Одержимость

.

.

Бета: Varesso, Enji, Stephania 

От автора: Огромное спасибо: Варессо - моей бете и бессменному консультанту по Японии, еще раз Варессо и Стеф - за экскурс в экономику, Энджи - благодаря которой, этот фик теперь можно читать на нормальном русском языке 

Утро выдалось на редкость пасмурным и хмурым. И хотя часам к десяти дождь прекратился, за окном все еще стояла белесая пелена, через которую никак не могло пробиться летнее солнце. Я не реагирую на изменения погоды, но подобная серость как-то не способствует работоспособности и хорошему настроению. Я сижу в кабинете, вчитываясь в текст очередного письма, когда в моей голове раздается тягучий, как всегда чуть насмешливый голос телепата: «У нас гости, Брэдли».

Я нахмуриваюсь. Один из моих основополагающих принципов: никогда никого не приглашать в дом, а незваные гости обычно не сулят ничего хорошего.

«Кто?»

Но телепат не отвечает, игнорируя мой вопрос. Ненавижу, когда Шульдих своевольничает, но с ним я разберусь чуть позднее. Сначала придется выяснить, кто пожаловал в наш дом. Гости явно не опасны, иначе немец предупредил бы меня, но я все равно засовываю пистолет за пояс, прежде чем выйти из кабинета. Еще в коридоре я различаю голоса, раздающиеся из холла, и хмурюсь еще больше. Когда же я выхожу к лестнице и вижу визитеров, а также нарушителя, впустившего их в дом, то мое настроение портится окончательно.

– В чем дело, Ран? Ты же знаешь, что я не люблю чужих в доме.

Я замечаю, как вздрагивают от моих слов его плечи. Он замирает перед теми, кем еще недавно командовал и, опустив красноволосую голову, делает неловкий шаг назад.

Балинез ошарашено моргает, а Сибиряк уже сверлит меня яростным взглядом. Когда-нибудь их определенно проучат за невоспитанность и дерзость. А меня сейчас интересует совершенно другое: как поведет себя дальше он.

Я настолько уверен в себе, что запретил Шульдиху копаться в его мозгах. Не надо быть телепатом, чтобы знать, о чем он думает, этот пойманный в ловушку своей единственной слабости Абиссинец, а чтобы понять, что он чувствует достаточно посмотреть на его поникшие тонкие плечи.

– Вам лучше уйти, – тихо, но твердо произносит Ран, по-прежнему не поднимая головы и не глядя на своих бывших коллег.

Хидака все еще задыхается от ярости, не в силах вымолвить ни слова, а вот Кудо это же чувство, наоборот, побуждает к действию.

– Какого черта ты это делаешь, Айя? Ты сошел с ума?

– Делаю что? – тут же откликается Ран.

Как будто ему мало каждодневного, ежечасного самобичевания, которому он себя подвергает. Мало насмешек Шульдиха и издевок Фарфарелло. Мало презрительного молчания Наги и моих холодных приказов. Он еще хочет, чтобы его «отхлестали» бывшие друзья.

– Ты еще спрашиваешь? – послушно заглатывает приманку Балинез. – Ты?!? Бросивший Вайсс и продавшийся Шварц?

Я внимательно наблюдаю за Раном, поэтому замечаю, как еле заметно снова вздрагивают его плечи.

– Ты же сам только что сказал, что я делаю, – спокойно отвечает Айя. – Я бросил Вайсс. Только ты немного ошибся. Продаться Шварц, означает сражаться на их стороне. Я этого не делаю.

Щека Кудо дергается от такого «немыслимого» предположения, и он смотрит на своего бывшего лидера, как на незнакомца. Руки Хидаки сжимаются в кулаки, как будто это поможет когтям багнака вырасти прямо из костяшек.

– Так что я не продался, а продал себя, – бесстрастно заканчивает Абиссинец.

 

~~~

 

Я потратил не один день на подготовку разговора с этим холодным гордецом, и всего за пятнадцать минут высказал ему свое предложение. Я не ошибся, выбрав достаточно людное место, в котором в то же время можно было поговорить относительно спокойно. И правильно сделал: этот бешеный котенок, когда опомнился, все равно попытался разорвать меня на куски. Но я высказал все свои аргументы и приложил все усилия, чтобы доказать красноволосому упрямцу свою правоту. Я заставил его придти самого, позвонить в мою дверь и попросить. Заставил произнести застревающие комом в горле слова: «Если твое предложение все еще в силе, Кроуфорд…» Я до сих пор помню, как он дрожал от холода и гнева, стиснув зубы и скрыв под ресницами яростный блеск глаз. Он боролся до последнего… дня. Дальше тянуть было некуда, оставалось только сделать выбор: утром он должен был отправить очередной чек, а у него не было даже половины нужной ему немыслимой суммы.

 

~~~

 

– Айя! Мы бы помогли тебе! – Сибиряк наконец обрел дар речи, добавив и свою порцию праведного гнева. – Почему ты…

– Тебе всегда удавалось оплачивать больничные счета! – Перебивает его Балинез. – Айя, у тебя же была возможность…

– Ее не было, Йоджи. Мне никогда не заработать столько денег, – безжизненно отвечает мой пленник. – Ты же знаешь, как Критикер дает миссии, и сколько за это платят… А Айе теперь нужен аппарат искусственного дыхания, кардиостимулятор… – Он ни разу не сбивается, четко перечисляя множество специальных приборов и целый список лекарств, и лица котят все больше вытягиваются с каждым его словом. – Мне нужны эти деньги каждый месяц, а не тогда, когда Критикер позволит мне их заработать.

– Если бы ты поговорил с Мэнкс…!!!

Хидака по-прежнему потрясающе наивен, а вот Кудо уже все понял и дрожащей рукой полез за сигаретами, старательно опуская глаза и больше не пытаясь ничего сказать.

– Я говорил, – в голосе Рана я слышу горькую усмешку. – Она только беспомощно развела руками. «Белые охотники ночи» не достойны таких денег, Кен.

– А они, – Сибиряк вызывающе тычет пальцем в мою сторону, – достойны?!?

– Нет, – просто отвечает Абиссинец, обрывая истерику котенка-прокурора, – но у них они есть… У него они есть, – чуть слышно поправляется он, но неугомонный Хидака, расслышав его слова, снова бросается в бой.

– Почему именно он?

Видимо, это последний обвиняющий довод, пришедший ему в голову.

– Какая разница кто? – равнодушно пожимает плечами Ран. – Он готов платить нужную сумму, и я уверен, что 20-го числа каждого месяца чек будет оплачен. Но вообще-то он единственный, кто предложил мне деньги за то, что я еще могу продать.

Он протягивает руку и распахивает входную дверь, показывая, что разговор окончен. Кудо молча хватает за плечо своего напарника и тащит его наружу. Светловолосый котенок умнее темноволосого. Он не смотрит ни на меня, ни на своего бывшего лидера, не сверлит нас презрительным взглядом. Он только тихо и хрипло интересуется, на мгновение остановившись перед Раном:

– И какой же оказалась твоя цена, Абиссинец?

Когда Ран называет сумму, у них больше не остается никаких возражений: даже если бы они продали цветочный магазин, им вряд ли бы хватило и на пару платежей.

 

~~~

 

Он мягко закрывает дверь за непрошенными визитерами и слишком долго стоит, прижавшись к ней лбом. Но когда он поворачивается, на его лице снова застывшая маска ледяного спокойствия, а глаза скрыты под опущенными ресницами. И только искусанные губы говорят о том, чего ему стоило вернуть эту невозмутимость.

– Ты доволен, Кроуфорд?

– Да.

Он направляется мимо меня, пытаясь обойти как можно дальше, но я перехватываю его за предплечье.

– Куда ты идешь?

Секундная, но тут же подавленная вспышка гнева, и он безразлично интересуется:

– А куда ты хочешь, чтобы я пошел?

Я чуть заметно усмехаюсь и поглаживаю его по обнаженной руке, чувствуя, как он весь напрягается от этой ласки. Неужели это действительно настолько противно: принадлежать Брэду Кроуфорду? Думаю, что для него это еще хуже, чем я могу себе представить.

– В кабинет.

Он кивает головой и, высвободив руку, идет вперед.

Я должен гордиться собой, что добился от него такого послушания. Без чьей-либо помощи заставил гордого Абиссинца добровольно стать игрушкой провидца из Шварц.

Я противоречу сам себе, потому что меня бесит этот покорный Фудзимия. Его наигранное спокойствие и напускное безразличие ко всему происходящему выводят меня из себя, заставляя придумывать для него все новые и новые испытания. При этом я прекрасно знаю, что у него нет выбора. Только выполнять все, что придет мне в голову, бессильно копя в себе гнев, который он пока не может выплеснуть наружу. И если бы я заглянул в будущее, то, быть может, увидел бы последствия того яростного взрыва, когда он наконец-то сможет его себе позволить.

Но в этом я тоже веду себя противоречиво. Я никогда не смотрю в наше будущее.

Один раз я поддался искушению, но тут же оборвал это видение. Я не хочу знать, когда случиться самое неприятное. Это знание отравит оставшиеся нам дни, недели, а может быть и месяцы. Как будто что-то может сделать наше существование еще более отравленным…Но я все равно не хочу знать, как и когда он станет свободным, и из-за чего. Для меня не имеет никакого значения: очнется его сестра или, наоборот, умрет. Результат все равно будет одинаков: он уйдет.

А пока ничего не случилось, он принадлежит мне.

Он мой.

 

~~~

 

Входя в кабинет, он бросает один-единственный взгляд на стену, где на подставке стоит комплект тройных мечей. Иногда мне интересно, что бы он сделал, если бы я попытался повесить рядом с ними его уже порядком запылившуюся катану? Вцепился бы мне в горло или, проглотив очередное оскорбление, беспрекословно позволил бы мне и эту наглядную демонстрацию своего поражения? Переступив порог моего дома он больше не притрагивался к своей катане, так и не вытащив ее из полупустой спортивной сумки.

Шульдих, когда вспоминает этот повод, подкалывает его сотнями жизней, отнятыми мечом «Белого воина», а Фарфарелло тут же начинает вторить рыжей бестии о реках крови, пролитых с его помощью. Очень поэтично и злобно. Они просто не понимают, почему Ран поступает именно так. Но я-то точно знаю, в чем тут дело: совсем не в том, что катана в чем-то уличает его. Это – боевой меч, на его клинке должна быть кровь. Ран – настоящий профессионал, он это знает. Просто он больше не считает себя достойным этого оружия. Он думает, что запятнает меч своим прикосновением, а отнюдь не наоборот…

 

~~~

 

Он забирается с ногами на широкий кожаный диван, забиваясь в угол, обхватывает колени руками и откидывает голову на высокую спинку, прикрывая глаза. Ран всегда устраивается именно так, если я приказываю ему находиться в кабинете. Он никогда не просит книгу, не берет в руки газету, как будто все происходящее во внешнем мире утратило для него всякое значение. Его жизнь ограничена стенами этого ненавистного дома, кожаным салоном моей машины, перевозящей его в больницу и обратно, и аккуратной палатой дорогой частной клиники, где теперь лежит его сестра. Каждодневный маршрут, оговоренный в нашем договоре.

Вообще-то теперь он, наверное, сожалеет, что выдвинул так мало условий со своей стороны. Ни карманных денег, ни свободного времени. Ровным счетом ничего для себя самого. За то время, что он находится рядом со мной, я успел убедиться, что у него всего три футболки, пара рубашек и джинсов, единственный жуткий оранжевый свитер и совсем немного самого простого нижнего белья. Я бы мог полностью обновить его гардероб, заставить ходить в чем угодно от пошлых обтягивающих кожаных штанов и короткой майки до строгих офисных костюмов, но мне просто интересно, что будет, когда, например, порвутся его последние носки. Я хочу снова услышать, как он будет просить. Хотя… Я ничуть не удивлюсь, если он станет ходить по дому босиком, а, выезжая в больницу, будет натягивать ботинки прямо на голые пятки. Думаю, что в этом вопросе мне не переупрямить неприхотливого котенка. Что ж, одеть его по своему вкусу, заставив выкинуть все это тряпье, пожалуй, не менее приятно, чем смотреть, как он раздевается. А в том, что он сделает и то, и другое по первому требованию, я ни капли не сомневаюсь. Ведь мои условия тоже были предельно просты: беспрекословное подчинение.

 

~~~

 

Я стоял в доме, а он – на крыльце перед открытой дверью, продолжая мокнуть под проливным дождем, пока мы обсуждали условия. А между нами – всего лишь узкий порог, который он должен перешагнуть. Но мы оба прекрасно знали, что этот шаг будет означать для него слишком многое: отречение от самого себя.

Он попросил только своевременную оплату больничных счетов, какой бы высокой она ни была, и ежедневную поездку к сестре. Я в ответ потребовал его полного подчинения.

Он вздрогнул, а потом поднял голову. Мокрые красные пряди тяжело обвисли, прилипнув к щекам и длинной шее, вода тонкими струйками стекала по лицу, заливаясь за поднятый воротник насквозь промокшей куртки. Он дрожал не только от холода, но его взгляд был твердым и уверенным.

– Тогда еще одно условие, Кроуфорд.

Я усмехнулся, почему-то решив, что знаю, от чего он хочет отказаться.

– Чего же ты хочешь еще, Абиссинец?

Но я его недооценил.

– Ты не заставишь меня сражаться на стороне Шварц.

Я все-таки сумел удержать лицо.

– Это все твои условия, Абиссинец?

До сих пор не понимаю, почему он тогда просто ответил: «Да». В знак согласия я наклонил голову, и распахнул дверь еще шире. И только тогда он перешагнул порог...

 

~~~

 

Он никогда не смотрит на меня и не начинает разговор первым, застыв с закрытыми глазами в недрах мягкого дивана. Тонкие брови всегда чуть нахмурены, а губы сжаты в узкую полоску. Он будет сидеть, не двигаясь, до тех пор, пока я не решу прервать его очередной сеанс самобичевания. Иногда я даю ему пару минут, иногда позволяю остаться наедине с собой на несколько часов. Тогда его лицо постепенно меняется. Разглаживается суровая морщинка на лбу и исчезает упрямая линия губ. Что остается неизменным, так это выражение обреченности. Он явно думает о чем-то очень желанном, но недоступном для него.

Впрочем, мне все равно, о чем он думает. Главное, он не мешает мне, ни когда я работаю, ни когда, поднимая голову, смотрю на него. Сначала его вид действует на меня умиротворяюще, и я позволяю себе несколько минут перерыва, а потом снова погружаюсь в работу. Постепенно он все больше притягивает мое внимание, заставляя отрываться все чаще и чаще, пока, наконец, я вообще не могу сосредоточиться на работе. Я смотрю на красивое лицо, оттененное ярко-красными волосами. Оно похоже на беломраморную маску. Ни одной неправильной черты: маленький нос, четко очерченные губы и точеные скулы. Совершенство. Чуть выгнутая шея, на которой теперь, когда длинные пряди откинуты назад, отчетливо видны бордовые синяки… Еще одно доказательство его капитуляции и признание моей власти над ним. Плавные линии ключиц, тонкие, но крепкие мускулы изящных рук, ноги, согнутые в коленях и прижатые к груди…

Обычно, когда я дохожу до ног, то уже настолько возбужден, что мое напряжение настойчиво требует внимания.

– Ран.

Он как всегда не спит, потому что тут же распахивает глаза, встречаясь со мной спокойным, всепонимающим взглядом.

– Иди сюда.

Он расцепляет руки и неуклюже расправляет затекшие от долгого сидения ноги, потом медленно встает и подходит ко мне, останавливаясь только тогда, когда почти упирается в мои колени. Он точно знает, зачем я его подозвал, но в его глазах по-прежнему только усталость и опустошенность, никаких сильных чувств. После того, что сейчас произойдет, он поймет, что в кабинете он теперь тоже беззащитен, не свободен от моих посягательств так же, как и в спальне…

– Раздевайся.

Он молча стягивает футболку, сбрасывая ее на пол. Джинсы, скользнув по длинным ногам, отправляются следом. Через пару минут он стоит передо мной, обнаженный и уже немного возбужденный, но все с таким же отрешенным выражением на бледном лице.

Мне бы хотелось, чтобы он дрожал от предвкушения, садясь ко мне на колени, чувствуя ничем не защищенной кожей грубую ткань брюк и мое желание. Но, оседлав меня и оказываясь лицом к лицу, он не позволяет своему телу сделать ни одного лишнего движения. Мне бы хотелось, чтобы он подавался мне навстречу, когда я впиваюсь пальцами в упругие ягодицы и притягиваю его к себе. Но он кладет руки мне на плечи, чтобы поддержать равновесие. Мои губы скользят по гладкой груди, впитывая вкус его безразличия. Он просто послушен, как живая кукла, и в его глазах ничего не меняется. Правда, может именно тот факт, что в моих силах растопить это ледяное совершенство, пусть хотя бы и на время, оправдывает мое влечение к нему. Я «слышу» его тело не хуже своего собственного, поэтому знаю, за какие ниточки дернуть, чтобы он сбросил свою равнодушную маску. Иногда мне удается сделать это за считанные секунды, а иногда его сопротивление длится десятки минут. Неважно. Я всегда добиваюсь желаемого результата. И когда я отрываюсь от его тела, запускаю руку в густые волосы на затылке и наклоняю его голову к своему лицу, широко распахнутые глаза уже темно-фиолетовые от разлившегося в них желания. Я впиваюсь в приоткрытые губы, поглощая первый полустон-полувздох. Мне каждый раз интересно, сколько времени ему понадобится на сей раз, чтобы от «даю то, что хочет он» прийти к «беру то, что хочу я». После этого котенка уже не требуется подгонять.

Его колени до боли сжимают мои бедра, а руки оказываются одновременно на всем моем теле: впиваясь в плечи, раздирая рубашку, расстегивая брюки. Его рот пожирает мой рот, сражаясь за победу, как на поле битвы. Ведь это теперь единственная миссия, которая ему доступна. Но я не из тех врагов, которых могут победить даже самые упрямые котята…

Я начинаю поглаживать его между ягодиц, легко касаясь нежной сморщенной кожи, крепко удерживая его вокруг талии другой рукой. Он выгибается, оттопыривая попку, и шипит в поцелуе, не желая признавать хотя бы частичное поражение. Но мне-то нужно, чтобы его рот освободился…

Я довожу его до безумия этой тщательно выверенной то совсем легкой, то болезненно жесткой лаской. Он отрывается от меня с нетерпеливым стоном, откидывая голову. Его губы алые и припухшие, как две мармеладные полоски, и я касаюсь их кончиками пальцев, чтобы почувствовать на ощупь эти аппетитные конфеты. Наверное, он думает точно так же о двух моих пальцах, потому что тут же всасывает их в рот. Его чуть шершавый язык обвивается вокруг них, щедро делясь естественной влагой. Мои блестящие от слюны пальцы скользят в горячей влажности его рта, то погружаясь в атласную глубину, то почти вытягиваясь наружу. Он ерзает у меня на коленях, тесно прижавшись восставшей плотью к моему тоже уже освобожденному члену, и чуть слышно стонет. Если бы я думал, что он чувствует ко мне что-то кроме ненависти, то я бы сказал, что он урчит от удовольствия. Но это не так. Он просто как всегда уступает зову плоти.

Я снова опускаю руку вниз, захватывая его губы своим ртом, и его следующий крик тоже тонет в глубине моего горла. Мне нравится глотать его крики. Они щекочут язык и вибрируют на гортани, посылая волны возбуждения в пах. Мне нравится, что он задыхается моим ответным хрипом, но все еще пытается выиграть хотя бы второй раунд.

Конечно, это невозможно, когда мой язык бесчинствует в его рту так же, как таранят тугой проход смоченные слюной пальцы.

И эта пытка прекращается только тогда, когда этого хочу я.

Не тогда, когда он громко стонет, пытаясь отстраниться, чтобы коснуться своего члена. Я еще крепче прижимаю его к себе, не давая его руке протиснуться между нами. Не тогда, когда он протестующее рычит и начинает рваться из моих рук, весь во власти снедающего его напряжения, которое он не имеет возможности снять. Я сильнее, и снова не позволяю ему отодвинуться. Не тогда, когда он, хрипя в мой рот, кончает от одного только трения и снова пытается вырваться, наверное, уже и сам не понимая, зачем. Я продолжаю вонзаться в его трепещущее тело, кусая его губы, потому что мне уже кажется, что его недостаточно просто целовать…

Только тогда, когда я чувствую, что сам вот-вот взорвусь, я отпускаю его истерзанный рот, вытягивая пальцы, и чуть отодвигаю его от себя. Его сперма и так на моем члене, так что достаточно чуть размазать ее по всей напряженной длине, а потом приподнять его бедра, и просто опустить вниз…

Я почти кричу вместе с ним, вонзаясь в его тесную норку. Он опустошен, все еще вздрагивая после оргазма, но он никогда не сдается так быстро. Мне нравится это в нем. Как и то, что он вцепляется в мои плечи непослушными руками, пытаясь хоть как-то контролировать меня. Но я еще крепче сжимаю его бедра, заставляя подчиниться моему ритму. Мне нравится, как он рычит, когда ему что-то не по нраву, и хотя сейчас этот звук больше похож на протяжный хрип, моя плоть все равно пульсирует, ощущая приближающийся оргазм. Я начинаю толкаться еще жестче. Он выгибается в моих руках, запрокинув голову и прикусив губу, пытаясь удержать рвущиеся наружу крики… Прилипшие к потной шее длинные пряди кажутся кровавыми струйками на белой, почти прозрачной коже. Я притягиваю его к себе, ни на секунду не прерывая нашего яростного сплетения, и приникаю к ключице, собирая соленую влагу.

Теперь у него другой вкус. Это страсть, возможно, гнев и желание. То еще не до конца удовлетворенное желание, повинуясь которому он прижимает мою голову к своей груди, когда я судорожными рывками освобождаюсь в его тело…

Когда я поднимаю голову, он просто смотрит мне в глаза. Его взгляд сначала обретает осмысленность, и уже через мгновение в нем плещется взрывоопасный коктейль из гнева, ярости и боли. А потом он прикрывает глаза… и когда снова поднимает ресницы, его взгляд холоден, как сталь.

Я улыбаюсь и разжимаю руки, позволяя ему соскользнуть с моих колен.

Теперь он торопиться в душ. Нет, не потому, что котенок настолько чистоплотен, просто он весь пропитан мной, с головы до пят. Он вымазан мной снаружи и наполнен мною внутри, и ему хочется только одного: поскорее смыть с себя следы своего позора.

Я позволяю ему уйти и оставить меня одного.

Мои брюки безнадежно испорчены нашей смешавшейся спермой, а рубашка насквозь промокла от пота, и тоже больше ни на что не похожа. Ничего, он невероятно хорош, мой красноволосый пленник, и мне совершенно не жаль нескольких сотен долларов за очередную победу …

 

~~~

 

Наша теперешняя работа связана с частыми разъездами: с тех пор как Эстет прекратили свое существование, нашлось много покупателей на наши услуги, как по стране, так и за рубежом. Обычно у меня не было возражений против длительных поездок, но с тех пор как появился Ран, я стараюсь не уезжать больше чем на несколько дней: не люблю оставлять его одного, а забирать с собой не могу. Я никогда не нарушал своего слова, а я обещал, что он будет бывать у сестры каждый день.

Я знаю, что он никуда не уйдет и ни на йоту не сдвинется со своего каждодневного маршрута. Он будет выходить из дома сразу после обеда, проводить в больнице несколько часов, а потом возвращаться домой. Он тоже никогда не нарушает своих обещаний.

Просто когда его нет рядом, мне в голову лезут глупые мысли. Я начинаю думать о том, что моя жизнь насыщена событиями, а его – умещается в маленьком замкнутом пространстве. Мне кажется, что довольствоваться таким скудным существованием, можно лишь найдя центр этой крохотной вселенной, вращаясь вокруг него и подчиняя ему все остальные необходимые элементы. Несмотря на его жертвенность ради сестры, мне трудно представить, что этим центром является черноволосая девочка, погруженная в кому. Скорее она олицетворение его прошлого, то, что еще помогает ему чувствовать себя человеком, то, что хоть как-то примиряет с тем, чем он стал. Я не сомневаюсь, что этот центр не я. В его мире мне отведена роль главного раздражителя, мешающего цельности и гармонии. Мне кажется, что если бы на моем месте был кто-то другой, кого он выбрал сам, без довлеющих над ним обстоятельств, тогда бы он, наконец, достиг согласия с самим собой.

Я начинаю думать, что кто-то настолько значимый для него уже есть. Должен же он о ком-то думать, откинув голову на спинку и прикрыв глаза? Самобичеванием не занимаются с легкой тенью улыбки на губах, а вот из несбыточных мечтаний и воспоминаний прошлого определенно можно возвращаться с такой горечью и обреченностью в фиолетовых глазах…

Мне нельзя оставлять его одного надолго. У меня, оказывается, богатое воображение и как бы я не старался обуздать его, я становлюсь нервным, злым и подозрительным.

 

~~~

 

Мы возвращаемся домой под вечер. Двухнедельный контракт в Швейцарии, к тому же мы целый день не могли вылететь из-за проливных дождей. Наги совсем вымотан. В этот раз ему пришлось выложиться сильнее других. Он проспал в гостинице целый день, пока мы ожидали нашего рейса, но этого оказалось недостаточно для полноценного отдыха, а многочасовой перелет снова добавил усталости. Он мечтает только об ужине и сне. Я явно вижу по его осунувшемуся лицу, что он раздумывает: не послать ли к черту ужин и сразу завалиться спать? Но его организм настойчиво требует и того, и другого.

Шульдих и Фарфарелло где-то пропадали весь день вместе, появившись перед самым вылетом уже в аэропорту. Но, судя по тому, что нас беспрепятственно выпустили из страны, их развлечения, что удивительно, не вышли за пределы разумного. Или никто еще не нашел трупы… Или они не оставили следов, и у полиции нет подозреваемых. Как бы то ни было, Фарфарелло умиротворен и доволен, Шульдих хоть и немного взвинчен, но тоже похож на сытого кота. Я не хочу знать, чем они занимались, я им не нянька. Пока их похождения не мешают делу, меня это не касается.

Я чертовски устал и раздражен. И конечно мне не помогает вид Рана, вышедшего нам навстречу. Он, как всегда, спокоен и безразличен. Я злюсь на него и на себя, потому что не знаю, что хочу, чтобы он сделал. Разумеется, он не рад моему возвращению. Но лучше бы он выказал свое недовольство, чем это абсолютное равнодушие.

Посмотри на меня, Ран! Пусть твой взгляд снова будет полон ярости и ненависти! Мы договорились о подчинении, но никто не запрещал тебе чувствовать! Посмотри на меня, черт тебя побери!!!

Мне срочно нужно отдохнуть, я теряю над собой контроль.

 

~~~

 

К концу ужина становится совсем невыносимо: рыжий громогласно жалуется, что на его кредитной карточке опять не хватает на покупку новой машины и бессовестно канючит денег, Фарфарелло довольно усмехается, развалившись на стуле, Наги старается быстрее доесть, чтобы уйти к себе в комнату для выполнения второго пункта программы – сна. Ран молча пьет чай, глядя прямо перед собой, никак не показывая, что вообще слышит, что твориться вокруг него.

– Шульдих, перестань! – от трескотни у меня начинает раскалываться голова. – На твой счет поступило достаточно денег после задания в Киото. Если ты их растратил, это твои проблемы. Окончательный расчет за Швейцарию будет произведен через несколько дней. Голодным я тебя не оставлю, но спонсировать твои возрастающие потребности не собираюсь.

Я совсем не в форме, потому что предоставил рыжему отличный повод для продолжения «беседы», за который он не преминул ухватиться.

– Ну, конечно. Только ты у нас можешь позволить себе элитные запросы: твоя шлюха стоит намного дороже всех моих потребностей вместе взятых.

– Закрой свой рот!!! – Взвивается Ран раньше, чем я успеваю что-то ответить Шульдиху.

– А что ты сделаешь? – нагло усмехается рыжий. – Ты думаешь, что тебе позволят что-нибудь сделать со мной?

Высокий лоб пересекает вертикальная морщинка, его глаза быстро тускнеют, теряя свой яростный блеск, а кулаки разжимаются. Он сникает, как тогда, перед дверью, когда я велел ему выгнать своих друзей.

Видимо, я действительно слишком устал, потому что отвечаю на вопрос Шульдиха:

– Я позволю ему тебя заткнуть, если ты не замолчишь сам.

Телепат выглядит таким же ошарашенным, как и Ран. Но я не собираюсь объяснять ни одному из них свои поступки. Тем более, когда не желаю их объяснять даже самому себе. Мои оставшиеся силы идут на восстановления контроля. Я молча киваю Рану, и он идет впереди меня в спальню. У меня хватает выдержки не наброситься на него ни по дороге, ни в самой комнате. Я раздеваюсь, стараясь не смотреть на него, потому что не уверен, что не накинусь на него, подобно раздраженному зверю. Я укладываюсь в постель рядом с ним, стараясь не дотронуться под одеялом до его горячего и такого желанного тела, потому что тогда уже не смогу остановиться. Если бы я был уверен, что вслед за физическим актом последует и ментальное успокоение, я бы взял его прямо сейчас. Но я не был монахом эти четырнадцать дней, мне не нужно просто снять напряжение. Он мне нужен, но сейчас я не уверен, что смогу сдержаться и не разорвать его на куски. Сначала мне нужно отдохнуть.

– Спокойной ночи, Ран.

Наверное, он удивлен, что я не трогаю его. Но я знаю, что так будет лучше для нас обоих.

 

~~~

 

Если бы я только смог нормально уснуть… Мой мозг продолжает функционировать, не желая засыпать, и ночь наполняется каким-то жалким подобием сна. Кусками временного забвения, не приносящими никакого отдыха, и такими же обрывками полудремного бодрствования. Мне кажется, что эта ночь длится бесконечно, и в то же время за окном становится все светлее и светлее. Будильник показывает почти шесть, когда я наконец-то проваливаюсь в настоящий сон.

Через три часа я просыпаюсь с четким осознанием, что что-то произойдет именно сегодня. На какое-то мгновение я вижу белый корпус больницы, участливое лицо доктора Нагасавы, лечащего врача Айи. Я вижу точеную спину Рана в бежевой водолазке, но так и не успеваю разобраться, что мне кажется странным, потому что он начинает поворачиваться, и я сознательно блокирую свой дар. Я увидел достаточно. Это произойдет, это будет связано с больницей, а подробности я увижу и так, когда отправлюсь туда вместе с Раном.

Он пока еще спит, как всегда свернувшись калачиком на боку, спиной ко мне и как можно ближе к своему краю кровати. Я смотрю на красные волосы, торчащие из-под натянутого по самую макушку одеяла, и слушаю его ровное дыхание. Для тебя еще ничего не изменилось, Абиссинец. Я уверен, что он проснется, даже если я просто пошевелюсь: его сон очень чуток. Но… Я все равно протягиваю руку и поглаживаю красноволосый затылок, готовый отдернуть руку, как только почувствую, что он просыпается. Но он вдруг глубоко вздыхает и трется о мою руку. Я так ошарашен, что даже не успеваю что-то предпринять, а он уже переворачивается и, так и не проснувшись, прижимается к моему боку, кладя голову мне на плечо. Его горячее дыхание и мягкие волосы щекочут мою грудь, он что-то бормочет, но я так и не могу разобрать, что. Только в его интонации столько нежности и ласки, что все переворачивается у меня внутри. И все то, от чего я так и не смог избавиться за эту ночь, выплескивается наружу.

Кого ты видишь в своем сне, хотел бы я знать?!?

Я перехватываю его руку, замершую на моей груди, и резко переворачиваю его, оказываясь сверху. Он глухо вскрикивает, и распахивает сонные глаза. Он вглядывается в меня, и на его лице – искреннее недоумение.

Ты не понимаешь, чем успел вызвать мой гнев?!?

– Какого черта, Кроуфорд?

Лучше бы тебе помолчать, Фудзимия, пока я окончательно не потерял над собой контроль! Тебе надо было говорить вчера, а не равнодушно смотреть в пол! Хотя нет, можешь всхлипывать еще хриплым от сна голосом, когда я ловлю и вторую твою руку, сжимая тонкое запястье. Можешь возмущенно шипеть, когда я, преодолевая сопротивление, завожу твои руки за голову и изо всей силы прижимаю к постели. Можешь метать молнии своими фиалковыми глазами, когда я твердо раздвигаю твои ноги коленом и начинаю болезненно сильно тереться о твой пах. Можешь попытаться сделать все, что угодно, сейчас тебе ничто не поможет. Ты еще мой.

Мне все равно, что ты не в курсе причины моей ярости. Ты не знаешь, что я подсмотрел то, что не предназначалось для меня!

Мне плевать, что я разорву твою задницу, если буду и дальше пытаться войти в тебя без всякой смазки. Ничего. По крайней мере, когда ты освободишься от меня, ты не сможешь сразу броситься в объятия предмета своих грез!

Мне плевать, что я могу застрять в тебе, как в хитроумной китайской ловушке для пальцев, не имея возможности выйти. Ведь тогда и ты не сможешь отодвинуться от меня ни на дюйм!!!

Мне плевать, о ком ты думаешь! Через несколько часов это перестанет иметь всякое значение. Но сейчас ты еще мой. МОЙ! И я не позволю тебе об этом забыть!

Тебе везет, Абиссинец, что мой член начинает сочиться еще до того, как я вхожу в тебя. Ты уже не вырываешься, даже не смотришь на меня, прикрыв глаза, только прикусываешь нижнюю губу, чтобы не издать ни одного звука. Я толкаюсь вперед, почти не достигая никакого результата, еще сильнее и еще. Что-то лопается у тебя внутри, и я врываюсь в твое тело, заполняя тебя целиком. Ты по-прежнему молчишь, только на твоем лице появляется еще одно цветное пятнышко: тонкая красная струйка крови из прокушенной губы. Если бы на моем месте был Фарфарелло, это зрелище наверняка привело бы его в состояние крайнего исступления, но на меня вид крови не оказывает подобного воздействия. Меня больше заводит твоя безмолвная покорность. Теперь у меня не остается ни одной мысли, что я должен делать что-то еще, кроме как вонзаться в тебя снова и снова. Еще сильнее. Так, как мне подсказывает моя требующая освобождения плоть и позволяет выпущенный наружу гнев. На какое-то время я вообще перестаю соображать, что вытворяю с тобой.

Но ты выдерживаешь все до конца. Ты терпишь мои яростные толчки, ты ждешь, пока перестает содрогаться в оргазме мое тело, и мои руки расслабляются, освобождая твои запястья, тогда ты сталкиваешь меня с себя, и еще какое-то время лежишь без движения, молча глядя в потолок. Потом осторожно садишься, пряча лицо за спутанными волосами, и подтягиваешься к краю кровати. Когда ты встаешь, на белой простыне остается красное пятно и размазанная кровавая дорожка. Ты нетвердой поступью бредешь к ванной, распахиваешь дверь и, так и не оглянувшись, закрываешь ее за своей спиной. А я остаюсь в постели, и перед моими глазами все еще алые ручейки, текущие по внутренней стороне твоих бедер.

Я раздавил тебя, гордый Абиссинец, но во что при этом превратился сам?

 

~~~

 

Вода в ванной, кажется, льется уже целую вечность, но я ухожу принимать душ в комнату для гостей, забирая с собой повседневную одежду, чтобы больше сюда не возвращаться. Кажется, за сегодняшнее утро с него достаточно моего присутствия.

Через полчаса я спускаюсь на кухню, наливаю себе кофе и усаживаюсь за стол. Я не знаю, сколько времени я так сижу, потому что, когда ко мне присоединяется Шульдих, недопитый кофе в чашке оказывается ледяным, а часовая стрелка уверенно приближается к полудню. Я выливаю в раковину испорченный напиток, и начинаю заваривать новую порцию.

Ран еще так не вышел из спальни, и я не вижу смысла прерывать его одиночество.

– Где твой котенок? Вы никак поссорились? – игриво спрашивает телепат.

Я решаю промолчать, наивно полагая, что тема не получит дальнейшего развития или кто-нибудь еще спуститься на кухню и переключит его внимание на себя. Я наливаю новую чашку и снова сажусь за стол, разглядывая темную кофейную гладь и вдыхая терпкий аромат.

– Может быть, тебе стоит попросить у него прощения?

Я вздрагиваю от неожиданного совпадения его вопроса и ситуации, которую я обдумываю, а рыжий в ответ присвистывает.

– Все так запущено, Брэдли?

Он ехидничает, но когда я поднимаю голову и смотрю прямо в зеленые глаза, улыбка исчезает с его лица. Мы знаем друг друга дольше остальных, а это означает, что знаем больше тайн и слабостей, сильных и уязвимых мест. Конечно, это не повод для задушевных бесед за рюмочкой бренди, но иногда, когда мы одни и я так выбит из колеи, как сейчас, я позволяю ему некоторое панибратство в обращении со мной.

– Брэдли, еще не поздно все изменить, – чуть слышно, но без обычной насмешки произносит Шульдих.

– Уже поздно.

Он нахмуривается и смотрит на меня, недоверчиво выгнув бровь. Я безразлично пожимаю плечами: сегодня мне не хочется вступать в разговор даже с ним, самым умным, самым опасным и самым близким мне членом команды. Может быть и зря. Даже если учесть, что Шульдих не знает, что твориться в голове у Рана, потому что я ему это запретил, за своей показной дурашливостью немец очень проницателен. А мы настолько разные, так неодинаково смотрим на мир и воспринимаем его, что иногда именно его точка зрения, вывод, видение ситуации, абсолютно недопустимое и абсурдное с моей стороны, помогают собрать кусочки воедино и увидеть картину целиком. Может быть, как раз сейчас мне стоит узнать, что хочет сказать мне телепат?

– Ты меня удивляешь, Брэдли…

Но я не успеваю услышать, чем я так удивил видавшего виды Шульдиха, потому что на кухню влетает Ран с зажатой в кулаке телефонной трубкой.

– Она очнулась, Кроуфорд!

Мое сердце ухает и падает вниз. Его глаза, как две сияющие искорки, смотрят на меня, но не видят. Сейчас ему нет дела до того, что произошло между нами. Он уже там, рядом со своей сестрой.

– Только что звонили из больницы. Она очнулась! Мы можем поехать прямо сейчас?

Он нетерпеливо переминается с ноги на ногу, готовый в любой момент сорваться с места, но как будто не уверен, что я разрешу ему выехать из дома раньше оговоренного времени. Шульдих внимательно смотрит на него, замечая то, на что сам Ран в своей эйфории уже и не обращает внимания: прокушенная губа припухла, размыв четкий контур рта; у футболки короткие рукава и большой вырез, поэтому багровые пятна от моих пальцев на его запястьях ничем не спрятаны, как и свежие следы на его горле. А я даже не помню, когда успел так отделать его шею. И конечно, он вбежал сюда, забыв о боли, которую ему причиняет каждый шаг, но Шульдих очень проницателен и умен. Он может сложить то, что видит, в единое целое.

– Кроуфорд, пожалуйста! – уже совсем отчаянно произносит Ран.

Он думает, что я молчу, чтобы вытребовать с него что-то еще? Нет, я просто пытаюсь собраться с мыслями. Я же этого ждал, но почему-то оказался совершенно не подготовлен.

– Конечно, Ран. Я спущусь к машине через пять минут.

Он согласно кивает и разворачивается. Он торопится и готов и дальше игнорировать боль, но его тело само пытается оградить себя от еще большего вреда: его движения очень осторожны, немного неуклюжи, и он слегка прихрамывает, когда выходит из кухни.

Я одним глотком допиваю кофе, встаю и споласкиваю чашку. Шульдих молчит, хотя я, наверное, ждал, что он начнет говорить сразу, как Ран оставит нас одних. Но телепат продолжает молчать, а я не собираюсь выспрашивать его сам.

Я ставлю чашку на сушилку и направляюсь к выходу.

– Как же ты все запутал, Брэдли, – говорит мне в спину телепат.

Я замираю на пороге, чуть повернув к нему голову, но решаю не продолжать разговор. Теперь совсем некогда, меня ждет Ран.

Он уже сидит в моей машине, устроившись на переднем сидении полубоком. Он немного успокоился, а, обнаружив, что не может сесть по-другому не только от боли, но и из риска кровотечения, снова вернулся в грубую реальность.

Я несколько мгновений смотрю на него, а потом протягиваю свою водолазку, за которой поднимался в спальню. Та самая бежевая водолазка из моего видения.

– Надень.

Только теперь он поднимает на меня глаза и нахмуривается.

– Не бойся, Кроуфорд, я совершеннолетний. Тебя не привлекут за жестокое обращение с детьми.

– Я не боюсь. Ты расстроишь сестру своими синяками.

Знаю, что это – запрещенный прием, но как еще заставить его надеть МОЮ вещь?

Как я и рассчитывал, этот довод он признает, выхватывая из моей руки водолазку и натягивая ее прямо на майку. Она ему велика, и бежевый цвет не очень подходит к его бледному лицу и ярким волосам, но ничего другого мне под руку не попалось. Я вообще не понимаю, как она оказалась в моем гардеробе: я не ношу водолазок и не делаю бесполезных покупок. Но сейчас она пришлась очень кстати, тем более что в его вещах вообще нет ничего такого, что бы прикрывало горло и запястья одновременно.

Я сажусь за руль и как можно мягче трогаю машину с места. Ран, кажется, даже не замечает, что мы уже поехали. Мы молчим почти до самой больницы, и только когда я вписываюсь в последний поворот, и ехать остается минут пять, он поднимает голову и спрашивает:

– А восстановительная терапия – это так же дорого?

Я не знаю. Я слышу в его вопросе совсем другое: я уже могу справиться с этим сам или придется терпеть тебя еще какое-то время?

– Я не знаю, Ран, – спокойно отвечаю я, сосредоточенно глядя на дорогу. – Мы сейчас все выясним в больнице.

Краем глаза я замечаю, что он кивает и снова опускает голову. Не знаю, о чем думает он, а я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы это стоило еще дороже, тогда, может быть, у меня есть хотя бы один шанс…

 

~~~

 

Низенький и толстенький доктор Нагасава не может скрыть своей радости. Теперь он уже может сказать брату своей пациентки, что раньше не очень-то надеялся на ее выздоровление. Конечно, медицина не стоит на месте, а у них используются все новейшие достижения, но человеческая психика слишком непредсказуема, чтобы строить предположения на высоких процентных испытаниях очередного лекарственного средства. Но, тем не менее, если бы не эти лекарства…

Ран пытается слушать, но я вижу, что он уже с трудом выносит эту беседу: он хочет оказаться рядом с сестрой.

– Доктор Нагасава, сколько времени ей понадобиться для полного выздоровления? – прерываю я «увлекательный» рассказ о чудесах современной медицины.

– Трудно сказать, мистер Кроуфорд. Мы пока назначим обычные в таком случае процедуры, и посмотрим, с какой скоростью пойдет процесс реабилитации. Может быть, понадобиться несколько лет, а может быть девочка встанет на ноги уже через несколько месяцев, но и это будет только первым этапом восстановления. Вы же знаете, что она уникальна. Ей по-прежнему 13 лет, столько – сколько было на момент трагедии. Теперь, конечно, она начнет взрослеть. В больнице мы обеспечим ей физическое выздоровление, а вот дальше…

Ран слушает доктора, и на его лице очень странное выражение. Мне кажется, что это не только облегчение, испуг и масса сопутствующих в таких случаях эмоций. Тут еще и что-то другое. Сожаление? О чем ему жалеть? Как никогда раньше, мне хочется послать Шульдиху один мысленный приказ, чтобы узнать, что сейчас творится в этой красноволосой головке! Но я, как всегда, этого не делаю.

– Сколько это будет стоить?

Я ждал, когда Ран задаст этот вопрос. Доктор опять пускается в пространные объяснения, что все будет зависеть от количества необходимых процедур, но все-таки называет приблизительную сумму. Меньше, чем теперешняя, но не намного. А если учесть, что это далеко не окончательный вариант, то совершенно очевидно, что ситуация не меняется. Сдвинув тонкие брови, напряженно размышляющий Ран приходит к такому же выводу.

– Вам это подходит, мистер Фудзимия?

Конечно, доктор знает, чья подпись стоит на чеках, но, соблюдая приличия, адресует свой вопрос именно к нему. Ран медленно поднимает голову и смотрит на меня, все с тем же непонятным выражением на лице. Неужели он думает, что я скажу «нет»?

Неужели ты думаешь, Ран, что я могу сказать «нет»?!?!

Я молча киваю, Ран еле слышно облегченно вздыхает.

– Да, доктор Нагасава. Мне это подходит. Теперь я могу увидеть свою сестру?

Мы идем по длинному белому коридору, и всю дорогу доктор продолжает рассказывать о том, что Айю уже перевели в другую палату, что девочка пока еще совсем не может двигаться, но все прекрасно понимает. Доктор говорит, что она помнит его, своего брата, а по поводу аварии ее не спрашивали, чтобы лишний раз не травмировать… Ран молча кивает, но мне кажется, что он опять толком не слушает словоохотливого доктора.

Когда мы поднимаемся по лестнице, доктор вдруг останавливается и спрашивает:

– Вы не очень хорошо себя чувствуете, мистер Фудзимия?

Ран вздрагивает и стремительно заливается краской, но тут же спокойно отвечает:

– Нет, доктор. Со мной все в порядке.

– Вы хромаете, молодой человек.

– Я утром упал с лестницы, – улыбаясь, заявляет Ран, глядя доктору в лицо, – и вдобавок прикусил губу.

Доктор внимательно смотрит на него, но Ран сохраняет улыбку, и ему, кажется, удается усыпить подозрения.

– Я бы все-таки посоветовал Вам показаться врачу, – бурчит доктор, возобновляя наше восхождение. – Вы явно повредили себе ногу.

Ран кивает.

– Тебя и правда стоит показать врачу, – рискую тихо произнести, когда доктор немного вырывается вперед, а Ран, наоборот, чуть притормаживает на верхней площадке.

– Только не в этой больнице, Кроуфорд, – сквозь зубы отвечает он.

Тут доктор распахивает дверь палаты, и все остальное перестает для него существовать.

Ран медленно заходит в комнату, и его взгляд больше не отрывается от кукольного личика лежащей на постели девочки. Она не может даже улыбнуться, но ее глаза сияют так ярко, что совершенно ясно: она его узнала. Ран осторожно опускается на колени рядом с постелью и берет ее за руку.

– Присядьте на край кровати, так будет удобнее, – советует доктор.

На щеках Рана снова появляется еле заметный румянец.

– Нет, спасибо. Я лучше так.

Он не смотрит ни на доктора, ни, тем более, на меня. Только на свою сестру, и она отвечает ему таким же сияющим, счастливым взглядом. Нагнувшись к ее лицу, он начинает гладить ее по волосам и что-то тихонько шептать. Ее глаза согласно прикрываются и распахиваются снова. Он тихонько смеется над какой-то своей фразой и продолжает свой счастливый лепет.

Доктор бесшумно покидает палату. Я задерживаюсь на несколько секунд, чтобы еще раз посмотреть на него. Конечно, он не видит, когда уходит доктор. Он не чувствует, что я на него смотрю. Как я оставляю их наедине, он тоже не замечает.

В коридоре меня дожидается доктор Нагасава.

– Мистер Кроуфорд, я бы все-таки посоветовал Вам показать мистера Фудзимию доктору, – его голос звучит очень вкрадчиво и мягко. – Я могу Вам порекомендовать клинику Рейко. Это очень достойное заведение.

Я еще раз убеждаюсь, что в этой больнице работают настоящие профессионалы: Рану не удалось обмануть простоватого на вид, добродушного толстяка. Клиника, которую он мне советует, имеет очень узкую специализацию. В ней лечат травмы, полученные в результате изнасилований и нетрадиционного секса. Основной контингент составляют пострадавшие элитные проститутки обоих полов, переусердствовавшие любители садо-мазо и жертвы насилия, которые могут позволить себе заплатить по высшему разряду.

Я знаю об этой клинике не понаслышке: Шульдих как-то столкнулся один с тремя разъяренными и слишком неуравновешенными телепатами Розенкройц. Ему повезло дважды: он все-таки успел позвать нас и оказался именно в клинике Рейко. Его спасли.

Так что Ран для ее специалистов далеко не самый безнадежный пациент.

– Спасибо, доктор, – я отвечаю вежливо, но с достаточной долей холодности. – Я как раз думал именно об этой клинике.

Мы прощаемся вежливыми поклонами и расходимся в разные стороны.

Я выхожу на улицу, открываю машину и сажусь за руль. После минутного колебания я все-таки протягиваю руку к бардачку и достаю оттуда пачку сигарет. Я давно не курил. Просто в один прекрасный момент понял, что мне не доставляет особого удовольствия затягиваться дымом, и бросил. Эта пачка лежит тут скорее для Шульдиха, у которого почему-то всегда заканчиваются сигареты в самый неподходящий момент. Наверное, сейчас самое время вспомнить об этой пагубной привычке.

Я закуриваю, морщась от горького привкуса никотина, который уже успел забыть, и достаю телефон. Я действительно должен показать Рана врачу.

 

~~~

 

Он выходит из стеклянной вертушки и медленно направляется к машине. Обычно я привожу его к больнице и возвращаюсь обратно через несколько часов. Я никогда не жду его все это время в машине, сегодня – исключение. Правда, иногда я приезжаю, чуть раньше назначенного срока и поднимаюсь наверх решить финансовые вопросы с доктором Нагасавой. Признаться, такая бесполезная трата времени порядком раздражает: меня мало волнует спящая в палате красавица, а вопрос о незначительном колебании ежемесячной суммы вполне можно было бы решить по телефону. Но приличия, как и бизнес, всегда диктуют свои правила. Доктор «продает свой товар», а я должен посмотреть на то, «покупаю». Так что сегодня я просто должен был зайти в больницу вместе с Раном и встретиться с доктором: новые правила игры следовало обсудить при личной встрече.

Не могу же я сказать, что мне все равно, что за приборы живут за лежащую на кровати девочку, и что за лекарство стимулирует ее органы и вливается в кровь. Я знаю, что ей предоставлено все самое лучшее, а что это из себя представляет, меня не интересует.

Не могу же я признаться, что не хочу видеть, как Ран смотрит на нее, дышит ею… и как меняется его лицо, когда он поднимает голову и замечает меня.

Он проскальзывает в салон, и я опять трогаю машину только после того, как он устроится на сидении. Он выглядит бледнее обычного, почему-то то и дело кутая подбородок в воротник водолазки и приспуская слишком длинные рукава, так, что становятся видны только кончики пальцев, но у него довольное лицо. Я не вижу его глаз, он все время прикрывает их ресницами, но он все равно озарен каким-то внутренним светом. Наверное, мне никогда не убить в нем эту чистоту и невинность, как бы я не старался. Но я не могу смириться с тем, что все это может принадлежать кому-то другому.

– Она заснула, – вдруг говорит он вслух, как будто продолжает какую-то свою мысль. – Мне не хотелось, чтобы она засыпала. Мне хотелось ее разбудить. Я боюсь, что она не проснется. Что она уснет и снова окажется в коме.

Ему было шестнадцать, когда его сестра попала в аварию. Она спала шесть лет. Сейчас у меня такое впечатление, что эти годы прошли стороной для них обоих, и что он тоже только что очнулся от вынужденной спячки. И до сегодняшнего дня он мог быть подавленным, грустным, молчаливым, каким угодно, но сильным и взрослым, а сейчас передо мной неуверенный мальчишка. Потому что взрослый Ран, никогда бы не заговорил со мной о том, что его волнует.

– Не бойся, Ран. Теперь с ней все будет хорошо, – я стараюсь, чтобы мои слова прозвучали как можно мягче.

Я вижу, как внимательно он изучает мой профиль, но не могу разглядеть боковым зрением выражение его лица.

– Куда мы едем? – он вдруг замечает, что я давно уже еду не в ту сторону.

– В другую больницу. Тебя надо показать врачу.

Он съеживается и замирает. Я чувствую, что должен что-то сказать ему, что-то, что его успокоит, какие-то слова, которые я должен произнести, но никак не могу подобрать.

– Не бойся, Ран. Это специализированная клиника, там никто не задает лишних вопросов…

– Что очень хорошо для тебя, – холодно заканчивает он. – Я не боюсь.

 

~~~

 

Конечно, он не боится, но я недооценил, насколько он нервничает. А ведь только что в машине он, сам того не желая, дал мне возможность мельком увидеть его настоящие чувства. Я и не подозревал, что он настолько уязвим за своей внешней невозмутимостью. К тому же слишком многое свалилось на него за один короткий день.

Я дохожу вместе с ним до кабинета, «передаю» его доктору, с которым договорился о приеме, потом жду в коридоре бесконечно долгие десятки минут, а потом он выходит, настолько потерянный и убитый, что я как можно быстрее подписываю чек и чуть ли не в охапку тащу его к машине. Я чувствую, как дрожит под моими руками его худое тело, но все еще не могу ничего понять. Он отчаянно кусает губу, и даже не пытается вырваться.

Наконец, мы добираемся до машины. Я отпускаю его, наклоняясь, чтобы открыть дверцу. Ран приваливается к черному боку «БМВ» и начинает смеяться. Я поднимаю голову и удивленно смотрю на него, а он хохочет все сильнее и сильнее.

– Он спрашивал, чем меня насиловали, – через хохот и слезы невнятно произносит он. – Он спрашивал меня, не может ли ТАМ остаться инородных предметов!

Я выпрямляюсь и встряхиваю его за плечи. Его голова запрокидывается, и он продолжает хохотать и плакать прямо мне в лицо.

– Он промыл меня и дал таблетки для разжижения стула, и – слышишь, Кроуфорд! – мне надо делать клизму всякий раз после… чтобы не занести инфекцию в разрыв…

Я даю ему пощечину, и смех тут же обрывается. Остаются только слезы, безудержно струящиеся из широко распахнутых фиолетовых глаз. Я стою слишком близко, всем телом ощущая его дрожь. Я беру его лицо в ладони и целую. Мокрые глаза, припухший нос, соленые щеки, всхлипывающие губы. Его так трясет, что он все еще не пытается оттолкнуть меня. Только вцепляется пальцами в лацканы моего пиджака и безропотно подставляет лицо моим поцелуям.

Наконец, он глубоко вздыхает, его пальцы разжимаются и ладони давят на мою грудь, пытаясь отодвинуть. Я отступаю на один маленький шаг, все еще продолжая удерживать его между своих опирающихся на машину рук. Он вытирает глаза ладонью, громко шмыгает носом и поднимает заплаканное лицо.

– Знаешь, Кроуфорд, иногда мне кажется, что ты не такой уж и ублюдок.

Я знаю, что это еще не конец фразы, но не сомневаюсь, что ее окончание мне не понравится.

– В такие моменты я готов себя убить.

 

~~~

 

Следующие несколько дней Ран выходит из спальни только поесть и для поездки в больницу. Он по-прежнему носит бежевую водолазку, прикрывая ею синяки, и старается держаться от меня, как можно дальше. В машине он съеживается на сидении, совсем превращаясь в маленький комок, а ночью, ложась в постель, я чувствую, как он напрягается, пока я устраиваюсь под одеялом, и снова расслабляется, когда понимает, что никаких поползновений с моей стороны не последует.

Я, как могу, щажу его чувства, даже не настаивая на его присутствии рядом со мной, но мне по-прежнему хочется знать, о ком он думал, когда вызвал во мне такую дикую и необузданную ярость. Это так заманчиво: всего один мысленный приказ телепату, и я избавлюсь от мучительной неопределенности. Но я не могу на это пойти. Я не хочу впускать Шульдиха в то, что настолько лично и значимо для меня. Я не могу позволить кому-то третьему держать свечку надо мной и Раном.

Я во всем разберусь сам.

 

~~~

 

Проходит целый месяц, в течение которого Ран не приблизился ко мне ни на дюйм, а я так и не придумал, как убрать это затравленное выражение из его глаз. Я знаю, что должен дать ему время, чтобы он пришел в себя. Я знаю, что это сковавшее его оцепенение не может длиться вечно, но каждый следующий день так похож на предыдущий, что мне кажется, будто для него наступил один нескончаемый День Сурка, и моих тщательно контролируемых усилий мало, чтобы сдвинуть время с мертвой точки. Все мои попытки поговорить с ним наталкиваются на стену молчания. Он разговаривает со мной только тогда, когда в нем снова просыпается эта «ребячливость», и он забывает, что перед ним я. Когда же я пытаюсь подойти к нему чуть ближе, чем на расстояние вытянутой руки – он съеживается, как загнанный зверек. Иногда мне кажется, что достаточно просто встряхнуть его, чтобы снова поставить на то место, которое я ему предназначил. Физически я сильнее, и могу просто заставить его сделать все, что мне угодно, но что-то во мне по отношению к нему надломилось и ушло безвозвратно. Я на пределе, но отчетливо осознаю, что больше не хочу причинять ему вреда.

Как ни странно, именно в тот момент, когда выдержка снова начинает мне изменять, а терпение на исходе, моим неожиданным помощником становится Шульдих.

Я всегда считал, что в этом доме невозможно ничего скрыть, и в то же время в нем утаивается самое важное. Так что я не слышал, кто из них первым начал этот разговор. Думаю, что Шульдих, потому что Ран вряд ли знает, что в доме все прекрасно осведомлены о том, что произошло между нами, и сомневаюсь, что ему пришло бы в голову искать себе психоаналитика в моей команде. Хотя с какой стати немец взял шефство над объектом своих насмешек, я не понимаю. Тем не менее, когда я подхожу к кухне, то, услышав голос Рана, останавливаюсь.

– И ты снова начал… Как ты смог…

– Трахаться? – Шульдих не так стеснителен, как Ран, и, как всегда, грубовато и с показным бахвальством, называет вещи своими именами.

Я не слышу реакции Рана, скорее всего он просто кивнул, потому что Шульдих продолжает:

– Просто сильно захотел того парня. Ну, конечно, сначала надрался для храбрости, потом трахнул его сам, но тебе это не светит, – ехидно добавляет он, но реакцией Рана становится еще один тихий вопрос:

– А потом?

– А потом, стиснув зубы, делая вид, что все в ажуре… Пока мои мозги, следом за телом, тоже не признали, что все действительно в порядке. Тебе тоже придется через это пройти.

На кухне воцаряется тишина. Потом я слышу, как Ран встает, отодвигая стул.

– Спасибо.

–Обращайся, – с привычной насмешкой откликается телепат.

Я слышу, как течет в раковину вода, сопровождаемая характерным звяканьем посуды, и захожу на кухню. Ран старательно моет тарелку, Шульдих допивает кофе, и лица у обоих непроницаемы. Как я понимаю, мне остается только ждать, когда Ран решится последовать совету Шульдиха. Но, раз состоялся подобный разговор, то Рану не безразлично создавшееся положение, и, разумеется, я не собираюсь быть сторонним наблюдателем.

 

~~~

 

Когда я вечером подъезжаю к больнице, он уже ждет меня на стоянке, скрестив на груди руки и вцепившись пальцами в локти. У него такой сосредоточенный вид, что на какое-то мгновение я вдруг пугаюсь, что что-то случилось, но тут же отгоняю эти глупые мысли. Во-первых, тогда он не был бы так спокоен, во-вторых, я же провидец, черт побери, сегодняшний день ничего плохого не сулит. Я останавливаюсь рядом с ним, но он не торопится садиться в машину, приблизившись со стороны водителя. Я опускаю стекло и молча жду объяснений.

– Айя хочет мороженого, – произносит он и поднимает глаза.

Он готов просить ради тысячи йен, но я больше не хочу слышать, как он унижается. Я достаю бумажник и протягиваю ему одну из купюр раньше, чем он решиться на просьбу.

– Это слишком много, – его рука замирает, взявшись за край бумажки.

– У меня мельче нет.

– Ладно, я верну сдачу.

Он разворачивается и несется в сторону ближайшего магазина, но через несколько шагов вдруг что-то вспоминает и оборачивается, продолжая идти, но обращаясь ко мне:

– Я быстро, хорошо?

Он даже не ждет ответа, еще быстрее устремляясь вперед. Я смотрю ему вслед и думаю, что хотел бы, чтобы он всегда был таким – нетерпеливым и ребячливым, послушным и своенравным, просто моим.

Я выхожу из машины и закуриваю. Как легко оказалось снова вспомнить эту пагубную привычку. Теперь я уже и не замечаю, как тянусь к сигарете и с наслаждением затягиваюсь горьким дымом, убеждая себя, что он оказывает успокаивающее действие. Не знаю, почему, докурив, я вдруг решаю подняться в палату к Айе. Доктор представил нас друг другу несколько дней назад, когда я приходил подписывать чек. Мне совершенно нечего делать в палате у девочки, которая только что научилась снова говорить и теперь лопочет, не переставая. По моему мнению, это просто чудо, что на это ей понадобился всего месяц, но Рану кажется, что процесс выздоровления идет слишком медленно. Он переживает, что Айя быстро устает, ее речь слишком невнятна, и она все еще не может сделать ни одного шага, даже с посторонней помощью. Я же считаю, что дальнейшее выздоровление уже не за горами.

– Здравствуй, Айя.

У нее темные волосы и карие глаза, но она очень похожа на Рана. Может быть, точеным личиком-сердечком или просто завораживающей бледностью.

– Привет! А я Вас помню! – тут же откликается она и улыбается. – Вы – мистер Кроуфорд, друг Рана.

Она немного шепелявит, и тембр голоса очень неровный: то излишне резкий, то чересчур глухой. Это сильно режет слух.

– Мы с ним часто говорим о Вас.

Вот как? Видимо, я все-таки не зря поднялся в палату.

– И что же вы говорите обо мне?

Я присаживаюсь на стул возле кровати, а девочка продолжает смотреть на меня открытым, добродушным взглядом.

– Он мне все рассказал о ваших отношениях.

Вряд ли Ран рассказал ей правду о наших отношениях, но, тем не менее, мне становится интересно, что же он напридумывал обо мне своей сестре, если у нее при этом такое счастливое лицо. Кажется, девочке не нужно задавать наводящих вопросов. Ей даже не нужен собеседник, скорее просто слушатель.

– Знаете, я всегда мечтала, что когда Ран вырастет и женится, мы с его женой обязательно станем подругами… Ой, простите, мистер Кроуфорд! Я ничего не имею против, что он выбрал Вас. Я просто никогда не думала, что он… Ну, что он полюбит мужчину…

Полюбит?

– Полюбит? – медленно переспрашиваю я.

– Ну, да, – кивает Айя.

По-моему, он выбрал слишком экстремальный вариант лжи.

– Ран так тебе и сказал? – еще раз уточняю я.

Девочка опять кивает и тут же продолжает тараторить:

– Я никогда не представляла его рядом с мужчиной. Но я, правда, очень за него рада! А подругу я и так найду.

Я не вслушиваюсь в историю о какой-то девочке, которая приходит навещать ее в больнице. Я сопоставляю факты. Это слишком не похоже на Рана: солгать так нелепо и далеко от истины. Конечно, он не может ее расстроить и рассказать, как все есть на самом деле. Но он вообще очень плохо умеет лгать, поэтому предпочитает отмалчиваться или, как бы соглашаясь, кивает. А она вряд ли смогла отличить: покраснел ее брат от смущения или от того, что вынужден лгать. Наверное, она пристала к нему с расспросами, а он молчаливо согласился. Да, скорее всего, так оно и было…

Кажется, Айя снова говорит о Ране.

– Я очень-очень хочу, чтобы он был счастлив! Вы ведь тоже его любите, да?

Я не успеваю ответить.

– Айя?!?!

Таким красным я его еще не видел никогда. Просто пунцовый от шеи, выглядывающей из ворота водолазки, до кончиков ушей.

Девочка смеется, переключая свое внимание на брата, и уже не требует от меня ответа.

– Ты такой смешной, когда смущаешься!

Она пытается потянуться за мороженым, но ей удается только чуть-чуть приподняться, и она снова падает на подушки. Ран перекладывает мороженое на блюдце, приподнимает изголовье кровати и аккуратно кормит ее с ложки. Личико девочки сияет от счастья, а он по-прежнему смущен и сосредоточен.

Я просто наблюдаю за ним, пытаясь понять, насколько достоверна услышанная мной информация. Через десять минут я решаю, что добьюсь от него правды, чего бы мне это не стоило.

– Нам пора, Ран, – напоминаю я, когда он отставляет пустое блюдце на тумбочку. – У меня еще дела сегодня вечером.

Он согласно кивает, промокает губы Айи салфеткой и целует ее в щеку.

– До завтра, сестренка.

– До свиданья, Айя.

Мы выходим из палаты, я по-прежнему пристально смотрю на него, а он так же старательно отводит взгляд, даже когда протягивает мне сдачу. Я не протестую хотя бы потому, что хочу лишний раз коснуться его руки. Так мы доходим до машины и усаживаемся в салон. Самое время поговорить.

– Послушай, Ран…

– Слушай, Кроуфорд…

Мы оба замолкаем, ожидая продолжения от собеседника. Ситуация становится совсем нелепой. Я первым прерываю молчание.

– Что ты хотел сказать?

Он набирает в грудь побольше воздуха и выдает на одном дыхании:

– То, что тебе сказала Айя… – и осекается.

Я терпеливо жду.

– Все это – неправда.

Он снова заливается краской до самых кончиков ушей, но я и так вижу, что он лжет.

– Все?

Он нервно стискивает коленями дрожащие ладони и, глядя в пол, повторяет почти слово в слово мои умозаключения.

– Я не мог сказать ей правду. Она не должна знать, сколько все это стоит, и как я за это расплачиваюсь. Но я должен был рассказать ей что-то про свою жизнь, мне бы все равно пришлось что-то соврать про тебя… про нас.

Он глубоко вздыхает, а когда снова начинает говорить, в его голосе щемящая тоска, сожаление, нежность и грусть.

– Она еще так наивна. Она думает, что двоих может связывать только любовь… – После небольшой паузы он повторяет тихо, но твердо. – Я не мог сказать ей правду.

Но у меня есть, о чем с ним поспорить.

– А мне?

– Что?

Он поворачивает голову и испуганно смотрит на меня.

– Мне ты можешь сказать правду, Ран, или тоже попытаешься отделаться ложью?

Он медленно моргает, и его взгляд становится затравленным. Он смотрит на меня, но я не уверен, что он меня видит.

– Кого я пытаюсь обмануть…

Он прикрывает глаза, и его лоб пересекает горестная морщинка. Я тоже хмурюсь.

– Ран…

Он взрывается, перебивая, прежде чем я пытаюсь уточнить его слова.

– Ты не мог просто проглотить мою ложь, Кроуфорд? – Теперь его глаза блестят, а голос дрожит от ярости. – Хочешь, чтобы я лично вывернулся перед тобой наизнанку? Это твое очередное наказание? Тебе мало того, что докладывает тебе обо мне телепат? Боюсь, что больше мне нечего добавить, Кроуфорд: я и так весь перед тобой на блюдечке!!!

Последнюю фразу он кричит мне прямо в лицо, но во время его монолога мои мысли, обгоняя друг друга, добавляет куски в незавершенную головоломку, объясняя многое в его странном поведении. Все это время он думал, что я подпустил к нему Шульдиха? Он думал, что мне доставляет удовольствие мучить его, зная все, что происходит у него в голове? Он думал, я знаю, что он…?

– Шульдих ничего мне не докладывает, Ран, – как можно спокойнее отвечаю я. – Потому что я с самого начала запретил ему сканировать тебя.

И снова наступает эта звенящая тишина, во время которой он недоверчиво смотрит на меня.

– Ты хочешь сказать, что…

– Я не знаю, о чем или о ком, – я не удерживаюсь от уточнения, – ты думаешь, Ран. Но сейчас ты лжешь, а я хочу знать правду.

Он вжимается в сидение, опуская голову и пряча лицо за длинными красными прядями. На сей раз он молчит так долго, что я уже не надеюсь на то, что он заговорит. Мне нужно ехать, если я не хочу опоздать на важную встречу. Придется продолжить наш разговор позднее. Я берусь за ключ зажигания, но в этот момент он начинает говорить.

– Я должен тебя ненавидеть, Кроуфорд, – его голос звучит так тихо, что я с трудом улавливаю слова, – каждый день, каждый час, каждую минуту… Но у меня не получается. Что бы это ни было, это сильнее меня… Я не знаю, как это назвать. Это не любовь. Это… Это…

– Одержимость, – подсказываю я нужное слова.

– Одержимость, – соглашается он.

Я снимаю очки и устало тру переносицу. Я всегда считал себя лучше других, ставил себя выше и ценил намного дороже, а когда судьба решает наказать, она делает гордецов слепыми.

– Ты правда этого не знал, Кроуфорд? – уточняет он.

Я молча мотаю головой.

– Кого ты видел во сне в ТО утро? – вместо ответа спрашиваю я.

Теперь он знает, что может солгать, и я даже не смотрю на него. Но вечер откровений еще не закончен.

– Тебя, – еле слышно признается он и, отодвинувшись, прижимается лбом к боковому окну, больше ни на что не реагируя всю дорогу.

Когда я паркуюсь в гараже, он выходит из машины, аккуратно прикрывает дверцу и, ни разу не оглянувшись, исчезает в доме.

Мир не рушится вокруг меня только потому, что он и так уже в руинах.

Я смотрю ему вслед и понимаю, что теперь меня ничто не остановит: я верну его себе.

 

~~~

 

Я возвращаюсь домой очень поздно: сначала переговоры с новым заказчиком, потом – прием у одного из постоянных клиентов. Я знаю, что не стоит отказываться от таких встреч, поэтому мне приходится выдержать светское общество ровно столько, сколько требуют приличия. Но когда я вхожу в темную спальню, почему-то сразу понимаю, что Ран еще не спит. Он лежит на своей половине кровати c закрытыми глазами и не подает вида, что услышал, как я вошел, но я все равно знаю, чувствую, что он прислушивается к каждому моему движению. В чем я не уверен, так это в том, подглядывает он за мной или нет, но начинаю раздеваться нарочито медленно. Впрочем, тут же себя одергиваю, когда это замечаю. Холодный душ – и немедленно! – лучшее лекарство от подобного ребячества и несвоевременного возбуждения, а если не хватит одной воды, то всегда есть еще один способ снятия напряжения.

Мне не помогло ни то, ни другое. Потому что, когда я возвращаюсь в комнату, одного взгляда на Рана оказалось достаточно, чтобы снова почувствовать возбуждение. Я даже начинаю думать, не вернуться ли мне в ванну и повторить только что законченный сеанс мастурбации. Но оказаться рядом с Раном мне все-таки хочется еще больше.

Я ложусь в постель и, устраиваясь под одеялом, в какой-то момент касаюсь рукой его тела. Это прикосновение действует на меня, как ожог. Вспышка пламени от одного только легкого соприкосновения с его кожей. Я был прав: он не спит, потому что мы оба вздрагиваем и на секунду замираем, но в следующее мгновение – я уже сжимаю его в руках, не успевая понять, то ли это я притянул его к себе, то ли он сам рванулся ко мне, а теперь снова сжался, испугавшись собственного порыва. Я вижу только, как играют лунные блики в его широко распахнутых глазах. Я хочу его, и я не созидатель, я – разрушитель. Но сейчас я не хочу ничего ломать. Я не хочу ломать его.

Я чувствую, что он пытается отодвинуться, и еще сильнее прижимаю его к себе.

– Не бойся, Ран. Я не сделаю тебе больно.

Я касаюсь его щеки и поглаживаю бархатную кожу. Тонкие брови поднимаются недоверчивым домиком, и я разглаживаю пальцем эту суровую морщинку. Я верю, что отпустил бы его, если бы дело было только в моем собственном возбуждении, но я отчетливо чувствую его напряженную плоть, прижатую к моему бедру. Облегчение в его глазах, когда я расслабляю объятия, снова сменяется испугом, когда я накрываю ладонью его член.

– Я не сделаю тебе больно, – тихо повторяю я, лаская его плоть через тонкую ткань плавок, и прикасаюсь к его губам.

Он мне не верит. Его губы послушны, но безучастны, и все, что я могу сделать, это показать наглядно, что я действительно не собираюсь причинять ему вреда. Я сползаю вниз, подцепляя резинку плавок, стягивая их. Его сердце стучит так громко, что я слышу этот стук лучше, чем судорожные вздохи, срывающиеся с его губ. Он пытается ускользнуть, но, ворочаясь, только помогает мне обнажить его бедра. Я притискиваю его к себе и замираю, прислонившись лбом к его животу, вдыхая мускусный запах его желания. Его сердце стучит часто-часто, как загнанный в ловушку зверек, отчаянно пытающийся вырваться на свободу. Я усмехаюсь и провожу языком по толстой напрягшейся вене. Он вздрагивает и невольно подается мне навстречу, еле слышным стоном встречая мое следующее движение. Я обвожу языком выпуклую границу обнажившейся головки, и слышу еще один сдавленный всхлип. Его руки ложатся мне на плечи, обжигая кончиками холодных пальцев, и мне хочется согреть моего ледяного Фудзимию…

Я беру его член в рот целиком, решая больше не тратить время на прелюдии. Какой же он сладкий. Почему я так редко доставлял ему удовольствие подобным образом? Всего пару раз за то время, пока он со мной. Я считал, что таким образом наказываю его? Как же я ошибался, ослепнув от ярости на самого себя за то, что испытываю к нему такие странные для меня чувства. Я всегда считал себя бесстрастным и рациональным, но им я просто одержим. В этом мы одинаковы. Вырванное у него признание очень четко подошло и к моим чувствам. Мы просто одержимы друг другом. Так что получается, что я наказывал себя не меньше, чем его. Разве мне не нравится, как его пальцы зарываются в мои волосы, не давая отодвинуться, заставляя поглощать его член так глубоко, как только могу, не теряя при этом контроля? Разве мне не нравится слушать, как звучат его стоны и гневные рыки, когда я сопротивляюсь давлению его рук? Разве мне не нравится его вкус, когда терпкая, густая сперма заполняет мой рот, а он захлебывается собственным криком?

Конечно, мне нравится все, включая и то, что он, с трудом дождавшись, когда я высосу его до конца, притягивает меня к себе и впивается в мои губы, а его глаза при этом шальные и бездонные. И я отнюдь не против, когда он опрокидывает меня на спину и опускается вниз, намереваясь оказать ответную любезность.

Он просто покорный и терпеливый, если его заставить, но когда он хочет этого сам… Это непередаваемо. Он вытворяет языком что-то такое, что заставляет меня терять контроль и стонать в ответ на каждое его движение. Какой-то еще работающей частицей мозга, я боюсь, что сломаю его хрупкие плечи, если буду так вцепляться в них пальцами. Я ослабляю хватку, потому что он сам знает, что мне нравится больше всего. Ему требуется всего несколько минут, чтобы довести меня до ошеломляющего оргазма, а пока я прихожу в себя, восстанавливая не только способность мыслить, но и дышать, он вылизывает меня дочиста, как ласковый котенок, медленно и тщательно. А потом сползает с меня вбок и сворачивается калачиком.

Он что, и правда думает, что я отпущу его на свою половину кровати?!?

Я притягиваю его к себе, игнорируя протестующий вскрик. Теперь мы так же, как и в то злосчастное утро, лежим, обнявшись, наверное, оба пытаясь осознать, что это на нас нашло. Но, черт побери, мне приятно чувствовать его так близко к себе. Я запускаю пальцы в мягкие волосы и начинаю поглаживать его по голове. Он еще какое-то время настороже, но потом расслабляется и засыпает.

Это просто кошмар. В прошлый раз после разлуки я терзал его, как дикий зверь, а сейчас после двухнедельного воздержания растаял от патетичной нежности. Мне определенно нужно отдохнуть. Пару недель в каком-нибудь заснеженном месте. Тишина, треск бревен в зажженном камине, мягкий мех под ногами и ни одной живой души на целые километры вокруг… Идиллия, в которой я свихнусь за несколько дней без Рана…

Нет, лучше я останусь здесь, рядом с ним, и мы начнем все заново.

 

~~~

 

С этой ночи все начинает меняться, но я не могу дать однозначную оценку этим переменам. То, что днем Ран по-прежнему старается держаться от меня на расстоянии, – это плохо, но то, что ночью он не противится нашему сближению, – хорошо. То, что днем я стараюсь держать предложенную им дистанцию, – это слабость, но то, что он почти перестал бояться меня ночами, – несомненно, моя заслуга.

И так во всем, в каждом минусе есть свой плюс, и наоборот. Но я настойчив, а он всеми силами борется с самим собой. После всего, что произошло между нами, я бы не удивился, если его чувства изменились. Но его притягивает ко мне, как магнитом. Конечно, я понимаю, что он не хочет, чтобы все стало, как прежде. Слишком полярны были границы нашего взаимодействия: я единолично властвовал, а он – беспрекословно подчинялся. Теперь мы оба пытаемся расширить эти рамки, но не всегда делаем правильный выбор: он ставит меня в тупик своей нелогичностью, в ответ я начинаю слишком давить на него.

Зато теперь я знаю еще одну причину, почему никогда не обращусь за помощью к Шульдиху. Сделав это, я не только впущу телепата в свои личные дела, но и признаюсь в своем поражении, потому что это будет означать, что я не смог адекватно оценить чувства одного маленького красноволосого котенка и свои собственные. Я не могу никому признаться, что все обернулось по-другому, что с самого начала мы были на одной доске, но каждый играл в свою игру, в соответствии со своими правилами расставляя фигуры и делая ходы, независимо от логики другого игрока. А теперь мы пытаемся придумать новые правила, которые устроили бы нас обоих.

Днем он как всегда прячется за отрешенностью, как за непробиваемой броней, проявляя заинтересованность, только если дело касается его сестры, а ночью снимает маску, переступая через свой страх, плохо скрывая свою уязвимость, щедро делясь со мной своим желанием.

Не могу сказать, что я хочу только помочь ему. Я слишком далек от романтики и никогда не был альтруистом. Он нужен мне, поэтому для достижения своей цели я использую все, что есть в моем арсенале: я начинаю заглядывать в наше будущее.

Видения, как всегда, хаотичны и кратковременны. Они оставляют мне пищу для размышлений, но не дают четких инструкций. Я пока не знаю, что мне делать со смеющейся Айей и бледным Раном, который смотрит на нее с застывшим лицом. Я не знаю, когда и почему Ран будет сидеть в моей машине с таким убитым видом. Почему-то у меня остается четкое ощущение, что это будет еще не скоро. Так что я решаю пока оставить в покое это видение, потому что над другим определенно надо задуматься уже сейчас. Я не знаю, как мне предотвратить вот это: Ран вырывается из моих рук, потом, обессилев, замирает, в его глазах застыл страх, а рот искривлен в немом крике.

Когда я прихожу в себя после этого видения, то все еще чувствую его сведенное судорогой тело подо мной, его пальцы, вцепившиеся в мои плечи… Едва отдохнув, я опять пытаюсь увидеть картинку целиком, но ничего не получается. Я извожу себя снова и снова бесплодными попытками, но добиваюсь только большей реальности происходящего и еще нескольких деталей. Я вижу его приоткрытые, дрожащие губы и абсолютно мертвые глаза.

Если это произойдет, я раздавлю его окончательно. Я истощен, истратив массу энергии на стимуляцию своего дара, и зол на столь мизерный результат моих попыток, но я не позволю этому случиться.

Выпив кофе, я заставляю себя успокоиться и спускаюсь в гараж к машине: пора ехать за Раном в больницу. Этот каждодневный моцион превратился и в часть моего существования, и я вдруг представляю, что в моей жизни больше нет Рана. Никто не бесит меня своим молчанием и безразличием. Никто не занимает мои мысли, как только я отвлекаюсь от работы. Никто не заставляет меня чувствовать то, что глубоко противоречит моей натуре. Мне не надо больше думать, что чувствует находящийся в моей постели очередной мальчик. Не надо искать ответы на вопросы, которых с каждым днем становится все больше…

Я не хочу такой жизни.

Будущее прячется от меня, предостерегая обрывочными, пока непонятными ситуациями. Я готов попытаться обыграть судьбу, но я не дам ему уйти из моей жизни.

Когда я паркуюсь на стоянке, его еще нет. Но уже через пару минут он сбегает по ступенькам и почти бегом направляется к машине. Несмотря на палящее солнце, он по-прежнему носит водолазку, хотя на его запястьях и шее уже не осталось и следа от того ночного срыва. Может быть, опять всему виною одержимость, и он ни в силах расстаться с моей вещью, но проще предположить, что его гардероб уже в такой стадии негодности, что он вынужден носить в жару теплую вещь. Я распахиваю перед ним дверцу, обращая внимание, как мешковато сидят на нем потертые джинсы, и упрекаю себя в черствости. Он всегда был такой худой, что я и не заметил, как он похудел еще больше…

Он проскальзывает в созданную кондиционером прохладу салона и замирает на сидении. У него замученный и не очень счастливый вид. Да уж… Даже тот, кого очень сильно любишь, может довести до белого каленья. Хотя я вообще не понимаю, как у него хватает терпения каждый день выслушивать многочасовые монологи Айи…

– Что-то случилось? – нарушаю я молчание.

– Что? – он вскидывает голову и смотрит на меня. – Нет. Все хорошо.

– По тебе не скажешь, – констатирую я.

Он хмурит тонкие брови, но все же бурчит:

– Просто устал.

Все ясно, солнце еще не село, и хмурый звереныш еще не превратился в прекрасного принца… Машина выезжает за пределы больницы, и я поворачиваю в сторону центра.

– Куда мы едем, Кроуфорд? – и его голос дрожит на середине вопроса.

В прошлый раз, когда я повернул не к дому, мы поехали в клинику Рейко.

– В магазин. Надо купить кое-что из одежды.

Я делаю вид, что не заметил его испуга, а он, в свою очередь, пытается показать, что совсем не испугался. Наверное, он думает, что я хочу купить что-то для себя. Надеюсь, что небольшой шопинг не будет для него слишком большим испытанием. Никаких ширпотребных Мицукоси и Сэйбу, что-нибудь более высокого уровня, хотя, пожалуй, к посещению бутика Армани он еще не готов.

Когда я заезжаю на стоянку Сибуя Марк Сити, он смотрит на меня с искренним недоумением.

–Ты покупаешь себе одежду здесь? – в его голосе звучат ехидные нотки.

– Нет, – таким же тоном отвечаю я. – Здесь я покупаю одежду для тебя.

– Мне ничего не нужно, – тут же откликается он.

– Не потеряй штаны, Абиссинец, – парирую я, открывая свою дверцу. – Они велики минимум на пару размеров, – и выхожу из машины.

Он так ошарашен подобной «игривостью» с моей стороны, что просто вылезает из машины и топает следом. Я захожу в универмаг и интересуюсь у первой же улыбчивой служащей, где я могу приобрести желаемый товар. Ран мнется рядом с таким несчастным видом, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не взять его за руку, и я действительно готов это сделать, если только он попробует предпринять попытку к бегству. Но у него хватает благоразумия не делать этого.

Через несколько минут мы находим нужную секцию.

– Ты ведь шутишь, Кроуфорд? – с надеждой спрашивает он, глядя на устремляющиеся в бесконечность стеллажи с одеждой.

– Ничуть, – я решительно берусь за тележку. – Вперед, Абиссинец.

Он медленно идет вдоль полок, рассматривая предлагаемый товар. У меня же начинает рябить в глазах от подобной цветовой гаммы уже через несколько шагов. Не понимаю, как можно что-то здесь найти? Но Ран подходит к какой-то полке, расправляя вполне сносную, даже на мой взгляд, футболку. Он, встряхнув, разглядывает ее, держа на вытянутых руках, потом кладет обратно, смотрит на ценник и идет дальше. Я двигаюсь следом и, проходя мимо, бросаю в тележку запечатанный пакет с нежно-лиловым содержимым с круглым размерным лейблом L. Он оборачивается на шелест и хмурится.

– Мы пришли за покупками, – не терпящим возражения тоном напоминаю я. – Вперед.

Теперь он действует осторожнее: не подходит близко, не прикасается, но все равно замедляет шаг и рассматривает то, что ему приглянулось. Конечно, в тележке тут же оказывается новый шуршащий пакет.

– Что на тебя нашло, Кроуфорд? – наконец, не выдерживает он, с ужасом глядя на наполненную разнообразными трикотажными изделиями тележку.

Я тоже смотрю на весь этот хлам, но совершенно с другой точки зрения. Я сделал все, что мог. Привел его в нормальный магазин готовой одежды для среднего класса, т.е. сделал уступку нам обоим: не эксклюзив, но и не обноски. Я не препятствовал его выбору, только слегка корректировал цвет…

– Розовую или голубую? – спрашиваю я, видя, что он смотрит на очередной шедевр поточной индустрии.

– Ужасные цвета, – бормочет он.

– Согласен, – кажется, мне удастся возродить в нем хороший вкус и заставить задуматься о более приличном стиле в одежде.

Мы, наконец, заканчиваем с трикотажем, но вот во всем остальном я не намерен идти ни на какие уступки: джинсы, обувь и белье я выберу по своему усмотрению и в более подобающих местах.

 

~~~

 

Через полчаса он обреченно стоит в примерочной специализированного бутика «Эвису», а рядом на полке громоздится сине-голубая джинсовая стопка.

– Я должен все это померить? – с сомнением спрашивает он.

– Не все, – разрешаю я. – Пока не выберешь две пары.

Он невежливо хмыкает и задвигает шторку.

Пока он копается, услужливая девушка помогает мне выбрать хлопчатобумажную спортивную рубашку. Как раз то, что нужно, если все время проходишь по жаре в места с кондиционером.

– Эти подойдут?

Я придирчиво осматриваю его. На мой вкус они слишком светлые, но сидят на нем идеально. Я киваю.

– И примерь еще вот это.

Он с сомнением смотрит на белоснежную рубашку толстовочного покроя в моей протянутой руке, но забирает очередную обновку и снова исчезает в примерочной. Я перебираю вешалки с куртками, раздумывая, не сделать ли джинсовый костюм из только что выбранных брюк.

– А как тебе эти?

Я поворачиваюсь и застываю. Как можно выглядеть так завораживающе непристойно в синей классической модели? Джинсы облегают его стройные ноги, как вторая кожа, обтягивая узкие бедра и подчеркивая выпуклость впереди. Вместе с белоснежной свободной рубашкой и алыми волосами это производит ошеломляющее впечатление. Мой взгляд настойчиво опускается чуть ниже его талии… и тут он поворачивается. Мне остается только сглотнуть. В ответ я слышу довольный смешок и поднимаю глаза. Он ухмыляется, глядя на меня в зеркало, явно довольный произведенным эффектом.

Ах, так? Я поднимаю бровь и решительно шагаю в кабинку, задвигая штору за своей спиной. Он успевает повернуться ко мне лицом с круглыми от удивления глазами и возмущенно пискнуть:

– Кроуфорд?!?

Я захватываю его губы, прижимая к себе за провокационную попку и поддерживая голову. Он, может быть, и готов к активному протесту, но в кабинке слишком мало места, а вывалиться наружу, вцепившись друг в друга, он не хочет совсем. И все-таки он извивается и что-то протестующе бурчит, доставляя мне еще больше удовольствия. Его рот – гладкий и горячий, с легким привкусом мяты от жевательной резинки. Я никогда не любил мяту, но сейчас эта сладковатая прохлада кажется мне завораживающе приятной. Его волосы щекочущей волной струятся между моими пальцами, когда я еще сильнее запрокидываю его голову. Я забираюсь ладонью под незаправленную рубашку и поглаживаю гладкую спину. Он тихо стонет, и сильней прижимается ко мне…

Когда я отодвигаюсь, он с трудом удерживается на ногах. Его глаза затуманены, а губы – как два пурпурных лепестка.

– Какого черта, Кроуфорд? – хрипло выдыхает он.

– Не дразни меня, котенок.

Я выхожу из примерочной и мило улыбаюсь ошарашенной продавщице.

– Эта нынешняя мода… Такие узкие, что он даже не может сам их застегнуть. Но мы их берем, раз уж он в них влез… И рубашку тоже.

Я-то могу застегнуть пиджак, а вот Рану приходится подхватить один из пакетов с покупками и крепко прижать его к себе. Его щеки и так пылают, а когда он натыкается взглядом на вежливую, но понимающую улыбку продавщицы, то и вовсе становится под цвет своих волос, и, подхватив еще пару пакетов, сбегает из магазина, оставив меня расплачиваться. С одной стороны, хорошо, что он не видит суммы, а с другой… Теперь я думаю, что выпускать его на люди одного и в таком виде небезопасно.

Но мне приходится рискнуть еще раз, потому что Ран снова сбегает в коридор между бутиками, на сей раз из магазина с бельем, предоставляя мне право выбора…

Я нахожу его у витрины спортивного магазина «Микаса». Он смотрит на кейко-ги с таким сосредоточенным и несчастным лицом, что для меня не остается никаких сомнений, о чем он думает.

Он не слышит моего приближения, поэтому вздрагивает, когда я кладу руку ему на плечо.

– Хочешь, купим тебе форму? Ты можешь заниматься и без оружия.

Он медленно поворачивает голову и смотрит на меня с искренним изумлением, как будто не верит, что я могу понимать то, что он чувствует. Я не отвожу глаз, выдерживая его пристальный взгляд. Наконец, он моргает, опускает ресницы и кивает.

Надеюсь, что он когда-нибудь сумеет себя простить. А я, со своей стороны, могу лишь немного подтолкнуть его к этой мысли….

 

~~~

 

Когда через час мы покидаем универмаг, за нами следует увешанный пакетами служащий, внешний вид Рана довершен черным кожаным ремнем и вполне приемлемыми туфлями от Камсана, а в руках он несет огромного мехового зверя. Я бы сказал, что это – помесь медведя со всеми известными мне четвероногими представителями дикой природы, но Ран уверенно идентифицировал животное, как собаку, попросив купить ее для Айи. Я еще раз кошусь на ярко-розового зверя, чьи конечности и уши развеваются и хлопают при каждом шаге несущего его Рана. Все-таки у нации, выросшей на аниме, весьма своеобразное понятие о представителях фауны.

Пока служащий перекладывает в багажник наши покупки, Ран укладывает это чудо на заднее сидение, и усаживается рядом со мной. Я слежу, чтобы багажник был захлопнут, протягиваю мальчишке чаевые и трогаю машину с места.

– Проголодался?

Ран просто кивает.

– Очень.

Я тоже ничего не имею против ужина. К тому же поблизости есть один очень неплохой семейный ресторанчик.

 

~~~

 

Я нашел это место совершенно случайно. Просто проезжал мимо, но внешний вид ресторана показался мне настолько привлекательным – низкий деревянный домик среди стеклянно-хромированных монстров, что я остановился и зашел внутрь. А уж когда и кухня оказалась на высоте, то я окончательно признал его право на существование и стал довольно часто сюда заглядывать. Никаких современных излишеств интерьера, новомодных веяний и громкой музыки. Только мягкий полумрак и национальный колорит. Рану тут определенно понравится.

Нас провожают в маленький кабинет, где мы усаживаемся на колени друг напротив друга перед двумя столиками. Ран отказывается от вина. Я – за рулем, поэтому тоже пью только воду со льдом, но мне становится жарко от одного взгляда на его красивое лицо, на тонкие пальцы, сжимающие палочки, на приникающие к маленькой пиале губы и глотающее горло. Он не поднимает на меня глаз и так отчаянно неуклюж, что я знаю, что он чувствует мой взгляд. Я не пытаюсь завести разговор, он, как всегда, тоже молчит. Мы просто ужинаем, но наши мысли заняты чем угодно, только не едой. Он жует слишком медленно, по-моему, прилагая гораздо больше усилий, чтобы не смотреть на меня. Я уже только пью, но ледяная вода не в силах утолить мою теперешнюю жажду. Его щеки откровенно пылают, а палочки подрагивают в руке, когда он тянется через столик за суши. Зачем ему еще еда, он, похоже, и сам не понимает, потому что просто смотрит на маленький накрытый креветкой брусок, лежащий теперь на его дощечке. Наконец, он откладывает палочки и берется за пиалу, но в этот момент неосторожно поднимает глаза, встречаясь со мной взглядом, и забывает про воду, так и не донеся ее до рта. Я смотрю в его темные глаза, жаждущие и испуганные. Его рука опускается, наугад ставя куда-то пиалу… Мы оба не понимаем, каким образом он умудряется испачкаться в клейком рисе, скорее всего, задевает какую-то еду, когда ставит воду на стол, но теперь, по крайней мере, четыре его пальца украшают белые рисинки.

Он смотрит на свою руку так же, как недавно смотрел на суши: невидяще и недоуменно, и почему-то не пытается воспользоваться салфеткой, предпочитая потянуть руку ко рту. Он облизывает указательный, затем так же задумчиво принимается за средний палец…

То, что делаю дальше я – абсолютное безрассудство: я встаю из-за стола, оказываюсь рядом с ним и, взяв за предплечье, поднимаю на ноги. Он вздрагивает от прикосновения и замирает, оказываясь передо мной. Я подношу его руку к губам и продолжаю очистку: безымянный, мизинец… Его ладонь не испачкалась, но меня это не останавливает. Только провоцирует: я скольжу дальше. Синяя жилка на тонком запястье бьется под моим языком. Я слышу его прерывистый вздох и приникаю к ней губами, впитывая всем телом неровную пульсацию. Его ладонь подрагивает в моей руке. Я чувствую, как его пальцы еле ощутимой лаской проходят по моим волосам, и поднимаю голову, притягивая его к себе.

Прилипшая рисинка выглядит слезой на его влажных губах. Я снимаю ее языком и, усмехнувшись, приникаю к его рту. Мягкий комочек становится призом в нашей игре. Я отдаю его ему, чтобы тут же забрать обратно. Он рычит и бросается в атаку, отыскивая маленькое зернышко в глубине моего рта. Впрочем, мы почти тут же забываем про него. Рисинка потерялась, растворилась где-то внутри поцелуя, поделив победу на двоих. Теперь я знаю, что он урчит от удовольствия, впитывая меня и растворяясь сам. Еще немного и я окончательно потеряю голову, набросившись на него прямо здесь, но каким-то чудом слышу шаги. За мгновение до того, как раздвигаются седзи, он тоже их слышит, распахивая замутненные глаза и издавая недовольный стон, когда я умудряюсь разорвать поцелуй.

Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу, намного ближе, чем позволяют приличия, но меня это не волнует, а Ран, тихонько сглатывая, настолько во власти своего желания, что даже забывает покраснеть еще больше и отодвинуться от меня. Я не дожидаюсь счета, просто протягиваю ошарашенной официантке несколько купюр и снова поворачиваюсь к Рану. Он так смотрит на мои губы, что одного этого взгляда достаточно, чтобы свести меня с ума. Теперь я тоже думаю только о том, чтобы вернуть поцелуй.

Это безумие, но мы, как-то выбравшись из ресторана, целуемся прямо в машине, как два тинейджера, жарко, взахлеб, жадно лаская, чуть ли не срывая друг с друга одежду. Я возбужден не меньше его, но помню, что должен довезти его до дома. Я не могу себе позволить взять его прямо в машине. Раньше бы меня это не остановило, как, возможно, не остановит и в следующий раз. Но сегодня я должен обеспечить ему максимум комфорта.

Всю дорогу я стараюсь вернуть себе хоть каплю хладнокровия, пытаясь не смотреть на дрожащего от возбуждения мальчишку, который сидит в опасной близости от меня, обхватив руками плечи и закрыв глаза. Но воздух в машине такой густой, что с ним не справляется даже мощный кондиционер, и туман в голове не рассеивается, а только сгущается. Я еду, как сумасшедший, на немыслимой скорости, лишь через какое-то время осознавая, что в очередной раз все-таки повернул в нужную сторону. Наконец, я заезжаю в гараж, но едва машина останавливается, его глаза распахиваются, встречаясь с моими, и желание захлестывает меня с головой.

Мы опять целуемся. В машине, в холле, на лестнице…

В доме тихо и темно, но мы, наверное, не заметили бы, даже если бы нас встретили фанфарами и иллюминацией. Я вижу только его глаза: два огромных озера растаявшего фиолетового льда, на поверхности которого полыхает всепожирающий огонь, а глубоко внутри притаился страх.

Мы целуемся. В коридоре второго этажа, где остается мой пиджак и его белоснежная рубашка, в спальне, где слетают на пол мой галстук и сорочка…

Мне надо быть поспокойнее, но какое тут спокойствие, когда его тело с такой готовностью отвечает на каждое мое прикосновение? Его джинсы действительно слишком узкие. Одной рукой я прижимаю его к себе, а другой пытаюсь стянуть их с его бедер. Я рычу от нетерпения, а он смеется таким тихим, глубоким смехом, что меня бросает в жар. Если эта тряпка сейчас не поддастся, я разорву ее к черту, а завтра мы отправимся за новыми джинсами!!! То же самое я готов проделать со своими собственными брюками!

Наконец мы свободны. От одежды и от окружающей реальности. Я увлекаю его на кровать, подминая под себя, жадно целуя и лаская. Он то с жаром подается мне навстречу, то обессилено откидывается на подушки. Я не вижу его лица, облизывая плоский животик, но слышу его стоны, и этого достаточно, чтобы понять, что ему хорошо. А когда он замолкает, я подтягиваюсь вверх, накрывая его своим телом, и впиваюсь в его рот, не давая задуматься о ненужном. Ему сейчас вообще не следует ни о чем думать, только чувствовать. Я обрываю поцелуй, лишь когда добиваюсь знакомого урчания, а его дыхание сбивается совсем. Его тело выгнулось подо мной, еще сильнее впечатавшись бедрами и отстранившись запрокинутой головой. Его вздрагивающее, напряженное горло манит меня, как магнит, и я приникаю к нему губами, сначала нежно, но постепенно впиваясь все более болезненно. Мои бедра сами начинают неспешный танец, делясь жаром возбужденной плоти и получая в ответ такой же огонь. Я не сразу понимаю, что он застыл, как натянутая струна. Я думаю только о том, как хочу оказаться внутри него. Но, когда я осознаю, что что-то не так, то поднимаю голову и… вижу иррациональный страх в его широко распахнутых глазах и жалобно искривленный рот. Все беззвучно, как в моем видении. Теперь он как рыбка, выброшенная на песок, жадно глотающая воздух, но понимающая, что ее это не спасет. Подсознание странная штука. Ран изнывает от желания, но его страх все же сильнее.

Я не могу его потерять! Я должен это изменить! Я должен остановить себя… Не знаю, как мне удается это сделать. Мне казалось, что я давно перешагнул ту черту, остановка за которой уже невозможна. Но все-таки я ослабляю захват и скатываюсь с него, тут же привлекая к себе, не давая отодвинуться, свернуться в клубок, остаться одному.

Он сначала вырывается, но, осознав бесплодность своих попыток, замирает в моих руках. Я так возбужден, что даже радуюсь его неподвижности: пока он не двигается, у меня еще есть шанс не кончить от одного прикосновения к нему. Меня трясет от неудовлетворенного желания, но я только еще сильнее прижимаю его к себе, зарываясь пальцами в мягкие волосы и утыкаясь в них носом. Ран, Ран, Ран… Если и эта жертва окажется напрасной, агония будет длиться вечно. Мы никогда не сможем играть на доске в одну и ту же игру. У нас никогда ничего не получится.

Мои зубы издают противный скрип. Ненавижу безысходность. Я ненавижу чувствовать себя беспомощным!

Он медленно поднимает голову и смотрит в мое искаженное гневом лицо. Конечно, он думает, что я злюсь на него. Может быть это и так, но на себя я злюсь еще больше. Его лицо мертвецки бледное, а глаза – как два темных пустых провала.

– Почему ты остановился? – Его губы дрожат. Мне кажется, что он еле сдерживает слезы. – Почему ты это сделал?!?

– Мне больше нравится, как ты кричишь от удовольствия, чем молчишь от страха.

В моем ответе, как всегда, больше недовольства, чем чувства. Потому что в выражении первого я достиг совершенства, а показывать второе – мне совершенно недоступно. Я знаю, что измучил его. Своей холодностью и своим огнем, расчетливой жестокостью и непонятной терпимостью. Мы слишком разные по характеру, воспитанию, убеждениям, чтобы достигнуть понимания без особых усилий. Мы слишком глубоко увязли в своих ложных представлениях друг о друге и в ограниченных рамками отношениях. Мне стоит огромных усилий, нервов, ломки самого себя каждый прожитый рядом с ним день.

Для меня это вполне приемлемая цена за его близость, но я не знаю, могу ли сказать то же самое про него.

Он мягко высвобождается из моих рук и откатывается на край кровати. Я не удерживаю его, моей выносливости тоже есть предел. На сегодня я его достиг. Сейчас я встану и пойду в душ, а завтра отправлюсь в бордель, где какой-нибудь хорошенький мальчик с яркими волосами и необычным цветом глаз, наконец, избавит меня от этого давящего напряжения. А потом я отправлю Рана вместе с Айей в какой-нибудь санаторий, и к тому времени, как они вернутся, заставлю себя принять, что он – моя игрушка, ничего более. Если к тому времени он все еще будет меня интересовать.

Ран копается в тумбочке, не подозревая о моих размышлениях. Я откидываю одеяло, намереваясь встать, но тут он перекатывается обратно, прижимаясь к моему боку. Его волосы щекочущей волной проходят по моей груди, но он уже поднимает голову. На его лице решимость и неуверенность одновременно.

– Я хочу, чтобы ты сделал это, Кроуфорд…

Нагретый в его ладони тюбик ложится мне в руку. Как там сказал Шульдих: «сцепив зубы, пока мой разум, вслед за телом, тоже не признал, что все в порядке»? Ран решил последовать его совету.

Я стараюсь быть предельно осторожным. То, что происходит между нами сейчас, совсем не похоже на тот секс, который предпочитаем мы оба. Но я уже настолько многим поступился ради него, что еще одна уступка для меня не имеет значения, зато так много значит для него. Для меня любая попытка сохранить его намного легче, чем попытаться забыть. Лучше зыбкая почва под ногами вместе с ним, чем упорядоченное существование без него.

Я медленно, дюйм за дюймом, вхожу в его тело. Я не пожалел смазки и легко мог бы проскользнуть в него одним толчком, но я замираю всякий раз, когда его ресницы чуть подрагивают над распахнутыми глазами. Я вижу, что не причиняю ему вреда, но страх и ожидание боли почти всегда еще сильнее, чем физическое насилие. Он пытается расслабиться, но губы, сжимаясь в тонкую полоску, как будто посылают такой же импульс всему его телу. Я завладеваю его губами, не давая им сомкнуться. Мой язык скользит в его рот так же настойчиво, как погружается в его тело моя плоть. Медленно, осторожно, глубоко. Я пропускаю руку между нами и обхватываю его трепещущий член. Я скольжу пальцами в том же ритме, в котором двигаюсь сам – не торопясь, каждый раз почти выскальзывая из окружающей меня тесноты и неспешно погружаясь обратно. Совсем скоро он сам начинает толкаться в мою руку, устав от этой медлительности. Тогда и я вонзаюсь в него быстрее, но все так же глубоко. Теперь мне не нужно расслаблять его губы, они и так приоткрыты, выпуская громкие крики.

Еще несколько минут такого ритма, и его сперма выплескивается на мою руку, а я взрываюсь у него внутри.

Это самый долгий и мучительный оргазм из всех, что я помню. До темной пелены перед глазами, до почти болезненных судорог извергающейся плоти, до вырывающегося наружу хриплого крика. Мы мокрые и слипшиеся, как два новорожденных котенка, и такие же беспомощные, опустошенные и обессиленные, но по-прежнему вцепившиеся друг в друга и не желающие расцепляться. Я бы с удовольствием заснул именно так, в нем. Но мое место намного комфортнее…

Я поднимаю голову. Фиалковые глаза открываются, лениво скользя по моему лицу. Если ему и неудобно, то он ничем не выказывает своего недовольства. Я отвожу мокрую прядь с его лба, и уголки его губ приподнимаются в еле заметной улыбке.

– Ты мой, Ран.

Он тут же хмурится. Черт меня дернул заявлять свои права именно сейчас. Это и так не подлежит сомнению. Не обязательно было говорить об этом вслух…

Его глаза угрожающе сужаются.

– А ты мой, Кроуфорд, – безапелляционно заявляет он.

Я удивлен, но быстро нахожу ответ.

– Приговор обжалованию не подлежит? – немного ехидно интересуюсь я.

– Не-а. Это пожизненное заключение, – очень серьезно отвечает он.

Я не возражаю.

 

~~~

 

Не помню, когда я в последний раз просыпался так поздно. Но мы еще долго не покидаем постель, потому что когда просыпается Ран, я решаю, что вставать еще слишком рано…

Но, тем не менее, через какое-то время мы все-таки оказываемся на ногах, и тут вспоминаем о покупках, накануне оставленных в машине, а заодно и о разбросанной по пути нашего следования к спальне одежде. Мой пиджак обнаруживается в кабинете повешенным на спинку кресла, рядом лежит сложенная рубашка. Скорее всего, их подобрал Наги. Ни Шульдих, ни Фарфарелло не стали бы утруждать себя подобной аккуратностью, да еще вломились бы в спальню, вручить находку лично с глумливыми ухмылками на физиономиях.

Надо не забыть потом поблагодарить Наги.

Мы переносим покупки в комнату, за исключением мехового зверя: вечером Ран подарит его Айе, значит, не имеет смысла вытаскивать его из машины.

Я отправляюсь завтракать, оставляя Рана наедине со своим новым гардеробом. Хотя со стороны это выглядит как заваленная пакетами постель и не знающий с какой стороны подступиться к этой куче Ран. У него давно не было такого выбора и, мне кажется, что теперь он просто в ужасе.

– Кроуфорд…?

Его интонации бесценны. В одном слове подразумевается: «Что мне с этим делать?», «Ты заварил всю эту кашу, а теперь уходишь?!?», «Какого черта?!?!»

– Закрой глаза и вытяни наугад, – советую я уже от самой двери.

Он хмуро косится на меня, а потом решительно поворачивается к «противнику». Надеюсь, он последует моему совету, иначе вряд ли успеет одеться даже к обеду…

Всего через несколько минут я убеждаюсь, что он решил проблему по-своему, появившись на кухне в том, в чем вчера приехал из магазина: черные туфли, синие джинсы и белая рубашка.

Фарфарелло сталкивается с ним в дверях, оценивающе оглядывает с ног до головы, одобрительно хмыкает и исчезает в коридоре. Шульдих еще более откровенен: он без стеснения пялится на его задницу, не обращая внимания на мои предостерегающие взгляды. Конечно, я тоже замечаю, что на обтянутых бедрах Рана нет ни одного лишнего рубца ткани, значит он все-таки успел покопаться в белье и надеть стринги… Теперь он выглядит еще более непристойно, хотя до этого момента я не представлял себе, что такое возможно… Но один взгляд на его задницу отправляет в свободный полет мысли таких извращенцев, как я… или Шульдих!!! Я излишне громко ставлю чашку на блюдце, немец выходит из своего транса, наконец-то замечая мое недовольство, и широко улыбается.

– Я больше не буду, Брэдли, – невинно хлопает ресницами рыжая лисица.

– Я тебе не верю, – строго откликаюсь я.

– О чем это вы? – Ран, как всегда, все пропустил и теперь недоуменно смотрит то на меня, то на рыжего.

– Славно вчера порезвились? – с недвусмысленной ухмылкой интересуется Шульдих, снова переключая свое внимание на Рана.

Черт, еще немного и мне придется искать нового телепата!

Ран нахмуривается и вдруг расплывается в хитрой улыбке. Он потягивается, медленно, с удовольствием, как сытый довольный котенок, привставая на цыпочки и вытягивая вверх сцепленные руки.

– Неплохо, – отвечает он изумленному немцу и сладко зевает.

Нового любовника я точно заводить не намерен.

Мне хочется дать подзатыльник одному и отшлепать другого. Но тогда Шульдих будет долго ныть, потирая макушку, Рану придется вернуться в спальню, а я так и не сяду за работу…

Я ограничиваюсь выразительным, недовольным взглядом, проследив, чтобы его заметили оба. Они виновато опускают глаза, но ни на одном лице я не вижу искреннего раскаяния. Шульдих дурачится, Ран не видит смысла возражать. Вряд ли Ран когда-нибудь превратится в такую же продувную бестию, как рыжий, но если так пойдет и дальше, что-то мне подсказывает, что котенок не намного от него отстанет…

Я пью кофе, изредка поглядывая на задумчиво жующего Рана. Наверное, он, как и я, прекрасно понимает, что эйфория, в которой мы пребываем, не продлится вечно. От того, что мы решили одну из наших проблем, все остальные не исчезнут сами собой.

Он поднимает глаза. В них совсем немного беспокойства, пока. Я еле заметно улыбаюсь, его губы вздрагивают в ответной улыбке. На сегодня такой малости ему достаточно, чтобы успокоиться. Завтра этого наверняка уже не хватит. Но пока тучи рассеялись, я намерен наслаждаться этим обманчивым спокойствием. Конечно, человеку всегда мало того, чего он добивается: мне хочется, чтобы Ран, как раньше, сидел в моем кабинете, пока я работаю. Уже больше месяца его пустующий угол на диване угнетающе действует на меня. Но, покидая кухню, я ничего не говорю ему, а он сам не изъявляет желания последовать за мной.

Что ж, пока придется оставить все, как есть, а потом, может быть, из его памяти вытиснится все неприятное, что связано с кабинетом, и он снова займет свое место рядом со мной даже там.

Перед обедом я не могу его найти. Спальня пуста, но когда я спускаюсь на кухню, его там тоже нет. Он появляется минут через десять, оправляя футболку и приглаживая влажные волосы.

– Ты принимал душ? – недоуменно интересуюсь я.

– Ага. Я был в зале, а потом, естественно, в душе.

Я давно решил, что для поддержания формы лучше иметь все необходимое прямо в доме, чем ездить куда-то, теряя время и подвергая себя ненужному риску. Так что весь подвал – один большой тренировочный зал. Конечно, там есть и тренажеры, но только самое необходимое. Основное место – свободное пространство для тренировок, как с оружием, так и без. Фарфарелло проводит в зале больше всего времени, Шульдих и Наги появляются эпизодически. Я стараюсь заниматься не менее двух раз в неделю. Теперь туда будет наведываться и Ран.

– Устроим как-нибудь спарринг? – предлагаю я.

Он смотрит на меня и заливается краской, как будто я предложил совместный поход в душ, а не тренировку, потом наклоняет голову. Это можно расценивать, как угодно: то ли да, то ли нет. Но я для себя решаю, что это согласие.

Кстати, о душе. Почему мы еще ни разу не оказывались там вместе?

Надо будет обязательно исправить это упущение…

Вечером он садится в машину немного взвинченный, но радостный и довольный. Я сам пребываю в самом радужном расположении духа и хорошо помню, насколько подавленным и замкнутым он может быть, поэтому, как только трогаю машину с места, решаю поговорить о чем-то приятном для него.

– Как настроение у Айи?

Я как всегда прав: ему хочется поделиться, но сам бы он никогда не начал со мной подобный разговор.

– О! Ей так понравилась собака, что она сразу же обняла ее… Я совсем немножко помог: игрушка же такая большая…

Мне снова требуется какое-то время, чтобы увязать именно это животное с купленным накануне розовым зверем. Но, тем не менее, я все равно хочу уточнить.

– Она тоже уверена, что это собака?

Он недоуменно смотрит на меня.

– А что же это по-твоему?

Надо было для чистоты эксперимента показать зверюгу Наги, но для себя я и так уже поставил диагноз всей нации: у них слишком больное воображение. Я увожу разговор со скользкой темы, возвращаясь непосредственно к Айе.

– Значит, она довольна?

– Очень! Мне кажется, что такой радостной и веселой я ее еще не видел. Она говорит…

– …не переставая, – с усмешкой заканчиваю я.

– Ну, да! – подхватывает он, но тут же возмущается. – Не смей издеваться…

– Я восхищаюсь твоим терпением, Ран, – перебиваю я всплеск «праведного гнева».

Он пожимает плечами.

– Пусть себе щебечет. Говорить – все, что ей сейчас доступно. Придется потерпеть… Кстати, ее навещает Сакура, представляешь?

– Сакура?

В памяти сразу всплывают обрывочные фразы Айи про девочку, которая навещает ее в больнице. Почему я тогда не обратил на это внимания? Потому что думал о более важном: о Ране.

– Вот уж не думал, что Сакура будет помнить о ней, – продолжает тем временем Ран, – или проникнется дружескими чувствами, особенно после того, что случилось.

Ему не обязательно развивать эту тему. Я тоже прекрасно помню, что Сакура попала в неприятности именно из-за своего сходства с Айей. Но Вайсс тогда удалось спасти обеих девушек.

– Я помню, – не стоит лишний раз детально вспоминать моменты нашего явного профессионального противостояния, похоже Ран с этим согласен. – А ты уверен, что ее чувства – дружеские?

– А какие же еще? – удивляется он. – Сакура – добрая, она не может желать ничего плохого Айе. Я сегодня слышал, как они говорили про платья и туфли… Ужас! А еще Сакура принесла ей какие-то девчоночьи журналы… Айя так обрадовалась… В общем, я рад, что у Айи есть подруга.

Я вынужден согласиться с частью его доводов.

– Конечно, это хорошо, что у нее есть кто-то, с кем она может обсуждать то, о чем не может разговаривать с тобой. Но меня волнует, что это именно Сакура, – честно признаюсь я. – Как она вообще оказалась в этой больнице?

– Не знаю, – Ран пожимает плечами. – У нее ведь только одна почка, она каждый год проходит курс терапии. Наверное, у нее были причины сменить больницу.

Мне не нравится его беспечность, к тому же у нее наверняка были веские причины платить больше за свою ежегодную процедуру. В отличие от Рана, я обязательно выясню какие.

– Но почему ее вообще впустили к Айе?

Ран смущается.

– Я когда-то сам внес ее в список посетителей, его передали в эту больницу вместе с айиной картой. Я совершенно забыл ее вычеркнуть. Перед одной из миссий я отдал Сакуре пропуск и попросил позаботиться об Айе… Глупая была идея. Что бы она смогла сделать в случае моей смерти? Продолжать платить деньги – вряд ли, ухаживать за ней самой – еще абсурднее. Но у меня тогда не было выбора. Наверное, я просто надеялся, что она хоть что-то сделает для Айи…

– Не так уж и абсурдно, – откликаюсь я. – Может быть, в память о тебе она бы и свернула горы.

– Что? Причем тут я? – удивленно спрашивает он.

Теперь моя очередь удивляться.

– Ты не знал, что она влюблена в тебя?

– Кто? Сакура? С какой стати?

Иногда он потрясающе наивен. Я нисколько не сомневаюсь, что он действительно никогда этого не замечал.

– Ран, ты для нее, как рыцарь в сверкающих доспехах, – объясняю я. – Насколько я в курсе, именно ты спас ее от того доктора-экспериментатора и его компании, промышляющей продажей человеческих органов.

– Я? Ее спасли Вайсс! Это вообще была наша миссия, а я предназначил ей роль наживки, нацепив маячок на увозившую ее машину! – возмущается он.

– А разве она об этом знала? – парирую я. – Она видела только одного мальчика-цветочника, рискующего своей жизнью ради ее спасения, и ничего не знала о роли всех остальных.

Ран замолкает только на секунду.

– Но потом-то она узнала! Ну, когда мы спасали ее от вас и Эстет!

Я бросаю на него быстрый взгляд, но это уточнение явно не оказывает на него негативного воздействия. Он просто констатирует факты.

– Это уже не сыграло никакой роли, Ран, поверь мне.

На сей раз он молчит почти до самого дома, а я размышляю, насколько все это унизительно для меня. Теперь, когда я знаю, что в его жизни нет другого мужчины, в роли моих соперниц выступают две маленькие девочки. Одна из них простодушно не скрывает своих прав на него, а другая, по-видимому, вознамерилась сыграть в какую-то более хитрую игру, потому что он не отвечает взаимностью на ее чувства.

– Кроуфорд, ты часом не ревнуешь? – вдруг спрашивает Ран.

– Что?!? – машина виляет, потому что я от неожиданности чуть не выпускаю руль, к тому же умудряюсь прикусить губу. – Какая глупость, – сквозь зубы произношу я.

– Уф, – с притворным облегчением вздыхает он, – а то я уж было подумал, что это нечто большее, чем боязнь потерять свою собственность…

Его глаза смеются. Он что, издевается надо мной?

Я ударяю по тормозам, не доехав до дома всего несколько метров, и притягиваю его к себе. Он и не думает сопротивляться.

Что я делаю, черт меня побери? Это – приличный район, регулярно патрулируемый, между прочим. На улице еще светло, и я безумно рад, что в машине тонированные стекла. Правда, когда я ее покупал, то определенно не представлял, что на ее долю выпадут такие испытания.

– Кроуфорд!!!

Признаться, я сам сначала думал, что все ограничится одним яростным поцелуем, но этот мальчишка так возбуждает меня, что я становлюсь неуправляемым, асоциальным типом. Совсем неконтролируемым и невоздержанным.

В «БМВ» большой салон, но вряд ли проектировщики рассчитывали на возможность подобных акробатических номеров в его недрах. Особенно, если на одном из «акробатов» такие дурацкие, узкие джинсы!!! Я успеваю только расстегнуть их, когда понимаю, что он точно сломает себе спину о руль, если я попытаюсь пересадить его к себе на колени. Но отказываться от него я тоже не намерен. Новая поза нравится ему куда меньше. Я опустил его сидение под тупым углом и перевернул его самого животом вниз.

– Ты сумасшедший!!! – сдавленно смеется он, когда я наваливаюсь грудью на его спину и бедрами трусь о приподнятую попку.

– Ты делаешь меня таким!

Он снова смеется.

Теперь оказывается совсем легко сдернуть джинсы с его бедер, но возникает другая проблема: я не ношу в карманах любрикант и не держу ничего подобного в машине. Можно, конечно, довести его до оргазма, использовав сперму, как смазку, но тогда надо опять как-то перевернуть его, что в нынешнем положении очень затруднительно: я занимаю все свободное пространство, упираясь согнутыми в коленях ногами в пассажирское сидение, а спиной – в панель с бардачком. Он – с раздвинутыми ногами перекинут через спинку, почти касаясь головой заднего сидения. К тому же я никогда не представлял себе, насколько это пикантное зрелище: вздернутая розовая попка с темной полосочкой стрингов ровно посередине на фоне черной кожаной обивки… Думаю, что полностью обнаженная она тоже будет смотреться неплохо. Я стягиваю узкие трусики и подталкиваю его еще выше, а сам, наоборот, опускаюсь. Он ерзает, смущенный своей предельно откровенной позой, но я не даю ему съехать вниз, подхватывая в ладони упругие булочки, чуть раздвигая их, и приникаю губами к маленькой сжатой звездочке. Он хрипло выдыхает и, упираясь руками в заднее сидение, выгибает спину. Я крепко держу его бедра, облизывая мягкую кожу вокруг тугого колечка. Он всхлипывает и подается мне навстречу. Я перемещаю руку под задравшуюся рубашку, поглаживая ребра, и так надавливаю языком на влажную звездочку, что оказываюсь внутри. Совсем чуть-чуть, самым кончиком, но я слышу, как скрипит кожаная обивка под его сжимающимися пальцами.

Я еще сильнее вцепляюсь в его бедра и начинаю трахать его языком, врываясь в тесную норку жестко и ритмично, как можно глубже, щедро смачивая слюной. Он кричит так хрипло и громко, что я удивляюсь, почему еще никто не вызвал полицию, решив, что кого-то убивают в черной машине с тонированными стеклами… Правда, я твердо намерен сначала закончить, а уже потом объясняться с кем угодно и платить штраф за нарушение общественного спокойствия…

– Кроуфорд… пожалуйста…

Я не знаю, о чем он просит: то ли чтобы я продолжал, то ли чтобы закончил с этим и взял его по-настоящему, но, по моему мнению, такой подготовки еще не достаточно. Я отстраняюсь, он жалобно стонет, двигаясь за выскальзывающим из его тела языком, но я встаю на колени, прижимаясь грудью к его спине, и снова впечатываюсь в него бедрами. Черт, я еще даже не расстегнул брюки… Еще немного трения, пока я облизываю два пальца, потом чуть отодвигаюсь и подвожу их к влажному отверстию. Он толкается вниз, сам насаживаясь на них… И пока я вожусь с этой чертовой ширинкой, он ерзает вверх-вниз, то выпуская, то принимая мои пальцы. Он так нетерпелив, что гневно вскрикивает, когда соскальзывает совсем, тут же требуя обратного вторжения. Мне приходится навалиться на него всем телом, чтобы он не соскользнул с сидения вслед за покидающей его рукой. Моя кожа горит в том месте, где обнаженный живот касается его поясницы, но это не идет ни в какое сравнение с тем пожаром, что полыхает еще ниже. Если я сейчас не окажусь внутри него, то кончу через несколько безумных рывков его бедер. Я упираюсь сочащейся головкой в эпицентр огня, нажимая, проскальзывая, погружаясь. Его тело с готовностью принимает меня.

Господи, какой он тесный…

– Кроуфорд!!!

Ну вот, теперь вся улица знает, по крайней мере, одного участника вечернего представления.

Господи, какой он нетерпеливый…

Его бедра тут же начинают двигаться мне навстречу. Я вижу, как напряжены его руки, поддерживающие вес выгнутого тела. Под белой тканью рубашки угадываются тонкие лопатки, и мне хочется пройтись языком, прикусить зубами границу приподнятых крылышек. Я толкаюсь в его тело, одновременно раздирая пуговицы на груди. Они белыми пластмассовыми градинами сыплются на темную обивку, отскакивая и разлетаясь по всему салону. Но мне все равно. Я стягиваю рубашку с его плеча и приникаю губами к обнажившейся коже.

Господи, какой он сладкий…

Он протестующе вскрикивает, но его крик быстро переходит в стон. Он так подается назад, что вынуждает и меня немного отодвинуться. Его рука пробирается к собственному члену, начиная вторить нашему ритму. Я оттягиваю его ворот еще ниже и легко прикусываю обтянутую кожей косточку. Он дергается и всхлипывает, когда я невольно впиваюсь сильнее, чем хочу, а потом задыхается, когда я приникаю губами к поврежденному местечку…

Ран, Ран, Ран… Может быть, я шепчу его имя вслух, или же оно просто пульсирует кровью в висках. Сейчас важно только то, что мы сплелись, соединились, как будто став единым целым. И когда он кончает, мое тело вздрагивает вместе с его, хотя я все еще не достиг своего освобождения. Его голова бессильно падает на руки. Я слышу шелест его волос, скользящих по сидению от каждого моего толчка, и его рваное дыхание. Я чувствую дрожь, сотрясающую все его тело, и вонзаюсь в него еще сильнее. Он вскидывается с громким криком и так сжимается внутри, что я взрываюсь, почти освобождаясь одним мощным всплеском, но, конечно, еще какое-то время врываюсь в его тело снова и снова.

А потом я сажусь на пятки и притягиваю его к себе. Он мягок и послушен, как тряпичная кукла. Но когда его голова запрокидывается мне на плечо, и я ловлю его губы, они распахиваются мне навстречу, а запрокинувшаяся рука давит на мой затылок, не давая разорвать поцелуй. Я крепко прижимаю его к себе, поглаживая втянутый животик и выступающие ребра. Наверное, подобная худоба должна выглядеть безобразно, но у него даже она кажется завораживающе привлекательной…

– Нам лучше дойти до дома, Ран, – шепчу я, когда он переводит дыхание.

Его взгляд долго обретает осмысленность, зато потом глаза угрожающе сужаются.

– Ты порвал мою новую рубашку, Кроуфорд.

– Обещаю купить другую, если тебе не удастся заново пришить к ней пуговицы, – усмехаясь, отвечаю я.

– Ты думаешь, что я буду собирать их по всей твоей машине? – возмущается он.

Я не думаю, я знаю, что могу заставить его это сделать, как и вычистить испачканную его спермой обивку, но мойщики справятся с этим гораздо лучше, а об участи рубашки мы подумаем завтра. Я приподнимаю его голову за подбородок и смотрю в бесовские глаза.

– Пожалуй, я лучше куплю тебе рубашку на молнии.

Если мы сейчас не начнем одеваться, то так и не дойдем до дома. Его пальцы мягко сжимают мой затылок, а в глазах – явный вызов.

– Если тебе так понравилось в машине, Фудзимия, почему бы нам не повторить?

Вот теперь мы точно продолжим только в спальне.

 

~~~

 

Я загоняю машину в гараж, и мы заходим в дом. Ран прямиком несется на второй этаж менять рубашку, явно радуясь, что никто не встретился ему на пути. Мой же костюм не испорчен, только слегка помят, поэтому я поднимаюсь наверх намного медленнее.

Немец бесшумно появляется из темноты, как черт из табакерки, вставая у меня на пути.

– В чем дело, Шульдих?

– Ты мне должен, Брэдли, – хитро улыбается телепат.

Я, нахмурившись, смотрю на него.

– Интересно, за что?

– А кто, по-твоему, сделал обитателей целого квартала слепыми и глухими, чтобы ты мог спокойно оттрахать своего котенка?

Только этого мне не хватало: быть должником кого бы то ни было никогда не входило в мои планы.

– Простого «спасибо», будет достаточно? – холодно интересуюсь я.

– И это все?

– Шульдих, ты же знаешь, насколько плачевна участь тех, кто пытался меня шантажировать. Я не желаю тебе такой судьбы, – мягко говорю я и совсем ласково добавляю, – пока не желаю.

Телепат хмыкает и поворачивается навстречу спускающемуся Рану, одетому в нежно-лиловую футболку.

– Ты знаешь, что тебя трахает жмот?

Котенок поджимает губы, и отвечает вопросом на вопрос.

– Разве? А я думал, что это Кроуфорд…

Эти двое стоят друг друга.

 

~~~

 

Как я и думал, эйфория медленно сходит на нет. Он все чаще задумывается, уставившись в пространство невидящими глазами. За ночь мне удается его расшевелить. Утром он проводит время в тренировочном зале, и хотя я, как назло, так занят работой, что не могу к нему присоединиться, до обеда он тоже умиротворен. Потом я отвожу в больницу спокойного и вполне довольного жизнью юношу, а вечером в мою машину садится издерганный, замученный мальчишка, и мне опять приходится прилагать усилия, чтобы привести его в себя.

Я знаю, кто виноват в его преображении: темноволосая девочка, заставляющая его думать о будущем, которое он себе не представляет. Она заставляет его разрываться между двумя людьми, которые ему дороги, и он никак не может сделать свой выбор. Думаю, что он хочет остаться со мной, но считает это предательством по отношению к сестре.

Я не знаю, насколько в этом замешана Сакура, как часто он «случайно» застает ее рядом с сестрой и что она говорит ему, потому что теперь он не разговаривает со мной. Я задаю вопросы, но получаю только односложные ответы.

Я знаю, что никуда не отпущу его, даже если он сделает выбор не в мою пользу. Я удержу его деньгами, угрозами, в конце концов, я прикую его цепью, чтобы он не мог выйти из дома, но это сломает его окончательно. Это даст мне власть над ним, но никогда уже не сделает моим добровольно.

Я начинаю жалеть, что Вайсс тогда удалось спасти Сакуру, и что Айя очнулась. Если бы одна из девушек погибла еще тогда, а другая умерла в больнице, Ран пережил бы утрату первой, а со временем бы смирился и со второй потерей. Хотя мысль насчет Айи абсурдна до предела: если бы ее не было в живых, вряд ли бы я нашел способ удержать Рана рядом с собой. Так что Айя мне нужна живая, но вот Сакура… Жаль, что я не могу избавиться хотя бы от нее: Ран мне этого не простит. Я вынужден ждать развития событий, потому что кроме того, второго моего видения, я не вижу ничего серьезного. Только мелькающие лица двух темноволосых девушек, обрывки их ничего незначащих разговоров и замкнутое, бледное лицо Рана. Я вынужден ждать, но я должен быть готов к любому повороту событий, поэтому приказываю Шульдиху следить за Сакурой. Я хочу знать, что затевает глупая девчонка, решившая состязаться со мной.

Телепат не слишком доволен своей новой «миссией»: неинтересная мишень, но играть с чужими мозгами для него не просто работа, это – его развлечение. Через несколько часов он с упоением рассказывает мне даже то, что Сакура уже не помнит, и то, что только промелькнуло в ее голове.

– Хочешь, чтобы я заставил ее что-нибудь сделать? – предвкушая игру, спрашивает немец.

– Пока нет, – гашу я его энтузиазм. – Пока просто присмотри за ней.

Я не говорю ему, что не собираюсь натравить его на нее, как бы мне этого не хотелось. Это унизит меня в глазах Рана, если он узнает. Это даст в руки телепата козырь против меня. Я намерен придумать более утонченную месть.

Как я и предполагал, она все еще влюблена, и отчаянно ищет способ приблизиться к нему. Она иногда заглядывала в палату к Айе, поэтому узнала, что девочку перевели в другое место. Интересно, что бы она сделала, если бы у родителей не хватило средств оплатить ее профилактический осмотр в новой клинике? Думаю, что скоро мне предстоит узнать, насколько упряма и настойчива эта девушка.

Хотя на данный момент я знаю про Сакуру все, Ран тоже был прав: она не думает, что делает что-то плохое. Этим можно оправдаться только в глазах такого наивного романтика, как мой красноволосый котенок… Мне же глубоко плевать на ее мотивы, мне все равно, что она не понимает, что использует свою свежеиспеченную подругу, меня волнует только одно – ее целью выбран Ран. Тот, кто принадлежит мне и кого я не намерен уступать.

Теперь я предупрежден и готов к развитию событий, но тут назревает очередное выездное задание. Всего на пару дней, но я не хочу уезжать. Предвидение молчит, Шульдих не сообщает ничего нового о Сакуре, но моя интуиция не дает покоя: мне не надо оставлять его одного.

Но я должен уехать.

 

~~~

 

Я звоню ему по несколько раз в день в разное время, задавая вопросы, на которые не получаю желаемых ответов. Но я и не жду от него доверительных бесед по телефону. Мне достаточно слышать его голос, чтобы понимать выбит он из колеи или нет. Все намного лучше, чем я ожидал. Даже по вечерам его голос звучит более-менее спокойно. Я уже начинаю думать, что, живя в окружении такого количества неуравновешенных личностей, и сам заразился неврастенией, но первое, что я делаю, когда самолет приземляется в токийском аэропорту – звоню и говорю, что сам заберу его из больницы. Он ничем не выдает своего удивления – он уже выезжает, значит, мне придется добираться до больницы на такси, чтобы потом вернуться с ним в одной машине – и просто соглашается.

Мы выходим через VIP зал. Я смотрю на свое отражение в зеркальной перегородке: высокий темноволосый европеец со слегка осунувшимся лицом и скрытым за стеклами стильных очков беспокойством в глазах. Мне хочется поторопить улыбчивых таможенников, хотя для нас процедура и так будет предельно короткой. К тому же особо спешить не имеет смысла: я знаю, что не должен ничего предотвращать. Я должен оказаться рядом с ним, когда он выйдет из больницы, не раньше, и от этого мне совсем тошно.

Шульдих идет рядом, я чувствую, что он все время косится на меня, но ничего не говорит. Фарфарелло и Наги тоже следуют за нами молча. Несмотря на личные недостатки, каждый из них четко знает, когда не надо высовываться. Мы действительно команда, мы чувствуем настроение друг друга. Мне же сейчас не нужны ни пустые разговоры, ни обычный обмен колкостями.

Мне нужно переждать еще несколько часов.

 

~~~

 

Я жду его в машине, а когда он выходит на крыльцо, понимаю, что не зря опасался. Он прижимает к груди рыжий свитер, а его лицо в обрамлении ярких волос совершенно белое. Его догоняет Сакура, но он останавливается только тогда, когда она хватает его за рукав. Я вижу, что он не слышит ее, хотя смотрит ей прямо в лицо. Девушка что-то с жаром говорит, но он никак не реагирует на ее слова. Он спрятался в свою раковину и застыл. Я уже намереваюсь выйти, но тут он поворачивается, даже не дождавшись, когда она договорит, и спускается с крыльца. Девушка упрямо преследует его, но я открываю изнутри для него дверцу, и Сакура замирает на месте, беспомощно глядя, как он устремляется к машине. Наверняка, она считает, что он заходит в клетку к голодному тигру, забираясь в непроницаемый салон большой черной машины. Я же считаю, что это я спасаю измученного долгим гоном зверька от настырной борзой…

Вот и второе мое видение: Ран сидит в моей машине с абсолютно убитым видом. Мертвецки бледное лицо с крепко сжатыми губами и застывшим взглядом, и только его руки дрожат, стискивая оранжевый свитер.

– Что случилось, Ран?

Больше всего я не хочу сейчас услышать безразличное «ничего». Тогда он вряд ли что-то расскажет сам, а если заставить его говорить – от этого никому легче не станет. Но он не настаивает на молчании.

– Я принес ей свитер, – он по-прежнему смотрит прямо перед собой. – Я хотел показать его ей… А она сказала, что он никогда ей не нравился, – он сглатывает и начинает немного покачиваться в такт своим словам. – Она засмеялась, – он пытается хихикнуть, но этот смешок получается похож на сдавленный всхлип, – сказав, что лучше бы я сохранил ее красное кимоно или желтую блузку… Ту, что подарила ей мама ко дню рождения… – Его голос срывается и он судорожно втягивает носом воздух. – Я вытащил его из-под обломков дома, после того, как ее увезли в больницу. Я вернулся на пепелище и нашел его… Там были одни обломки… Одни обгорелые обломки… А он уцелел…

Я рывком прижимаю его к себе, в первый раз в жизни слыша, как он плачет. Отчаянно, надрывно, горько. Истерика не в счет, тогда он смеялся до слез, а теперь рыдает в голос, уткнувшись носом мне в шею. Его слезы горячие, как вылетающие из костра искры, и такие же безжалостные, как пепел, заметающий после пожара то, что еще недавно было чей-то жизнью.

Я обнимаю его за вздрагивающие плечи и жду, пока он выплачется до конца. Хорошо, что сейчас он не видит моего лица. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не скрипеть зубами от злости, и внутри меня все клокочет от ярости.

Она ничего не поняла, глупая девчонка. Даже если ей фактически 13 лет, как можно быть такой идиоткой? Она действительно видела только нелюбимую тряпку в его руках или так неуклюже пошутила? Представляю себе ее реакцию, если бы он принес те самые сережки, которые когда-то купил ко дню ее рождения. Та, что хранилась в ее ладони, была бы яркой и новой, а та, которую носил он – старой, поцарапанной и тусклой. Хорошо, что он не смог их сохранить. Одна сережка потерялась во время ее похищения, а вторую раздробила пуля во время одной из его последних миссий. Он снял ее, но я уверен, что он по-прежнему где-то хранит ее останки. Но свитер ему удалось сберечь.

Сегодня он принес Айе последний символ своей веры, который все эти годы держал его на плаву и давал силы жить. Его фразы сбивчивы и обрывочны, но я-то могу себе представить, что он испытывал на самом деле, когда на пепелище ему удалось найти нетронутой именно ее вещь. Я могу понять, что для него значит эта поношенная рыжая тряпка, которую он прижимает к груди, теребя пальцами колючую шерсть.

Но эта девочка не увидела ничего из того, что должна была увидеть. Она, сама того не понимая, оттолкнула его. Что очень хорошо для меня, но чересчур болезненно для него.

Еще несколько лет назад для него все было четко и ясно. Если бы Айя очнулась тогда, да даже на месяц раньше, чем это действительно случилось, у него не было бы ни тени сомнения в собственном выборе. Но теперь все изменилось. Он в постоянном разладе с самим собой. Он принес ей этот свитер, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся веру, а она не приняла его жертвы.

Я успокаиваю себя только тем, что если бы она поступила так, как он от нее ожидал, это все равно ничего бы не изменило. Его бы не постигло разочарование в сестре, но выбор для него не стал бы легче.

Его рыдания становятся тише, хотя слезы по-прежнему жгут мою шею. Но теперь он чаще вздыхает, чем всхлипывает. Теперь он сможет услышать мои слова.

– Ран, послушай, она – ребенок, а дети жестоки. Они говорят то, что приходит им в голову, не всегда задумываясь о том, какую боль причиняют их слова. Не жди от нее взрослых мыслей.

Он все еще плачет, но уже беззвучно, чтобы не пропустить ни слова из того, что я говорю.

– Она вырастет и все поймет. А пока постарайся принять ее такой, как она есть.

– Я принимаю! – слабо протестует он.

– Нет, Ран, – мягко возражаю я. – Ты любишь тот образ, что создал сам. То, что ты помнишь о ней, то, какой ты представлял ее. Ран, она другая. Не хуже, не лучше. Просто другая. Постарайся полюбить ее настоящую.

Он затихает совсем. Сидит тихо, как мышка, уткнувшись в меня и переваривая услышанное. Если бы я только был уверен, что он сделает правильные выводы, может быть, тогда бы и мне стало легче. Но почему-то мне кажется, что это только начало нового витка, а не конец этой туго закрученной спирали.

Наконец, он глубоко вздыхает, мягко выпутывается из моих рук, отстраняется и откидывается на спинку своего сидения.

– Поехали домой, – негромко просит он.

Я послушно трогаю машину с места, не акцентируя внимание, что он впервые назвал то место, где живет вместе со мной домом. Может, это только ответная реакция на поступок Айи, а может быть наконец-то высказанное вслух очень странное для него признание. Думаю, он давно знает, где его дом, но подсознательно не хочет с этим смириться.

В этом есть и моя вина: я ни разу не давал ему понять, что считаю мой дом и его домом тоже.

 

~~~

 

Всю дорогу он молчит, опустив голову. За длинными прядями я совсем не вижу его лица, и поэтому не знаю, чего ожидать от него. Он непредсказуем. Могу только предположить, что вряд ли он думает об убийстве своей сестры, а Сакура, к сожалению, еще ничем ему не насолила. Но то, что результаты этих размышлений каким-то боком обязательно коснуться меня, не подлежит сомнению, и почему-то я твердо уверен, что мне это не слишком понравится…

Он выходит из машины, заходит в дом и с обреченной решимостью тащится прямиком через холл к задней двери. Именно такое странное определение возникает у меня, когда я следую за ним. Это не та мрачная решимость, с которой Абиссинец шел на миссию, и не та обреченная покорность, с которой потом он подчинялся мне. Это именно сочетание этих двух состояний, и мне оно определенно не нравится. Я вижу, как на заднем дворе он поднимает крышку мусорного бака и, выбросив туда свитер, очень аккуратно опускает ее на место. Не сомневаюсь, что теперь он поднимется в спальню, отыщет огрызок своей сережки, и его постигнет та же участь.

Я стою у двери, он, не поднимая головы, возвращается обратно и, только чуть ли не наткнувшись на меня, медленно поднимает глаза. В его взгляде усталость, боль, обида… Все то, что убивает его изнутри. Несколько месяцев назад он вошел в мой дом, наступив на свою гордость, склонивший голову, но не сдавшийся. Тогда он подчинялся, но был готов сбросить оковы в любой момент. Пока его ломал только я, у него хватало сил сопротивляться, но проснувшаяся Айя с успехом довершила то, что я уже делать не хотел.

– Она ребенок, Кроуфорд, но я-то взрослый. Строить воздушные замки и рисовать придуманные образы… Какая глупость, правда? Ничего этого нет. Я постараюсь это запомнить.

Я обязательно с ним поспорю, но не сейчас. Никогда не надо пытаться переубедить его в первые минуты принятого решения. Надо аргументировано и спокойно доказывать ему его ошибку. Похоже, мне придется потратить на это немало времени.

 

~~~

 

Теперь мне не удается его «расшевелить» даже ночью. Конечно, он зажигается в ответ на мои ласки, но так же быстро остывает. Его глаза оживают только на те недолгие минуты, когда он принадлежит мне целиком и безраздельно, но как только окружающая действительность снова начинает для него существовать, вместе с ней возвращается и его отрешенность. Мы почти не спим, наверное, только временами проваливаясь в забытье, но мне кажется, что я всю ночь перебираю его мягкие волосы, а его ресницы, моргая, щекочут мне кожу на груди. Утром, как только я пытаюсь подвинуть его и встать, он тут же поднимает голову и смотрит на меня воспаленными, бессонными глазами.

– Ты всю ночь не спал. Почему?

Можно придумать какую-то отговорку, но сейчас я немного не в форме, чтобы умело притворяться. Мне еще понадобятся силы, чтобы не ударить лицом в грязь перед своей командой и парочкой клиентов.

– Потому что я хотел быть рядом с тобой.

– А теперь?

И еще говорит, что он взрослый…

– А теперь мне нужно работать, Ран, – я все-таки встаю, наклоняюсь над постелью и укрываю его вздрогнувшие плечи. – А тебе нужно поспать.

Я чувствую спиной его взгляд, когда направляюсь в ванну. После холодного душа в моей голове проясняется, и все становится на свои места. Мне не нравится, что я становлюсь настолько патетичен после одной бессонной ночи, но когда я выхожу из ванной, то окончательно признаю, что не жалею ни о чем: Ран спит, обняв мою подушку, крепко прижав ее к себе. Его лицо бледнее обычного, но спокойно.

Я одеваюсь и отправляюсь за кофе. Пожалуй, я немного скорректирую свой день: решу все не терпящие отлагательства вопросы, а потом выкрою себе несколько часов для сна. Мне понадобятся силы, ведь вечером он снова вернется из больницы…

Несколько минут я с удовольствием размышляю, с какой бы радостью приказал Наги устроить эпицентр землетрясения именно под этим зданием, а потом все-таки отправляюсь в кабинет.

Пожалуй, стоит немного подкорректировать ситуацию, она начинает отнимать у меня слишком много сил и нервов.

 

~~~

 

Я не замышляю ничего противозаконного, я не даю в руки Шульдиха компромат на себя, я в любой момент могу рассказать Рану о причинах своего приказа (но лучше бы этого не делать!). Я хочу, чтобы сегодня он не встретился с Сакурой. Желательно, чтобы она даже не увиделась с Айей. Пусть брат с сестрой останутся только вдвоем. Так ему будет легче ее простить. Хотя не сомневаюсь, что он уже простил. После моих слов, Ран будет смотреть на нее другими глазами, по-новому оценивая каждый неловкий жест, каждый взгляд, каждое слово. Он будет пытаться увидеть и понять эту новую для него Айю. Если рядом не будет свидетелей, способных невольной репликой сместить акценты, то он переживет этот вечер относительно спокойно. А завтра ему будет уже легче вынести их обеих.

Я запрещаю Шульдиху играть с ней всерьез. Он дуется, но идет выполнять приказ. Мне все равно, что он ей устроит: отправит на шопинг, спровадит в кино, организует встречу со старыми друзьями – это все вполне безобидно. Никаких галлюцинаций, кошмарных снов и головной боли на утро. Меня не в чем упрекнуть.

Через пару часов Шульдих бесшумно проскальзывает в кабинет и вольготно раскидывается на диване. Я молча смотрю на него, ожидая отчета.

– Она выиграла двухдневную поездку в Киото… Ну, да. Я взял с собой на прогулку Наги, – отвечает телепат на мой недоуменный взгляд, и продолжает, – По дороге в больницу ей захотелось пройти через парк, в парке – зайти в тир, в тире посчастливилось выбить главный приз. Хозяин в трансе: гнутым-то ружьем. Девочка счастлива: такая халява.

Наверняка рыжий задумал нечто подобное еще дома, раз взял с собой телекинетика, а на месте разыграл представление со всей присущей ему тягой к театральности.

– Сейчас она бежит оформлять бумажки для поездки, но думает зайти к Айе, предупредить об отъезде.

Я хмурюсь.

– Зато она уезжает завтра утром, и ее не будет двое суток, – напоминает телепат.

– Пусть навестит Айю до Рана или когда его там уже не будет, – решаю я.

– Бюро добрых услуг дядюшки Шу всегда к твоим услугам, Брэдли, – ехидничает Шульдих, широко улыбается и так же бесшумно, как вошел, выскальзывает в коридор.

Два дня без Сакуры. Пожалуй, немец заработал маленькую премию.

Я вижу, что Ран еще никогда не отправлялся к сестре с такой неохотой. Если бы у него было чуть меньше гордости и упрямства, чувства долга и преданности, он бы пропустил сегодняшний визит. Но даже если у него и мелькает такая мысль, он не дает себе пойти у нее на поводу. Даже не позволяет себе сократить время посещения, следуя давно установленному графику.

Но, как я и надеялся, когда мы вечером едем домой, он, по крайней мере, не взвинчен. Только молчалив и задумчив. К моему сожалению, я не могу понять, сыграло ли в этом свою роль временное устранение Сакуры или им с Айей действительно помогло, что они остались вдвоем. В любом случае, я считаю, что это никак не повредило.

Если бы он еще и захотел разговаривать со мной…

Но мне не занимать терпения, так что к этому я подтолкну его завтра.

 

~~~

 

Абсолютное большинство клиентов предпочитают вести переговоры с утра, я тоже не имею ничего против такого расклада. Поэтому обычно выкраиваю время для тренировки во второй половине дня. Для меня физическая нагрузка, как ни странно, способствует еще большему приливу энергии. К тому же Ран как раз в больнице, и никто меня не отвлекает.

Но сегодня я решаю изменить распорядок, отправившись в зал утром.

Я останавливаюсь в дверях, глядя на его тонкую фигурку в белом кимоно. Он стоит спиной и еще не видит меня, поэтому продолжает свою тренировку. Я без труда узнаю изменчивую пластику годзю-рю. Он плавно перемещается по татами, заканчивая движение резким ударом. Ни одного лишнего шага, все четко рассчитано и выверено, ни одного лишнего звука, только взлетающие красные пряди и еле уловимое колебание рассекаемого воздуха в момент удара, когда я бесшумно приближаюсь к кромке мата. Но он чувствует постороннее присутствие и резко останавливается, чуть повернув и наклонив голову. Я не отступаю, хотя через долю секунды его рука замирает в дюйме от моего лица.

– Ты обещал мне спарринг, – безапелляционно заявляю я.

Он удивленно вскидывает брови, но не спорит, отступая в центр, уступая мне немного места.

– Контактный бой? – интересуется он, исподлобья глядя на меня.

Это так символично: он в белом, а мое кимоно – черного цвета. Видимо, именно это способствует его насупленности.

– Конечно, – подтверждаю я с такой интонацией, что он краснеет.

Но тут же так забавно злится, что я улыбаюсь. Теперь он точно принимает бой, первым бросаясь на меня. Конечно, я легко уклоняюсь от удара.

Вообще-то я предпочитаю дакэн-дзюцу. Это – почти бокс, приправленный японским колоритом. Но не в этот раз. Наши силы и возможности слишком неравны, он так пластичен и красив, к тому же сам настаивал на контакте…

Наверное, он надеется, что, оставив в своем распоряжении целый арсенал, включая удары в пах, сможет меня достать. Но об этом мы не договаривались…

Это больше похоже на танец, чем на поединок. Он пытается ударить, я уклоняюсь и через мгновение – он в моих руках, спиной к моей груди, сопя и вырываясь. Я смеюсь и выпускаю его на свободу. Снова удар, опять легкий уход и такой же молниеносный захват.

– Так не честно, Кроуфорд. Ты все знаешь наперед, – тяжело дыша, рычит он.

– Никто не говорил о честности, – шепчу я, пока он дергается в моем захвате, его ушко – такая лакомая мишень под моими губами. – Я знаю далеко не все. Просто ты бесишься, а я спокоен, – и снова отпускаю его.

Он отскакивает на несколько шагов, замерев в оборонительной позиции, и смотрит на меня. Он мокрый, как мышь. Куртка кимоно распахнута на груди, почти развязался пояс. Наверное, он возбужден не меньше меня, потому что когда я делаю к нему стремительный шаг, сначала распахиваются его глаза, а уже потом напрягаются для защиты руки.

Последние па, его ненужный рывок и мой плавный уход, жесткая подсечка, и он оказывается на мате, тяжело дыша, вымотанный тренировкой и придавленный моим весом.

– Что ты хочешь, Кроуфорд? – с вызовом говорит он, приподнимая подбородок.

Конечно, он чувствует, что я хочу. Я не могу приказать своему телу не реагировать на него. Но в моих силах не подчиниться этому примитивному желанию. По крайней мере, сразу.

– Поговори со мной, Ран.

Его глаза изумленно распахиваются, недоверчиво глядя мне в лицо. Я касаюсь его щеки, поглаживая разгоряченную кожу. Еще секунда, он сбрасывает меня и сбегает из зала. Видимо, совместный душ придется отложить. Жаль, но мы обязательно вернемся к этой приятной процедуре позднее.

 

~~~

 

Он не спускается к обеду, но я не иду искать его: сейчас он только разозлится, если я попробую давить на него. Котенок любит думать, взвешивать и делать выводы. Сегодня я снова озадачил его, сделав не то, что казалось самым естественным. Пусть он прибавит очередной плюс в мою пользу.

Я встречаю его только у машины, и по дороге останавливаюсь у какого-то ларька, где, не особенно выбирая, покупаю первый попавшийся сэндвич. На мой вкус, эта пища ужасна, но я не могу оставить его голодным еще на несколько часов, а заставить его поесть в более достойном месте сейчас просто невозможно. Даже находясь на грани голодного обморока, Ран не захочет задержаться по дороге к сестре. Так что я молча сую ему в руки сэндвич и бутылку минеральной воды, он безропотно принимает еду, но как только мы отъезжаем, так вгрызается в бутерброд, что я задумываюсь, почему не купил побольше этой отравы? Видимо, подсознательно пощадил его желудок, чтобы Ран дожил до вечера, когда сможет поесть что-нибудь более приличное.

На этот раз я выбираю маленький европейский ресторан, и столик, отгороженный от соседних высокими перегородками и тяжелой занавесью от общего зала. Музыка не навязчива, а легкий гул голосов удивительным образом только подчеркивает нашу обособленность. В зале полумрак, и горящая на столе свеча подсвечивает его лицо, делая кожу золотистой. Четко обозначенные тени так заостряют черты, что он кажется совсем юным и несчастным.

– Чего ты добиваешься от меня, Кроуфорд?

Маленькие язычки пламени дрожат в его темных глазах, делая их еще более завораживающими.

– Слежу за тем, чтобы ты не умер с голоду.

Он поджимает губы и недовольно мотает головой.

– Ты знаешь, что я имею в виду!

Еще я знаю, что он устал быть призом и игроком одновременно, измучен постоянной борьбой с самим собой, но упрямства ему по-прежнему не занимать.

– Я не могу делать что-то просто так?

Риторический вопрос, на который мы оба очень хорошо знаем ответ.

– Ты – нет, – твердо заявляет он. – Так что ты еще хочешь от меня?

Раз он так настаивает, придется выложить карты на стол. Но это только один кон в нашей игре, не первый и не последний.

– Тебя, Ран.

Он удивляется всего на секунду, а потом пренебрежительно фыркает и откидывается на спинку мягкого стула.

– Ты и так меня получил, Кроуфорд. Это – исполнившееся желание.

Теперь моя очередь отрицательно покачать головой.

– Еще нет.

Он тоже прекрасно понимает, что я имею в виду, и хмурится. Но, по крайней мере, на его лице нет такого выражения, как будто ему предложили продать свою душу дьяволу.

Ужин съеден, молчание бесконечно, но когда я уже совсем было собираюсь попросить счет, он снова задает вопрос.

– Почему, Кроуфорд?

Он повернул ситуацию: теперь я в том положении, что могу солгать, могу что-то придумать, но так же, как и он, выбираю признание.

– Одержимость, Ран, – судя по тому, насколько он ошарашен, этот вариант никогда не приходил ему в голову. – Мы больны одной болезнью.

Я накрываю его мнущую салфетку руку и мягко сжимаю ее. Тонкие пальцы вздрагивают, застывают, но потом расслабляются под моей ладонью. Наконец, он вспоминает, как дышать, моргать, хмуриться, и снова золотистые всполохи мерцают в глубине его глаз, которые кажутся мне подозрительно яркими.

– Поехали домой, Ран.

Он опускает голову, что, как я уже хорошо понял, в нашем случае означает согласие.

 

~~~

 

На улице – непроглядная темень, но на самом деле еще нет и девяти, к тому же мне еще надо ответить на пару писем и посмотреть кое-какие бумаги. Я направляюсь в кабинет, оставляя Рана в гостиной. Усевшись за стол и включив компьютер, я начинаю отвечать на письма, очень скоро я слышу, как приоткрывается дверь, но еще несколько секунд не отрываюсь от монитора. Потом я смотрю на застывшего на пороге Рана, и снова отвожу взгляд. Со стороны все выглядит так, что я занят еще больше, чем до его прихода, но на самом деле теперь я слушаю, что делает он. Собачка тихо защелкивается, когда он прикрывает дверь у себя за спиной. Его мягкие шаги почти бесшумны, только скрипит кожаный диван, когда он усаживается на него, поджимая ноги. Я поднимаю голову, и наши глаза встречаются. Он устроился по-другому: свернулся калачиком на боку, положив голову на круглый подлокотник.

– Я не мешаю тебе?

– Нет.

Он кивает и прикрывает глаза. Я еще какое-то время смотрю на него, а потом возвращаюсь к прерванному письму. Я смотрю на набранный текст, но разум отказывается понимать смысл. Я слушаю его ровное дыхание, и думаю о том, что все-таки добился своего: он пришел ко мне сам, сделал еще один шаг мне навстречу. Я поднимаю глаза и вижу, что он тоже смотрит на меня, внимательно и всепонимающе. Я могу опять сделать вид, что работаю, могу, как раньше, подозвать его к себе… Но я отодвигаюсь от стола и направляюсь к нему. Его ноги поджимаются еще больше, когда я опускаюсь на диван. Я устраиваюсь поудобнее, а потом переворачиваю его и притягиваю к себе. Он то ли протестует, то ли тоже пытается занять удобное положение, но через какое-то время его голова устроена на моих коленях, а я, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, поглаживаю его по мягким волосам. Его ладонь лежит на моем колене, сначала неподвижно, потом я чувствую, как его пальцы скользят по моей ноге, и открываю глаза. Он разглаживает заутюженную стрелку, явно о чем-то размышляя.

– Айя попросила прощения за то, что расстроила меня, – тихо говорит он. – Еще вчера. Но, знаешь, мне кажется, она так и не поняла, почему я расстроился. Просто, увидев мою реакцию, почувствовала себя виноватой.

А я чувствую себя подозрительно счастливым и довольным. Предпочитаю думать, что это от того, что мне действительно удалось его разговорить, а не потому, что меня радует еще и сам факт его присутствия.

– Ничего, когда-нибудь она действительно поймет, – объясняю я, – а пока хорошо уже то, что она заметила, что сделала что-то не так.

Он еле заметно кивает и продолжает с той же интонацией:

– Кроуфорд, думаешь, что у нас что-нибудь может получиться?

– Мне бы очень этого хотелось, Ран, – тем же тоном отвечаю я.

Наконец он замечает, во что превратил некогда аккуратную стрелку на моих брюках и замирает. Я тихо смеюсь, взъерошиваю его волосы и потягиваюсь.

– Мне нужно отправить еще одно письмо, Ран.

Он приподнимается, давая мне встать.

– Ты не помешаешь, если подождешь меня здесь, – уточняю я, усаживаясь за компьютер, а он снова сворачивается на диване.

За следующий месяц я убеждаюсь, что он абсолютно равнодушен к Сакуре, потому что, когда, уже после ее возвращения, я в разговоре интересуюсь о ней, он знает о ее поездке еще меньше, чем я. Мне доложился Шульдих, а он даже не вслушивался в щебет вновь встретившихся подружек.

А еще я узнаю, что мы оба боимся щекотки под коленками, и что диван так же удобен для занятия сексом, как для разговоров. Хотя именно из наших бесед мне становится понятно, что ни он, ни Айя никогда не затрагивали напрямую вопроса, что они будут делать, когда девочка выйдет из больницы. Айя хочет все, что видит на картинках в журналах, от одежды до места жительства, но при этом не задумывается ни о чем конкретном. А Ран не хочет лишний раз тревожить ее, ревностно охраняя от любых забот. Мне очень хочется спросить: какого черта он накручивает себя, если даже не знает, чего хочет она? Но если я его об этом спрошу, он все равно не поднимет с ней в разговоре эту тему, а для себя наверняка найдет еще какой-нибудь повод для треволнений. Он не умеет решать проблемы по мере их поступления, и боюсь, что с этим уже ничего нельзя поделать. Он такой, какой он есть. В лучшем случае мне удастся лишь в чем-то переубедить его, но изменить – уже не в моей власти.

Зато я продолжаю открывать что-то новое не только в нем, но и в самом себе. Хотя после того, как я понял, что мне доставляет удовольствие болтать с ним каждый вечер по телефону с другого конца света, тратя бесценное время и впечатляющую сумму денег, то уже ничему не удивлюсь. Я никогда не имел ничего против утренних рейсов, но после очередной командировки узнаю еще одно их преимущество: раз это не время визита Рана в больницу, то он может встретить меня прямо в аэропорту. Его фигура кажется еще тоньше на фоне большой черной машины, когда он стоит, прислонившись к ней плечом, ожидая, пока мы выйдем из зоны прилета. Его волосы пламенеют под ярким солнцем, развеваясь слепящим ореолом от утреннего ветра. А он сам такой свежий и аппетитный, как только что сорванный с ветки запретный плод… Я не удерживаюсь и на мгновение прижимаю его к себе, прикасаясь губами к виску. Он вспыхивает, но не отталкивает меня, напротив, замирает на ту же долю секунды, и его губы скользят по моей щеке.

– А дядюшку Шу? – нахально стреляет зелеными глазами подошедший телепат.

Уже отпущенный мной Ран цепко хватает его за галстук, притягивает к себе и, послушно клюнув в щеку, отпускает обратно, а потом поворачивается к Фарфарелло с таким решительным видом, что психопат-убийца отшатывается от неожиданности. Наги благоразумно отступает назад. Я смеюсь, глядя на смущенного Шульдиха, насупленного Фарфарелло и недоуменно пожимающего плечами Рана.

– Ты его совсем разбаловал, Брэдли, – бормочет слегка уязвленный немец, пока Ран усаживается за руль, а остальные члены команды загружаются на заднее сидение.

– Привыкай, – советую я, не обращая внимания на вопросительно-изумленный взгляд телепата.

– О, Майн Готт, Брэдли, ты влюблен, – неуверенно произносит Шульдих.

Никогда еще не видел его таким ошарашенным.

– Хуже, Шульдих, – «успокаиваю» его я, – одержим, – и усаживаюсь вперед.

Ран ждет, пока Шульдих устраивается на заднем сидении, я же откидываю голову и прикрываю глаза. Может, и не стоило так откровенничать с телепатом, но в данный момент мне абсолютно все равно, чем это когда-нибудь против меня обернется. А в том, что Шульдих попытается извлечь для себя какую-то пользу из моего признания, я не сомневаюсь. Но я разберусь с этим, когда придет время, как всегда. Сейчас я устал. Не только от поездки и почти бессонной ночи с длительным перелетом, но и от постоянно нарастающего напряжения. Если месяц назад нас с Раном захлестнула эйфория, то теперь мы, определенно, переживаем кризис, как в долгой затяжной болезни. Я чувствую, как с каждым днем все туже и туже закручивается спираль, и вот-вот наступит развязка. Если мы выдержим, то Шульдиху, да и остальным, действительно придется привыкнуть к более свободному положению Рана в нашем доме, а если мы не сумеем сохранить хотя бы те отношения, которых достигли к данному моменту, то Шульдиху и не с чем будет подкатывать ко мне…

Я открываю глаза, и смотрю на четкий профиль Рана. Он сосредоточен на дороге и, как всегда, чуть хмурится. Его руки спокойно лежат на руле, и огромная машина, как прирученный зверь, слушается каждого его движения.

Это не совсем удачная аналогия, но в какие-то моменты я чувствую себя опасным хищником, склонившим голову перед этим мальчишкой. Конечно, для меня это лишь временное состояние, в отличие от постоянного послушания железного монстра, но сейчас я как раз был бы не против чуть-чуть подпортить свой имидж, особенно, если бы его руки оказались не на руле… Наверное, я все-таки вздыхаю слишком громко, он отвлекается, на секунду встретившись со мной глазами в зеркале. Чуть насмешливый, глубокий, многообещающий взгляд. Я смотрю на него с таким же вожделением. Его губы трогает улыбка, и он снова переключает свое внимание на дорогу, а я опять прикрываю глаза, чтобы не выдать довольный блеск: в первый раз за время моего отсутствия мы не отдалились друг от друга. Я сумел удержать его даже на расстоянии, а он думал обо мне больше, чем о тех, кто оставался рядом с ним.

Я не знаю, что на меня находит: за закрытыми веками я вижу его лицо с полыхающими жаром глазами и приоткрытыми губами. Я слышу, как с них срываются судорожные вздохи. Я так хочу его, что брюки становятся немилосердно тесными, и прикрываюсь полой пиджака, чтобы никто не заметил этого не вовремя нахлынувшего безумия. Но все, о чем я могу думать, это как я наконец-то окажусь с ним наедине.

– Эй! Куда ты так несешься? – притворно возмущается сзади Шульдих. – Брэд, он угробит твою машину!

– Не угробит, – отвечаю я, не открывая глаз.

Раз нам обоим так не терпится покинуть машину, остается только тешить себя надеждой, что ему хочется сделать это по той же причине, что и мне.

– Не угроблю, – подтверждает Ран таким голосом, что мне требуется вся моя выдержка, чтобы внешне остаться безучастным.

Когда машина тормозит, я открываю глаза, и замечаю, как одновременно, не глядя друг на друга, мы срываемся с места. Но троица с заднего сидения, как сговорившись, вываливается из машины с поистине потрясающей скоростью. Шульдиху приспичило пристать с подколками к Наги. Юноша, насуплено, устремляется к лестнице, отбрыкиваясь словесно, но телепат быстрее – он вырастает прямо перед ним, перекрывая нам всем выход из гаража. Фарф подыгрывает своему дружку и не дает Наги подняться вверх. Я торможу уже перед компанией. Резво выпрыгнувший из машины Ран замирает рядом, почти касаясь меня плечом. Но я чувствую его близость так, как будто распластан по нему каждой клеточкой своего тела.

Шульдих поддевает Наги, но смотрит-то на меня. Клянусь, я сейчас его убью, хотя телекинетик, кажется, сделает это раньше, если телепат не перестанет дурачиться. Я убью их всех, если они не дадут нам пройти или не уйдут отсюда сами. Рыжий игриво подмигивает мне и в мгновение ока оказывается у самой двери в дом, еще одно мгновение – и его уже нет в гараже. Наги, обрадовано, спешит наверх. Фарфарелло несется за ним. Я поворачиваюсь к Рану…

В другое время он бы попытался меня остановить, да и я бы не набросился на него с такой поспешностью. Даже пять минут назад, если бы нас не задержали игры Шульдиха, мы бы успешно добрались до спальни. А сейчас это…

Одержимость. Когда его джинсы расстегнуты, и я стягиваю их вниз, пока мы целуемся и пытаемся отступить к ближайшей стене. Я впечатываюсь в него всем телом, он нетерпеливо выпутывается из штанин, и тут же вскидывает ноги, оплетая ими мою талию.

– Черт, – чуть слышно стонет он, когда мы отрываемся друг от друга, чтобы хоть немного глотнуть воздуха, – крем… он в кармане джинсов…

Я еще сильнее прижимаю его к стене, поддерживая только одной рукой, и достаю маленький тюбик из кармана пиджака. Он смеется, запрокидывая голову, а я приникаю к его горлу. Не помню, если ли теперь в его гардеробе что-то с высоким воротником, но даже если нет, сниму с Шульдиха бандану, он мне должен за сегодняшнее представление и последовавшее за ним безумие... Ран продолжает смеяться, хотя теперь, когда я завладеваю его ртом, этот смех больше похож на стон. Он развязывает мой галстук, расстегивает верхние пуговицы рубашки, и его руки скользят под одеждой на мою спину.

Одержимость. Когда я выдавливаю скользкую массу наугад между его распахнутых ног, и тут же погружаюсь в него. И нам обоим все равно, насколько шершавая за его спиной стена, и что кто угодно из обитателей дома может в любой момент вернуться в гараж…

Он такой легкий, что мне без труда удается удерживать его одной рукой, пропуская другую между нами и обхватывая его напряженный член. Он такой сильный, что ему достаточно моей поддержки и собственных ног, чтобы не сбиваться с заданного мной ритма. Он такой возбужденный, что даже не пытается противиться своему телу, моему нетерпению, нашему общему желанию. Несколько минут захлестнувшего нас безумия, во время которых мы вообще не думаем ни о чем, кроме собственного удовлетворения. А потом, обжигаясь, задыхаясь, крича, доводим друг друга до полного опустошения…

Одержимость. Когда он опускает ноги и, уткнувшись в мою грудь, пытается восстановить дыхание, а я также тяжело дышу в его макушку, запустив руку в его волосы и притиснув к себе за талию.

– Кроуфорд, это все одержимость, – бормочет он, едва обретя способность говорить.

– Конечно, Ран, – соглашаюсь я, опуская руку на его ягодицу.

Он вздрагивает.

– Я совсем не скучал по тебе, – упрямо шепчет он.

Его губы касаются моей кожи, скользят по горлу, когда он поднимает голову.

– Я тоже.

Я чуть сильнее прижимаю его к себе, и где-то там, внизу живота, где только что было прохладно от остывающей и подсыхающей спермы, снова становится жарко.

– Мне пора ехать… – произносит он первое, что пришло в голову, но мы оба знаем, что еще слишком рано.

– Тебе нужно переодеться, – советую я, поглаживая его поясницу, – в спальне.

Его руки снова оказываются за воротником моей рубашки, а в глазах – неистребимый вызов.

– В спальне, – соглашается он.

И мы оба знаем, что никуда он не поедет раньше времени.

 

~~~

 

Вечером я в который раз становлюсь свидетелем часто повторяющейся сцены: Ран стоит на крыльце, изучая стоянку, а рядом мнется Сакура, пытаясь что-то втолковать ему. Разумеется, с такого расстояния я никогда не вижу его лица, но когда я заезжаю на стоянку, он каждый раз бросает ей пару слов через плечо и быстро идет к машине. Сегодня я подъезжаю прямо к крыльцу, решив не тратить время на парковку. С какого-то места я вижу, с какой радостью он смотрит на приближающуюся машину и обиженное лицо замолчавшей девушки. Я притормаживаю и распахиваю дверцу, слыша обрывок его достаточно вежливого: «Увидимся завтра», и он начинает разговаривать со мной еще толком не сев в машину.

– Кроуфорд, Айя сегодня сделала первый шаг! Сама!

Он просто захлебывается от счастья, а я, улыбаясь, смотрю на его радостную мордашку. Мне нравится видеть его счастливым. Ради этого я готов выслушать, что там случилось у Айи и в нужный момент покивать в ответ.

– Хочешь отпраздновать?

Он подозрительно косится на меня, но в глазах пляшут игривые чертики.

– Опять какое-то непотребство?

Я принимаю игру.

– Никаких танцев на столах и стриптизеров, клянусь.

Он прищуривается, что означает крайнюю степень подозрительности.

– Я тебе не верю, Кроуфорд. У тебя слишком честный взгляд.

Я притворно вздыхаю.

– Ты меня раскусил. А чего бы хотелось тебе?

Он задумывается только на секунду.

– Как ты думаешь, нас пустят опять в тот маленький ресторан?

Я знал, что ему там понравится. Однако для меня сюрприз, что он сумел там что-то разглядеть. Насколько я помню, нам было сильно не до окружающего антуража.

– Думаю, да. Разве что будут подслушивать под дверью, чтобы мы не занялись чем-нибудь непотребным…

Он смеется и откидывается на сидение.

– Тогда поехали, доставим им это удовольствие.

Я тоже смеюсь и трогаю машину с места. Ран снова начинает говорить что-то про Айю, но я не вслушиваюсь. Я смотрю на тонкую фигурку, замершую на крыльце, смотрящую вслед удаляющейся машине. Я не склонен недооценивать противника, даже если это молоденькая беззащитная девушка, и не считаю ниже своего достоинства защищать то, что считаю своим. А Ран – мой, и я знаю, что выиграю и на этот раз, чего бы мне это ни стоило.

 

~~~

 

За две недели Айя делает огромные успехи: она уже может немного пройти сама без посторонней помощи. Ран радуется каждому ее шагу, как счастливый родитель любому достижению своего ребенка. А меня сильно настораживает его ничем не омрачаемая восторженность. Нет, с одной стороны, хорошо, что он перестал себя накручивать, но с другой – абсолютный отказ от размышлений на важную для него тему не предвещает ничего хорошего. Чем больше он счастлив сейчас, «забывая» об Айе, тем больше будет потом винить себя за несуществующее невнимание к сестре, и я с ужасом представляю, насколько огромным окажется в один далеко не прекрасный момент его стремление пожертвовать собой ради нее.

В отличие от него, все это время я думаю и анализирую. Конечно, я и так уже многое знаю про него, но я никогда не подозревал, насколько он раним и неуравновешен, противоречив и непоследователен. Я видел только очевидное: лежащая в коме сестра – его единственное больное место. Я, как и все, ошибался. Фасад «железного Фудзимии» надежно скрывал все его слабости и колебания. Но с каждым днем он позволяет мне все больше увидеть настоящего Рана. Наверное, он все еще не доверяет мне, но так получилось, что за шесть лет я оказался единственным, кто смог пробить его барьер, и он осознал, как тяжела на самом деле та ноша, которую он на себя взвалил. Так часто бывает, когда тащишь неподъемный груз, а потом кто-то вызывается помочь, и ты понимаешь, что больше ни за что не поднимешь его один… Видимо, я – первый, кто оправдал его бессознательные ожидания, не отмахнулся от его проблем, не спасовал перед дополнительными трудностями, разделил с ним не только горе, но и радость.

Теперь он настолько боится потерять эту реальность, что просто зажмурил глаза и окунулся в нее с головой. Я не хочу быть тем, кто нарушит с трудом обретенное счастье, зато я буду тем, кто вернет все это ему.

Я вижу очень четко то, что случится совсем скоро, но не собираюсь предпринимать что-то прямо сейчас. У меня нет доказательств. В данном случае мои видения, подкрепленные словами Шульдиха, вряд ли будут для него авторитетны. Ран не поверит словам. Поглощенный успехами сестры и безоблачным счастьем со мной, он совсем ничего не замечает вокруг. Он так рад за Айю, что так же терпеливо сносит ее нынешние капризы, как раньше выдерживал бесконечные монологи, а потом спешит поделиться со мной ее очередной победой, не обращая внимания на недовольство Сакуры. Попытку открыть ему глаза он воспримет, как подвох с моей стороны, посягательство на его отношения с сестрой. Так что я понимаю, что не в моих силах повлиять на развитие событий, я могу только изменить последствия, преломив ситуацию в нужный момент. И я терпеливо жду этого часа.

Однажды утром, когда мы разговариваем, как всегда устроившись на диване, Шульдих просовывает голову в дверь, и, ухмыляясь, смотрит на нашу «идиллию». Ран оставляет увлекательное занятие по порче очередной стрелки на моих брюках и замолкает на полуслове. Я надеваю очки и вопросительно смотрю на немца.

– Есть дело, Брэдли.

Ему не нужно добавлять насколько это важно, я и так знаю, что он бы никогда вот так запросто не вломился бы в мой кабинет без крайней надобности.

Ран молча встает с дивана и оставляет нас наедине.

У Шульдиха немного информации, но она чертовски интересна. Телепат подтверждает то, что я уже знаю, и дает мне кое-что новое. Но одно ясно несомненно: теперь я ни за что не оставлю Рана одного. Если потребуется, я буду сопровождать его каждый день. Но я почему-то уверен, что все разрешится именно сегодня.

 

~~~

 

Я помню почти дословно, что должно произойти, но внутри меня все равно все клокочет от ярости. Мне хочется надавать пощечин Айе, чтобы она начала хоть немного думать головой. Мне хочется избавиться от Сакуры, хотя она сама уже не рада той каше, которую заварила. Она действовала импульсивно. Оскорбленная отвергнутой любовью, она вывалила на Айю всю свою боль, свои чувства и несбывшиеся надежды, и только потом поняла, как глупо поступила, сразу не просчитав последствий. Но теперь отступать уже поздно, и, как многие женщины, надеется, что Ран, мужчина, как-то решит эту проблему. Айя просит брата забрать ее из больницы. Она устала, ей скучно, ей плохо… Дети не только жестоки, но и страшно эгоистичны. Ей не приходит в голову, как устал он, как было тяжело ему все эти годы и насколько больно и плохо она делает ему сейчас. Айя не видит, что он съеживается на глазах, слушая ее жалобный голосок. Сакура оцепенела, когда увидела меня, входящим в палату следом за Раном. Я видел страх в ее глазах. Это приятно, когда тебя помнят. Но потерявшая голову от ревности дурочка оправилась от шока, и теперь явно на стороне Айи, гордясь своей смелостью. Тоже мне Ланселот в юбке, спасающий свою красноволосую принцессу от дракона… Она тоже не понимает, что с ним происходит. Она не видит, что он в ужасе от слов Айи: «Мы будем жить вместе, Ран…»

Все это слишком тяжело для него. Пора прекратить этот фарс. В конце концов, именно за этим я сюда и пришел.

– Айя, то, что ты предлагаешь, совершенно невозможно. Они вздрагивают все. И замерший рядом со мной Ран, и сидящая в постели Айя, и стоящая над ней Сакура.

– Во-первых, ты еще не настолько поправилась, чтобы обходиться без квалифицированной медицинской помощи.

– Нет! Я уже здорова!

– Айя, ты проходишь несколько шагов сама, а потом тебе нужна посторонняя помощь.

Это звучит жестоко, но правда не всегда бывает приятной, а этой девчонке нужно научиться думать, наконец. Она жалобно надувает губы, но молчит.

– Ран не может одновременно зарабатывать деньги на вашу жизнь и ухаживать за тобой, – уже мягче продолжаю я. – Правильно?

С этим она соглашается без особых раздумий.

– К тому же он не специалист. Он может поддерживать тебя на прогулке, приготовить еду и подать стакан воды. Но он не может делать тебе массаж, регулировать программу физических упражнений, дозировать лекарства и заниматься восстановлением твоей речи.

Она ненадолго задумывается, но тоже согласно кивает.

– Значит, – продолжаю я, – он должен будет работать, чтобы приглашать на дом дорогостоящих врачей и нанять тебе сиделку. Это стоит во много раз дороже, чем твое пребывание в больнице. Это невыгодно.

– Вы привыкли все мерить деньгами, мистер Кроуфорд!

Айя раздражает, но она не виновата, что отстала в своем развитии. Но Сакура исчерпала все шансы на малейшую жалость с моей стороны. Такое впечатление, что это у нее шесть лет не работали мозги. Айя-то сейчас как раз сосредоточенно размышляет, а не несет чушь.

– Да, Сакура, – вежливо отвечаю я девушке, – я умею считать деньги. Но в данном случае я говорю о том, что вряд ли у Рана останутся средства к существованию после оплаты столь дорогостоящей няньки и дюжины врачей.

Сакура догадывается, кто платит за лечение Айи сейчас. Сначала от троих Вайсс ей стало известно, что Ран больше не работает в цветочном магазине и не поддерживает связь со своими бывшими друзьями. Потом она узнала от Айи кое-какие подробности о нынешней жизни Рана, а когда девочка назвала мое имя, Сакура сделала правильный вывод. Я только никак не могу понять, неужели она настолько глупа, что не понимает, что у Рана нет и никогда не будет таких денег? Тем временем Айя явно начинает вспоминать азы математики и вот-вот станет задавать ненужные вопросы, а я не хочу обсуждать с ними еще и эту проблему. Пусть Ран сам расскажет ей то, что сочтет нужным.

– И, Айя, ты забыла еще одно, последнее, но самое главное обстоятельство.

Обе девушки изумленно смотрят на меня.

– Ран не может жить вместе с тобой, потому что у него уже есть дом.

Теперь и красноволосая голова вскидывается вверх, и взгляд фиалковых глаз прожигает меня насквозь.

– Он может помогать тебе материально, пока ты не станешь самостоятельной. Он может проводить с тобой целые дни, развлекая тебя. Но он не может в который раз бросить все, что у него есть, ради тебя. Может быть, ты позволишь ему немного подумать и о себе?

– Мистер Кроуфорд…

Но Айю, так же как и меня, не интересует мнение Сакуры, а Ран так ошарашен, что все еще не может найти слов для возражений. Конечно, девочка не осознает всего размера его жертвы, но, видимо, даже того, что она может понять, оказывается достаточно.

– Ран! – она вскидывает руки, и он тут же оказывается рядом, прижимая ее к себе. – Прости меня, Ран! – сквозь слезы повторяет она. – Прости, я такая глупая…

– Ну что ты, сестренка, – он подозрительно сопит, поглаживая ее по голове. – Все в порядке.

Я подхожу поближе, но у меня нет желания прерывать их идиллию, наоборот, я хочу сделать так, чтобы им никто не мешал.

– Нам лучше оставить их наедине, – негромко, но твердо говорю я Сакуре.

Она бросает на меня недоверчивый, испуганный взгляд, но, тем не менее, выходит следом в коридор.

– Вы – страшный человек, мистер Кроуфорд!

Обычно мне плевать на маленьких глупышек, но я уважаю мужество и стойкость. А эта девочка смертельно меня боится, но все еще готова бороться. Только поэтому я еще разговариваю с ней.

– Не буду спорить. Это действительно так. Но я и не прячусь за маской доброты, в отличие от тебя.

– Вы считаете, что я…?!? – ее голосок дрожит, но кулачки угрожающе сжимаются. – Как Вы можете?!?!

– Могу, – прерываю я всплеск ее праведного гнева. – Я могу очень многое, Сакура. Надеюсь, ты помнишь Шульдиха? – По тому, как она вздрагивает, я понимаю, что телепат произвел на нее неизгладимое впечатление. – Так вот: это был первый и последний раз, когда я позволил тебе зайти так далеко. Не вставай у меня на пути, Сакура. Серьезные игры не для тебя.

Она очень напугана, бледна, как мел, и явно намеревается упасть в обморок, но тут из палаты выходит Ран, мягко прикрывает за спиной дверь и сверлит меня гневным взглядом.

– Поехали домой, Кроуфорд!

Кажется, меня ждет не шуточная разборка. Я с трудом сдерживаю улыбку.

– Ран…

Он недоуменно оборачивается, только сейчас заметив свидетельницу нашего разговора, и раздраженно вздыхает.

– Не сейчас, Сакура, извини. Нам надо ехать.

Если он всегда разговаривал с ней таким тоном, то любовь действительно странная штука. Хотя не мне этому удивляться: со мной он обычно беседовал куда более жестко.

– Ран, пожалуйста…

Девушка не умеет вовремя остановиться.

– Что «пожалуйста»? – взрывается он, разворачиваясь к ней. – Сакура, я был так рад, что у Айи есть подруга, и я всегда доверял тебе, но ты…!!! Как ты могла наговорить ей все это?!?

– Я хотела помочь!!! – чуть не плача восклицает она.

– Кому?!? – орет Ран, встряхивая ее за плечи. – Айе, внушив ей черт знает что!?!? Мне, заставив уйти от Кроуфорда?!?! Себе, поссорив нас с сестрой?!?

Еще немного, и он будет трясти ее, как грушу… Хотел бы я на это посмотреть. Но лучше бы он успокоился, а то скоро на его вопли сбежится весь медперсонал. Как будто услышав мои мысли, он глубоко вздыхает, отпускает ее и продолжает уже почти спокойно, но от этого его слова звучат еще более весомо.

– Ты только что пыталась влезть в мою жизнь.

– Фудзимия-сан, я…

–И хуже всего, – не слушая ее, продолжает Ран, – что для этого ты использовала Айю.

– Я не хотела…

Девушка плачет, но Ран безжалостен, когда дело касается тех, кто ему дорог.

– Или ты наш друг, Сакура, или враг. Мы все ошибаемся, но я бы не хотел ошибиться в тебе. Я бы хотел и дальше считать тебя нашим другом. Подумай об этом.

Моя угроза ее напугала, его – лишила всякой надежды. Он смотрит на нее холодно и отстраненно, а когда снова поворачивается ко мне, то просто пылает от переполняющих его противоречивых чувств. Конечно, превалирует гнев, но по отношению ко мне он очень далек от равнодушия.

– Поехали, Кроуфорд, – шипит он, и устремляется по коридору к лестнице.

Что-то мне подсказывает, что с разборкой он не дотерпит до дома.

Его выдержки с трудом хватает до машины.

– Ты знал, о чем будет разговор, и поэтому пошел вместе со мной! – кричит он, яростно сверкая глазами.

– Конечно, – спокойно откликаюсь я. – Я никогда не пускаю ситуацию на самотек в важных для меня вопросах.

– А это – важный для тебя вопрос?

– Ты? – уточняю я. – Конечно, важный.

Он хмурится и поджимает губы, но не дает себя остановить.

– Почему ты меня не предупредил? – чуть менее экспансивно спрашивает он.

– А что бы это изменило? Ты бы додумался до того, что не можешь расстроить сестру, и снова принес бы себя в жертву, – спокойно отвечаю я.

И он опять взрывается.

– Конечно, ты не против, только когда я приношу себя в жертву тебе!?!?

Я все еще спокоен, по крайней мере, внешне.

– Что-то я не слышал возражений против этого в палате, – но в моем голосе уже достаточно холода.

– Как ты посмел решить за меня?!?

– Я дал тебе достаточно времени, Ран. Ты решал слишком долго, – отрезаю я.

Сейчас он взорвется окончательно, приведя меня в холодное бешенство, мы наговорим друг другу много всего такого, о чем потом пожалеем, и будем долго и мучительно исправлять последствия.

Но он молчит. Дуется, отвернувшись от меня и отодвинувшись на край сидения, но молчит. Он прекрасно понимает, что я прав, и на самом деле его часто тяготит вынужденная взрослость. Он умный, упрямый и удивительно выносливый, у него сильный характер, но ему не дали возмужать постепенно. Чтобы выжить, он многому научился. Сначала отгородился ото всех стеной молчания, а потом, когда боль немного прошла, понял, что все уже приняли хмурый имидж и признали авторитет. Он понял, что не стоит разрушать то, что так удачно защищает его от всего мира. Но я-то знаю, что он и сейчас – неоперившийся юнец, по-прежнему скрывающий свою боль и всеми средствами старающийся не показать свои слабости. Именно поэтому у него ничего бы не получилось с тем, кто слабее его. Ему нужен источник силы рядом с собой, а не тот, кто будет отнимать эту силу у него. Он противится опеке над собой, но так же отчаянно в ней нуждается.

И мы оба прекрасно понимаем, что именно я даю то, что ему так необходимо.

Теперь нужно только время, чтобы он признался в этом самому себе.

 

~~~

 

Я сижу на диване и читаю газету. Ран так и не пришел ко мне в кабинет, но я все еще надеюсь, что он вернется уже сегодня. Я перелистываю страницу и слышу, как открывается дверь. Он медлит, но потом все-таки заходит в комнату и устраивается на другой половине дивана. Я продолжаю читать, он молча сидит рядом, потом все-таки подвигается поближе. Еще несколько минут, и он, как обычно, укладывается на бок, подставляя голову под мою руку.

– Я все еще сержусь на тебя, – предупреждает он.

– Знаю, – главное не допустить ни тени улыбки в голосе, а то он взовьется и сбежит.

Я поправляю газету и, поглаживая его по голове, продолжаю читать. Он терпит подобное невнимание всего несколько секунд.

– Она выйдет из больницы, и тебе не за что будет платить, – злорадно констатирует он.

– Ошибаешься, – парирую я. – Ей надо будет на что-то жить, получать образование. Кстати, ты когда-нибудь думал о своем будущем?

Он игнорирует вопрос.

– Но когда-нибудь Айя станет самостоятельной, а мне не нужны твои деньги.

– Тогда, может быть, ты будешь жить со мной бесплатно? – спрашиваю я, и переворачиваю страницу.

Он какое-то время лежит неподвижно, потом перемещается головой на газету, закрывая значительную часть листа.

– Почему?

Теперь я не могу прочитать подробности проникновения Sony на европейский рынок мобильных телефонов, зато вижу его аккуратное ушко, выглядывающее из красных волос.

– Что «почему»?

Мягкое, теплое ушко под моими пальцами…

– Почему ты решил платить за меня?

Он чуть выгибает шею, и я принимаю приглашение, спускаясь по ней вниз.

– Обнаружил, что имею немного лишних денег, – пытаюсь отшутиться я.

Но он хочет серьезного ответа, и недовольно вздыхает.

– Почему ты думал, что деньги – единственный способ заполучить меня?

Я поглаживаю выемку ключицы, заглядывая ему в лицо.

– А разве я был не прав? Мы бы могли начать как-то по-другому?

Он какое-то время молчит, потом снова вздыхает.

– Ты всегда прав. Это раздражает.

Я смеюсь, перемещая руку на его плечо.

– У тебя есть возможность попытаться поймать меня: вдруг я когда-нибудь ошибусь.

– Заманчивое предложение, – откликается он.

– Еще какое, – подзуживаю я.

Он переворачивается на спину и смотрит на меня снизу вверх.

– Ты чертовски самоуверенный тип, Кроуфорд.

Мне хочется щелкнуть его по носу, но я просто провожу по нему кончиками пальцев и очерчиваю губы.

– А почему нет? Я почти во всем – лучший.

Он пренебрежительно фыркает, и пока он не начал перечислять мои возможные недостатки, я подбрасываю еще один повод для размышлений:

– А может быть, когда-нибудь тебе удастся победить меня в спарринге.

– Если бы ты дрался честно, это давно бы случилось! – возмущается он.

Я только хмыкаю.

– Когда это произойдет, я сниму твой пояс, и буду носить, как трофей! – мечтательно произносит он.

– Черное на белом. Классическое сочетание, – подхватываю я, поглаживая обнажившуюся полоску его животика. – Только пояс? – уточняю я, проскальзывая под футболку.

– Ты – сексуальный маньяк, Кроуфорд!

Он пытается оттолкнуть мою руку, я позволяю, но только для того, чтобы обнять его и притянуть к себе на колени.

– Мне кажется, что это еще один довод в мою пользу, – усмехаюсь я и наклоняюсь к его порозовевшему лицу.

И вдруг я вижу Рана, сидящего на полу спальни, перед раскрытой дорожной сумкой, а на его коленях лежит катана. Он проводит пальцами по ножнам и оборачивается ко мне. У него удивительно одухотворенное и счастливое лицо. Он больше не считает позором свою связь со мной… Это будет не так скоро, как мне хотелось бы, но он простит себя.

Я вижу их с Айей, гуляющими по парку. Она качает их соединенные руки, что-то говорит ему, и они смеются. Я это вижу, но слышу только его смех… И его испуганный голос:

– Кроуфорд?!? Что с тобой? Брэд?...

Я встряхиваю головой, отгоняя видение, и вижу, как он испуган, заглядывая в мое застывшее лицо.

– Это просто видение… Ты назвал меня «Брэд»?

Он смущенно моргает и, не отвечая на вопрос, продолжает настаивать.

– Что ты видел?

– Ничего плохого для тебя, котенок.

Но его глаза по-прежнему наполнены страхом. Кажется, я понимаю почему…

– Для нас, – поправляюсь я.

– Совсем-совсем ничего? – очень по-детски уточняет он.

Я приподнимаю его голову за подбородок и смотрю в фиалковые глаза.

Он – мой ребенок, которого у меня никогда не будет. Он – мой возлюбленный, которого я и не думал уже обрести. Он может быть таким, каким я захочу: ласковым котенком и диким зверьком, неуверенным мальчишкой и бесстрашным воином, безжалостным убийцей и страстным любовником… У него нет паранормальных способностей, но он ближе к нам, чем к нормальным людям. Ему тесно в заданных рамках и тяжело под грузом воспитанных условностей. Я научу его жить, не прикрываясь удобными оправданиями, и никто мне в этом не помешает. Я буду для него всем необходимым: внимательным слушателем, терпеливым учителем, надежным другом и изобретательным возлюбленным.

И просто позволю ему быть самим собой…

– Совсем ничего, Ран. Я обещаю, что с тобой больше ничего не случится.

Я начинаю привыкать к этому странному ощущению: теплоты, разливающейся у меня в груди, когда я вижу, как от улыбки зажигаются искорки в его бездонных глазах…

 

~~~

 

Два года спустя

– Послушай, Кроуфорд, это же полный бред!

Я поднимаю голову и смотрю на Рана. Он устроился на диване, вытянув длинные ноги на журнальный столик и водрузив себе на живот ноутбук.

– Что именно? – уточняю я.

– Пакет услуг по реинвестированию, предлагаемый «Никко Ситигруп», – полное дерьмо!

Кому, как ни лучшему студенту экономического факультета Токийского Университета знать все о пакетах инвестиций? Если бы он еще поменьше общался с Шульдихом, то его речь не была бы так украшена разнообразным сленгом. Но он, как и немец, четко знает, когда может позволить себе употреблять жаргонные словечки, а когда – нет.

– И что ты предлагаешь?

– Вложения в недвижимость через «Сумитомо». Не самый высокий процент, зато никаких левых махинаций.

– Не хочешь рисковать? – подначиваю его я.

Он пренебрежительно фыркает.

– Ты же знаешь, что это не так. Просто пока я не вижу на рынке варианта, позволяющего получить норму прибыли, превышающую процентную ставку по нашим вложениям в США. Пока не вижу, – с усмешкой добавляет он.

Я не ошибся в нем: котенок, умудрившийся с прибылью вести дела загибающегося цветочного магазина, развернулся в полную силу, когда в его руки попали настоящие средства.

Он захлопывает крышку ноутбука, снимает стильные очки и сладко потягивается. У него прекрасное зрение. Он заказал себе очки с каким-то новомодным покрытием, которое гарантирует защиту глаз от усталости во время работы за компьютером. Я не слишком верю этой рекламе и пока не вижу разницы, но внимательно слежу за результатами испытаний. К тому же они ему очень идут. Этакий котенок-финансист… Правда, Наги утверждает, что в очках Ран так похож на его бывшего учителя истории, что при виде его юноша каждый раз судорожно пытается придумать оправдание невыученному уроку.

Я снимаю очки, встаю из-за стола и, пройдя через комнату, усаживаюсь рядом с Раном. Он отставляет ноутбук на столик и сворачивается калачиком, как всегда кладя голову мне на колени и подставляя ее под мою руку. Его волосы больше не выстрижены неровными прядями. Шульдих говорит, что это уже не модно, зато новую его прическу характеризует одним словом, которое произносится с восторженным придыханием: «Кавай!» Мне как-то все равно: неровные пряди или длинная коса. Какая разница, если из-за красных волос по-прежнему выглядывает аккуратное, аппетитное ушко?

– Звонила Айя, – его пальцы начинают свое варварское путешествие по стрелке моих брюк. – Я обещал ей поездку в Австралию на каникулах.

Айя живет в пансионе, и Ран настоял, чтобы мы оплачивали счета хотя бы поровну. Теперь у него есть свои средства. Он получает свой процент от каждой удачно проведенной сделки и что-то типа зарплаты за помощь в ведении счетов, поэтому может себе позволить отправить Айю на каникулы или оплатить ее учебу. Хотя почти половину своих прошлогодних накоплений он спустил на аукционе в Лондоне, купив мне в подарок ко дню рождения тот самый пистолет 17-го века, к которому я присматривался уже несколько месяцев. Фарфарелло презрительно фыркнул, увидев его покупку, но потом сменил гнев на милость, заявив, что такой механизм стрельбы явно оскорбляет Бога и служит лучшей рекламой холодному оружию.

Мне, безусловно, приятен и сам его подарок, и тот факт, что Ран потратил на меня такую сумму, но теперь я с некоторым содроганием жду приближения следующей моей даты: что еще придет в красноволосую голову неугомонного котенка? Он по-прежнему непредсказуем.

– Ты слишком балуешь свою сестру, – укоряю его я.

– А ты – меня, – довольно откликается он.

– Ты – лучший, а она – троечница, – усмехаюсь я.

– Я – взрослый, а она – ребенок, – парирует он.

Я скольжу рукой по его боку, обнимая за упругий животик, и резко хватаю этого «взрослого» в охапку, начиная щекотать. Он извивается и смеется, пищит и отбивается, но, конечно, оказывается прижатым к дивану. Длинные волосы кровавыми змеями разбегаются по черной кожаной обивке. Он распластан подо мной, лицом к лицу, грудью к груди, животом к животу.

– Ты – мой, – шепчу я в смеющийся рот, поглаживая его щеку.

– Ты такой собственник, Кроуфорд, – отвечает он, зарываясь пальцами в мои волосы на затылке и притягивая к себе мою голову.

Трудно не быть собственником, когда в моем распоряжении подобное чудо. Я знал, что он не такой, как все, но его способности превзошли самые смелые мои ожидания. И я никогда не ожидал от Рана, что он разделит со мной не только постель, но и страсть к финансовым махинациям.

Судьба всегда была ко мне благосклонна. Если бы Ран с самого начала не отказался участвовать в миссиях Шварц, я бы давно задействовал его в операциях, и еще не известно, чем бы это для него закончилось. А так он приносит гораздо больше пользы. В конце концов, трех боевиков мне более чем достаточно. Нужен еще и человек, которому я смог бы доверить проведение финансовых операций. Это снимает с меня часть нагрузки и позволяет уделять больше времени стратегическим разработкам и поиску потенциальных клиентов.

За что я люблю свою команду – любые перемены помогают нам стать еще сильнее. Я рад, что включение котенка стало очередным подтверждением этого правила.

Он властно притягивает меня к себе, впиваясь в мои губы, явно считая, что одержал надо мной хоть какую-то победу. Что ж, не буду лишать его иллюзий.

Я-то уверен, что по-прежнему держу его под контролем.

Он мой и ничто никогда не изменит этого.