12.TOTEN-RUNE 12
«Что же искали в тибетских монастырях фашисты? Восток всегда становился источником эзотерической мудрости для тайных обществ Европы. Как минимум — со времен крестовых походов, когда загадочные познания из своих военных походов вынесли тамплиеры и другие ордена. Но в суетной Европе мудрость постепенно вырождается. В таких же местах, как Лхаса, жизнь веками равнодушна к течению времени. Традиция существует здесь практически в чистом виде.
Вот на кинопленке дукпа, освобожденный. Он в состоянии экстаза, однако жесты строго отточены. Один из них — мизинцем вверх. Это знак воскрешения из мертвых. Идея бессмертия ариев была одной из главных в рунической магии таких, как Хильшер и Зиверс. Для более прагматичных политиков она стала синонимом вечного возрождения фашизма».
Ю.Берд «Мистика фашизма»
РЕВЕРС
Шульдиху тесно. В последние дни он все чаще ловит себя на этой мысли — и на раздражении. Слишком много всего вокруг. Предметов. Людей. Острые углы скребут по сетчатке и оставляют следы. Чужие мысли — рой надоедливых насекомых.
Возвращаясь из лаборатории, он часами валяется на постели у себя в комнате, опустив жалюзи и задвинув шторы. На улице тридцатиградусная жара. Но Шульдиху плевать на духоту. Темнота дарит хотя бы подобие облегчения.
Иногда он выходит в парк.
Жухлая трава, прибитая августовским солнцем. Дождь ни черта не херов мессия. Он пройдет — но она не встанет. Может быть, дождь попросту не знает нужных слов. Надо будет поутру спросить у Фарфарелло.
Голоса японских мамаш скрипят почти так же, как их коляски. Как краснолицые младенцы в этих колясках. Они тоже сдохнут. Все до единого. Но Шульдиху не нравится смотреть в узкие глаза тех, кто, скорее всего, умрет позже него.
Он откидывается на спинку скамьи и смежает веки. Внутренняя темнота не так уж плоха, однако для надежности ей недостает стен.
Зато на гребаном маяке — полумрак. И тишина, гулкая, как внутренности барабана. Это сильнее его. Всякий раз, оказавшись там, Шульдих слушает — и считает шаги. И отслеживает неродившиеся трещины... порой ему кажется, они проступают прямо под давлением взгляда. Его так и тянет обернуться к Кроуфорду, спросить: видит ли он? Шульдих удерживается, в самый последний момент.
Кроуфорд — чертов самодовольный йо-йо, холодный расчетливый сукин сын, готовый на всё ради очередной полоски на орденской планке. Кроуфорд — ублюдок с каменной мордой, весь на дешевых понтах, и он последний, кому Шульдих готов сказать, что боится смерти. Кроуфорд...
...Когда Шульдих осознает, что пялится уже непристойно долго, то вместо того, чтобы отвернуться, растягивает лицо в усмешке так, что начинают ныть мышцы у самых глаз.
Кроуфорд.
К черту. Шульдих был главой своей группы почти целый год — без него.
Если он и решит заговорить с американцем, то не раньше, чем ему надоест темнота.
* * *
О чем? О фигурках на доске... Но Шульдих ни хрена не играет в шахматы. Он где-то слышал, что это игра для торговцев.
Торговцев Шульдих не презирает, скорее наоборот. Однако, не рискуя проверкой, куда легче остаться непревзойденным.
Экзамены и тесты Шульдих терпеть не может — еще со времен «Розенкройц».
Шульдих не играет в шахматы, зато отлично представляет, что такое выгодный размен. В последние ночи чужой сон снится ему столь часто, что почти уже стал своим. Он точно знает, что нужно сделать, чтобы сон не сбылся. Чтобы бетонный пол не пошел трещинами... как сетчатка — если слишком долго глядеть на солнце.
Кстати... Шульдих никогда и никому этого не говорил — но он ненавидит едкий вкус холодной морской воды.
...Он останавливает машину на краю хайвэя, невзирая на все чертовы запреты, — и смотрит. Огромный трейлер, скатившийся с обочины после аварии, кажется перекрученным обрывком ветоши. Яркие иероглифы на боках — уже не реклама, а просто грязь. Или кровь. Или хер знает что еще. Кабина вращалась быстрее кузова, пока эта громада сваливалась по откосу. Зрелище... по крайней мере — останавливает взгляд.
И отчетливо воняет бензином. И гарью. И мокрой землей.
Вой и суматошное перемигиванье сирен — совершенно лишнее дополнение. И черные фигурки, карабкающиеся по стенам фургона, похожи на жуков-падальщиков. Никакого почтения к смерти. Шульдих смотрит еще немного. Потом заводит мотор.
Завязанный уродливым жгутом трейлер — еще одна царапающая песчинка в глазу. Не сморгнуть... Он щурится. И до упора давит на газ.
Кому суждено быть повешенным — не утонет.
* * *
Зато доволен Фарфарелло. Когда Шульдих возвращается, ирландец занят тем, что отчищает от крови свои ножи. Целый ритуал для него — и лезвия, похожие на рыб, жадно ловят электрический свет.
— Удачная охота? — Шульдих потягивается в дверях.
Фарфарелло даже не поднимает на него глаз. Слишком занят. Кончик языка мелькает в прорези бледных губ.
— Так себе. Дешевые души...
Иногда классификации ирландца вгоняют телепата в ступор. Нечасто, впрочем: он предпочитает не задумываться над тем, чего не понимает.
— Сколько? — интересуется он вместо этого.
Фарфарелло не отвечает — только думает в ответ. Один — человек в аккуратном сером костюме, с рацией, встроенной в мобильный телефон. Вторая — девушка спортивного вида с газетой, у стойки информации в аэропорту. Третий...
Если Фарфарелло будет действовать такими темпами, у «Критикер» скоро закончатся агенты.
— Стоп. — Немец вытягивается на полу, ловко огибая разложенные ножи. Он ухитряется не задеть ни один, так что Фарфарелло не возражает, когда Шульдих укладывает голову к нему на колени. — Вот этого я тебе не заказывал.
Ирландец поводит плечами. Стилет как змеиный хвост в шершавых мозолистых пальцах, то прячется, то исчезает. Шульдих морщится, когда отраженный свет белесой мутью заливает глаза.
— Может, он бы пошел в «Критикер» в будущем. Спроси Кроуфорда. Это по его части.
Чувство юмора Фарфарелло действует на Шульдиха еще хуже, чем пресловутые классификации. Такое же неуловимое, как ножи ирландца. Такое же непредсказуемое. Порой убийственное.
Хуже всего — иногда немец подозревает, что на самом деле тот предельно серьезен.
— Нет. К Кроуфорду не пойду. — В комнате остро пахнет антисептиком. Шульдих зевает, открывая и вновь закрывая глаза.
Иногда Фарфарелло спит на полу, стягивая с постели покрывало, но не подушку. Иногда — в кресле. Иногда на кровати — но поперек. Черт знает, отчего это зависит, но так ирландцу комфортнее.
Иногда Фарфарелло спит с Шульдихом. С того самого дня, как Кроуфорд объявил о скором приезде гостей. И они вместе отправились на маяк, в серый зал, где на бетонном полу нет ни единой трещины. И Кроуфорд сказал, что команде нужны щиты. Никакой зависимости между одним и другим. Само собой, никакой. Но Фарфарелло — всё равно, а Шульдиху...
В общем, тоже.
Выслушивая поручения Кроуфорда, в последнее время Шульдих старательно избегает смотреть на его лицо.
...Ну, а у меня какая душа?
Он предсказуем. Он все-таки не удерживается и спрашивает Фарфарелло. После.
Он засыпает раньше, чем услышит мысли ирландца в ответ.
* * *
Лучшие планы Шульдиха — те, что рождаются совершенно спонтанно.
Девочка с нежно-цветочным именем — у магазина мертвых цветов... В кого еще ей быть влюбленной, как не в убийцу?
Если разыграть свою схему удачно, это может быть даже красиво.
Чертова Япония плохо действует на него. До приезда сюда Шульдих никогда не считал себя эстетом.
Он взял с собой Фарфарелло, планируя самый обычный боевой выход. Всё очень просто: четверо членов команды «Вайс» были в видении американца. Если убрать их заранее — то пирамида рассыплется ко всем чертям. Однако теперь...
— Погоди, — бросает он ирландцу, уже готовому выскользнуть из машины. — План «Б».
— Ты не говорил ни про какой план «Б». — Фарфарелло не любит неожиданных изменений. Единственный глаз вспыхивает желтизной. Язык пробегает по губам, раз за разом, и всё стремительнее.
Шульдих не обращает внимания. Он слишком захвачен новой идеей.
Чужие мысли — мелкая серая пыль. Труха. Люди набиты трухой под завязку.
Шульдих искренне рад, что в него никто не влюблен.
...Девочка с именем розовых лепестков идет за ним с покорным любопытством — стоит лишь произнести пару нужных слов.
Вещь для использования, ничего больше. Если как следует поискать — наверное, где-нибудь даже обнаружится бирка. Если цветок — то искусственный... Как и все они — впрочем, не новость.
Фарфарелло делает из живых людей мертвецов, и ему это нравится. Шульдих видит слишком мало разницы между первыми и вторыми, чтобы получать от убийств настоящее удовольствие.
В перспективе собственной смерти больше всего Шульдиха не устраивают две вещи. Ее неизбежность — и то, что никто не напишет ему приличный некролог. Герр Шанцлер почему-то не кажется подходящей кандидатурой...
Однако Кроуфорд не станет слушать оправданий, если узнает, что немец с ирландцем ослушались прямого приказа не трогать «Вайс». Так что девочка по имени Сакура появляется как раз вовремя. Если бы Шульдих верил в провидение...
Впрочем, он все равно бы сказал, что это случайность.
— Поехали, посмотришь на сестру своего Фудзимии.
Девочка садится в машину. В ее глазах — пустота ожидания. В ее мозгах — липкость сахарной ваты. В ее будущем — серая комната с голыми стенами в лаборатории, где сейчас вовсю орудуют заезжие умники из «Лебенсборн».
— Поехали... Ты хотела знать правду — и ты ее узнаешь.
Девочка пристегивается ремнем безопасности. Ее руки слегка дрожат.
Он может отыметь это тело. Он может отыметь эти мозги. Вопрос «зачем» не стоял никогда — не стоит и сейчас. Однако... Шульдих и сам удивлен, насколько сузился его диапазон желаний.
Если цветочная девочка поможет ему выжить, этого будет довольно.
Над остальным он подумает как-нибудь позднее. Если конечно...?
Нет. Черта-с-два!
Шульдих не оставляет себе выбора. У жизни — слишком тоскливая альтернатива.
У него будет это «позднее».
* * *
Обнаженное бледное тело в лабораторной зале, внизу, на серой кушетке, залитое беспощадным люминесцентным светом, не кажется непристойным. Не кажется уродливым — так же, как и красивым. На его наготу суетящиеся вокруг лаборанты в белых халатах обращают не больше внимания, чем на неизменность плазменных мониторов, где темно-зеленые кривые в точности повторяют линию невысокой груди и торчащих косточек бедер. Под полупрозрачной кожей мраморные прожилки артерий и вен разносят питательный раствор вместо крови. В лаборатории холодно. Вторая девочка — та, которую Шульдих привел с собой, — зябко держит себя за плечи.
— Я помог тебе. Теперь ты поможешь мне. — Об этом легко говорить. С усмешкой. С ленцой в голосе. Он уже не сомневается, что всё продумал, как надо. — Только придется еще подождать. Пойдем.
Девочка, которую Шульдих оставляет в одной из комнат первого этажа, ничем не отличается от той, в операционной. Куколка, которой не суждено стать бабочкой. Бабочка, проткнутая иголкой, даже до первой попытки взлететь.
...Энтомологом Шульдих тоже себя не считает. Он попросту практичен: почему бы не приколоть к стене бабочку — если нужно прикрыть дыру на обоях?..
Он прикидывает, когда лучше вывести девочку на Фудзимию — с максимально разрушительным эффектом, — когда навещает ее во второй раз.
В общем, план уже почти готов. Остается всего лишь...
...— Шульдих. Это была плохая идея.
Ч-черт бы его побрал! Так и заикой сделаться недолго — особенно когда этот гребаный йо-йо вдруг налетает на него в полутемном коридоре. Отшвыривает к стене. Наваливается всем весом...
— Нормальная, — огрызается он на автомате, стараясь не смотреть в белые от ярости глаза.
У Шульдиха уходит секунд пять, чтобы понять: Кроуфорд говорит не просто о сегодняшнем плане. Кроуфорд говорит...
Он пытается высвободиться. Дергается вбок всем телом. И взгляд — нервным рывком назад. На дверь. Потом в сторону. Нет, ну мать же его, долбаный сукин сын...
* * *
— За мной, — командует Кроуфорд. Уже после того как заглядывает в комнату.
Он смотрел на девчонку молча, минуты две — и Шульдих понятия не имеет, о чем тот мог думать. И ловит себя на мысли, что даже если бы не щиты... наверное, все равно предпочел бы не знать.
Он смотрит в спину, обтянутую кремовым пиджаком. Смотрит, как Кроуфорд уходит вперед — и машинально прибавляет шагу. Он ненавидит смотреть кому-то вслед. Он ненавидит...
Гребаный чертов ублюдок.
Планы ломаются на глазах. Трещат по швам. Рушатся — и рассыпаются в прах.
Шульдих слышит их прощальный хруст — за натужным гулом мотора. За визгом шин в поворотах. За скрежетом гравия — когда автомобиль, изрядно попетляв по улицам, — неожиданно съезжает к реке.
У него были хорошие планы. Хорошие, мать его! И этот кретин йо-йо...
— Послушай, Кроуфорд...
Ответом — только резкое:
— Не сейчас.
Автомобиль проезжает еще метров десять и останавливается. Чуть ниже, под обрывом, лениво плещется вода. Если Кроуфорд собрался его пристрелить — лучшее место подыскать трудно. Предусмотрительный сукин сын. Ленивый.
Шульдих ухмыляется, вылезая из машины. Он надеется, американец не станет тратить время на лишние разговоры. Ему давно уже осточертели слова.
...— А теперь объясни, какого черта ты притащил ее в лабораторию.
Шульдих пожимает плечами. Шульдих продолжает ухмыляться. То, что в руке у Кроуфорда нет пистолета, не означает ровным счетом ничего.
— Куда же еще? Хотя... пожалуй, да. На коврике в прихожей она бы смотрелась неплохо.
Шульдих давно понял, что у Кроуфорда проблемы с чувством юмора. По крайней мере, с его чувством юмора — точно. Сейчас у Кроуфорда лицо директора школы, которому второгодник пытается объяснить, что опоздал на урок, потому что его похитили инопланетяне.
...Если Кроуфорд потянется за пистолетом, Шульдих успеет ударить ментально. Не так, как в ту ночь. Действительно — ударить. Шансы примерно один к четырем. Шульдиху доводилось рисковать и при худших раскладах.
Он смотрит американцу в лицо. Он думает о том, что тот, похоже, толком не спал как минимум трое суток. Это хорошо. Это притупляет рефлексы. Это значит — скорее, уже один к двум.
— С чего вообще ты так взбеленился, Кроуфорд? Парни из «Лебенсборна» про девчонку не знают. И черта-с-два ее там найдут...
Вместо ответа, американец неожиданно прикрывает глаза. Глубокий вдох — и выдох сквозь тесно сжатые зубы.
— Любая новая переменная — это два десятка новых векторов. Если ты решил совершить самоубийство — лучше сделай это тихо и в своей комнате, не подставляя остальных.
Вот так, значит, да?
— А не пошел бы ты на хер со своими нотациями! Я хоть что-то пытаюсь сделать... и сделаю, мать твою! Времени осталось всего ничего, между прочим — ты помнишь об этом?!
— Ты ничего не будешь делать. Это приказ.
Зрачки в зрачки... они кружат, как в поединке, — даже оставаясь на месте. Они бесконечно сужают спираль.
Игра?..
Сейчас усмешка на лице — не больше чем лишний угол. Отвоеванный на доске, в партии белыми против белых. Сейчас усмешка — натяжение мышц. Такое же необходимое, как боль от ногтей, врезающихся в ладони.
Но руки Шульдих прячет в карманах. А усмешка — это подарок. Фора для самого себя.
— Ничего не делать? Приказ? Отлично. Тогда... не забывай мне приказывать, когда поесть, а то помру с голоду — в Гамбурге не поймут. Еще — когда ложиться спать. Ну, и в уборную заглядывать — а то это может стать... неприятно.
Улыбка дается все легче. Вот только... какого хера так слепит солнце?
Кроуфорд, кажется, его даже не слушает. Впрочем, Шульдих рассчитывает именно на это. Чувство юмора?.. Да, он помнит. И нанизывает слова — сверкающий бисер на тонкой нитке...
...А затем — рвет ее внезапным рывком. Делая шаг вперед. Стирая с лица ухмылку. Со злостью щурясь в чужие глаза.
— Знаешь, если ты что-то задумал... На твое доверие-недоверие мне начхать. Но без меня у тебя все равно ничего не выйдет. Так что — выкладывай всё как есть. Или катись к чертям.
Кроуфорд в ответ лишь устало поводит плечами.
— Зиверс собирается проводить ритуал. Фудзимия собирается ему помешать. Это очевидно. На твоем месте я бы не стал так отчаянно мешать Фудзимии мешать Зиверсу.
Что он несет, этот чертов йо-йо? Что, будь он неладен, он там несет?!..
— Мать твою! Ты видел четверых «Вайс» — и нашу смерть. Я плевать хотел на все гребаные ритуалы. Я в гробу видал все гребаные ритуалы. Если «Вайс» станет трое... или двое... или ни одного — твоя картинка не сработает! Разве не так?
— Если Вайс станет трое. Или двое. Это приведет к непредсказуемым последствиям. Которых мы оба не хотим.
Они стоят так близко — что, кажется, перехватывают друг у друга воздух. Иначе... как еще объяснить, что Шульдиху так трудно дышать?
На несколько мгновений он забывает, что умеет улыбаться. На несколько мгновений он забывает, как разжать пальцы, стиснувшие лацкан безупречного чужого пиджака.
— Чего хочешь ты, Кроуфорд, я не знаю. Лично я — хочу выжить. Все равно, какой ценой. Так что... если у тебя есть план — я послушаю. Если нет...
Кроуфорд отряхивает пиджак. У Кроуфорда очень спокойный голос.
Шульдих отступает на шаг и отворачивается. Чужой воздух ему не нужен. От запаха чужой туалетной воды его тошнит — почти так же, как от чужих слов.
— В конце тысяча девятьсот сорок пятого года они начали разрабатывать операцию «Восход». Все это время они собирали силы и материалы...
...Нет. Шульдих не хочет знать ни про какой «Восход». Ни про воскрешение Гиммлера — чью душу Зиверс намерен вселить в коматозное тело девочки, чьи косы доходят почти до колен. Это настолько вульгарно... что уже почти не смешно.
И Шульдих по-прежнему не понимает — какого черта Кроуфорд опять требует от него не трогать чертовых «Вайс».
Он зевает. И даже не пытается прикрыть рот рукой.
— Публика заворожена и аплодирует. Ну, и чем тебе так помешал рейхсфюрер? Его, мать твою, не изберут сейчас даже в гребаный парламент, депутатом от гребаного Нойфитцерштруттена...
Кроуфорд всем своим видом показывает, что Шульдих может зевать хоть до второго пришествия. Кроуфорд думает о своем. И говорит о своем. И не слышит никого, кроме себя.
В точности как и всегда.
— Они полагают, что готовы начать все сначала. То, что не смогли закончить в сорок пятом. Они собираются воскресить не только рейхсфюрера, но и весь Третий Рейх. Используя острова, как стартовый плацдарм. На это уйдет несколько лет — чтобы при помощи Штатов изменить конституцию и снова начать наращивать военную силу. Это будут несколько очень беспокойных лет. У нас мало шансов.
— Ты слишком тщеславен, — сообщает в ответ телепат. — Тебе мало орденов? Решил заработать себе еще Нобелевскую премию мира? И синий плащ Супермена?
...Точнее, он лишь собирается это сказать. Он собирается быть невозмутимым и саркастичным. Логичным — в кои-то веки. Чтобы наконец достучаться до этого сукина сына. Чтобы... наконец-то... ему... объяснить...
— Ты... долбаный... тупой... кретин! Какие на хер изменения в конституции?! Ты о чем вообще, идиот хренов?! Ты же сам, своими глазами видел — мы сдохли все на этом гребаном маяке! Ты. Я. Ирландец. Наоэ. Все! Да я бы за эти твои «несколько беспокойных лет», мать твою...
Логика обламывает углы. Углы ломают логику, ко всем чертям.
Слова... Гребаная вавилонская башня рушится — и погребает его под собой...
— Заткнись, — говорит Кроуфорд. — Мы ушли оттуда. Из гребаного маяка и из-под гребаных немцев. Если тебя это не устраивает — иди и звони Шанцлеру. Прямо сейчас.
— Ч-чего?..
Внезапно Шульдих начинает слышать, как шумит на камнях вода. Река переваливает через окатыши свое грузное скользкое тело. Кряхтит. Перемалывает песок.
Внезапно Шульдих начинает слышать, как стучит у него в висках кровь.
— Ты сказал... Из-под... кого?..
Кроуфорд молча смотрит в упор. И ждет. Глаза за стеклами очков — как снайперские прицелы. Он даже не пытается сделать вид, что ему все равно. Он даже не пытается убедить телепата, будто бы у того есть шанс.
— У тебя наконец-то появился выбор, Шульдих. Ты этого, кажется, очень долго хотел.
Река течет у них за спиной. Шульдих оборачивается взглянуть на отражения. Река растворяет их, разбивая на тысячи мозаичных осколков.
* * *
...— Ты охренел, Кроуфорд. Таблетки. Терапия. Электрошок. Теплое молоко на ночь. Что угодно... — Шульдих учится спокойствию у реки. Шульдих учится растворяться. Еще немного — и он сумеет себя убедить, что последние полчаса ему просто привиделись. Шульдих качает головой. И морщится от боли в висках. — Ты вконец, мать твою, охренел.
Выбор — не более чем попытка сузить жизненное пространство.
Истина в том, шепчет Шульдиху река, что его жизненное пространство сейчас — не шире чужой ладони.
Ладони — на которой Кроуфорд протягивает телефон. У гребаного сукина сына ни разу не дрогнули пальцы, когда он набирал десятизначный номер.
Шульдих забирает мобильник. Вертит — как будто понятия не имеет, что с ним делать.
Нажми кнопку вызова, говорят глаза Кроуфорда за равнодушными стекляшками очков. Нажми, говорят закаменевшие скулы и подбородок. Нажми, говорит правая рука, размеренно оглаживающая борт пиджака. Так небрежно...
Но Шульдих любит мелодрамы только в собственном исполнении. И... река по-прежнему бормочет о чем-то своем. Река для него сейчас — куда интересней.
— Нас найдут и прикончат. — Он не глядя возвращает Кроуфорду телефон. — Ты съехал с катушек, если надеешься, что нам это спустят с рук. Ты...
— Не прикончат, — перебивает Кроуфорд, — потому что мертвых не убивают. Именно для этого нам нужны «Вайс». Все четверо. В подземелье. Они сорвут Зиверсу ритуал и прикончат полторы тысячи человек. И торжественно погибнут. Вместе с нами.
— Мать твою... а ты не мелочишься!
Шульдих мотает головой. Рыжие пряди падают на глаза — чертова бандана как всегда ни хрена не держит! — и он раздраженно отбрасывает их назад.
И этот гребаный псих еще ему читал мораль о методах самоубийства?!..
— Ну — и куда потом? Подашься в голливудские режиссеры? Тебя там точно с распростертыми объятиями примут — с такими-то сценариями... — Черт возьми. Может, сегодня утром он попросту позабыл проснуться? Может, сейчас он откроет глаза — и обнаружит на прикроватном столике горячий сладкий кофе и бриоши? Может, Господь Бог всё же не такая беспардонная сука, каким представляется в последнее время? — Кроуфорд, это бред — всё, что ты тут несешь. Какого хера спасать мир, гробить генштаб, и так далее?.. А потом что, до конца жизни просить подаяние и прятаться по углам от каждой тени?!.. Нам всего-то надо — не сдохнуть на гребаном маяке. Не больше... Это ничего, что я тебе все время напоминаю?
...Самое убийственное в том... что Кроуфорд остается убийственно серьезен.
Карие глаза смотрят куда-то сквозь, делаются прозрачными, как речная вода.
— Я не собираюсь спасать мир. Всего лишь собственную шкуру. И людей, за которых я отвечаю. Я не собираюсь никого спасать насильно. Но от телефона ты отказался сам.
— Я запомнил номер, не сомневайся.
Может, купить ему абонемент на курсы «Как развить чувство юмора за десять уроков»? Впрочем, Шульдих сомневается, что Кроуфорд примет от него такой подарок.
Да и времени почти не осталось...
Он недовольно пинает камень под ногами. Провожает взглядом его полет с обрыва.
Американец, закурив, также отворачивается к реке.
— Кроуфорд. Я серьезно. Это бред — уходить из SZ...
Шульдих готов сделать последнюю попытку. Шульдих готов делать эти последние попытки снова и снова, сколько понадобится. Гребаный чертов бред... У человека, демонстративно повернувшегося к нему спиной, похоже, давно и бесповоротно снесло башню. И что теперь? Может и правда — послать Шанцлеру сигнал SOS... и пусть приезжает...
...ага, точно — а заодно прихватит и носки для Фарфарелло...
— Я тебя не сдам в любом случае. Мы повязаны намертво, так что... Но все равно — это бред! Ты разве не понимаешь?!..
— Нет.
— Блядь...
Воздух — смесь сырости и мазута. Шульдих втягивает его полной грудью и жалеет, что не носит с собой пистолет. Желание выстрелить в обтянутую кремовым пиджаком спину почти непреодолимо. А так — он может разве что наставить палец и сказать: «пуф».
Что ж... это тоже выход. И последний патрон — себе.
— Черт, чувствую себя гребаным рекламным агентом... Нет, ну серьезно. Ладно бы я еще рыпался... или Фарфарелло — по нему вообще блок D плачет... Но тебя-то что не устроило? В званиях обошли?! — Деревья над головой шелестят кронами, перешептываются о чем-то с рекой. Деревья набрасывают на них обоих сеть, сплетенную из теней. Дырявую — но хрен выскользнешь. Фарфарелло не зря всегда нравились рыбы... — SZ — наша гребаная крыша, Кроуфорд. Хорошая, плохая, дырявая... Крыша. Объясни — чего я не понимаю?
Американец и не думает оборачиваться. Его голос вплетается в разговор воды и листьев негромким монотонным речитативом.
— Я дважды говорил с ним, Шульдих. Дважды. В мире много куда более спокойных мест. И куда менее сумасшедших крыш.
— С ним?.. — Шульдих отказывается понимать этот птичий язык.
— С Вольфгангом Зиверсом. С Робертом Фладдом. Со штурмбанфюрером SZ.
— А-а... это тот самый, от кого ты велел мне загораживать всю команду щитами? Ну, спасибо — теперь нам хотя бы и правда есть, что скрывать...
Докуренная до фильтра сигарета летит в воду, оставляя за собой неровную дымную нить, которая тут же рвется и тает. Шульдих провожает ее взглядом. И пинает очередной камень — больно ударяясь ногой об узловатое корневище, торчащее из земли.
Черт его знает... но почему-то всё сразу становится проще.
* * *
— Когда они приедут. Фудзимия решит поиграть в доморощенного террориста. Держись к ним поближе. К Фладду и его спутникам. Мецлер говорит, он держит при себе пифию. Я хочу знать... насколько хорошо она видит. Иначе все это не имеет смысла.
Шульдих выслушивает — и отворачивается. Шульдих не собирается отвечать.
Шаг в сторону. Он закрывает глаза.
На внутренней поверхности век мелькают круги — красные, белые, черные... Он пытается их сосчитать.
Где-то вдалеке — смутные тени чужого присутствия. Если поднапрячься, можно прочесть мысли. Про тесноту в метро в час пик. Про тугую, обтянутую кожаной юбкой задницу. Про вечерний матч...
Внешнее и внутреннее стираются слишком легко. Не оставляют следов.
Иногда Шульдих думает, что смерть окажется просто отдыхом.
Иногда Шульдих думает, что еще не настолько устал.
У Кроуфорда воспаленные глаза, и он то и дело забывает моргать. Они оба сейчас.
Иногда Шульдих жалеет, что не родился на свет девочкой с нежным цветочным именем. Он сейчас бы поверил любому, кто сказал бы ему, что все будет хорошо.
— Будет тебе пифия. Не вопрос. — Взгляд то и дело соскальзывает. Он ничего не может с этим поделать. Как и с левой рукой нервно трущей запястье правой — там, где был перелом. — Что с девчонкой? Убрать?
— Не вздумай. Пригодится. Просто оставь все, как есть.
— Как скажешь, — кивает Шульдих. Меньше хлопот. Хотя... всё равно. — Что еще?
...Зиверс с остальными прилетает завтра. Лимузин уже заказан. И особый маршрут. И кортеж прикрытия: обманка на случай слежки.
Нет ничего, что трогало бы Шульдиха меньше.
Ему хочется еще раз заглянуть Кроуфорду в глаза. Он уверен, что чего-то там недосмотрел. Он уверен, что если попытается получше, то сумеет — на этот раз.
Но гребаный американский сукин сын отворачивается. И заходит за спину. И зачем-то, будь он неладен, опускает руку на плечо. И едва ощутимо сжимает пальцы.
— Наоэ и Фарфарелло — ни слова. На случай, если пифия у Зиверса все-таки есть.
— Ну да, без тебя бы никак не сообразил... — ворчит Шульдих.
И морщится. Потому что самое естественное сейчас — обернуться. Он ведь хотел взглянуть тому в глаза, разве нет? Если обернуться — подбородок придавит чужие пальцы. Если обернуться и слегка наклонить голову, то...
Потому что самое разумное сейчас — сделать шаг вперед.
Шульдих не двигается. И кривит губы в усмешке.
— Ты еще позавтракать мне скомандовать не забудь.
— Завтрак ты пропустил. Время ланча.
— Дерьмо.
Это никак не относится к ланчу. И Кроуфорд, прячущий наконец руки в карманы, понимает без пояснений.
— Дерьмо, — всё же повторяет немец и пожимает плечами. Он еще чувствует тепло там, где только что была чужая ладонь. Тепло, которое слишком быстро уносит ветер. — Я не верю, что у тебя получится. Ты не веришь, что я не сдам. Дерьмо. А насчет обеда... Как насчет лобстера? Со сливочным маслом и укропом. В Цукидзи есть один ресторан...
Кроуфорд молчит еще пару секунд. Если бы Шульдих не знал его так хорошо, он решил бы, что Кроуфорд слушает реку. И ветер.
— Так будет до самого конца. Не худший вариант, — роняет тот наконец.
И это тоже никак не относится к ланчу.
* * *
...Кроуфорд делает пару шагов к машине. Бросает через плечо:
— Ты за рулем.
Шульдих идет за ним, опять, как совсем недавно, глядя в спину, и убыстряет шаг.
Он ненавидит смотреть кому-то вслед. Он ненавидит...
А, к черту!
Он нагоняет Кроуфорда и слегка толкает того кулаком под ребра.
— А ты — платишь. У меня же теперь, мать твою, режим экономии... — И забирает ключи от «тойоты» из протянутой навстречу руки.
* * *
В Цукидзи как всегда ветер пахнет йодом и солью. В последнее время Шульдиху кажется: именно так пахнет смерть. Хотя... ровно с тем же успехом она может отдавать порохом. Гарью. Сырым суглинком. Больничным эфиром.
Пряной цитрусовой горчинкой...
Когда выбор настолько велик — он перестает иметь хоть какой-то смысл.
— Без разницы, — говорит Шульдих официантке, когда та спрашивает, какое он предпочтет вино. — На ваш вкус. Удивите меня.
...Он осознает свою ошибку, лишь когда им приносят какую-то сладковатую сливовую дрянь.
Шульдих смеется — и выпивает свой бокал залпом.
До дна.
«Нация живет счастливо до тех пор, пока помнит о своем прошлом и о величии своих предков».
Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС
АВЕРС
Широкие белые крылья подрагивают на ветру. Он спускается вниз по кривой спирали, роя носом тяжелый, влажный воздух. Пытается приподняться на последнем витке, но запутывается в кустах.
Обмякший треугольник в густой зелени. Если прислушаться — можно услышать последние удары пульса. Если есть что-то недолговечнее бабочек-капустниц — это бумажные самолеты.
Кроуфорд складывает второй, машинально загибая углы. Он думает о человеке, у которого получалось заставить их летать по-настоящему. Он думает о людях, которые пережили этого человека. Которых он убил позавчера. Которых Фарфарелло убил вчера. Которых они с Шульдихом пойдут убивать сегодня.
Весь «Критикер» напоминает ему огромный бумажный самолет — такой же игрушечный, такой же бестолково дергающийся, так же упрямо желающий попасть на небо.
— Это безумие, Кроуфорд. Серьёзно. Мать твою, кончай эти проверки.
Теперь они говорят только в машине. Кроуфорд осматривает ее каждое утро. У него достаточно поводов для осторожности, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. У него есть «Критикер».
Если бы «Критикер» не существовало, Кроуфорду пришлось бы их выдумывать.
— Что ты выяснил?
— На что ты меня тестируешь? Лояльность? Гибкость? Ситуативная логика? Абстрактное-мать-его-мышление?
Этот узел он тоже видел. Но был уверен, что его удастся обойти. Развилки временами слишком нечетко просматриваются. Стоит подуть восточному ветру — и самолетик собьется с курса.
Последние дни рыжий был слишком адекватным. Следовало заподозрить неладное еще вчера. Следовало перестраховаться. Следовало отвлечься от третьей трещины справа от умирающего Фудзимии...
От умирающего Наоэ.
От умирающего Фарфарелло.
«Тойоту» заносит на повороте. Первые капли размазываются по лобовому стеклу.
— Шульдих. Останови машину.
— По какой шкале оценка, Кроуфорд? Десять баллов? Сто? Процентное соотношение Райзенфельда? Сколько пунктов я уже набрал?
— Шульдих. Тебя никто не проверяет.
— Ложь. Ты слишком вменяемый сукин сын, чтобы ввязываться в такое дерьмо. Проставь за меня нужные галочки. Заполни и отошли им чертов опросник. И прекрати ломать комедию.
Капель все больше. Шульдих и не думает смывать их со стекла. Шульдих и не думает смотреть на дорогу. Он выжимает из «Тойоты» уже девяносто миль в час — и, кажется, не собирается останавливаться.
Кроуфорд знает, чем все закончится. Руинами нового Вевельсбурга.
Кроуфорд не позволит, чтобы все закончилось чем-то еще. Он слишком тщательно выстраивал этот план. Кроуфорд знает, как побегут трещины. Кроуфорд знает, с какой стороны должен дуть ветер.
Он открывает окно, и резкая струя мокрого воздуха едва не сбивает с глаз очки. Гул дороги заглушает чужой голос. Шульдих продолжает вжимать в пол педаль. Шульдих небрежно выкручивает руль и ухмыляется, когда позади раздается визг тормозов и пронзительные гудки.
— Ни хера у них нет провидца. Они были напуганы, мать твою, они едва не обделались. Все, кроме Фладда. Зиверса. Как его там еще. Что ты видишь, Кроуфорд? Мы все-таки слетим с автобана?
— Нет.
— Мы слетим, Кроуфорд. Твои картинки не сбываются.
— Останови машину.
— Я хочу знать, что ты задумал. Я хочу знать подробности. Раз уж я завтра буду крыть тебя от этой гоп-компании. Я имею. Право. Знать.
Усмешка на тонких губах подрагивает. Длинные пальцы барабанят по рулю. Кроуфорд думает, что на такой скорости не возьмется срывать ручник, пытаясь остановить машину. Кроуфорд думает, что на такой скорости не станет стрелять.
Разумеется, ему жаль потерять немца.
Еще — он видел результат обоих вариантов. Кроуфорд не собирается умирать.
— Ты улыбался тогда. Ты вынудил меня ее оставить. Ты знал, что она подменит тело. Что эта сучка притворится коматозницей. Что теперь, Кроуфорд? О чем ты завтра собираешься говорить с оберстгруппенфюрером?
— О том, что все идет по плану, разумеется.
— Я хочу увидеть этот план.
— Это невозможно.
Сто двадцать миль в час. Слишком темно, чтобы разобрать направление. Слишком много капель на стекле. Кроуфорд думает, что не следовало садиться к Шульдиху в машину. Кроуфорд думает, что он тратит лишний час — из тех нескольких, которые он все-таки отвел себе на сон.
Кроуфорду скучно. В последнее время он слишком часто умирал.
— Я отсматриваю вероятности, исходя из статус-кво. Все, что меняет статус-кво — вносит дополнительный хаос в линии. Ввести тебя в курс — создать несколько дополнительных развилок. У меня нет времени на то, чтобы ими заниматься.
— А у меня нет времени на то, чтобы с тобой загибаться. Кроуфорд... кончай свою гребаную проверку.
— Нам пора возвращаться.
— Мы ни хера никуда не вернемся, пока ты не объяснишь, какого черта позволил ей передать Фудзимии тело!
Кроуфорду душно. Он облизывает губы, глотая мелкие капли дождя. Он снимает очки и закрывает глаза. Он думает, что, открыв их, окажется в собственной комнате. Он думает, что зря не выпил снотворного.
Кроуфорд думает, что приятных снов не бывает. Кроуфорд думает, что сны всегда заканчиваются смертью. Кроуфорд говорит:
— Зиверс чувствует неладное. Он знает, что у нас проблемы. Он не должен знать, что наша главная проблема — это Зиверс.
Это просто, хочет сказать Кроуфорд, но во сне ему слишком хочется спать. Адреналин закончился. Остались только капли на губах и нервные автомобильные гудки, и резкие повороты. Воздуха по-прежнему не хватает.
Это просто, улыбается Кроуфорд. Зиверс узнает про девчонку. Зиверс закономерно решит, что они справятся. Зиверс не подкопается.
Это просто, молчит Кроуфорд.
Умирать — это просто. Каждый раз — по-новому. У него чертовски изобретательная судьба.
— Ты блефуешь. Блядь, да что у тебя вообще есть, кроме чертова блефа, Кроуфорд? Ты собираешься закопать нас заживо просто потому, что тебе надоела серая форма?
Он собирался уходить сам, думает Кроуфорд, качая головой.
Он не собирался тащить за собой балласт, думает Кроуфорд. «Комитет заботы» — это было бы просто. Своевременная автокатастрофа — фальшивый билет на тот свет для него одного. Обуглившиеся останки на дне залива. Это было бы проще простого — если бы сукины дети из «Критикер» впервые не вышли из-под контроля.
Ханаэ ничего не смогла сделать, даже если бы захотела. Ее предусмотрительно отстранили, после того как разобрали отчеты покойного шефа полиции.
— Мне надоела твоя блажь. Если ты хочешь покончить с собой — я одолжу тебе пистолет. Если ты хочешь остаться на стороне Гамбурга — я одолжу тебе телефон. Если не хочешь ни того, ни другого — останови машину.
— Мы навернемся вместе. Мы, мать твою, слетим в кювет. За этим или следующим поворотом. Хреновый из тебя оракул.
— Вероятностник, — тихо поправляет Кроуфорд, медленно поднимая веки. У телепата талант водить машину на ощупь. Они до сих пор ни в кого не врезались.
Кроуфорд думает, что видит неправильный сон.
Кроуфорд думает, что самое главное — правильно загнуть хвост. И плавно запустить. Вчера Кроуфорд приехал на кладбище и двадцать минут стоял над могилой человека, который похоронил «Комитет заботы». Он не очень-то понимал, зачем. Он едва не столкнулся там с Фудзимией.
Кроуфорд жалеет, что не взял у человека, который забрал с собой на тот свет его первый и лучший план побега, пару уроков. У Кроуфорда нет времени на ошибки.
— Тебе действительно придется. Избавляться от машины. Но лучше, если до этого мы из нее выйдем, — говорит Кроуфорд, поворачивая голову и улыбаясь. Обветрившаяся кожа идет мелкими трещинками от натяжения.
По швам, думает Кроуфорд.
Как лепнина, думает Кроуфорд.
— У нас не получится, — отвечает телепат, слишком сосредоточенно глядя на стекло, за которым он все равно уже ни черта не видит.
— У нас нет другого выхода.
— У нас...
— Нет.
— К черту.
— Шульдих.
— Нет.
Мокрые бумажные самолеты не умеют летать. Кроуфорд думает, что если послезавтра будет дождь — им не выбраться.
Кроуфорд знает, что послезавтра не будет дождя. Он усаживается поудобнее — за несколько секунд до того, как Шульдих молча бьет по тормозам. Он выходит и наблюдает за тем, как телепат сталкивает автомобиль с откоса. Мокрые длинные волосы в темноте кажутся каштановыми. Болезненно-тусклыми.
Телепат морщится и трет запястье. В последнее время слишком часто трет запястье — с отсутствующим взглядом и подчеркнуто легкой улыбкой, криво приклеенной к бледному лицу. Это тоже часть ветра, думает Кроуфорд.
Это тоже часть ветра — подходить сзади и наматывать на кулак мокрые пряди. Зарываться пальцами в густые волосы. Греть ладонь о теплую кожу. Вкладывать сигарету в чужие губы — чтобы избежать лишних слов. Это тоже часть ветра — курить одну на двоих и молчать. Иначе самолет ни хрена не взлетит.
* * *
В доме слишком много углов и слишком тонкие стены. Он слышит, как дождь стучит в стекло чужого окна. Сминает лист за листом в комок. Под столом — не видно ковра от выброшенных измятых бумаг.
Каждая исчеркана десятками десятков линий — тщетной попыткой запечатлеть многомерное пересечение развилок и узлов на ограниченном пространстве. Рваные штрихи, лихорадочные пометки, восклицательные знаки... Будущее — зюйд-зюйд вест, подгоняющий штормовой девятый вал.
В доме слишком мало места для бумажных обрывков. В каждом из них — геометрия истории, которая никогда не состоится. Кроуфорд не помнит, когда он сделал свой первый бумажный самолетик вместо того, чтобы засовывать бумагу в измельчитель.
Кроуфорд больше не делает самолетиков. Слишком много кофеина и адреналина в крови. Мелкая дрожь в запястьях и сухость в гортани. Кроуфорд не собирается спать. Он может пропустить что-то важное. Он уже отследил два ранее упущенных вектора. Если сосредоточиться...
...— Почему бы нам не взглянуть на тело? — спросил сегодня утром мертвец перед тем, как ноги начали подгибаться. Перед тем, как Кроуфорда стало знобить. Выворачивать наизнанку. Рвать кровью. Перед тем, как он свалился на колени и сказал, что все это исключительно его вина. Что это предумышленный саботаж — чтобы запудрить всем мозги. Отвлечь внимание от настоящего предательства. От счетов, на которые заранее переведены деньги. От каналов, по которым он планирует сбежать на континент. Перед тем, как его отвели в блок D, Шанцлер снисходительно улыбался, подписывая приказ...
...Кроуфорд отмахивается от воспоминаний о прошлом, которого не стало. Это просто нехватка сна. Это переутомление. Это закончится меньше, чем через сутки. В пальцах ломается уже вторая сигарета. Он долго вытирает ладонь белым платком, а затем тщательно режет его на части. На маленькие белые квадраты, тридцать две идеально ровные безупречные клетки — половина шахматной доски.
...— Не разочаруйте нас, — сказал сегодня утром мертвец перед тем, как ослабить хватку. Перед тем, как Кроуфорд заверял его в лояльности. Перед тем, как Наоэ довел Кроуфорда до джипа. Перед тем, как Шульдиха пришлось оттащить от неправильной девчонки — и отправить возвращать правильную.
Блок D в памяти Кроуфорда отпечатался во сто крат лучше их последнего с Шульдихом разговора. Он затрудняется определить, какое из его воспоминаний относится к прожитым узлам, какое — к просмотренным. Он сжигает в пепельнице бумагу за бумагой — до тех пор, пока вся комната не наполняется едким запахом гари. Кроуфорд вспоминает о Масафуми. Кроуфорд вспоминает о Хелл. Это очень легко — смахнуть пепел со стола, тщательно вытереть ладонь и убедить себя, что просто запомнил отсмотренные узлы.
Что никогда не касался губами нежной кожи, пахнущей летними цветами.
Что никогда не слышал гортанных стонов. Что никогда не планировал ее убийства.
...— Снотворное закончилось, — зачем-то говорит Кроуфорд, присаживаясь на чужой подоконник. Шульдих не спит. Он читает книгу в пестром переплете и вырывает из нее страницы.
Кроуфорд сомневается, что телепат запомнил хотя бы одно предложение. Кроуфорд говорит:
— Они довольны.
Кроуфорд думает, что ему намного интереснее узнать, кто написал это бульварное дерьмо, чем спрашивать о том, как прошла операция, благодаря которой девчонка заняла свое место в лаборатории. Кроуфорд говорит:
— Восемнадцать часов.
Шульдих молча смотрит на него. Нервно постукивает пальцами по корешку. Пожимает плечами, откладывает книгу и принимается медленно расшнуровывать высокие ботинки. Пальцы иногда срываются, тут же возвращаясь обратно. За густой рыжей гривой — почти до самого пола — не видно лица.
Кроуфорд считает удары сердца. Кроуфорд считает капли на стекле. Надорвется — как пить дать. Он уже на пределе. Он был на пределе полторы недели назад.
Кроуфорд не знает, стоит ли Нью-Йорк таких вложений. Но следующей проверки на лояльность он не переживет. Это значительно сокращает его варианты.
— Ты одно скажи...
Щульдих избавляется от ботинок и растягивается на кровати. Смотрит в потолок отсутствующим взглядом. Пальцы мнут покрывало мелкими судорожными движениями — будто все еще возятся со шнурками.
— Сколько у нас шансов, Кроуфорд?
Кроуфорд считает черные стволы деревьев в парке через дорогу. Кроуфорд считает фонари вдоль трассы.
— Примерно как в Венеции, — говорит он, доставая из кармана роллер вместо пачки сигарет. — Достаточно, — говорит он, прикусывая край колпачка.
— А. Ладно...
За его спиной тихо шуршит покрывало. Кроуфорд знает, что рыжий чувствует ложь. Кроуфорд не лжет. Кроуфорд просто думает, что Шульдиху не стоит знать, чьи шансы он имел в виду. Сегодня у его предсказаний соленый металлический привкус.
В Венеции — у Ансельма Руэ было достаточно способов уйти. Первый и самый верный — не появляться в Венеции.
* * *
Они продолжают прибывать. Цюрих. Стокгольм. Варшава. Дрезден. Вильнюс. Лондон. Рим. Их просто узнать по характерным перстням — единственным рассекреченным знакам отличия. Их просто узнать по глазам, наполненным торжественным ожиданием.
У некоторых — с примесью злорадного восторга.
У некоторых — с примесью страха.
Кроуфорд поправляет очки, приветствуя своего бывшего куратора. Фон Мецлер выглядит на десять лет моложе своих пятидесяти пяти. Они с Кроуфордом кажутся почти ровесниками.
Фон Мецлер улыбается и напоминает о том, что скоро представится возможность отдохнуть. Скоро всем этим будут заниматься другие. Настанет новый мировой порядок. Кроуфорд не спрашивает — какой самому Мецлеру в этом толк. Кроуфорд не считает корректным задавать вопросы человеку, который сует голову в петлю.
Его личная петля уже давно давит на адамово яблоко. Галстук сегодня живет собственной жизнью. Кроуфорд то и дело поправляет узел. То и дело пьет холодную воду и прижимает ледяной стакан к виску. То и дело прикрывает глаза — чтобы не смотреть на ровные линии электропередачи. На разметку автострады. На двойные рамы. Ему достаточно малейшего визуального якоря, чтобы снова падать в темный подвал, и уклоняться от острых осколков, и кричать Наоэ, чтобы тот немедленно уходил налево, и смотреть, как он исполняет его приказ с опозданием в полторы секунды.
Полторы секунды — это очень мало, думает Кроуфорд, кивая фон Мецлеру с ответной улыбкой. За это время он успевает умереть всего два раза.
...Ни черта не понимаю. Ни Шондорфа, ни Зейшмита, ни Дорста... один Веймар, даже Шмидт второго заместителя прислал.
Кроуфорд говорит своему почти покойному покровителю:
— Я на это надеюсь.
Кроуфорд говорит своему почти покойному телепату:
Все правильно. Ты же сам передал агенту Гленценд рапорт о том, что видел в моем сне. Шанцлер вряд ли решил ставить генштаб в известность. У Гамбурга появился шанс самому стать себе генштабом.
Это означает — непременный раскол. Несколько месяцев на то, чтобы переварить перемены и усмирить ученых из «Лебенсборна», которые вряд ли обрадуются такой кадровой перестановке. Несколько лет на то, чтобы переварить рассекреченные архивы с атоллового острова.
Это означает, что никто не станет слишком дотошно проверять — куда, к примеру, пропало содержимое сейфа Такатори Рэйдзи. И почему с некоторых счетов через два часа после его смерти кто-то переводил деньги на сейшельский оффшор.
Это означает, что Кроуфорд не злопамятен и собственным уходом сделает герру Шанцлеру подарок, о котором тот не смел и мечтать.
— Если все пойдет по планам, мы улетим отсюда вместе, — говорит старая лисица, которую предало чутье. Похлопывает его по плечу. Почтительно кивает кому-то за его спиной.
...о, еще Берлин. Кроуфорд, их тут до хера. Мы действительно собираемся взорвать их всех?
Кроуфорд усмехается очередному знакомому лицу. Кроуфорд заверяет, убеждает, обнадеживает. Он чувствует, что еще немного — и его собственный бикфордов шнур загорится просто от трения. Он чувствует опаску в чужом мысленном голосе.
Ты боишься крови или ответственности?
Шульдих шлет его к чертовой матери. Если бы Кроуфорд каждый раз ходил к чертовой матери по приглашению Шульдиха — проще было бы открыть ей офис в Сибуе.
— Хорошие мальчики...
Скрипящий женский голос за спиной заставляет его обернуться. Женщину, проходящую в его сводке под именем Рут Строн, нельзя назвать старухой. С тем же успехом можно было бы назвать стариком мумию Эхнатона.
Она смотрит на него и улыбается. Она улыбалась точно так же, когда у него двоилось в глазах. Вольфганг Зиверс-Фладд выкручивал его желудок наизнанку, а она говорила о том, что звезды в последний раз стоят правильно. Кроуфорду казалось, что он видит каждую из этих звезд. Кроуфорду казалось, что он знает наизусть все констелляции. Все, что угодно — только бы свинцовый взгляд наконец-то отпустил его. Кого угодно. Ирландца, мальчишку, телепата. Весь чертов мир — за пару секунд покоя.
— Хорошие. Правильные мои мальчики...
...Здесь парень из Вены, ему нужен твой Мецлер. Эй?.. Спать следовало ночью... спать, а не изводить мне книгу на чертовы самолетики. Кроуфорд!
Рут Строн улыбается и качает головой — будто вместе с ним слышит чужой напряженный импульс. Если он немедленно не ответит — Шульдих может сорваться. Он не может ответить. Он смотрит в запавшие глаза маленькой женщины. На секстили глубоких морщин на желтых щеках. На выцветший еще, кажется, в прошлом веке пучок волос.
Он смотрит в спокойное лицо собственной смерти. Смерть довольно причмокивает подкрашенными губами.
— Много было работы, да. Глупые люди плохо ходят по клеткам, путают правила.
Краем взгляда он видит, как фон Мецлер заинтересованно оборачивается, отрываясь от собеседника.
...Кроуфорд, твою в бога мать, ты где?
— Но вы хороши. Вы справились. Вы только давайте, не подведите.
Краем уха он слышит, как вокруг смолкают разговоры. Это значит — появился оберстгруппенфюрер. Это значит — начало одиннадцатого. Это значит — осталось меньше трех часов.
...Кроуфорд?!
— Они не хотят рейхсфюрера. Они хотят зрелища. Вы подарите им лучшее зрелище, мальчики. Лучшее, которого они достойны.
Он чувствует напряжение каждой мышцы — медленно кивая. Она кивает вместе с ним. Смерть, которая улыбается ему на прощание и возвращается на свое место — за левое плечо мертвеца.
Фладд произносит торжественную речь для узкого круга. Там, в церемониальном зале, будет слишком много членов «Общества взаимопомощи». Праздных богатых ублюдков. Тех, кто большей частью профинансировал это чертово зрелище. Тех, кто сбросился на организацию братской могилы.
Все в порядке, — транслирует Кроуфорд. — Два часа тридцать пять минут до старта.
Будущее — узорное переплетение морщин на пергаментной коже времени, подожженной сразу с четырех концов. Будущее — горящий муравейник хаотично передвигающихся возможностей. Слишком много развилок. Ни единого узла.
...Ни хера у них нет провидца. Они были напуганы, мать твою, они едва не обделались. Все, кроме Фладда. Зиверса. Как его там еще...
Кроуфорд думает, что рыжий еще никогда так критично не ошибался.
Кроуфорд думает, что никогда не расскажет ему об этом.
* * *
— Это конец. — Шульдих сидит на третьей сверху ступеньке, распустив галстук.
— Ты чего дергаешься? — не выдерживает Наоэ. Пожимает плечами и постукивает кулаком по колонне. — Только не говори, будто веришь, что у них получится.
— Они хотят украсть душу у Бога, — задумчиво тянет Фарфарелло, пробуя на вкус новый клинок.
— У дьявола, — парирует Наоэ.
— Это конец, — повторяет Шульдих. Его никто не слышит. Все привыкли, что телепат в последние дни дергается почем зря.
— Десять минут до начала операции, — говорит Кроуфорд, не сводя с него глаз.
— Брэд... но у них там отряд Штосструппе... Что мы еще можем сделать?
— Уйти.
— А... — говорит Наоэ.
— Это конец, — говорит Шульдих. Улыбается и вскакивает на ноги.
— С этого момента и до конца операции все приказы выполнять безоговорочно и незамедлительно, — говорит Кроуфорд. Шульдих в его голове говорит:
...это гребаный мать его конец. Теперь и для них тоже.
— С этого момента, если я прикажу упасть на землю — вы упадете на землю раньше, чем я закончу произносить слово «земля»,— говорит Кроуфорд. Шульдих в его голове говорит:
...Аум Синрикё — чертовы дети. Герострат — бородатый недоносок. Кроуфорд, ты самый амбициозный ублюдок из всех ныне живущих амбициозных ублюдков. Но это ненадолго.
— Большая часть приказов будет идти по ментальной связи. Никаких повторных запросов и уточнений. Наша скорость — это наше выживание, — говорит Кроуфорд. Шульдих спрашивает:
...тебя самого-то не тошнит от этой проникновенной чуши?
— Шульдих, как обычно транслируешь меня остальным. Ни на что иное не отвлекаешься, — отвечает Кроуфорд, игнорируя головную боль и зуд в сплетении. Желание разнести здесь все собственными руками. Желание увидеть чужую кровь на костяшках пальцев.
Заткнись и следуй за мной. Остался один небольшой нюанс.
* * *
...— Я должен сделать — что?
Слишком громко для подземелья. Кроуфорд морщится и снимает очки. Здесь никого нет, но это не повод портить телепату лицо. Ему еще работать. Им обоим.
Последние штрихи. Дальше — все зависит только от ветра.
— Они могут не успеть. Во избежание неприятностей, нам необходимо заменить тело. Для этого и сгодится твоя девчонка. Выиграем несколько минут.
— Кроуфорд. Ты предлагаешь мне в течение получаса пудрить мозги двум десяткам лаборантов одновременно, продолжая держать тебя на активной связи. И все это — для чертовой подстраховки... Я тебя правильно понял?
Он передергивает плечами. Он отдает себе отчет в том, чего требует. Если бы понадобилось — он бы потребовал большего.
— Не справишься?
Рыжий внезапно вжимает его в стену. Целует — резко, порывисто, оттого неумело. Прикусывает губы, все крепче сжимает лацканы пиджака в кулаках. У рыжего стоит. Кроуфорд думает, станет ли это проблемой. Этого не было в его узлах.
Холодный камень под лопатками помогает думать. Останавливать руку у чужого галстука. Только этого здесь не хватало.
От Шульдиха фонит — так, что сводит скулы. Шальные голубые глаза смеются в ответ.
— И не с таким...
...
Он справляется. Заносит тело в зал. Внимательно осматривает колонны и высокий свод — будто от одного присутствия девчонки что-то может пойти не так. Начаться слишком рано. Или слишком поздно. Или не начаться вовсе. Он сгружает ее на подставку и зябко обнимает себя за плечи. Кожа на скулах по цвету неотличима от мраморных ступеней.
Он присаживается на балюстраду. Ерзает и жует кончик рыжей пряди. У него непривычно потерянный вид, только глаза по-прежнему злые и голодные.
...когда мы отсюда выберемся. Я хочу «феррари». С открытым верхом. За все это дерьмо — я заслужил чертов спортивный кабриолет.
Кроуфорд объясняет про особенности строения башни.
Кроуфорд объясняет про систему подземных ходов.
Кроуфорд объясняет. Наоэ кивает, будто размечая знаки препинания в чужих предложениях. Ирландец царапает мрамор.
...ты сам-то в это веришь? Что из этого что-то получится? Кроуфорд. Мать твою, с какой стороны у южного хода третья дверь меня не интересует. Нет. Ответь на один вопрос. Сейчас. Просто...
Кроуфорд повторяет, что приказы следует выполнять немедленно.
Кроуфорд повторяет, что при хорошей координации им ничего не грозит. Разве что пара синяков.
Кроуфорд повторяет. Наоэ говорит, что может попытаться держать свод. Ирландец говорит, что это даже у бога не получилось.
До Рождества осталось три месяца. Если ты будешь хорошо себя вести, Санта услышит твои молитвы.
Когда доносится глухой звук взрыва и вздрагивает пол, Шульдих инстинктивно подбирает ноги, а Кроуфорд вынимает припасенный лист бумаги из внутреннего кармана.
— Ты убьешь Фладда, Фарфарелло, — говорит он, сгибая лист пополам. Загибая углы. Глядя на дверь и улыбаясь. — А потом мы устроим нашим друзьям теплый прием.
— Брэд... а нам-то она зачем? Мы тоже собираемся кого-то в нее вселять?
Крылья получаются идеально ровными. Кроуфорд с трудом отводит от бумаги глаза. Наоэ придирчиво осматривает девчонку, завернутую в простыню.
— Нам она не нужна, — говорит Кроуфорд и продолжает, предупреждая ментальный поток брани от рыжего, — Нам нужен Фудзимия, который придет ее спасать. И Ханаэ, которая придет спасать Фудзимию.
Которая запомнит, что они погибли по оплошности. Потому что Кроуфорд забыл отключить телефон и говорил с ней достаточно долго, чтобы можно было зафиксировать его местонахождение. Потому что Кроуфорд с командой до последнего охраняли приоритетную цель генштаба — ребенка с длинными черными косами.
...Санта три с половиной года назад сгорел в блоке D за нарушение внутреннего распорядка...
За огромным, во всю стену, окном — пронзительно орут чайки. Японская разновидность стервятников, которые не выговаривают «р» в слове «смерть».
Кроуфорд думает: будет буря.
Кроуфорд говорит:
— Начинаем.
А в зал — неожиданно резво для своих преклонных лет — вбегает оберстгруппенфюрер SZ Роберт Фладд.
* * *
За огромным, во всю стену, окном — звезды выстраиваются в единственно правильную за восемь веков констелляцию. Звезды, слетевшие с погон мертвых людей, собираются вместе на поминальную ночь. Прячутся за низкими штормовыми тучами.
Кроуфорду не нужны звезды. У него есть катана, свистящая мимо лица. У него есть Фудзимия, который услужливо чертит в воздухе линию за линией.
Кроуфорд несет первую приходящую в голову чушь — и отсматривает узлы. Стабильные, динамические, маловероятные. В висках остервенело бьется запоздалое опасение: не успеет. Не удержит. Не увидит.
...трепло. В тебе загнулся коммивояжер. Кроуфорд, пора же!
Шульдих хрипит, пытаясь высвободиться из чужих рук. Он смеется и выгибает спину, выигрывая лишние дюймы. Он смеется уже пять минут — не переставая.
Они играют в поддавки. У ирландца распорота ключица. Из предплечья Наоэ торчит дротик. Они играют в поддавки, а Кроуфорд рассказывает Фудзимии о том, что спасать больше некого, и ждет, пока сверху начнут валиться камни.
Черные и белые.
Пол провалится. Всем: нам в желтый дверной проем. Оставить «Вайс» в покое.
Как шахматные фигуры.
...твою м...
Сброшенные с доски. Детский мат в три хода.
Заткнись, Шульдих. Ни слова до поверхности.
Плиты уходят из-под ног. Он отпрыгивает от катаны в последний момент и группируется, но все равно — валится на бок — плечом на острые камни. В темноте нет времени искать очки. Он добегает до двери почти одновременно с ирландцем. Он кричит Шульдиху: стоять! — и тот замирает на месте за секунду до того, как об пол разобьется гипсовая химера.
Кроуфорд больше не слышит чаек. Только хриплое дыхание и ветер. Самолет должен долететь, главное — запустить его в правильный поток.
Он кричит Шульдиху: «вперед!» Он кричит Фарфарелло: «стоять!» Он кричит Наоэ: «налево!». Он играет в шахматы с падающими фигурами. Он знает правила игры. Десятки бледных развилок. Юг или юго-восток. Два или три шага. Осколок или булыжник.
Время теряет смысл. Время и место. Он знает, что происходит на каждой клетке доски. Он не делает разницы между происходило и произойдет. Времени не существует. Есть только четыре направления и два приказа. Вперед — это резко с места, на максимальной скорости. Стоять — это замереть и ждать, пока пролетит камень.
Кроуфорд не думает о том, что никогда раньше...
Кроуфорд не думает ни о чем. Он комбинирует приказы с клетками. Он не нашел правильного ветра и потому принес вентилятор. Он кричит Фарфарелло: «направо!» Он кричит Наоэ: «вперед!» Он кричит Шульдиху: «лево, два шага, стой!»
С потолка сыплется снег — крошится известка. Ангельская пыль. Кроуфорд не видит потолка. Только клетки и фигуры. Узлы и десятки линий. Десятки десятков. Десятки десятков десятков...
— Охх... — шипит Наоэ, споткнувшись о груду камней. Ирландец подхватывает его на плечо, не дожидаясь приказа. Ветер наконец-то дует в правильную сторону. Управлять тремя фигурами проще, чем четырьмя. Кроуфорд транслирует обоим: «вперед!» Кроуфорд еще никогда не бегал так быстро.
С потолка сыплется смерть. Каменные куски ангельской плоти.
Будущее — внезапно понимает Кроуфорд — всего лишь поломанные весы. Если в Теннеси не проворуется клерк, в Техасе не убьют Кеннеди. Если в Неаполе не произойдет землетрясения, в Гамбурге не наберут разнокалиберную группу. Если два шага назад осколок поцарапал висок, через десять шагов глыба упадет за твоей спиной.
Через двадцать шагов коридор обвалился, если вовремя не свернуть налево.
Через тридцать шагов была дверь, в которой заклинит замок.
Через тридцать два шага была земля.
Соленый, пропитанный йодом воздух и чайки, справляющие тризну над уходящим под воду маяком.
— Зеленый пикап в двухстах метрах к югу от основного входа, — говорит Кроуфорд, медленно поднимаясь на ноги. Ему осточертела ментальная связь. — В бардачке — документы на всех четверых. В багажнике сменная одежда. Едем до Майдзуры по сорок пятому шоссе. Адрес квартиры — в кейсе на заднем сидении, там же ключи, там же деньги на первое время, — говорит Кроуфорд, не останавливаясь.
Наоэ смотрит на него широко открытыми глазами. Шульдих тоже. И ирландец.
Когда Кроуфорд закончит, он собирается спросить, не выросли ли у него рога. Ноет простреленная кисть.
— В Майдзуре должны быть к рассвету. На квартире — двое суток. Потом в Хакату. Оттуда в пятницу паромом до Хусана. Пикап уничтожить. В Хусане до воскресенья. Оттуда в Сеул. Билеты до Лос-Анджелеса забронированы на третье октября на паспортные имена.
— Кроуфорд... — хрипло говорит Шульдих.
У бумажных самолетов не должно быть таких громких пропеллеров, думает Кроуфорд.
— Все бумаги, карты и план маршрута — тоже в кейсе, — говорит он, не слыша собственного голоса из-за гула в ушах.
Самолет наконец-то приземляется. Каменистая почва — слишком твердая, но Кроуфорд собирается отдохнуть всего несколько минут. А затем он обязательно спросит у них...
«...И тем не менее, проблема представляется мне откровенно надуманной. При имеющейся концентрации телепатов на единицу площади — Герхард, вы же не могли всерьез рассчитывать, что информацию удастся скрыть под сукном! О третьем пороге в Школе говорили, говорят и будут говорить, и запретить им это вы не в силах. Вспомним хотя бы историю с Руйзее — и чем это закончилось... Так что несомненно более разумной представляется политика дозированной подачи сведений воспитанникам Школы. И прежде всего — отделить зерна от плевел, домыслы от истины.
Они должны усвоить твердо и однозначно: не существует и не может ни при каких мыслимых условиях существовать возможности спонтанного перехода...»
Из докладной записки д-ра Энгфельда, штатного психолога ШИ «Розенкройц», адресованной руководству ШИ.
Архивный материал 1687/17-3
---
12 - Toten-Rune — символизировала смерть. Ее использовали в официальных документах для обозначения даты смерти.
