 

«...3. Практические навыки
Основы слежения за объектом: 8/10
Обнаружение и отрыв от преследования: 7/10
Владение спецаппаратурой: 9/10
Основы компьютерной грамотности: 10/10
Шифрование: 8/10
Техника экстремального вождения: 6/10
Вскрывание замков и сейфов: 4/10
Спецпрепараты и методика допросов: 6/10
Яды и противоядия: 5/10...»

Итоговая ведомость кадета Аммешэ, 5 год обучения
ШИ при институте «Розенкройц»

 

---

10 - Ger-Rune — cимвол коллективного духа.

12.TOTEN-RUNE ¹²

 

 

«Что же искали в тибетских монастырях фашисты? Восток всегда становился источником эзотерической мудрости для тайных обществ Европы. Как минимум — со времен крестовых походов, когда загадочные познания из своих военных походов вынесли тамплиеры и другие ордена. Но в суетной Европе мудрость постепенно вырождается. В таких же местах, как Лхаса, жизнь веками равнодушна к течению времени. Традиция существует здесь практически в чистом виде.

Вот на кинопленке дукпа, освобожденный. Он в состоянии экстаза, однако жесты строго отточены. Один из них — мизинцем вверх. Это знак воскрешения из мертвых. Идея бессмертия ариев была одной из главных в рунической магии таких, как Хильшер и Зиверс. Для более прагматичных политиков она стала синонимом вечного возрождения фашизма».

Ю.Берд «Мистика фашизма»

 

РЕВЕРС

 

Шульдиху тесно. В последние дни он все чаще ловит себя на этой мысли — и на раздражении. Слишком много всего вокруг. Предметов. Людей. Острые углы скребут по сетчатке и оставляют следы. Чужие мысли — рой надоедливых насекомых.

Возвращаясь из лаборатории, он часами валяется на постели у себя в комнате, опустив жалюзи и задвинув шторы. На улице тридцатиградусная жара. Но Шульдиху плевать на духоту. Темнота дарит хотя бы подобие облегчения.

Иногда он выходит в парк.

Жухлая трава, прибитая августовским солнцем. Дождь ни черта не херов мессия. Он пройдет — но она не встанет. Может быть, дождь попросту не знает нужных слов. Надо будет поутру спросить у Фарфарелло.

Голоса японских мамаш скрипят почти так же, как их коляски. Как краснолицые младенцы в этих колясках. Они тоже сдохнут. Все до единого. Но Шульдиху не нравится смотреть в узкие глаза тех, кто, скорее всего, умрет позже него.

Он откидывается на спинку скамьи и смежает веки. Внутренняя темнота не так уж плоха, однако для надежности ей недостает стен.

Зато на гребаном маяке — полумрак. И тишина, гулкая, как внутренности барабана. Это сильнее его. Всякий раз, оказавшись там, Шульдих слушает — и считает шаги. И отслеживает неродившиеся трещины... порой ему кажется, они проступают прямо под давлением взгляда. Его так и тянет обернуться к Кроуфорду, спросить: видит ли он? Шульдих удерживается, в самый последний момент.

Кроуфорд — чертов самодовольный йо-йо, холодный расчетливый сукин сын, готовый на всё ради очередной полоски на орденской планке. Кроуфорд — ублюдок с каменной мордой, весь на дешевых понтах, и он последний, кому Шульдих готов сказать, что боится смерти. Кроуфорд...

...Когда Шульдих осознает, что пялится уже непристойно долго, то вместо того, чтобы отвернуться, растягивает лицо в усмешке так, что начинают ныть мышцы у самых глаз.

Кроуфорд.

К черту. Шульдих был главой своей группы почти целый год — без него.

Если он и решит заговорить с американцем, то не раньше, чем ему надоест темнота.

 

* * *

 

О чем? О фигурках на доске... Но Шульдих ни хрена не играет в шахматы. Он где-то слышал, что это игра для торговцев.

Торговцев Шульдих не презирает, скорее наоборот. Однако, не рискуя проверкой, куда легче остаться непревзойденным.

Экзамены и тесты Шульдих терпеть не может — еще со времен «Розенкройц».

Шульдих не играет в шахматы, зато отлично представляет, что такое выгодный размен. В последние ночи чужой сон снится ему столь часто, что почти уже стал своим. Он точно знает, что нужно сделать, чтобы сон не сбылся. Чтобы бетонный пол не пошел трещинами... как сетчатка — если слишком долго глядеть на солнце.

Кстати... Шульдих никогда и никому этого не говорил — но он ненавидит едкий вкус холодной морской воды.

...Он останавливает машину на краю хайвэя, невзирая на все чертовы запреты, — и смотрит. Огромный трейлер, скатившийся с обочины после аварии, кажется перекрученным обрывком ветоши. Яркие иероглифы на боках — уже не реклама, а просто грязь. Или кровь. Или хер знает что еще. Кабина вращалась быстрее кузова, пока эта громада сваливалась по откосу. Зрелище... по крайней мере — останавливает взгляд.

И отчетливо воняет бензином. И гарью. И мокрой землей.

Вой и суматошное перемигиванье сирен — совершенно лишнее дополнение. И черные фигурки, карабкающиеся по стенам фургона, похожи на жуков-падальщиков. Никакого почтения к смерти. Шульдих смотрит еще немного. Потом заводит мотор.

Завязанный уродливым жгутом трейлер — еще одна царапающая песчинка в глазу. Не сморгнуть... Он щурится. И до упора давит на газ.

Кому суждено быть повешенным — не утонет.

 

* * *

 

Зато доволен Фарфарелло. Когда Шульдих возвращается, ирландец занят тем, что отчищает от крови свои ножи. Целый ритуал для него — и лезвия, похожие на рыб, жадно ловят электрический свет.

— Удачная охота? — Шульдих потягивается в дверях.

Фарфарелло даже не поднимает на него глаз. Слишком занят. Кончик языка мелькает в прорези бледных губ.

— Так себе. Дешевые души...

Иногда классификации ирландца вгоняют телепата в ступор. Нечасто, впрочем: он предпочитает не задумываться над тем, чего не понимает.

— Сколько? — интересуется он вместо этого.

Фарфарелло не отвечает — только думает в ответ. Один — человек в аккуратном сером костюме, с рацией, встроенной в мобильный телефон. Вторая — девушка спортивного вида с газетой, у стойки информации в аэропорту. Третий...

Если Фарфарелло будет действовать такими темпами, у «Критикер» скоро закончатся агенты.

— Стоп. — Немец вытягивается на полу, ловко огибая разложенные ножи. Он ухитряется не задеть ни один, так что Фарфарелло не возражает, когда Шульдих укладывает голову к нему на колени. — Вот этого я тебе не заказывал.

Ирландец поводит плечами. Стилет как змеиный хвост в шершавых мозолистых пальцах, то прячется, то исчезает. Шульдих морщится, когда отраженный свет белесой мутью заливает глаза.

— Может, он бы пошел в «Критикер» в будущем. Спроси Кроуфорда. Это по его части.

Чувство юмора Фарфарелло действует на Шульдиха еще хуже, чем пресловутые классификации. Такое же неуловимое, как ножи ирландца. Такое же непредсказуемое. Порой убийственное.

Хуже всего — иногда немец подозревает, что на самом деле тот предельно серьезен.

— Нет. К Кроуфорду не пойду. — В комнате остро пахнет антисептиком. Шульдих зевает, открывая и вновь закрывая глаза.

Иногда Фарфарелло спит на полу, стягивая с постели покрывало, но не подушку. Иногда — в кресле. Иногда на кровати — но поперек. Черт знает, отчего это зависит, но так ирландцу комфортнее.

Иногда Фарфарелло спит с Шульдихом. С того самого дня, как Кроуфорд объявил о скором приезде гостей. И они вместе отправились на маяк, в серый зал, где на бетонном полу нет ни единой трещины. И Кроуфорд сказал, что команде нужны щиты. Никакой зависимости между одним и другим. Само собой, никакой. Но Фарфарелло — всё равно, а Шульдиху...

В общем, тоже.

Выслушивая поручения Кроуфорда, в последнее время Шульдих старательно избегает смотреть на его лицо.

...Ну, а у меня какая душа?

Он предсказуем. Он все-таки не удерживается и спрашивает Фарфарелло. После.

Он засыпает раньше, чем услышит мысли ирландца в ответ.

 

* * *

 

Лучшие планы Шульдиха — те, что рождаются совершенно спонтанно.

Девочка с нежно-цветочным именем — у магазина мертвых цветов... В кого еще ей быть влюбленной, как не в убийцу?

Если разыграть свою схему удачно, это может быть даже красиво.

Чертова Япония плохо действует на него. До приезда сюда Шульдих никогда не считал себя эстетом.

Он взял с собой Фарфарелло, планируя самый обычный боевой выход. Всё очень просто: четверо членов команды «Вайс» были в видении американца. Если убрать их заранее — то пирамида рассыплется ко всем чертям. Однако теперь...

— Погоди, — бросает он ирландцу, уже готовому выскользнуть из машины. — План «Б».

— Ты не говорил ни про какой план «Б». — Фарфарелло не любит неожиданных изменений. Единственный глаз вспыхивает желтизной. Язык пробегает по губам, раз за разом, и всё стремительнее.

Шульдих не обращает внимания. Он слишком захвачен новой идеей.

Чужие мысли — мелкая серая пыль. Труха. Люди набиты трухой под завязку.

Шульдих искренне рад, что в него никто не влюблен.

...Девочка с именем розовых лепестков идет за ним с покорным любопытством — стоит лишь произнести пару нужных слов.

Вещь для использования, ничего больше. Если как следует поискать — наверное, где-нибудь даже обнаружится бирка. Если цветок — то искусственный... Как и все они — впрочем, не новость.

Фарфарелло делает из живых людей мертвецов, и ему это нравится. Шульдих видит слишком мало разницы между первыми и вторыми, чтобы получать от убийств настоящее удовольствие.

В перспективе собственной смерти больше всего Шульдиха не устраивают две вещи. Ее неизбежность — и то, что никто не напишет ему приличный некролог. Герр Шанцлер почему-то не кажется подходящей кандидатурой...

Однако Кроуфорд не станет слушать оправданий, если узнает, что немец с ирландцем ослушались прямого приказа не трогать «Вайс». Так что девочка по имени Сакура появляется как раз вовремя. Если бы Шульдих верил в провидение...

Впрочем, он все равно бы сказал, что это случайность.

— Поехали, посмотришь на сестру своего Фудзимии.

Девочка садится в машину. В ее глазах — пустота ожидания. В ее мозгах — липкость сахарной ваты. В ее будущем — серая комната с голыми стенами в лаборатории, где сейчас вовсю орудуют заезжие умники из «Лебенсборн».

— Поехали... Ты хотела знать правду — и ты ее узнаешь.

Девочка пристегивается ремнем безопасности. Ее руки слегка дрожат.

Он может отыметь это тело. Он может отыметь эти мозги. Вопрос «зачем» не стоял никогда — не стоит и сейчас. Однако... Шульдих и сам удивлен, насколько сузился его диапазон желаний.

Если цветочная девочка поможет ему выжить, этого будет довольно.

Над остальным он подумает как-нибудь позднее. Если конечно...?

Нет. Черта-с-два!

Шульдих не оставляет себе выбора. У жизни — слишком тоскливая альтернатива.

У него будет это «позднее».

 

* * *

 

Обнаженное бледное тело в лабораторной зале, внизу, на серой кушетке, залитое беспощадным люминесцентным светом, не кажется непристойным. Не кажется уродливым — так же, как и красивым. На его наготу суетящиеся вокруг лаборанты в белых халатах обращают не больше внимания, чем на неизменность плазменных мониторов, где темно-зеленые кривые в точности повторяют линию невысокой груди и торчащих косточек бедер. Под полупрозрачной кожей мраморные прожилки артерий и вен разносят питательный раствор вместо крови. В лаборатории холодно. Вторая девочка — та, которую Шульдих привел с собой, — зябко держит себя за плечи.

— Я помог тебе. Теперь ты поможешь мне. — Об этом легко говорить. С усмешкой. С ленцой в голосе. Он уже не сомневается, что всё продумал, как надо. — Только придется еще подождать. Пойдем.

Девочка, которую Шульдих оставляет в одной из комнат первого этажа, ничем не отличается от той, в операционной. Куколка, которой не суждено стать бабочкой. Бабочка, проткнутая иголкой, даже до первой попытки взлететь.

...Энтомологом Шульдих тоже себя не считает. Он попросту практичен: почему бы не приколоть к стене бабочку — если нужно прикрыть дыру на обоях?..

Он прикидывает, когда лучше вывести девочку на Фудзимию — с максимально разрушительным эффектом, — когда навещает ее во второй раз.

В общем, план уже почти готов. Остается всего лишь...

...— Шульдих. Это была плохая идея.

Ч-черт бы его побрал! Так и заикой сделаться недолго — особенно когда этот гребаный йо-йо вдруг налетает на него в полутемном коридоре. Отшвыривает к стене. Наваливается всем весом...

— Нормальная, — огрызается он на автомате, стараясь не смотреть в белые от ярости глаза.

У Шульдиха уходит секунд пять, чтобы понять: Кроуфорд говорит не просто о сегодняшнем плане. Кроуфорд говорит...

Он пытается высвободиться. Дергается вбок всем телом. И взгляд — нервным рывком назад. На дверь. Потом в сторону. Нет, ну мать же его, долбаный сукин сын...

 

* * *

 

— За мной, — командует Кроуфорд. Уже после того как заглядывает в комнату.

Он смотрел на девчонку молча, минуты две — и Шульдих понятия не имеет, о чем тот мог думать. И ловит себя на мысли, что даже если бы не щиты... наверное, все равно предпочел бы не знать.

Он смотрит в спину, обтянутую кремовым пиджаком. Смотрит, как Кроуфорд уходит вперед — и машинально прибавляет шагу. Он ненавидит смотреть кому-то вслед. Он ненавидит...

Гребаный чертов ублюдок.

Планы ломаются на глазах. Трещат по швам. Рушатся — и рассыпаются в прах.

Шульдих слышит их прощальный хруст — за натужным гулом мотора. За визгом шин в поворотах. За скрежетом гравия — когда автомобиль, изрядно попетляв по улицам, — неожиданно съезжает к реке.

У него были хорошие планы. Хорошие, мать его! И этот кретин йо-йо...

— Послушай, Кроуфорд...

Ответом — только резкое:

— Не сейчас.

Автомобиль проезжает еще метров десять и останавливается. Чуть ниже, под обрывом, лениво плещется вода. Если Кроуфорд собрался его пристрелить — лучшее место подыскать трудно. Предусмотрительный сукин сын. Ленивый.

Шульдих ухмыляется, вылезая из машины. Он надеется, американец не станет тратить время на лишние разговоры. Ему давно уже осточертели слова.

...— А теперь объясни, какого черта ты притащил ее в лабораторию.

Шульдих пожимает плечами. Шульдих продолжает ухмыляться. То, что в руке у Кроуфорда нет пистолета, не означает ровным счетом ничего.

— Куда же еще? Хотя... пожалуй, да. На коврике в прихожей она бы смотрелась неплохо.

Шульдих давно понял, что у Кроуфорда проблемы с чувством юмора. По крайней мере, с его чувством юмора — точно. Сейчас у Кроуфорда лицо директора школы, которому второгодник пытается объяснить, что опоздал на урок, потому что его похитили инопланетяне.

...Если Кроуфорд потянется за пистолетом, Шульдих успеет ударить ментально. Не так, как в ту ночь. Действительно — ударить. Шансы примерно один к четырем. Шульдиху доводилось рисковать и при худших раскладах.

Он смотрит американцу в лицо. Он думает о том, что тот, похоже, толком не спал как минимум трое суток. Это хорошо. Это притупляет рефлексы. Это значит — скорее, уже один к двум.

— С чего вообще ты так взбеленился, Кроуфорд? Парни из «Лебенсборна» про девчонку не знают. И черта-с-два ее там найдут...

Вместо ответа, американец неожиданно прикрывает глаза. Глубокий вдох — и выдох сквозь тесно сжатые зубы.

— Любая новая переменная — это два десятка новых векторов. Если ты решил совершить самоубийство — лучше сделай это тихо и в своей комнате, не подставляя остальных.

Вот так, значит, да?

— А не пошел бы ты на хер со своими нотациями! Я хоть что-то пытаюсь сделать... и сделаю, мать твою! Времени осталось всего ничего, между прочим — ты помнишь об этом?!

— Ты ничего не будешь делать. Это приказ.

Зрачки в зрачки... они кружат, как в поединке, — даже оставаясь на месте. Они бесконечно сужают спираль.

Игра?..

Сейчас усмешка на лице — не больше чем лишний угол. Отвоеванный на доске, в партии белыми против белых. Сейчас усмешка — натяжение мышц. Такое же необходимое, как боль от ногтей, врезающихся в ладони.

Но руки Шульдих прячет в карманах. А усмешка — это подарок. Фора для самого себя.

— Ничего не делать? Приказ? Отлично. Тогда... не забывай мне приказывать, когда поесть, а то помру с голоду — в Гамбурге не поймут. Еще — когда ложиться спать. Ну, и в уборную заглядывать — а то это может стать... неприятно.

Улыбка дается все легче. Вот только... какого хера так слепит солнце?

Кроуфорд, кажется, его даже не слушает. Впрочем, Шульдих рассчитывает именно на это. Чувство юмора?.. Да, он помнит. И нанизывает слова — сверкающий бисер на тонкой нитке...

...А затем — рвет ее внезапным рывком. Делая шаг вперед. Стирая с лица ухмылку. Со злостью щурясь в чужие глаза.

— Знаешь, если ты что-то задумал... На твое доверие-недоверие мне начхать. Но без меня у тебя все равно ничего не выйдет. Так что — выкладывай всё как есть. Или катись к чертям.

Кроуфорд в ответ лишь устало поводит плечами.

— Зиверс собирается проводить ритуал. Фудзимия собирается ему помешать. Это очевидно. На твоем месте я бы не стал так отчаянно мешать Фудзимии мешать Зиверсу.

Что он несет, этот чертов йо-йо? Что, будь он неладен, он там несет?!..

— Мать твою! Ты видел четверых «Вайс» — и нашу смерть. Я плевать хотел на все гребаные ритуалы. Я в гробу видал все гребаные ритуалы. Если «Вайс» станет трое... или двое... или ни одного — твоя картинка не сработает! Разве не так?

— Если Вайс станет трое. Или двое. Это приведет к непредсказуемым последствиям. Которых мы оба не хотим.

Они стоят так близко — что, кажется, перехватывают друг у друга воздух. Иначе... как еще объяснить, что Шульдиху так трудно дышать?

На несколько мгновений он забывает, что умеет улыбаться. На несколько мгновений он забывает, как разжать пальцы, стиснувшие лацкан безупречного чужого пиджака.

— Чего хочешь ты, Кроуфорд, я не знаю. Лично я — хочу выжить. Все равно, какой ценой. Так что... если у тебя есть план — я послушаю. Если нет...

Кроуфорд отряхивает пиджак. У Кроуфорда очень спокойный голос.

Шульдих отступает на шаг и отворачивается. Чужой воздух ему не нужен. От запаха чужой туалетной воды его тошнит — почти так же, как от чужих слов.

— В конце тысяча девятьсот сорок пятого года они начали разрабатывать операцию «Восход». Все это время они собирали силы и материалы...

...Нет. Шульдих не хочет знать ни про какой «Восход». Ни про воскрешение Гиммлера — чью душу Зиверс намерен вселить в коматозное тело девочки, чьи косы доходят почти до колен. Это настолько вульгарно... что уже почти не смешно.

И Шульдих по-прежнему не понимает — какого черта Кроуфорд опять требует от него не трогать чертовых «Вайс».

Он зевает. И даже не пытается прикрыть рот рукой.

— Публика заворожена и аплодирует. Ну, и чем тебе так помешал рейхсфюрер? Его, мать твою, не изберут сейчас даже в гребаный парламент, депутатом от гребаного Нойфитцерштруттена...

Кроуфорд всем своим видом показывает, что Шульдих может зевать хоть до второго пришествия. Кроуфорд думает о своем. И говорит о своем. И не слышит никого, кроме себя.

В точности как и всегда.

— Они полагают, что готовы начать все сначала. То, что не смогли закончить в сорок пятом. Они собираются воскресить не только рейхсфюрера, но и весь Третий Рейх. Используя острова, как стартовый плацдарм. На это уйдет несколько лет — чтобы при помощи Штатов изменить конституцию и снова начать наращивать военную силу. Это будут несколько очень беспокойных лет. У нас мало шансов.

— Ты слишком тщеславен, — сообщает в ответ телепат. — Тебе мало орденов? Решил заработать себе еще Нобелевскую премию мира? И синий плащ Супермена?

...Точнее, он лишь собирается это сказать. Он собирается быть невозмутимым и саркастичным. Логичным — в кои-то веки. Чтобы наконец достучаться до этого сукина сына. Чтобы... наконец-то... ему... объяснить...

— Ты... долбаный... тупой... кретин! Какие на хер изменения в конституции?! Ты о чем вообще, идиот хренов?! Ты же сам, своими глазами видел — мы сдохли все на этом гребаном маяке! Ты. Я. Ирландец. Наоэ. Все! Да я бы за эти твои «несколько беспокойных лет», мать твою...

Логика обламывает углы. Углы ломают логику, ко всем чертям.

Слова... Гребаная вавилонская башня рушится — и погребает его под собой...

— Заткнись, — говорит Кроуфорд. — Мы ушли оттуда. Из гребаного маяка и из-под гребаных немцев. Если тебя это не устраивает — иди и звони Шанцлеру. Прямо сейчас.

— Ч-чего?..

Внезапно Шульдих начинает слышать, как шумит на камнях вода. Река переваливает через окатыши свое грузное скользкое тело. Кряхтит. Перемалывает песок.

Внезапно Шульдих начинает слышать, как стучит у него в висках кровь.

— Ты сказал... Из-под... кого?..

Кроуфорд молча смотрит в упор. И ждет. Глаза за стеклами очков — как снайперские прицелы. Он даже не пытается сделать вид, что ему все равно. Он даже не пытается убедить телепата, будто бы у того есть шанс.

— У тебя наконец-то появился выбор, Шульдих. Ты этого, кажется, очень долго хотел.

Река течет у них за спиной. Шульдих оборачивается взглянуть на отражения. Река растворяет их, разбивая на тысячи мозаичных осколков.

 

* * *

 

...— Ты охренел, Кроуфорд. Таблетки. Терапия. Электрошок. Теплое молоко на ночь. Что угодно... — Шульдих учится спокойствию у реки. Шульдих учится растворяться. Еще немного — и он сумеет себя убедить, что последние полчаса ему просто привиделись. Шульдих качает головой. И морщится от боли в висках. — Ты вконец, мать твою, охренел.

Выбор — не более чем попытка сузить жизненное пространство.

Истина в том, шепчет Шульдиху река, что его жизненное пространство сейчас — не шире чужой ладони.

Ладони — на которой Кроуфорд протягивает телефон. У гребаного сукина сына ни разу не дрогнули пальцы, когда он набирал десятизначный номер.

Шульдих забирает мобильник. Вертит — как будто понятия не имеет, что с ним делать.

Нажми кнопку вызова, говорят глаза Кроуфорда за равнодушными стекляшками очков. Нажми, говорят закаменевшие скулы и подбородок. Нажми, говорит правая рука, размеренно оглаживающая борт пиджака. Так небрежно...

Но Шульдих любит мелодрамы только в собственном исполнении. И... река по-прежнему бормочет о чем-то своем. Река для него сейчас — куда интересней.

— Нас найдут и прикончат. — Он не глядя возвращает Кроуфорду телефон. — Ты съехал с катушек, если надеешься, что нам это спустят с рук. Ты...

— Не прикончат, — перебивает Кроуфорд, — потому что мертвых не убивают. Именно для этого нам нужны «Вайс». Все четверо. В подземелье. Они сорвут Зиверсу ритуал и прикончат полторы тысячи человек. И торжественно погибнут. Вместе с нами.

— Мать твою... а ты не мелочишься!

Шульдих мотает головой. Рыжие пряди падают на глаза — чертова бандана как всегда ни хрена не держит! — и он раздраженно отбрасывает их назад.

И этот гребаный псих еще ему читал мораль о методах самоубийства?!..

— Ну — и куда потом? Подашься в голливудские режиссеры? Тебя там точно с распростертыми объятиями примут — с такими-то сценариями... — Черт возьми. Может, сегодня утром он попросту позабыл проснуться? Может, сейчас он откроет глаза — и обнаружит на прикроватном столике горячий сладкий кофе и бриоши? Может, Господь Бог всё же не такая беспардонная сука, каким представляется в последнее время? — Кроуфорд, это бред — всё, что ты тут несешь. Какого хера спасать мир, гробить генштаб, и так далее?.. А потом что, до конца жизни просить подаяние и прятаться по углам от каждой тени?!.. Нам всего-то надо — не сдохнуть на гребаном маяке. Не больше... Это ничего, что я тебе все время напоминаю?

...Самое убийственное в том... что Кроуфорд остается убийственно серьезен.

Карие глаза смотрят куда-то сквозь, делаются прозрачными, как речная вода.

— Я не собираюсь спасать мир. Всего лишь собственную шкуру. И людей, за которых я отвечаю. Я не собираюсь никого спасать насильно. Но от телефона ты отказался сам.

— Я запомнил номер, не сомневайся.

Может, купить ему абонемент на курсы «Как развить чувство юмора за десять уроков»? Впрочем, Шульдих сомневается, что Кроуфорд примет от него такой подарок.

Да и времени почти не осталось...

Он недовольно пинает камень под ногами. Провожает взглядом его полет с обрыва.

Американец, закурив, также отворачивается к реке.

— Кроуфорд. Я серьезно. Это бред — уходить из SZ...

Шульдих готов сделать последнюю попытку. Шульдих готов делать эти последние попытки снова и снова, сколько понадобится. Гребаный чертов бред... У человека, демонстративно повернувшегося к нему спиной, похоже, давно и бесповоротно снесло башню. И что теперь? Может и правда — послать Шанцлеру сигнал SOS... и пусть приезжает...

...ага, точно — а заодно прихватит и носки для Фарфарелло...

— Я тебя не сдам в любом случае. Мы повязаны намертво, так что... Но все равно — это бред! Ты разве не понимаешь?!..

— Нет.

— Блядь...

Воздух — смесь сырости и мазута. Шульдих втягивает его полной грудью и жалеет, что не носит с собой пистолет. Желание выстрелить в обтянутую кремовым пиджаком спину почти непреодолимо. А так — он может разве что наставить палец и сказать: «пуф».

Что ж... это тоже выход. И последний патрон — себе.

— Черт, чувствую себя гребаным рекламным агентом... Нет, ну серьезно. Ладно бы я еще рыпался... или Фарфарелло — по нему вообще блок D плачет... Но тебя-то что не устроило? В званиях обошли?! — Деревья над головой шелестят кронами, перешептываются о чем-то с рекой. Деревья набрасывают на них обоих сеть, сплетенную из теней. Дырявую — но хрен выскользнешь. Фарфарелло не зря всегда нравились рыбы... — SZ — наша гребаная крыша, Кроуфорд. Хорошая, плохая, дырявая... Крыша. Объясни — чего я не понимаю?

Американец и не думает оборачиваться. Его голос вплетается в разговор воды и листьев негромким монотонным речитативом.

— Я дважды говорил с ним, Шульдих. Дважды. В мире много куда более спокойных мест. И куда менее сумасшедших крыш.

— С ним?.. — Шульдих отказывается понимать этот птичий язык.

— С Вольфгангом Зиверсом. С Робертом Фладдом. Со штурмбанфюрером SZ.

— А-а... это тот самый, от кого ты велел мне загораживать всю команду щитами? Ну, спасибо — теперь нам хотя бы и правда есть, что скрывать...

Докуренная до фильтра сигарета летит в воду, оставляя за собой неровную дымную нить, которая тут же рвется и тает. Шульдих провожает ее взглядом. И пинает очередной камень — больно ударяясь ногой об узловатое корневище, торчащее из земли.

Черт его знает... но почему-то всё сразу становится проще.

 

* * *

 

— Когда они приедут. Фудзимия решит поиграть в доморощенного террориста. Держись к ним поближе. К Фладду и его спутникам. Мецлер говорит, он держит при себе пифию. Я хочу знать... насколько хорошо она видит. Иначе все это не имеет смысла.

Шульдих выслушивает — и отворачивается. Шульдих не собирается отвечать.

Шаг в сторону. Он закрывает глаза.

На внутренней поверхности век мелькают круги — красные, белые, черные... Он пытается их сосчитать.

Где-то вдалеке — смутные тени чужого присутствия. Если поднапрячься, можно прочесть мысли. Про тесноту в метро в час пик. Про тугую, обтянутую кожаной юбкой задницу. Про вечерний матч...

Внешнее и внутреннее стираются слишком легко. Не оставляют следов.

Иногда Шульдих думает, что смерть окажется просто отдыхом.

Иногда Шульдих думает, что еще не настолько устал.

У Кроуфорда воспаленные глаза, и он то и дело забывает моргать. Они оба сейчас.

Иногда Шульдих жалеет, что не родился на свет девочкой с нежным цветочным именем. Он сейчас бы поверил любому, кто сказал бы ему, что все будет хорошо.

— Будет тебе пифия. Не вопрос. — Взгляд то и дело соскальзывает. Он ничего не может с этим поделать. Как и с левой рукой нервно трущей запястье правой — там, где был перелом. — Что с девчонкой? Убрать?

— Не вздумай. Пригодится. Просто оставь все, как есть.

— Как скажешь, — кивает Шульдих. Меньше хлопот. Хотя... всё равно. — Что еще?

...Зиверс с остальными прилетает завтра. Лимузин уже заказан. И особый маршрут. И кортеж прикрытия: обманка на случай слежки.

Нет ничего, что трогало бы Шульдиха меньше.

Ему хочется еще раз заглянуть Кроуфорду в глаза. Он уверен, что чего-то там недосмотрел. Он уверен, что если попытается получше, то сумеет — на этот раз.

Но гребаный американский сукин сын отворачивается. И заходит за спину. И зачем-то, будь он неладен, опускает руку на плечо. И едва ощутимо сжимает пальцы.

— Наоэ и Фарфарелло — ни слова. На случай, если пифия у Зиверса все-таки есть.

— Ну да, без тебя бы никак не сообразил... — ворчит Шульдих.

И морщится. Потому что самое естественное сейчас — обернуться. Он ведь хотел взглянуть тому в глаза, разве нет? Если обернуться — подбородок придавит чужие пальцы. Если обернуться и слегка наклонить голову, то...

Потому что самое разумное сейчас — сделать шаг вперед.

Шульдих не двигается. И кривит губы в усмешке.

— Ты еще позавтракать мне скомандовать не забудь.

— Завтрак ты пропустил. Время ланча.

— Дерьмо.

Это никак не относится к ланчу. И Кроуфорд, прячущий наконец руки в карманы, понимает без пояснений.

— Дерьмо, — всё же повторяет немец и пожимает плечами. Он еще чувствует тепло там, где только что была чужая ладонь. Тепло, которое слишком быстро уносит ветер. — Я не верю, что у тебя получится. Ты не веришь, что я не сдам. Дерьмо. А насчет обеда... Как насчет лобстера? Со сливочным маслом и укропом. В Цукидзи есть один ресторан...

Кроуфорд молчит еще пару секунд. Если бы Шульдих не знал его так хорошо, он решил бы, что Кроуфорд слушает реку. И ветер.

— Так будет до самого конца. Не худший вариант, — роняет тот наконец.

И это тоже никак не относится к ланчу.

 

* * *

 

...Кроуфорд делает пару шагов к машине. Бросает через плечо:

— Ты за рулем.

Шульдих идет за ним, опять, как совсем недавно, глядя в спину, и убыстряет шаг.

Он ненавидит смотреть кому-то вслед. Он ненавидит...

А, к черту!

Он нагоняет Кроуфорда и слегка толкает того кулаком под ребра.

— А ты — платишь. У меня же теперь, мать твою, режим экономии... — И забирает ключи от «тойоты» из протянутой навстречу руки.

 

* * *

 

В Цукидзи как всегда ветер пахнет йодом и солью. В последнее время Шульдиху кажется: именно так пахнет смерть. Хотя... ровно с тем же успехом она может отдавать порохом. Гарью. Сырым суглинком. Больничным эфиром.

Пряной цитрусовой горчинкой...

Когда выбор настолько велик — он перестает иметь хоть какой-то смысл.

— Без разницы, — говорит Шульдих официантке, когда та спрашивает, какое он предпочтет вино. — На ваш вкус. Удивите меня.

...Он осознает свою ошибку, лишь когда им приносят какую-то сладковатую сливовую дрянь.

Шульдих смеется — и выпивает свой бокал залпом.

До дна.

 

 

«Нация живет счастливо до тех пор, пока помнит о своем прошлом и о величии своих предков».

Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС

 

АВЕРС

 

Широкие белые крылья подрагивают на ветру. Он спускается вниз по кривой спирали, роя носом тяжелый, влажный воздух. Пытается приподняться на последнем витке, но запутывается в кустах.

Обмякший треугольник в густой зелени. Если прислушаться — можно услышать последние удары пульса. Если есть что-то недолговечнее бабочек-капустниц — это бумажные самолеты.

Кроуфорд складывает второй, машинально загибая углы. Он думает о человеке, у которого получалось заставить их летать по-настоящему. Он думает о людях, которые пережили этого человека. Которых он убил позавчера. Которых Фарфарелло убил вчера. Которых они с Шульдихом пойдут убивать сегодня.

Весь «Критикер» напоминает ему огромный бумажный самолет — такой же игрушечный, такой же бестолково дергающийся, так же упрямо желающий попасть на небо.

 

— Это безумие, Кроуфорд. Серьёзно. Мать твою, кончай эти проверки.

Теперь они говорят только в машине. Кроуфорд осматривает ее каждое утро. У него достаточно поводов для осторожности, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. У него есть «Критикер».

Если бы «Критикер» не существовало, Кроуфорду пришлось бы их выдумывать.

— Что ты выяснил?

— На что ты меня тестируешь? Лояльность? Гибкость? Ситуативная логика? Абстрактное-мать-его-мышление?

Этот узел он тоже видел. Но был уверен, что его удастся обойти. Развилки временами слишком нечетко просматриваются. Стоит подуть восточному ветру — и самолетик собьется с курса.

Последние дни рыжий был слишком адекватным. Следовало заподозрить неладное еще вчера. Следовало перестраховаться. Следовало отвлечься от третьей трещины справа от умирающего Фудзимии...

От умирающего Наоэ.

От умирающего Фарфарелло.

«Тойоту» заносит на повороте. Первые капли размазываются по лобовому стеклу.

— Шульдих. Останови машину.

— По какой шкале оценка, Кроуфорд? Десять баллов? Сто? Процентное соотношение Райзенфельда? Сколько пунктов я уже набрал?

— Шульдих. Тебя никто не проверяет.

— Ложь. Ты слишком вменяемый сукин сын, чтобы ввязываться в такое дерьмо. Проставь за меня нужные галочки. Заполни и отошли им чертов опросник. И прекрати ломать комедию.

Капель все больше. Шульдих и не думает смывать их со стекла. Шульдих и не думает смотреть на дорогу. Он выжимает из «Тойоты» уже девяносто миль в час — и, кажется, не собирается останавливаться.

Кроуфорд знает, чем все закончится. Руинами нового Вевельсбурга.

Кроуфорд не позволит, чтобы все закончилось чем-то еще. Он слишком тщательно выстраивал этот план. Кроуфорд знает, как побегут трещины. Кроуфорд знает, с какой стороны должен дуть ветер.

Он открывает окно, и резкая струя мокрого воздуха едва не сбивает с глаз очки. Гул дороги заглушает чужой голос. Шульдих продолжает вжимать в пол педаль. Шульдих небрежно выкручивает руль и ухмыляется, когда позади раздается визг тормозов и пронзительные гудки.

— Ни хера у них нет провидца. Они были напуганы, мать твою, они едва не обделались. Все, кроме Фладда. Зиверса. Как его там еще. Что ты видишь, Кроуфорд? Мы все-таки слетим с автобана?

— Нет.

— Мы слетим, Кроуфорд. Твои картинки не сбываются.

— Останови машину.

— Я хочу знать, что ты задумал. Я хочу знать подробности. Раз уж я завтра буду крыть тебя от этой гоп-компании. Я имею. Право. Знать.

Усмешка на тонких губах подрагивает. Длинные пальцы барабанят по рулю. Кроуфорд думает, что на такой скорости не возьмется срывать ручник, пытаясь остановить машину. Кроуфорд думает, что на такой скорости не станет стрелять.

Разумеется, ему жаль потерять немца.

Еще — он видел результат обоих вариантов. Кроуфорд не собирается умирать.

— Ты улыбался тогда. Ты вынудил меня ее оставить. Ты знал, что она подменит тело. Что эта сучка притворится коматозницей. Что теперь, Кроуфорд? О чем ты завтра собираешься говорить с оберстгруппенфюрером?

— О том, что все идет по плану, разумеется.

— Я хочу увидеть этот план.

— Это невозможно.

Сто двадцать миль в час. Слишком темно, чтобы разобрать направление. Слишком много капель на стекле. Кроуфорд думает, что не следовало садиться к Шульдиху в машину. Кроуфорд думает, что он тратит лишний час — из тех нескольких, которые он все-таки отвел себе на сон.

Кроуфорду скучно. В последнее время он слишком часто умирал.

— Я отсматриваю вероятности, исходя из статус-кво. Все, что меняет статус-кво — вносит дополнительный хаос в линии. Ввести тебя в курс — создать несколько дополнительных развилок. У меня нет времени на то, чтобы ими заниматься.

— А у меня нет времени на то, чтобы с тобой загибаться. Кроуфорд... кончай свою гребаную проверку.

— Нам пора возвращаться.

— Мы ни хера никуда не вернемся, пока ты не объяснишь, какого черта позволил ей передать Фудзимии тело!

Кроуфорду душно. Он облизывает губы, глотая мелкие капли дождя. Он снимает очки и закрывает глаза. Он думает, что, открыв их, окажется в собственной комнате. Он думает, что зря не выпил снотворного.

Кроуфорд думает, что приятных снов не бывает. Кроуфорд думает, что сны всегда заканчиваются смертью. Кроуфорд говорит:

— Зиверс чувствует неладное. Он знает, что у нас проблемы. Он не должен знать, что наша главная проблема — это Зиверс.

Это просто, хочет сказать Кроуфорд, но во сне ему слишком хочется спать. Адреналин закончился. Остались только капли на губах и нервные автомобильные гудки, и резкие повороты. Воздуха по-прежнему не хватает.

Это просто, улыбается Кроуфорд. Зиверс узнает про девчонку. Зиверс закономерно решит, что они справятся. Зиверс не подкопается.

Это просто, молчит Кроуфорд.

Умирать — это просто. Каждый раз — по-новому. У него чертовски изобретательная судьба.

— Ты блефуешь. Блядь, да что у тебя вообще есть, кроме чертова блефа, Кроуфорд? Ты собираешься закопать нас заживо просто потому, что тебе надоела серая форма?

Он собирался уходить сам, думает Кроуфорд, качая головой.

Он не собирался тащить за собой балласт, думает Кроуфорд. «Комитет заботы» — это было бы просто. Своевременная автокатастрофа — фальшивый билет на тот свет для него одного. Обуглившиеся останки на дне залива. Это было бы проще простого — если бы сукины дети из «Критикер» впервые не вышли из-под контроля.

Ханаэ ничего не смогла сделать, даже если бы захотела. Ее предусмотрительно отстранили, после того как разобрали отчеты покойного шефа полиции.

— Мне надоела твоя блажь. Если ты хочешь покончить с собой — я одолжу тебе пистолет. Если ты хочешь остаться на стороне Гамбурга — я одолжу тебе телефон. Если не хочешь ни того, ни другого — останови машину.

— Мы навернемся вместе. Мы, мать твою, слетим в кювет. За этим или следующим поворотом. Хреновый из тебя оракул.

— Вероятностник, — тихо поправляет Кроуфорд, медленно поднимая веки. У телепата талант водить машину на ощупь. Они до сих пор ни в кого не врезались.

Кроуфорд думает, что видит неправильный сон.

Кроуфорд думает, что самое главное — правильно загнуть хвост. И плавно запустить. Вчера Кроуфорд приехал на кладбище и двадцать минут стоял над могилой человека, который похоронил «Комитет заботы». Он не очень-то понимал, зачем. Он едва не столкнулся там с Фудзимией.

Кроуфорд жалеет, что не взял у человека, который забрал с собой на тот свет его первый и лучший план побега, пару уроков. У Кроуфорда нет времени на ошибки.

— Тебе действительно придется. Избавляться от машины. Но лучше, если до этого мы из нее выйдем, — говорит Кроуфорд, поворачивая голову и улыбаясь. Обветрившаяся кожа идет мелкими трещинками от натяжения.

По швам, думает Кроуфорд.

Как лепнина, думает Кроуфорд.

— У нас не получится, — отвечает телепат, слишком сосредоточенно глядя на стекло, за которым он все равно уже ни черта не видит.

— У нас нет другого выхода.

— У нас...

— Нет.

— К черту.

— Шульдих.

— Нет.

Мокрые бумажные самолеты не умеют летать. Кроуфорд думает, что если послезавтра будет дождь — им не выбраться.

Кроуфорд знает, что послезавтра не будет дождя. Он усаживается поудобнее — за несколько секунд до того, как Шульдих молча бьет по тормозам. Он выходит и наблюдает за тем, как телепат сталкивает автомобиль с откоса. Мокрые длинные волосы в темноте кажутся каштановыми. Болезненно-тусклыми.

Телепат морщится и трет запястье. В последнее время слишком часто трет запястье — с отсутствующим взглядом и подчеркнуто легкой улыбкой, криво приклеенной к бледному лицу. Это тоже часть ветра, думает Кроуфорд.

Это тоже часть ветра — подходить сзади и наматывать на кулак мокрые пряди. Зарываться пальцами в густые волосы. Греть ладонь о теплую кожу. Вкладывать сигарету в чужие губы — чтобы избежать лишних слов. Это тоже часть ветра — курить одну на двоих и молчать. Иначе самолет ни хрена не взлетит.

 

* * *

 

В доме слишком много углов и слишком тонкие стены. Он слышит, как дождь стучит в стекло чужого окна. Сминает лист за листом в комок. Под столом — не видно ковра от выброшенных измятых бумаг.

Каждая исчеркана десятками десятков линий — тщетной попыткой запечатлеть многомерное пересечение развилок и узлов на ограниченном пространстве. Рваные штрихи, лихорадочные пометки, восклицательные знаки... Будущее — зюйд-зюйд вест, подгоняющий штормовой девятый вал.

В доме слишком мало места для бумажных обрывков. В каждом из них — геометрия истории, которая никогда не состоится. Кроуфорд не помнит, когда он сделал свой первый бумажный самолетик вместо того, чтобы засовывать бумагу в измельчитель.

Кроуфорд больше не делает самолетиков. Слишком много кофеина и адреналина в крови. Мелкая дрожь в запястьях и сухость в гортани. Кроуфорд не собирается спать. Он может пропустить что-то важное. Он уже отследил два ранее упущенных вектора. Если сосредоточиться...

 

...— Почему бы нам не взглянуть на тело? — спросил сегодня утром мертвец перед тем, как ноги начали подгибаться. Перед тем, как Кроуфорда стало знобить. Выворачивать наизнанку. Рвать кровью. Перед тем, как он свалился на колени и сказал, что все это исключительно его вина. Что это предумышленный саботаж — чтобы запудрить всем мозги. Отвлечь внимание от настоящего предательства. От счетов, на которые заранее переведены деньги. От каналов, по которым он планирует сбежать на континент. Перед тем, как его отвели в блок D, Шанцлер снисходительно улыбался, подписывая приказ...

 

...Кроуфорд отмахивается от воспоминаний о прошлом, которого не стало. Это просто нехватка сна. Это переутомление. Это закончится меньше, чем через сутки. В пальцах ломается уже вторая сигарета. Он долго вытирает ладонь белым платком, а затем тщательно режет его на части. На маленькие белые квадраты, тридцать две идеально ровные безупречные клетки — половина шахматной доски.

 

...— Не разочаруйте нас, — сказал сегодня утром мертвец перед тем, как ослабить хватку. Перед тем, как Кроуфорд заверял его в лояльности. Перед тем, как Наоэ довел Кроуфорда до джипа. Перед тем, как Шульдиха пришлось оттащить от неправильной девчонки — и отправить возвращать правильную.

 

Блок D в памяти Кроуфорда отпечатался во сто крат лучше их последнего с Шульдихом разговора. Он затрудняется определить, какое из его воспоминаний относится к прожитым узлам, какое — к просмотренным. Он сжигает в пепельнице бумагу за бумагой — до тех пор, пока вся комната не наполняется едким запахом гари. Кроуфорд вспоминает о Масафуми. Кроуфорд вспоминает о Хелл. Это очень легко — смахнуть пепел со стола, тщательно вытереть ладонь и убедить себя, что просто запомнил отсмотренные узлы.

Что никогда не касался губами нежной кожи, пахнущей летними цветами.

Что никогда не слышал гортанных стонов. Что никогда не планировал ее убийства.

 

...— Снотворное закончилось, — зачем-то говорит Кроуфорд, присаживаясь на чужой подоконник. Шульдих не спит. Он читает книгу в пестром переплете и вырывает из нее страницы.

Кроуфорд сомневается, что телепат запомнил хотя бы одно предложение. Кроуфорд говорит:

— Они довольны.

Кроуфорд думает, что ему намного интереснее узнать, кто написал это бульварное дерьмо, чем спрашивать о том, как прошла операция, благодаря которой девчонка заняла свое место в лаборатории. Кроуфорд говорит:

— Восемнадцать часов.

Шульдих молча смотрит на него. Нервно постукивает пальцами по корешку. Пожимает плечами, откладывает книгу и принимается медленно расшнуровывать высокие ботинки. Пальцы иногда срываются, тут же возвращаясь обратно. За густой рыжей гривой — почти до самого пола — не видно лица.

Кроуфорд считает удары сердца. Кроуфорд считает капли на стекле. Надорвется — как пить дать. Он уже на пределе. Он был на пределе полторы недели назад.

Кроуфорд не знает, стоит ли Нью-Йорк таких вложений. Но следующей проверки на лояльность он не переживет. Это значительно сокращает его варианты.

— Ты одно скажи...

Щульдих избавляется от ботинок и растягивается на кровати. Смотрит в потолок отсутствующим взглядом. Пальцы мнут покрывало мелкими судорожными движениями — будто все еще возятся со шнурками.

— Сколько у нас шансов, Кроуфорд?

Кроуфорд считает черные стволы деревьев в парке через дорогу. Кроуфорд считает фонари вдоль трассы.

— Примерно как в Венеции, — говорит он, доставая из кармана роллер вместо пачки сигарет. — Достаточно, — говорит он, прикусывая край колпачка.

— А. Ладно...

За его спиной тихо шуршит покрывало. Кроуфорд знает, что рыжий чувствует ложь. Кроуфорд не лжет. Кроуфорд просто думает, что Шульдиху не стоит знать, чьи шансы он имел в виду. Сегодня у его предсказаний соленый металлический привкус.

В Венеции — у Ансельма Руэ было достаточно способов уйти. Первый и самый верный — не появляться в Венеции.

 

* * *

 

Они продолжают прибывать. Цюрих. Стокгольм. Варшава. Дрезден. Вильнюс. Лондон. Рим. Их просто узнать по характерным перстням — единственным рассекреченным знакам отличия. Их просто узнать по глазам, наполненным торжественным ожиданием.

У некоторых — с примесью злорадного восторга.

У некоторых — с примесью страха.

Кроуфорд поправляет очки, приветствуя своего бывшего куратора. Фон Мецлер выглядит на десять лет моложе своих пятидесяти пяти. Они с Кроуфордом кажутся почти ровесниками.

Фон Мецлер улыбается и напоминает о том, что скоро представится возможность отдохнуть. Скоро всем этим будут заниматься другие. Настанет новый мировой порядок. Кроуфорд не спрашивает — какой самому Мецлеру в этом толк. Кроуфорд не считает корректным задавать вопросы человеку, который сует голову в петлю.

Его личная петля уже давно давит на адамово яблоко. Галстук сегодня живет собственной жизнью. Кроуфорд то и дело поправляет узел. То и дело пьет холодную воду и прижимает ледяной стакан к виску. То и дело прикрывает глаза — чтобы не смотреть на ровные линии электропередачи. На разметку автострады. На двойные рамы. Ему достаточно малейшего визуального якоря, чтобы снова падать в темный подвал, и уклоняться от острых осколков, и кричать Наоэ, чтобы тот немедленно уходил налево, и смотреть, как он исполняет его приказ с опозданием в полторы секунды.

Полторы секунды — это очень мало, думает Кроуфорд, кивая фон Мецлеру с ответной улыбкой. За это время он успевает умереть всего два раза.

...Ни черта не понимаю. Ни Шондорфа, ни Зейшмита, ни Дорста... один Веймар, даже Шмидт второго заместителя прислал.

Кроуфорд говорит своему почти покойному покровителю:

— Я на это надеюсь.

Кроуфорд говорит своему почти покойному телепату:

Все правильно. Ты же сам передал агенту Гленценд рапорт о том, что видел в моем сне. Шанцлер вряд ли решил ставить генштаб в известность. У Гамбурга появился шанс самому стать себе генштабом.

Это означает — непременный раскол. Несколько месяцев на то, чтобы переварить перемены и усмирить ученых из «Лебенсборна», которые вряд ли обрадуются такой кадровой перестановке. Несколько лет на то, чтобы переварить рассекреченные архивы с атоллового острова.

Это означает, что никто не станет слишком дотошно проверять — куда, к примеру, пропало содержимое сейфа Такатори Рэйдзи. И почему с некоторых счетов через два часа после его смерти кто-то переводил деньги на сейшельский оффшор.

Это означает, что Кроуфорд не злопамятен и собственным уходом сделает герру Шанцлеру подарок, о котором тот не смел и мечтать.

— Если все пойдет по планам, мы улетим отсюда вместе, — говорит старая лисица, которую предало чутье. Похлопывает его по плечу. Почтительно кивает кому-то за его спиной.

...о, еще Берлин. Кроуфорд, их тут до хера. Мы действительно собираемся взорвать их всех?

Кроуфорд усмехается очередному знакомому лицу. Кроуфорд заверяет, убеждает, обнадеживает. Он чувствует, что еще немного — и его собственный бикфордов шнур загорится просто от трения. Он чувствует опаску в чужом мысленном голосе.

Ты боишься крови или ответственности?

Шульдих шлет его к чертовой матери. Если бы Кроуфорд каждый раз ходил к чертовой матери по приглашению Шульдиха — проще было бы открыть ей офис в Сибуе.

— Хорошие мальчики...

Скрипящий женский голос за спиной заставляет его обернуться. Женщину, проходящую в его сводке под именем Рут Строн, нельзя назвать старухой. С тем же успехом можно было бы назвать стариком мумию Эхнатона.

Она смотрит на него и улыбается. Она улыбалась точно так же, когда у него двоилось в глазах. Вольфганг Зиверс-Фладд выкручивал его желудок наизнанку, а она говорила о том, что звезды в последний раз стоят правильно. Кроуфорду казалось, что он видит каждую из этих звезд. Кроуфорду казалось, что он знает наизусть все констелляции. Все, что угодно — только бы свинцовый взгляд наконец-то отпустил его. Кого угодно. Ирландца, мальчишку, телепата. Весь чертов мир — за пару секунд покоя.

— Хорошие. Правильные мои мальчики...

...Здесь парень из Вены, ему нужен твой Мецлер. Эй?.. Спать следовало ночью... спать, а не изводить мне книгу на чертовы самолетики. Кроуфорд!

Рут Строн улыбается и качает головой — будто вместе с ним слышит чужой напряженный импульс. Если он немедленно не ответит — Шульдих может сорваться. Он не может ответить. Он смотрит в запавшие глаза маленькой женщины. На секстили глубоких морщин на желтых щеках. На выцветший еще, кажется, в прошлом веке пучок волос.

Он смотрит в спокойное лицо собственной смерти. Смерть довольно причмокивает подкрашенными губами.

— Много было работы, да. Глупые люди плохо ходят по клеткам, путают правила.

Краем взгляда он видит, как фон Мецлер заинтересованно оборачивается, отрываясь от собеседника.

...Кроуфорд, твою в бога мать, ты где?

— Но вы хороши. Вы справились. Вы только давайте, не подведите.

Краем уха он слышит, как вокруг смолкают разговоры. Это значит — появился оберстгруппенфюрер. Это значит — начало одиннадцатого. Это значит — осталось меньше трех часов.

...Кроуфорд?!

— Они не хотят рейхсфюрера. Они хотят зрелища. Вы подарите им лучшее зрелище, мальчики. Лучшее, которого они достойны.

Он чувствует напряжение каждой мышцы — медленно кивая. Она кивает вместе с ним. Смерть, которая улыбается ему на прощание и возвращается на свое место — за левое плечо мертвеца.

Фладд произносит торжественную речь для узкого круга. Там, в церемониальном зале, будет слишком много членов «Общества взаимопомощи». Праздных богатых ублюдков. Тех, кто большей частью профинансировал это чертово зрелище. Тех, кто сбросился на организацию братской могилы.

Все в порядке, — транслирует Кроуфорд. — Два часа тридцать пять минут до старта.

Будущее — узорное переплетение морщин на пергаментной коже времени, подожженной сразу с четырех концов. Будущее — горящий муравейник хаотично передвигающихся возможностей. Слишком много развилок. Ни единого узла.

...Ни хера у них нет провидца. Они были напуганы, мать твою, они едва не обделались. Все, кроме Фладда. Зиверса. Как его там еще...

Кроуфорд думает, что рыжий еще никогда так критично не ошибался.

Кроуфорд думает, что никогда не расскажет ему об этом.

 

* * *

 

— Это конец. — Шульдих сидит на третьей сверху ступеньке, распустив галстук.

— Ты чего дергаешься? — не выдерживает Наоэ. Пожимает плечами и постукивает кулаком по колонне. — Только не говори, будто веришь, что у них получится.

— Они хотят украсть душу у Бога, — задумчиво тянет Фарфарелло, пробуя на вкус новый клинок.

— У дьявола, — парирует Наоэ.

— Это конец, — повторяет Шульдих. Его никто не слышит. Все привыкли, что телепат в последние дни дергается почем зря.

— Десять минут до начала операции, — говорит Кроуфорд, не сводя с него глаз.

— Брэд... но у них там отряд Штосструппе... Что мы еще можем сделать?

— Уйти.

— А... — говорит Наоэ.

— Это конец, — говорит Шульдих. Улыбается и вскакивает на ноги.

— С этого момента и до конца операции все приказы выполнять безоговорочно и незамедлительно, — говорит Кроуфорд. Шульдих в его голове говорит:

...это гребаный мать его конец. Теперь и для них тоже.

— С этого момента, если я прикажу упасть на землю — вы упадете на землю раньше, чем я закончу произносить слово «земля»,— говорит Кроуфорд. Шульдих в его голове говорит:

...Аум Синрикё — чертовы дети. Герострат — бородатый недоносок. Кроуфорд, ты самый амбициозный ублюдок из всех ныне живущих амбициозных ублюдков. Но это ненадолго.

— Большая часть приказов будет идти по ментальной связи. Никаких повторных запросов и уточнений. Наша скорость — это наше выживание, — говорит Кроуфорд. Шульдих спрашивает:

...тебя самого-то не тошнит от этой проникновенной чуши?

— Шульдих, как обычно транслируешь меня остальным. Ни на что иное не отвлекаешься, — отвечает Кроуфорд, игнорируя головную боль и зуд в сплетении. Желание разнести здесь все собственными руками. Желание увидеть чужую кровь на костяшках пальцев.

Заткнись и следуй за мной. Остался один небольшой нюанс.

 

* * *

 

...— Я должен сделать — что?

Слишком громко для подземелья. Кроуфорд морщится и снимает очки. Здесь никого нет, но это не повод портить телепату лицо. Ему еще работать. Им обоим.

Последние штрихи. Дальше — все зависит только от ветра.

— Они могут не успеть. Во избежание неприятностей, нам необходимо заменить тело. Для этого и сгодится твоя девчонка. Выиграем несколько минут.

— Кроуфорд. Ты предлагаешь мне в течение получаса пудрить мозги двум десяткам лаборантов одновременно, продолжая держать тебя на активной связи. И все это — для чертовой подстраховки... Я тебя правильно понял?

Он передергивает плечами. Он отдает себе отчет в том, чего требует. Если бы понадобилось — он бы потребовал большего.

— Не справишься?

Рыжий внезапно вжимает его в стену. Целует — резко, порывисто, оттого неумело. Прикусывает губы, все крепче сжимает лацканы пиджака в кулаках. У рыжего стоит. Кроуфорд думает, станет ли это проблемой. Этого не было в его узлах.

Холодный камень под лопатками помогает думать. Останавливать руку у чужого галстука. Только этого здесь не хватало.

От Шульдиха фонит — так, что сводит скулы. Шальные голубые глаза смеются в ответ.

— И не с таким...

...

Он справляется. Заносит тело в зал. Внимательно осматривает колонны и высокий свод — будто от одного присутствия девчонки что-то может пойти не так. Начаться слишком рано. Или слишком поздно. Или не начаться вовсе. Он сгружает ее на подставку и зябко обнимает себя за плечи. Кожа на скулах по цвету неотличима от мраморных ступеней.

Он присаживается на балюстраду. Ерзает и жует кончик рыжей пряди. У него непривычно потерянный вид, только глаза по-прежнему злые и голодные.

...когда мы отсюда выберемся. Я хочу «феррари». С открытым верхом. За все это дерьмо — я заслужил чертов спортивный кабриолет.

Кроуфорд объясняет про особенности строения башни.

Кроуфорд объясняет про систему подземных ходов.

Кроуфорд объясняет. Наоэ кивает, будто размечая знаки препинания в чужих предложениях. Ирландец царапает мрамор.

...ты сам-то в это веришь? Что из этого что-то получится? Кроуфорд. Мать твою, с какой стороны у южного хода третья дверь меня не интересует. Нет. Ответь на один вопрос. Сейчас. Просто...

Кроуфорд повторяет, что приказы следует выполнять немедленно.

Кроуфорд повторяет, что при хорошей координации им ничего не грозит. Разве что пара синяков.

Кроуфорд повторяет. Наоэ говорит, что может попытаться держать свод. Ирландец говорит, что это даже у бога не получилось.

До Рождества осталось три месяца. Если ты будешь хорошо себя вести, Санта услышит твои молитвы.

Когда доносится глухой звук взрыва и вздрагивает пол, Шульдих инстинктивно подбирает ноги, а Кроуфорд вынимает припасенный лист бумаги из внутреннего кармана.

— Ты убьешь Фладда, Фарфарелло, — говорит он, сгибая лист пополам. Загибая углы. Глядя на дверь и улыбаясь. — А потом мы устроим нашим друзьям теплый прием.

— Брэд... а нам-то она зачем? Мы тоже собираемся кого-то в нее вселять?

Крылья получаются идеально ровными. Кроуфорд с трудом отводит от бумаги глаза. Наоэ придирчиво осматривает девчонку, завернутую в простыню.

— Нам она не нужна, — говорит Кроуфорд и продолжает, предупреждая ментальный поток брани от рыжего, — Нам нужен Фудзимия, который придет ее спасать. И Ханаэ, которая придет спасать Фудзимию.

Которая запомнит, что они погибли по оплошности. Потому что Кроуфорд забыл отключить телефон и говорил с ней достаточно долго, чтобы можно было зафиксировать его местонахождение. Потому что Кроуфорд с командой до последнего охраняли приоритетную цель генштаба — ребенка с длинными черными косами.

...Санта три с половиной года назад сгорел в блоке D за нарушение внутреннего распорядка...

За огромным, во всю стену, окном — пронзительно орут чайки. Японская разновидность стервятников, которые не выговаривают «р» в слове «смерть».

Кроуфорд думает: будет буря.

Кроуфорд говорит:

— Начинаем.

А в зал — неожиданно резво для своих преклонных лет — вбегает оберстгруппенфюрер SZ Роберт Фладд.

 

* * *

 

За огромным, во всю стену, окном — звезды выстраиваются в единственно правильную за восемь веков констелляцию. Звезды, слетевшие с погон мертвых людей, собираются вместе на поминальную ночь. Прячутся за низкими штормовыми тучами.

Кроуфорду не нужны звезды. У него есть катана, свистящая мимо лица. У него есть Фудзимия, который услужливо чертит в воздухе линию за линией.

Кроуфорд несет первую приходящую в голову чушь — и отсматривает узлы. Стабильные, динамические, маловероятные. В висках остервенело бьется запоздалое опасение: не успеет. Не удержит. Не увидит.

...трепло. В тебе загнулся коммивояжер. Кроуфорд, пора же!

Шульдих хрипит, пытаясь высвободиться из чужих рук. Он смеется и выгибает спину, выигрывая лишние дюймы. Он смеется уже пять минут — не переставая.

Они играют в поддавки. У ирландца распорота ключица. Из предплечья Наоэ торчит дротик. Они играют в поддавки, а Кроуфорд рассказывает Фудзимии о том, что спасать больше некого, и ждет, пока сверху начнут валиться камни.

Черные и белые.

Пол провалится. Всем: нам в желтый дверной проем. Оставить «Вайс» в покое.

Как шахматные фигуры.

...твою м...

Сброшенные с доски. Детский мат в три хода.

Заткнись, Шульдих. Ни слова до поверхности.

Плиты уходят из-под ног. Он отпрыгивает от катаны в последний момент и группируется, но все равно — валится на бок — плечом на острые камни. В темноте нет времени искать очки. Он добегает до двери почти одновременно с ирландцем. Он кричит Шульдиху: стоять! — и тот замирает на месте за секунду до того, как об пол разобьется гипсовая химера.

Кроуфорд больше не слышит чаек. Только хриплое дыхание и ветер. Самолет должен долететь, главное — запустить его в правильный поток.

Он кричит Шульдиху: «вперед!» Он кричит Фарфарелло: «стоять!» Он кричит Наоэ: «налево!». Он играет в шахматы с падающими фигурами. Он знает правила игры. Десятки бледных развилок. Юг или юго-восток. Два или три шага. Осколок или булыжник.

Время теряет смысл. Время и место. Он знает, что происходит на каждой клетке доски. Он не делает разницы между происходило и произойдет. Времени не существует. Есть только четыре направления и два приказа. Вперед — это резко с места, на максимальной скорости. Стоять — это замереть и ждать, пока пролетит камень.

Кроуфорд не думает о том, что никогда раньше...

Кроуфорд не думает ни о чем. Он комбинирует приказы с клетками. Он не нашел правильного ветра и потому принес вентилятор. Он кричит Фарфарелло: «направо!» Он кричит Наоэ: «вперед!» Он кричит Шульдиху: «лево, два шага, стой!»

С потолка сыплется снег — крошится известка. Ангельская пыль. Кроуфорд не видит потолка. Только клетки и фигуры. Узлы и десятки линий. Десятки десятков. Десятки десятков десятков...

— Охх... — шипит Наоэ, споткнувшись о груду камней. Ирландец подхватывает его на плечо, не дожидаясь приказа. Ветер наконец-то дует в правильную сторону. Управлять тремя фигурами проще, чем четырьмя. Кроуфорд транслирует обоим: «вперед!» Кроуфорд еще никогда не бегал так быстро.

С потолка сыплется смерть. Каменные куски ангельской плоти.

Будущее — внезапно понимает Кроуфорд — всего лишь поломанные весы. Если в Теннеси не проворуется клерк, в Техасе не убьют Кеннеди. Если в Неаполе не произойдет землетрясения, в Гамбурге не наберут разнокалиберную группу. Если два шага назад осколок поцарапал висок, через десять шагов глыба упадет за твоей спиной.

Через двадцать шагов коридор обвалился, если вовремя не свернуть налево.

Через тридцать шагов была дверь, в которой заклинит замок.

Через тридцать два шага была земля.

Соленый, пропитанный йодом воздух и чайки, справляющие тризну над уходящим под воду маяком.

— Зеленый пикап в двухстах метрах к югу от основного входа, — говорит Кроуфорд, медленно поднимаясь на ноги. Ему осточертела ментальная связь. — В бардачке — документы на всех четверых. В багажнике сменная одежда. Едем до Майдзуры по сорок пятому шоссе. Адрес квартиры — в кейсе на заднем сидении, там же ключи, там же деньги на первое время, — говорит Кроуфорд, не останавливаясь.

Наоэ смотрит на него широко открытыми глазами. Шульдих тоже. И ирландец.

Когда Кроуфорд закончит, он собирается спросить, не выросли ли у него рога. Ноет простреленная кисть.

— В Майдзуре должны быть к рассвету. На квартире — двое суток. Потом в Хакату. Оттуда в пятницу паромом до Хусана. Пикап уничтожить. В Хусане до воскресенья. Оттуда в Сеул. Билеты до Лос-Анджелеса забронированы на третье октября на паспортные имена.

— Кроуфорд... — хрипло говорит Шульдих.

У бумажных самолетов не должно быть таких громких пропеллеров, думает Кроуфорд.

— Все бумаги, карты и план маршрута — тоже в кейсе, — говорит он, не слыша собственного голоса из-за гула в ушах.

Самолет наконец-то приземляется. Каменистая почва — слишком твердая, но Кроуфорд собирается отдохнуть всего несколько минут. А затем он обязательно спросит у них...

 

 

«...И тем не менее, проблема представляется мне откровенно надуманной. При имеющейся концентрации телепатов на единицу площади — Герхард, вы же не могли всерьез рассчитывать, что информацию удастся скрыть под сукном! О третьем пороге в Школе говорили, говорят и будут говорить, и запретить им это вы не в силах. Вспомним хотя бы историю с Руйзее — и чем это закончилось... Так что несомненно более разумной представляется политика дозированной подачи сведений воспитанникам Школы. И прежде всего — отделить зерна от плевел, домыслы от истины.

Они должны усвоить твердо и однозначно: не существует и не может ни при каких мыслимых условиях существовать возможности спонтанного перехода...»

Из докладной записки д-ра Энгфельда, штатного психолога ШИ «Розенкройц», адресованной руководству ШИ.
Архивный материал 1687/17-3

 

---

12 - Toten-Rune — символизировала смерть. Ее использовали в официальных документах для обозначения даты смерти.