Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходя́т оне
Безмолвно, как звезды́ в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изрече́нная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.

(с) Ф. Тютчев

Мысль изреченная есть ложь, думает Кроуфорд, сидя в тесном кафе в ожидании заказа. Кто это сказал, он не помнит, но цитата как нельзя лучше подходит к его состоянию.

В кафе всего пять столиков и все заняты, в зале шумно и накурено, но здесь варят лучший кофе в городе, поэтому Кроуфорд предпочитает назначать встречу именно в этом неприметном заведении. Если у вас мало времени, лучше потратить его качественно.

Шульдих появляется почти без опоздания, что для него нетипично. Стремительно влетает, хлопая дверью, пересекает переполненный зал, огибает столики, и еще оттуда, с порога, заметив Кроуфорда в глубине кафе, начинает улыбаться.

Может, он тоже понимает, что время дорого, и опаздывать – значит, сокращать и без того короткое свидание? Нет, вряд ли, сомневается Брэд, наверное, просто обошлось без пробок. Сам он пришел на сорок минут раньше оговоренного, в надежде, что и Шульдих сможет, но не случилось.

Он смотрит, как Шульдих идет к нему, охватывает взглядом его фигуру, и черное расстегнутое пальто, и рыжие волосы, и ровный загар и открытую улыбку. Смотрит и подмечает каждую мелочь, каждую новую деталь и черточку. Шульдих явно недавно был в парикмахерской, а вот спал накануне плохо, и легкие тени под глазами выдают его с головой. Кроуфорду не хочется думать о причине этой бессонницы, и он продолжает просто смотреть.

Шульдих всё хорошеет. И это тоже вносит непонятное беспокойство, легкое, на грани ощущения. Это значит – он здоров и дела идут. И где-то бродит причина, которая заставляет сиять глаза, румянит щеки и делает и без того красивое совершенным. Кроуфорд говорит себе, что это просто крепкий кофе с утра и холодный ветер на улице, и переключается на дела насущные – подзывает официантку и спрашивает у Шульдиха, что тот будет пить.

– Я тебе тоже рад, Кроуфорд, – смеется рыжий. – Я даже скучал, а ты?

Я считал дни, хочет сказать Кроуфорд, и среди них еще не было такого, чтобы я не думал о тебе. Я обвел красным маркером дату отлета в настенном календаре, я поставил напоминалки на все телефоны и компьютеры, я не спал двое суток, чтобы сдать задание досрочно и успеть сюда, хочет сказать он, но молчит.

Шульдих продолжает сиять, но лицо его становится чуть напряженным, а улыбка натянутой, он еле заметно вздыхает, потом снимает пальто, пристраивает на вешалку у стены и усаживается напротив. На нем новый теплый свитер – Кроуфорд знает его гардероб наизусть и любую обновку замечает сразу же. На размер больше, чем надо, но тонкой фигуре это только добавляет очарования, хотя Брэд подозревает тут чисто практический интерес – в холодное время года у Шульдиха сильно мерзнут руки, даже в помещении, а в длинные рукава так удобно прятать застывшие пальцы.

В этот раз у них всего полтора часа, вернее, час двадцать, за вычетом опоздания Шульдиха. Это не просто мало, это почти ничего, и тем ценнее каждая минута, каждый миг, проведенный вместе.

Кроуфорд смотрит, слушает, запоминает. Гудящее кафе сейчас словно замерло, отдалилось, размылось в приглушенном свете настенных ламп и начинающих сгущаться сумерках за окнами. Остался только Шульдих, его глаза, голос, интонации и жесты. Им приносят кофе и глинтвейн, и Шульдих радостно хватает кружку, подносит к лицу, вдыхает аромат осени, осторожно пробует и блаженно прикрывает глаза.

Кроуфорд любуется им и отпивает из своей чашки. Кофе оставался выше всяких похвал, что особенно удивительно, учитывая, какую простую, а порой и откровенно невкусную еду здесь готовят.

Но вся эта гастрономия тут же вылетает у Кроуфорда из головы, когда Шульдих ставит кружку на стол, откидывает назад волосы, поправляет ворот свитера, проводя пальцами по шее, и начинает что-то рассказывать. Кроуфорд плохо понимает, что, он смотрит туда, в вырез, где видны ключицы и белеет кожа. Ему тоже хочется дотронуться до нее пальцами, очертить изгиб, а еще лучше – провести губами, легко прихватывая, узнать вкус, почувствовать тепло чужого тела.

– ...победили! Классное кино, скачай, посмотри! – завершает свой эмоциональный рассказ Шульдих. – Ты вообще, слушаешь?

Кроуфорд обрывает мысли на полдороге, срочно пытаясь припомнить, о чем шла речь.

– Какое кино? – осторожно спрашивает он.

– Я десять минут распинался! – огорчается Шульдих. – Неужели совсем неинтересно?

– Напиши мне, – просит Кроуфорд. – Напиши название, и я обязательно посмотрю.

Шульдих оживляется, снова начинает улыбаться и вытребывает с Кроуфорда обещание поделиться мнением.

Они разговаривают о делах, о городах и странах, о погоде, перелетах и холодных номерах, а время несется, как выпущенная стрела, забирая с собой слова и взгляды, тревоги и сомнения, перенося их из настоящего в прошлое, и превращая живые картинки в воспоминания.

Кроуфорд будет помнить каждое из них, бережно хранить в памяти детали, многократно прокручивать в голове и снова сожалеть о том, чего так и не сделал.

– А у меня свитер новый, – неожиданно объявляет Шульдих. Весело, чуть наиграно-хвастливо, как бы приглашая оценить и посмеяться, но в голосе слышится еле уловимое напряжение и ожидание. Ему важен ответ. – Нравится? – Он слегка поворачивается туда-сюда, вертится на стуле, демонстрируя узоры, а заодно и себя.

– Тебе идет, – сдержанно хвалит Кроуфорд. – Дорого?

Тебе потрясающе идет, к глазам и к волосам, а вместе с пальто просто не оторваться. Ты красивый, и мне хочется обнять тебя и сказать об этом, но я сижу, молчу и киваю в нужных местах, думает Кроуфорд, а мысли его бегут всё дальше.

Он хотел бы рассказать, как утомительно ожидание, хотя они виделись всего месяц назад. Тогда у них удачно пересеклись графики, и целые полдня получились свободными. Как для него важно увидеться, пусть даже на час, потому что больше ждать невыносимо, он не может работать и просто жить тоже не может. Но если произнести это вслух, слова утратят силу и получится лишь бледная тень того, о чем он думает каждый день.

Фразы, которые так легко складываются в голове, прозвучат фальшиво и неискренне, и принесут обоим только разочарование. Они нарушат хрупкое равновесие, заставят переживать, посеют ненужные тревоги. Молчание воздвигает между ними незримую стену, но оно же и сближает лучше всяких клятв и обещаний.

Брэд смотрит на остывающий кофе, мимоходом зацепляя взглядом часы. Двадцать минут. Шульдих замечает этот взгляд и умолкает.

– Не терпится? – вдруг холодно роняет он. – Уже скучно?

Кроуфорд резко вскидывается, опасно хмурит брови, они схлестнулись взглядами, в глазах у Шульдиха злоба, обида, разочарование.

И правда, простая и понятная, старая как мир, вдруг обрушивается на Брэда, и он впервые за все время смеется, чувствуя, как его отпускает. Жаль, что так поздно, но пусть лучше так, чем никогда.

Его тоже ждали. Спешили, прихорашивались, вон, даже на салон красоты разорились.

– У нас еще двадцать минут, – улыбается он. – Расскажи, как тебе понравилась Африка. Я слышал, тебя туда отправляли в условиях повышенной секретности.

На лице Шульдиха злость сменяется сначала недоумением, потом удивлением и ощутимым облегчением. Он нервно усмехается, бормочет скороговоркой:

– Ну, Кроуфорд... тебя попробуй, пойми. Сидишь, молчишь...

– Я думаю, – возражает Кроуфорд и снова замолкает.

– О чем? – тут же спрашивает Шульдих.

О том, что я не могу без тебя, я это понял за последние полгода таких встреч, о том, что я устал от этих прощаний и хочу остаться с тобой. И есть у меня подозрение, они специально устраивают нам такие графики, чтобы мы пересекались как можно реже и говорили как можно меньше.

– О том, когда мы увидимся в следующий раз, – наконец говорит Брэд самое главное предложение, и Шульдих обрадовано улыбается, заглядывая ему в глаза.

Он рассказывает о своих похождениях в Африке, увлеченно, помогая себе жестами в особо напряженных местах. Интересуется, откуда у Кроуфорда доступ к совершенно секретным сведениям, но Брэд только улыбается, задает уточняющие вопросы и неотрывно смотрит, стараясь запечатлеть в памяти последние уходящие минуты.

Их время истекло. Им пора, одному в аэропорт, другому на вокзал. Они не знают, когда увидятся еще, и увидятся ли.

Они выходят вместе, в темноту осенней сырости, идут к стоянке, останавливаются у машины Шульдиха и молчат. Невысказанное снова повисает между ними.

Шульдих застегивает свое модное пальто, зябко ежась на холодном ветру, вытягивает рукава свитера, растирает застывшие руки, и Брэд вдруг понимает смысл этой краткой встречи, понимает, зачем он здесь и что должен сделать.

Он снимает свои перчатки, и по очереди надевает их на руки Шульдиха, согревая их, и, не удержавшись, мимолетно гладит пальцы.

– Не потеряй, – строго говорит он. – Я проверю.

Шульдих расцветает, сияет счастливой улыбкой, бормочет какие-то благодарности, обещает позвонить и написать, как только долетит.

Они снова молчат и смотрят друг на друга, и взгляды говорят лучше всяких слов.

А потом Шульдих садится в машину и уезжает, а Кроуфорд смотрит ему вслед, снова ощущая внутри ноющую пустоту.

Он разберется с этим заданием, а потом поедет разбираться с теми, кто так старательно им мешает.

И в следующий раз он обязательно расскажет Шульдиху всё то, о чем молчит.

Или нет?