Last in My Winds, Dust in the Winds
Tried not to speak, but I cry out in pain; all that is left deep within me
Is a sadness that whispers so softly...

Weiss Kreuz, “Last in My Winds

Абсолютная темнота – это не отсутствие света, а невозможность его увидеть. Но стоит ли смотреть на истерическое мигание ламп сквозь мутный воздух… Я много раз видел, как рушится мир. Скучно. К тому же от этого зрелища голова наверняка разболелась бы еще сильнее… Чертов Бергер, похоже, разлагается у меня в мозгах. Можно подумать, без этого я не сдохну.

Под затылком холодная стена. Это чуть успокаивает пульсирующую в черепе боль. Но недостаточно. А по стене то и дело пробегает крупная дрожь, и вокруг грохочут камни, осыпаясь с потолка, трещат искрящиеся провода, пыль висит в воздухе, затрудняя дыхание, и во рту соль и медь, и когда же все это наконец закончится…

В этом шуме сложно разобрать даже собственные мысли, но я слышу его шаги задолго до того, как Шульдих опускается на колени рядом. Не видя, я чувствую его – каждую линию тела, каждое движение… как поднимается грудь от тяжелого дыхания, как пальцы сжимают плечо, и между ними проступает кровь. Этот дар никуда не делся. Этот дар у меня не отнимет никто. Этот дар…

– Шульдих.

– Сейчас… Черт, где Наги? Когда он нужен… – он пытается помочь мне подняться.

– Не надо.

Он замирает, не понимая. Касается моего разума… шумно втягивает воздух. Я даже не заметил прикосновения. Там тоже… абсолютная тьма.

– Это…

– С этим ничего не сделаешь, – я не хочу терять время на возню со «спасением». Все равно ничего не выйдет. Я видел вероятности. Героически уговаривать его уйти, оставив меня здесь, я тоже не буду. По той же причине.

Наверное, Шульдих читает эти мысли, потому что перестает суетиться. Он касается моей щеки – мир в очередной раз сотрясается – его пальцы скользят, оставляя на коже влажные следы, он скользит, падая на мое плечо, и я не могу сдержать резкого вдоха, потому что его тело ложится рядом так правильно, идеально, как будто было выточено специально под меня, или я под него, инь и янь… он пытается отстраниться, думая, что причинил мне боль, я чувствую на себе тревожный взгляд, но мне не больно, и я притягиваю его ближе.

– Похоже на настоящее воссоединение? – спрашиваю я, и будто снова мы стоим на крыше в лунном свете, и я вижу его развевающиеся на ветру волосы, и Вайсс на площади внизу, и еще – вот этот зал, заваленный обломками, вот этот пятачок безопасности у стены, и то, как правильно, идеально ложится его голова на мое плечо…

– Брэд… – выдыхает он, и я пропускаю следующие его слова, оглушенный сладкой болью от того, как Шульдих произносит мое имя, как Шульдих произносит мое имя, как давно я не слышал этого, будто совсем никогда…

А он говорит, шепчет, кричит, цепляясь за пропитанные кровью лацканы моего костюма, и я слушаю, почти не слыша, потому что больно, больно, белая нежная боль за солнечным сплетением, и ни на что я не променяю ее. А слова его льются, как кровь из вены, растворяясь в пыльном густеющем воздухе, и только отсчитывает неровный пульс частица «бы», так пищит датчик, и лучше бы не было ее вовсе, но на самом деле только она и есть, словно ровный писк прямой линии… И я кладу пальцы на его губы, заставляя умолкнуть, теплые губы, вздрагивают под прикосновением, и снова – крыша, луна, «Просто жди» – моя ладонь испачкана красным, и красным пачкаются его губы, и между ними мелькает язык, слизывая медь и соль, смешанную с пылью. Он произносит беззвучно – три слова, которые он так и не отвык считать своим девизом, кармой, судьбой… “Ich bin schuldig”.

– Nein, du bist nicht, – отвечаю я, и Шульдих всхлипывает, опуская голову мне на грудь.

– Ты видел это? – спрашивает он чуть погодя.

– Да.

– Иначе быть могло?

– Могло. Я мог не пойти.

– И?..

– Вы бы умерли. Оба. Бергер…

Он кивает. Его волосы щекочут мне шею, его руки обвивают меня, и он вздрагивает иногда. И проходит еще несколько минут, прежде чем задает следующий вопрос, очень тихо, будто надеясь, что я не услышу.

– А… а он…

– Выживет, – и если не поедет в Нью-Йорк, то проживет долгую жизнь… но для нас двоих это уже не будет иметь значения.

Шульдих молчит и только крепче прижимается ко мне. Такой теплый… Эти минуты – повод быть благодарным Фудзимии. В конце концов, здесь мы из-за него.

– Жаль, мои сигареты сгорели, – смешок.

– У меня есть. В нагрудном кармане.

– Ты же не куришь!

Пожимаю плечами. Чтобы добраться до сигарет, Шульдиху приходится подняться – холодок по коже отмечает потерю тепла, веса, близости… его. Зато рука на моей груди, горячая сквозь тонкую рубашку…

– Черт. Они все в крови… а, нет, одна есть.

– Зажигалка там же.

– Угу… – щелчок, затяжка.

– Там только одна?

Пауза.

– Есть еще.

– Дай.

Я не слышу щелчка зажигалки – только к губам прикасается бумажный цилиндрик, и я знаю, что это не так, но мне все равно кажется, что он чуть влажен от губ Шульдиха. Рыжий прикуривает вторую сигарету от моей.

Паузу заполн. Я как будто не замечал его до сих пор. Стена и пол трясутся уже безостановочно.

– Долго еще? – спрашивает он, и я чувствую его испытующий взгляд.

– Не очень.

Отбросив окурки, свой и мой, он снова ложится мне на грудь. Волосы обвиваются вокруг пальцев. Я откидываюсь на стену, слушая грохот, слушая сердце Шульдиха, бьющееся напротив моего. Я никогда не мог заснуть рядом с кем-то, мне мешал спать даже звук собственного сердца… но сейчас – он успокаивает, и шум разрушения, нарастая, в то же время как будто отступает куда-то далеко, в тишину, и остается только этот уводящий в дрему стук…

Серо-серебристая воронка разворачивается передо мной, мягкая, будто из мельчайшей пыли-пыльцы, и я падаю в нее – лечу в нее – может быть, это только сон, а может, и смерть, но какая разница, если я чувствую теплую тяжесть рядом, и стук сердца Шульдиха, и когда я зову его, он идет за мной.