Зима в Европе – это не только пушистый снежок и рождественские венки, это еще и серые, слякотные дни, когда с неба сыплется мокрая крупа, быстро превращаясь в грязную кашу под ногами. В такие дни неудержимо хочется запереться в доме, обложиться одеялами и хандрить, вспоминая солнце и считая недели, оставшиеся до лета.

Шульдих и рад бы где-нибудь запереться, но дома у него больше нет.

Нельзя же считать домом случайные отели и съемные квартиры. Обстановка меняется с такой скоростью, что Шульдих просто не успевает ее запоминать, да и не стремится. Зачем, если завтра он уедет отсюда, не оглядываясь и не сожалея, чтобы снова поселиться в такой же безликой, холодной коробке, только в другом городе. Все его временные жилища однообразны, как эта заунывная серая морось за окном.

Когда сидеть в номере становится совсем невмоготу, Шульдих выходит наружу и бесцельно блуждает по улицам, наворачивая круги, и так же по кругу бегают его мысли.

Куда бы мне еще уехать, чтобы забыть тебя, задается он вопросом, на который нет ответа. Или хотя бы перестать думать. Я знаю, что ты тоже один и не дома, но от этого не легче. Мы можем встретиться прямо сейчас, вот за этим поворотом, но ничего не изменится, как не менялось столько лет.

Жаль, что конец света так и не наступил. Я бы выпросил немного времени, нашел тебя и рассказал... о да, мне было бы что тебе рассказать, когда кругом рушится мир.

Пусть рушится, мне все равно, потому что мой мир давно разрушен.

Я рассказал бы тебе о своих чувствах, да что там, я бы об этом кричал на каждой центральной площади мира; единственное, что не дает мне это сделать, тот факт, что тебе это совершенно не нужно. Я пытался, правда, я чуть не умер тогда, но ты просто отвернулся и сказал, что у тебя много работы. Больше я соваться не рискнул.

Шульдих сидит на скамейке, бездумно глядя, как падает полуснег-полудождь. Надо идти, иначе простынет и заболеет, а завтра у него очередной перелет. Он с трудом поднимается, разминая затекшие руки-ноги – сколько же он тут просидел? – и медленно бредет в сторону своего отеля, как обычно, не оборачиваясь и ничего не замечая вокруг.

Человек в дорогом черном пальто и очках вышел из укрытия, откуда он наблюдал за скамейкой, и достал из кармана телефон. На какой-то момент в его взгляде промелькнуло сомнение, но тут же сменилось привычными уверенностью и спокойствием.

Давно забытый телефон в куртке Шульдиха ожил так неожиданно, что тот подскочил на месте. Он спешно вытаскивал его, дергая молнию, уже зная, кто это, и не веря, замирая от радости и страха, чувствуя, как бешено заколотилось сердце.

– Это я, – раздалось в трубке. – Здравствуй.

Шульдих молчал и слушал.

– Я разобрался с нашей конторой. Мы свободны и можем делать, что хотим. Через час я заеду за тобой, а там решим, что дальше. – В трубке помолчали. – Если не возражаешь.

– Вместе? – заставил себя заговорить Шульдих.

– Да, – сразу же ответили ему. – И я надеюсь, что в этот раз навсегда.