Он уже сидит в моей машине, устроившись на переднем сидении полубоком. Он немного успокоился, а, обнаружив, что не может сесть по-другому не только от боли, но и из риска кровотечения, снова вернулся в грубую реальность.

Я несколько мгновений смотрю на него, а потом протягиваю свою водолазку, за которой поднимался в спальню. Та самая бежевая водолазка из моего видения.

– Надень.

Только теперь он поднимает на меня глаза и нахмуривается.

– Не бойся, Кроуфорд, я совершеннолетний. Тебя не привлекут за жестокое обращение с детьми.

– Я не боюсь. Ты расстроишь сестру своими синяками.

Знаю, что это – запрещенный прием, но как еще заставить его надеть МОЮ вещь?

Как я и рассчитывал, этот довод он признает, выхватывая из моей руки водолазку и натягивая ее прямо на майку. Она ему велика, и бежевый цвет не очень подходит к его бледному лицу и ярким волосам, но ничего другого мне под руку не попалось. Я вообще не понимаю, как она оказалась в моем гардеробе: я не ношу водолазок и не делаю бесполезных покупок. Но сейчас она пришлась очень кстати, тем более что в его вещах вообще нет ничего такого, что бы прикрывало горло и запястья одновременно.

Я сажусь за руль и как можно мягче трогаю машину с места. Ран, кажется, даже не замечает, что мы уже поехали. Мы молчим почти до самой больницы, и только когда я вписываюсь в последний поворот, и ехать остается минут пять, он поднимает голову и спрашивает:

– А восстановительная терапия – это так же дорого?

Я не знаю. Я слышу в его вопросе совсем другое: я уже могу справиться с этим сам или придется терпеть тебя еще какое-то время?

– Я не знаю, Ран, – спокойно отвечаю я, сосредоточенно глядя на дорогу. – Мы сейчас все выясним в больнице.

Краем глаза я замечаю, что он кивает и снова опускает голову. Не знаю, о чем думает он, а я ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы это стоило еще дороже, тогда, может быть, у меня есть хотя бы один шанс…

 

~~~

 

Низенький и толстенький доктор Нагасава не может скрыть своей радости. Теперь он уже может сказать брату своей пациентки, что раньше не очень-то надеялся на ее выздоровление. Конечно, медицина не стоит на месте, а у них используются все новейшие достижения, но человеческая психика слишком непредсказуема, чтобы строить предположения на высоких процентных испытаниях очередного лекарственного средства. Но, тем не менее, если бы не эти лекарства…

Ран пытается слушать, но я вижу, что он уже с трудом выносит эту беседу: он хочет оказаться рядом с сестрой.

– Доктор Нагасава, сколько времени ей понадобиться для полного выздоровления? – прерываю я «увлекательный» рассказ о чудесах современной медицины.

– Трудно сказать, мистер Кроуфорд. Мы пока назначим обычные в таком случае процедуры, и посмотрим, с какой скоростью пойдет процесс реабилитации. Может быть, понадобиться несколько лет, а может быть девочка встанет на ноги уже через несколько месяцев, но и это будет только первым этапом восстановления. Вы же знаете, что она уникальна. Ей по-прежнему 13 лет, столько – сколько было на момент трагедии. Теперь, конечно, она начнет взрослеть. В больнице мы обеспечим ей физическое выздоровление, а вот дальше…

Ран слушает доктора, и на его лице очень странное выражение. Мне кажется, что это не только облегчение, испуг и масса сопутствующих в таких случаях эмоций. Тут еще и что-то другое. Сожаление? О чем ему жалеть? Как никогда раньше, мне хочется послать Шульдиху один мысленный приказ, чтобы узнать, что сейчас творится в этой красноволосой головке! Но я, как всегда, этого не делаю.

– Сколько это будет стоить?

Я ждал, когда Ран задаст этот вопрос. Доктор опять пускается в пространные объяснения, что все будет зависеть от количества необходимых процедур, но все-таки называет приблизительную сумму. Меньше, чем теперешняя, но не намного. А если учесть, что это далеко не окончательный вариант, то совершенно очевидно, что ситуация не меняется. Сдвинув тонкие брови, напряженно размышляющий Ран приходит к такому же выводу.

– Вам это подходит, мистер Фудзимия?

Конечно, доктор знает, чья подпись стоит на чеках, но, соблюдая приличия, адресует свой вопрос именно к нему. Ран медленно поднимает голову и смотрит на меня, все с тем же непонятным выражением на лице. Неужели он думает, что я скажу «нет»?

Неужели ты думаешь, Ран, что я могу сказать «нет»?!?!

Я молча киваю, Ран еле слышно облегченно вздыхает.

– Да, доктор Нагасава. Мне это подходит. Теперь я могу увидеть свою сестру?

Мы идем по длинному белому коридору, и всю дорогу доктор продолжает рассказывать о том, что Айю уже перевели в другую палату, что девочка пока еще совсем не может двигаться, но все прекрасно понимает. Доктор говорит, что она помнит его, своего брата, а по поводу аварии ее не спрашивали, чтобы лишний раз не травмировать… Ран молча кивает, но мне кажется, что он опять толком не слушает словоохотливого доктора.

Когда мы поднимаемся по лестнице, доктор вдруг останавливается и спрашивает:

– Вы не очень хорошо себя чувствуете, мистер Фудзимия?

Ран вздрагивает и стремительно заливается краской, но тут же спокойно отвечает:

– Нет, доктор. Со мной все в порядке.

– Вы хромаете, молодой человек.

– Я утром упал с лестницы, – улыбаясь, заявляет Ран, глядя доктору в лицо, – и вдобавок прикусил губу.

Доктор внимательно смотрит на него, но Ран сохраняет улыбку, и ему, кажется, удается усыпить подозрения.

– Я бы все-таки посоветовал Вам показаться врачу, – бурчит доктор, возобновляя наше восхождение. – Вы явно повредили себе ногу.

Ран кивает.

– Тебя и правда стоит показать врачу, – рискую тихо произнести, когда доктор немного вырывается вперед, а Ран, наоборот, чуть притормаживает на верхней площадке.

– Только не в этой больнице, Кроуфорд, – сквозь зубы отвечает он.

Тут доктор распахивает дверь палаты, и все остальное перестает для него существовать.

Ран медленно заходит в комнату, и его взгляд больше не отрывается от кукольного личика лежащей на постели девочки. Она не может даже улыбнуться, но ее глаза сияют так ярко, что совершенно ясно: она его узнала. Ран осторожно опускается на колени рядом с постелью и берет ее за руку.

– Присядьте на край кровати, так будет удобнее, – советует доктор.

На щеках Рана снова появляется еле заметный румянец.

– Нет, спасибо. Я лучше так.

Он не смотрит ни на доктора, ни, тем более, на меня. Только на свою сестру, и она отвечает ему таким же сияющим, счастливым взглядом. Нагнувшись к ее лицу, он начинает гладить ее по волосам и что-то тихонько шептать. Ее глаза согласно прикрываются и распахиваются снова. Он тихонько смеется над какой-то своей фразой и продолжает свой счастливый лепет.

Доктор бесшумно покидает палату. Я задерживаюсь на несколько секунд, чтобы еще раз посмотреть на него. Конечно, он не видит, когда уходит доктор. Он не чувствует, что я на него смотрю. Как я оставляю их наедине, он тоже не замечает.

В коридоре меня дожидается доктор Нагасава.

– Мистер Кроуфорд, я бы все-таки посоветовал Вам показать мистера Фудзимию доктору, – его голос звучит очень вкрадчиво и мягко. – Я могу Вам порекомендовать клинику Рейко. Это очень достойное заведение.

Я еще раз убеждаюсь, что в этой больнице работают настоящие профессионалы: Рану не удалось обмануть простоватого на вид, добродушного толстяка. Клиника, которую он мне советует, имеет очень узкую специализацию. В ней лечат травмы, полученные в результате изнасилований и нетрадиционного секса. Основной контингент составляют пострадавшие элитные проститутки обоих полов, переусердствовавшие любители садо-мазо и жертвы насилия, которые могут позволить себе заплатить по высшему разряду.

Я знаю об этой клинике не понаслышке: Шульдих как-то столкнулся один с тремя разъяренными и слишком неуравновешенными телепатами Розенкройц. Ему повезло дважды: он все-таки успел позвать нас и оказался именно в клинике Рейко. Его спасли.

Так что Ран для ее специалистов далеко не самый безнадежный пациент.

– Спасибо, доктор, – я отвечаю вежливо, но с достаточной долей холодности. – Я как раз думал именно об этой клинике.

Мы прощаемся вежливыми поклонами и расходимся в разные стороны.

Я выхожу на улицу, открываю машину и сажусь за руль. После минутного колебания я все-таки протягиваю руку к бардачку и достаю оттуда пачку сигарет. Я давно не курил. Просто в один прекрасный момент понял, что мне не доставляет особого удовольствия затягиваться дымом, и бросил. Эта пачка лежит тут скорее для Шульдиха, у которого почему-то всегда заканчиваются сигареты в самый неподходящий момент. Наверное, сейчас самое время вспомнить об этой пагубной привычке.

Я закуриваю, морщась от горького привкуса никотина, который уже успел забыть, и достаю телефон. Я действительно должен показать Рана врачу.

 

~~~

 

Он выходит из стеклянной вертушки и медленно направляется к машине. Обычно я привожу его к больнице и возвращаюсь обратно через несколько часов. Я никогда не жду его все это время в машине, сегодня – исключение. Правда, иногда я приезжаю, чуть раньше назначенного срока и поднимаюсь наверх решить финансовые вопросы с доктором Нагасавой. Признаться, такая бесполезная трата времени порядком раздражает: меня мало волнует спящая в палате красавица, а вопрос о незначительном колебании ежемесячной суммы вполне можно было бы решить по телефону. Но приличия, как и бизнес, всегда диктуют свои правила. Доктор «продает свой товар», а я должен посмотреть на то, «покупаю». Так что сегодня я просто должен был зайти в больницу вместе с Раном и встретиться с доктором: новые правила игры следовало обсудить при личной встрече.

Не могу же я сказать, что мне все равно, что за приборы живут за лежащую на кровати девочку, и что за лекарство стимулирует ее органы и вливается в кровь. Я знаю, что ей предоставлено все самое лучшее, а что это из себя представляет, меня не интересует.

Не могу же я признаться, что не хочу видеть, как Ран смотрит на нее, дышит ею… и как меняется его лицо, когда он поднимает голову и замечает меня.

Он проскальзывает в салон, и я опять трогаю машину только после того, как он устроится на сидении. Он выглядит бледнее обычного, почему-то то и дело кутая подбородок в воротник водолазки и приспуская слишком длинные рукава, так, что становятся видны только кончики пальцев, но у него довольное лицо. Я не вижу его глаз, он все время прикрывает их ресницами, но он все равно озарен каким-то внутренним светом. Наверное, мне никогда не убить в нем эту чистоту и невинность, как бы я не старался. Но я не могу смириться с тем, что все это может принадлежать кому-то другому.

– Она заснула, – вдруг говорит он вслух, как будто продолжает какую-то свою мысль. – Мне не хотелось, чтобы она засыпала. Мне хотелось ее разбудить. Я боюсь, что она не проснется. Что она уснет и снова окажется в коме.

Ему было шестнадцать, когда его сестра попала в аварию. Она спала шесть лет. Сейчас у меня такое впечатление, что эти годы прошли стороной для них обоих, и что он тоже только что очнулся от вынужденной спячки. И до сегодняшнего дня он мог быть подавленным, грустным, молчаливым, каким угодно, но сильным и взрослым, а сейчас передо мной неуверенный мальчишка. Потому что взрослый Ран, никогда бы не заговорил со мной о том, что его волнует.

– Не бойся, Ран. Теперь с ней все будет хорошо, – я стараюсь, чтобы мои слова прозвучали как можно мягче.

Я вижу, как внимательно он изучает мой профиль, но не могу разглядеть боковым зрением выражение его лица.

– Куда мы едем? – он вдруг замечает, что я давно уже еду не в ту сторону.

– В другую больницу. Тебя надо показать врачу.

Он съеживается и замирает. Я чувствую, что должен что-то сказать ему, что-то, что его успокоит, какие-то слова, которые я должен произнести, но никак не могу подобрать.

– Не бойся, Ран. Это специализированная клиника, там никто не задает лишних вопросов…

– Что очень хорошо для тебя, – холодно заканчивает он. – Я не боюсь.

 

~~~

 

Конечно, он не боится, но я недооценил, насколько он нервничает. А ведь только что в машине он, сам того не желая, дал мне возможность мельком увидеть его настоящие чувства. Я и не подозревал, что он настолько уязвим за своей внешней невозмутимостью. К тому же слишком многое свалилось на него за один короткий день.

Я дохожу вместе с ним до кабинета, «передаю» его доктору, с которым договорился о приеме, потом жду в коридоре бесконечно долгие десятки минут, а потом он выходит, настолько потерянный и убитый, что я как можно быстрее подписываю чек и чуть ли не в охапку тащу его к машине. Я чувствую, как дрожит под моими руками его худое тело, но все еще не могу ничего понять. Он отчаянно кусает губу, и даже не пытается вырваться.

Наконец, мы добираемся до машины. Я отпускаю его, наклоняясь, чтобы открыть дверцу. Ран приваливается к черному боку «БМВ» и начинает смеяться. Я поднимаю голову и удивленно смотрю на него, а он хохочет все сильнее и сильнее.

– Он спрашивал, чем меня насиловали, – через хохот и слезы невнятно произносит он. – Он спрашивал меня, не может ли ТАМ остаться инородных предметов!

Я выпрямляюсь и встряхиваю его за плечи. Его голова запрокидывается, и он продолжает хохотать и плакать прямо мне в лицо.

– Он промыл меня и дал таблетки для разжижения стула, и – слышишь, Кроуфорд! – мне надо делать клизму всякий раз после… чтобы не занести инфекцию в разрыв…

Я даю ему пощечину, и смех тут же обрывается. Остаются только слезы, безудержно струящиеся из широко распахнутых фиолетовых глаз. Я стою слишком близко, всем телом ощущая его дрожь. Я беру его лицо в ладони и целую. Мокрые глаза, припухший нос, соленые щеки, всхлипывающие губы. Его так трясет, что он все еще не пытается оттолкнуть меня. Только вцепляется пальцами в лацканы моего пиджака и безропотно подставляет лицо моим поцелуям.

Наконец, он глубоко вздыхает, его пальцы разжимаются и ладони давят на мою грудь, пытаясь отодвинуть. Я отступаю на один маленький шаг, все еще продолжая удерживать его между своих опирающихся на машину рук. Он вытирает глаза ладонью, громко шмыгает носом и поднимает заплаканное лицо.

– Знаешь, Кроуфорд, иногда мне кажется, что ты не такой уж и ублюдок.

Я знаю, что это еще не конец фразы, но не сомневаюсь, что ее окончание мне не понравится.

– В такие моменты я готов себя убить.

 

~~~

 

Следующие несколько дней Ран выходит из спальни только поесть и для поездки в больницу. Он по-прежнему носит бежевую водолазку, прикрывая ею синяки, и старается держаться от меня, как можно дальше. В машине он съеживается на сидении, совсем превращаясь в маленький комок, а ночью, ложась в постель, я чувствую, как он напрягается, пока я устраиваюсь под одеялом, и снова расслабляется, когда понимает, что никаких поползновений с моей стороны не последует.

Я, как могу, щажу его чувства, даже не настаивая на его присутствии рядом со мной, но мне по-прежнему хочется знать, о ком он думал, когда вызвал во мне такую дикую и необузданную ярость. Это так заманчиво: всего один мысленный приказ телепату, и я избавлюсь от мучительной неопределенности. Но я не могу на это пойти. Я не хочу впускать Шульдиха в то, что настолько лично и значимо для меня. Я не могу позволить кому-то третьему держать свечку надо мной и Раном.

Я во всем разберусь сам.

 

~~~

 

Проходит целый месяц, в течение которого Ран не приблизился ко мне ни на дюйм, а я так и не придумал, как убрать это затравленное выражение из его глаз. Я знаю, что должен дать ему время, чтобы он пришел в себя. Я знаю, что это сковавшее его оцепенение не может длиться вечно, но каждый следующий день так похож на предыдущий, что мне кажется, будто для него наступил один нескончаемый День Сурка, и моих тщательно контролируемых усилий мало, чтобы сдвинуть время с мертвой точки. Все мои попытки поговорить с ним наталкиваются на стену молчания. Он разговаривает со мной только тогда, когда в нем снова просыпается эта «ребячливость», и он забывает, что перед ним я. Когда же я пытаюсь подойти к нему чуть ближе, чем на расстояние вытянутой руки – он съеживается, как загнанный зверек. Иногда мне кажется, что достаточно просто встряхнуть его, чтобы снова поставить на то место, которое я ему предназначил. Физически я сильнее, и могу просто заставить его сделать все, что мне угодно, но что-то во мне по отношению к нему надломилось и ушло безвозвратно. Я на пределе, но отчетливо осознаю, что больше не хочу причинять ему вреда.

Как ни странно, именно в тот момент, когда выдержка снова начинает мне изменять, а терпение на исходе, моим неожиданным помощником становится Шульдих.

Я всегда считал, что в этом доме невозможно ничего скрыть, и в то же время в нем утаивается самое важное. Так что я не слышал, кто из них первым начал этот разговор. Думаю, что Шульдих, потому что Ран вряд ли знает, что в доме все прекрасно осведомлены о том, что произошло между нами, и сомневаюсь, что ему пришло бы в голову искать себе психоаналитика в моей команде. Хотя с какой стати немец взял шефство над объектом своих насмешек, я не понимаю. Тем не менее, когда я подхожу к кухне, то, услышав голос Рана, останавливаюсь.

– И ты снова начал… Как ты смог…

– Трахаться? – Шульдих не так стеснителен, как Ран, и, как всегда, грубовато и с показным бахвальством, называет вещи своими именами.

Я не слышу реакции Рана, скорее всего он просто кивнул, потому что Шульдих продолжает:

– Просто сильно захотел того парня. Ну, конечно, сначала надрался для храбрости, потом трахнул его сам, но тебе это не светит, – ехидно добавляет он, но реакцией Рана становится еще один тихий вопрос:

– А потом?

– А потом, стиснув зубы, делая вид, что все в ажуре… Пока мои мозги, следом за телом, тоже не признали, что все действительно в порядке. Тебе тоже придется через это пройти.

На кухне воцаряется тишина. Потом я слышу, как Ран встает, отодвигая стул.

– Спасибо.

–Обращайся, – с привычной насмешкой откликается телепат.

Я слышу, как течет в раковину вода, сопровождаемая характерным звяканьем посуды, и захожу на кухню. Ран старательно моет тарелку, Шульдих допивает кофе, и лица у обоих непроницаемы. Как я понимаю, мне остается только ждать, когда Ран решится последовать совету Шульдиха. Но, раз состоялся подобный разговор, то Рану не безразлично создавшееся положение, и, разумеется, я не собираюсь быть сторонним наблюдателем.

 

~~~

 

Когда я вечером подъезжаю к больнице, он уже ждет меня на стоянке, скрестив на груди руки и вцепившись пальцами в локти. У него такой сосредоточенный вид, что на какое-то мгновение я вдруг пугаюсь, что что-то случилось, но тут же отгоняю эти глупые мысли. Во-первых, тогда он не был бы так спокоен, во-вторых, я же провидец, черт побери, сегодняшний день ничего плохого не сулит. Я останавливаюсь рядом с ним, но он не торопится садиться в машину, приблизившись со стороны водителя. Я опускаю стекло и молча жду объяснений.

– Айя хочет мороженого, – произносит он и поднимает глаза.

Он готов просить ради тысячи йен, но я больше не хочу слышать, как он унижается. Я достаю бумажник и протягиваю ему одну из купюр раньше, чем он решиться на просьбу.

– Это слишком много, – его рука замирает, взявшись за край бумажки.

– У меня мельче нет.

– Ладно, я верну сдачу.

Он разворачивается и несется в сторону ближайшего магазина, но через несколько шагов вдруг что-то вспоминает и оборачивается, продолжая идти, но обращаясь ко мне:

– Я быстро, хорошо?

Он даже не ждет ответа, еще быстрее устремляясь вперед. Я смотрю ему вслед и думаю, что хотел бы, чтобы он всегда был таким – нетерпеливым и ребячливым, послушным и своенравным, просто моим.

Я выхожу из машины и закуриваю. Как легко оказалось снова вспомнить эту пагубную привычку. Теперь я уже и не замечаю, как тянусь к сигарете и с наслаждением затягиваюсь горьким дымом, убеждая себя, что он оказывает успокаивающее действие. Не знаю, почему, докурив, я вдруг решаю подняться в палату к Айе. Доктор представил нас друг другу несколько дней назад, когда я приходил подписывать чек. Мне совершенно нечего делать в палате у девочки, которая только что научилась снова говорить и теперь лопочет, не переставая. По моему мнению, это просто чудо, что на это ей понадобился всего месяц, но Рану кажется, что процесс выздоровления идет слишком медленно. Он переживает, что Айя быстро устает, ее речь слишком невнятна, и она все еще не может сделать ни одного шага, даже с посторонней помощью. Я же считаю, что дальнейшее выздоровление уже не за горами.

– Здравствуй, Айя.

У нее темные волосы и карие глаза, но она очень похожа на Рана. Может быть, точеным личиком-сердечком или просто завораживающей бледностью.

– Привет! А я Вас помню! – тут же откликается она и улыбается. – Вы – мистер Кроуфорд, друг Рана.

Она немного шепелявит, и тембр голоса очень неровный: то излишне резкий, то чересчур глухой. Это сильно режет слух.

– Мы с ним часто говорим о Вас.

Вот как? Видимо, я все-таки не зря поднялся в палату.

– И что же вы говорите обо мне?

Я присаживаюсь на стул возле кровати, а девочка продолжает смотреть на меня открытым, добродушным взглядом.

– Он мне все рассказал о ваших отношениях.

Вряд ли Ран рассказал ей правду о наших отношениях, но, тем не менее, мне становится интересно, что же он напридумывал обо мне своей сестре, если у нее при этом такое счастливое лицо. Кажется, девочке не нужно задавать наводящих вопросов. Ей даже не нужен собеседник, скорее просто слушатель.

– Знаете, я всегда мечтала, что когда Ран вырастет и женится, мы с его женой обязательно станем подругами… Ой, простите, мистер Кроуфорд! Я ничего не имею против, что он выбрал Вас. Я просто никогда не думала, что он… Ну, что он полюбит мужчину…

Полюбит?

– Полюбит? – медленно переспрашиваю я.

– Ну, да, – кивает Айя.

По-моему, он выбрал слишком экстремальный вариант лжи.

– Ран так тебе и сказал? – еще раз уточняю я.

Девочка опять кивает и тут же продолжает тараторить:

– Я никогда не представляла его рядом с мужчиной. Но я, правда, очень за него рада! А подругу я и так найду.

Я не вслушиваюсь в историю о какой-то девочке, которая приходит навещать ее в больнице. Я сопоставляю факты. Это слишком не похоже на Рана: солгать так нелепо и далеко от истины. Конечно, он не может ее расстроить и рассказать, как все есть на самом деле. Но он вообще очень плохо умеет лгать, поэтому предпочитает отмалчиваться или, как бы соглашаясь, кивает. А она вряд ли смогла отличить: покраснел ее брат от смущения или от того, что вынужден лгать. Наверное, она пристала к нему с расспросами, а он молчаливо согласился. Да, скорее всего, так оно и было…

Кажется, Айя снова говорит о Ране.

– Я очень-очень хочу, чтобы он был счастлив! Вы ведь тоже его любите, да?

Я не успеваю ответить.

– Айя?!?!

Таким красным я его еще не видел никогда. Просто пунцовый от шеи, выглядывающей из ворота водолазки, до кончиков ушей.

Девочка смеется, переключая свое внимание на брата, и уже не требует от меня ответа.

– Ты такой смешной, когда смущаешься!

Она пытается потянуться за мороженым, но ей удается только чуть-чуть приподняться, и она снова падает на подушки. Ран перекладывает мороженое на блюдце, приподнимает изголовье кровати и аккуратно кормит ее с ложки. Личико девочки сияет от счастья, а он по-прежнему смущен и сосредоточен.

Я просто наблюдаю за ним, пытаясь понять, насколько достоверна услышанная мной информация. Через десять минут я решаю, что добьюсь от него правды, чего бы мне это не стоило.

– Нам пора, Ран, – напоминаю я, когда он отставляет пустое блюдце на тумбочку. – У меня еще дела сегодня вечером.

Он согласно кивает, промокает губы Айи салфеткой и целует ее в щеку.

– До завтра, сестренка.

– До свиданья, Айя.

Мы выходим из палаты, я по-прежнему пристально смотрю на него, а он так же старательно отводит взгляд, даже когда протягивает мне сдачу. Я не протестую хотя бы потому, что хочу лишний раз коснуться его руки. Так мы доходим до машины и усаживаемся в салон. Самое время поговорить.

– Послушай, Ран…

– Слушай, Кроуфорд…

Мы оба замолкаем, ожидая продолжения от собеседника. Ситуация становится совсем нелепой. Я первым прерываю молчание.

– Что ты хотел сказать?

Он набирает в грудь побольше воздуха и выдает на одном дыхании:

– То, что тебе сказала Айя… – и осекается.

Я терпеливо жду.

– Все это – неправда.

Он снова заливается краской до самых кончиков ушей, но я и так вижу, что он лжет.

– Все?

Он нервно стискивает коленями дрожащие ладони и, глядя в пол, повторяет почти слово в слово мои умозаключения.

– Я не мог сказать ей правду. Она не должна знать, сколько все это стоит, и как я за это расплачиваюсь. Но я должен был рассказать ей что-то про свою жизнь, мне бы все равно пришлось что-то соврать про тебя… про нас.

Он глубоко вздыхает, а когда снова начинает говорить, в его голосе щемящая тоска, сожаление, нежность и грусть.

– Она еще так наивна. Она думает, что двоих может связывать только любовь… – После небольшой паузы он повторяет тихо, но твердо. – Я не мог сказать ей правду.

Но у меня есть, о чем с ним поспорить.

– А мне?

– Что?

Он поворачивает голову и испуганно смотрит на меня.

– Мне ты можешь сказать правду, Ран, или тоже попытаешься отделаться ложью?

Он медленно моргает, и его взгляд становится затравленным. Он смотрит на меня, но я не уверен, что он меня видит.

– Кого я пытаюсь обмануть…

Он прикрывает глаза, и его лоб пересекает горестная морщинка. Я тоже хмурюсь.

– Ран…

Он взрывается, перебивая, прежде чем я пытаюсь уточнить его слова.

– Ты не мог просто проглотить мою ложь, Кроуфорд? – Теперь его глаза блестят, а голос дрожит от ярости. – Хочешь, чтобы я лично вывернулся перед тобой наизнанку? Это твое очередное наказание? Тебе мало того, что докладывает тебе обо мне телепат? Боюсь, что больше мне нечего добавить, Кроуфорд: я и так весь перед тобой на блюдечке!!!

Последнюю фразу он кричит мне прямо в лицо, но во время его монолога мои мысли, обгоняя друг друга, добавляет куски в незавершенную головоломку, объясняя многое в его странном поведении. Все это время он думал, что я подпустил к нему Шульдиха? Он думал, что мне доставляет удовольствие мучить его, зная все, что происходит у него в голове? Он думал, я знаю, что он…?

– Шульдих ничего мне не докладывает, Ран, – как можно спокойнее отвечаю я. – Потому что я с самого начала запретил ему сканировать тебя.

И снова наступает эта звенящая тишина, во время которой он недоверчиво смотрит на меня.

– Ты хочешь сказать, что…

– Я не знаю, о чем или о ком, – я не удерживаюсь от уточнения, – ты думаешь, Ран. Но сейчас ты лжешь, а я хочу знать правду.

Он вжимается в сидение, опуская голову и пряча лицо за длинными красными прядями. На сей раз он молчит так долго, что я уже не надеюсь на то, что он заговорит. Мне нужно ехать, если я не хочу опоздать на важную встречу. Придется продолжить наш разговор позднее. Я берусь за ключ зажигания, но в этот момент он начинает говорить.

– Я должен тебя ненавидеть, Кроуфорд, – его голос звучит так тихо, что я с трудом улавливаю слова, – каждый день, каждый час, каждую минуту… Но у меня не получается. Что бы это ни было, это сильнее меня… Я не знаю, как это назвать. Это не любовь. Это… Это…

– Одержимость, – подсказываю я нужное слова.

– Одержимость, – соглашается он.

Я снимаю очки и устало тру переносицу. Я всегда считал себя лучше других, ставил себя выше и ценил намного дороже, а когда судьба решает наказать, она делает гордецов слепыми.

– Ты правда этого не знал, Кроуфорд? – уточняет он.

Я молча мотаю головой.

– Кого ты видел во сне в ТО утро? – вместо ответа спрашиваю я.

Теперь он знает, что может солгать, и я даже не смотрю на него. Но вечер откровений еще не закончен.

– Тебя, – еле слышно признается он и, отодвинувшись, прижимается лбом к боковому окну, больше ни на что не реагируя всю дорогу.

Когда я паркуюсь в гараже, он выходит из машины, аккуратно прикрывает дверцу и, ни разу не оглянувшись, исчезает в доме.

Мир не рушится вокруг меня только потому, что он и так уже в руинах.

Я смотрю ему вслед и понимаю, что теперь меня ничто не остановит: я верну его себе.

 

~~~

 

Я возвращаюсь домой очень поздно: сначала переговоры с новым заказчиком, потом – прием у одного из постоянных клиентов. Я знаю, что не стоит отказываться от таких встреч, поэтому мне приходится выдержать светское общество ровно столько, сколько требуют приличия. Но когда я вхожу в темную спальню, почему-то сразу понимаю, что Ран еще не спит. Он лежит на своей половине кровати c закрытыми глазами и не подает вида, что услышал, как я вошел, но я все равно знаю, чувствую, что он прислушивается к каждому моему движению. В чем я не уверен, так это в том, подглядывает он за мной или нет, но начинаю раздеваться нарочито медленно. Впрочем, тут же себя одергиваю, когда это замечаю. Холодный душ – и немедленно! – лучшее лекарство от подобного ребячества и несвоевременного возбуждения, а если не хватит одной воды, то всегда есть еще один способ снятия напряжения.

Мне не помогло ни то, ни другое. Потому что, когда я возвращаюсь в комнату, одного взгляда на Рана оказалось достаточно, чтобы снова почувствовать возбуждение. Я даже начинаю думать, не вернуться ли мне в ванну и повторить только что законченный сеанс мастурбации. Но оказаться рядом с Раном мне все-таки хочется еще больше.

Я ложусь в постель и, устраиваясь под одеялом, в какой-то момент касаюсь рукой его тела. Это прикосновение действует на меня, как ожог. Вспышка пламени от одного только легкого соприкосновения с его кожей. Я был прав: он не спит, потому что мы оба вздрагиваем и на секунду замираем, но в следующее мгновение – я уже сжимаю его в руках, не успевая понять, то ли это я притянул его к себе, то ли он сам рванулся ко мне, а теперь снова сжался, испугавшись собственного порыва. Я вижу только, как играют лунные блики в его широко распахнутых глазах. Я хочу его, и я не созидатель, я – разрушитель. Но сейчас я не хочу ничего ломать. Я не хочу ломать его.

Я чувствую, что он пытается отодвинуться, и еще сильнее прижимаю его к себе.

– Не бойся, Ран. Я не сделаю тебе больно.

Я касаюсь его щеки и поглаживаю бархатную кожу. Тонкие брови поднимаются недоверчивым домиком, и я разглаживаю пальцем эту суровую морщинку. Я верю, что отпустил бы его, если бы дело было только в моем собственном возбуждении, но я отчетливо чувствую его напряженную плоть, прижатую к моему бедру. Облегчение в его глазах, когда я расслабляю объятия, снова сменяется испугом, когда я накрываю ладонью его член.

– Я не сделаю тебе больно, – тихо повторяю я, лаская его плоть через тонкую ткань плавок, и прикасаюсь к его губам.

Он мне не верит. Его губы послушны, но безучастны, и все, что я могу сделать, это показать наглядно, что я действительно не собираюсь причинять ему вреда. Я сползаю вниз, подцепляя резинку плавок, стягивая их. Его сердце стучит так громко, что я слышу этот стук лучше, чем судорожные вздохи, срывающиеся с его губ. Он пытается ускользнуть, но, ворочаясь, только помогает мне обнажить его бедра. Я притискиваю его к себе и замираю, прислонившись лбом к его животу, вдыхая мускусный запах его желания. Его сердце стучит часто-часто, как загнанный в ловушку зверек, отчаянно пытающийся вырваться на свободу. Я усмехаюсь и провожу языком по толстой напрягшейся вене. Он вздрагивает и невольно подается мне навстречу, еле слышным стоном встречая мое следующее движение. Я обвожу языком выпуклую границу обнажившейся головки, и слышу еще один сдавленный всхлип. Его руки ложатся мне на плечи, обжигая кончиками холодных пальцев, и мне хочется согреть моего ледяного Фудзимию…

Я беру его член в рот целиком, решая больше не тратить время на прелюдии. Какой же он сладкий. Почему я так редко доставлял ему удовольствие подобным образом? Всего пару раз за то время, пока он со мной. Я считал, что таким образом наказываю его? Как же я ошибался, ослепнув от ярости на самого себя за то, что испытываю к нему такие странные для меня чувства. Я всегда считал себя бесстрастным и рациональным, но им я просто одержим. В этом мы одинаковы. Вырванное у него признание очень четко подошло и к моим чувствам. Мы просто одержимы друг другом. Так что получается, что я наказывал себя не меньше, чем его. Разве мне не нравится, как его пальцы зарываются в мои волосы, не давая отодвинуться, заставляя поглощать его член так глубоко, как только могу, не теряя при этом контроля? Разве мне не нравится слушать, как звучат его стоны и гневные рыки, когда я сопротивляюсь давлению его рук? Разве мне не нравится его вкус, когда терпкая, густая сперма заполняет мой рот, а он захлебывается собственным криком?

Конечно, мне нравится все, включая и то, что он, с трудом дождавшись, когда я высосу его до конца, притягивает меня к себе и впивается в мои губы, а его глаза при этом шальные и бездонные. И я отнюдь не против, когда он опрокидывает меня на спину и опускается вниз, намереваясь оказать ответную любезность.

Он просто покорный и терпеливый, если его заставить, но когда он хочет этого сам… Это непередаваемо. Он вытворяет языком что-то такое, что заставляет меня терять контроль и стонать в ответ на каждое его движение. Какой-то еще работающей частицей мозга, я боюсь, что сломаю его хрупкие плечи, если буду так вцепляться в них пальцами. Я ослабляю хватку, потому что он сам знает, что мне нравится больше всего. Ему требуется всего несколько минут, чтобы довести меня до ошеломляющего оргазма, а пока я прихожу в себя, восстанавливая не только способность мыслить, но и дышать, он вылизывает меня дочиста, как ласковый котенок, медленно и тщательно. А потом сползает с меня вбок и сворачивается калачиком.

Он что, и правда думает, что я отпущу его на свою половину кровати?!?

Я притягиваю его к себе, игнорируя протестующий вскрик. Теперь мы так же, как и в то злосчастное утро, лежим, обнявшись, наверное, оба пытаясь осознать, что это на нас нашло. Но, черт побери, мне приятно чувствовать его так близко к себе. Я запускаю пальцы в мягкие волосы и начинаю поглаживать его по голове. Он еще какое-то время настороже, но потом расслабляется и засыпает.

Это просто кошмар. В прошлый раз после разлуки я терзал его, как дикий зверь, а сейчас после двухнедельного воздержания растаял от патетичной нежности. Мне определенно нужно отдохнуть. Пару недель в каком-нибудь заснеженном месте. Тишина, треск бревен в зажженном камине, мягкий мех под ногами и ни одной живой души на целые километры вокруг… Идиллия, в которой я свихнусь за несколько дней без Рана…

Нет, лучше я останусь здесь, рядом с ним, и мы начнем все заново.

 

~~~

 

С этой ночи все начинает меняться, но я не могу дать однозначную оценку этим переменам. То, что днем Ран по-прежнему старается держаться от меня на расстоянии, – это плохо, но то, что ночью он не противится нашему сближению, – хорошо. То, что днем я стараюсь держать предложенную им дистанцию, – это слабость, но то, что он почти перестал бояться меня ночами, – несомненно, моя заслуга.

И так во всем, в каждом минусе есть свой плюс, и наоборот. Но я настойчив, а он всеми силами борется с самим собой. После всего, что произошло между нами, я бы не удивился, если его чувства изменились. Но его притягивает ко мне, как магнитом. Конечно, я понимаю, что он не хочет, чтобы все стало, как прежде. Слишком полярны были границы нашего взаимодействия: я единолично властвовал, а он – беспрекословно подчинялся. Теперь мы оба пытаемся расширить эти рамки, но не всегда делаем правильный выбор: он ставит меня в тупик своей нелогичностью, в ответ я начинаю слишком давить на него.

Зато теперь я знаю еще одну причину, почему никогда не обращусь за помощью к Шульдиху. Сделав это, я не только впущу телепата в свои личные дела, но и признаюсь в своем поражении, потому что это будет означать, что я не смог адекватно оценить чувства одного маленького красноволосого котенка и свои собственные. Я не могу никому признаться, что все обернулось по-другому, что с самого начала мы были на одной доске, но каждый играл в свою игру, в соответствии со своими правилами расставляя фигуры и делая ходы, независимо от логики другого игрока. А теперь мы пытаемся придумать новые правила, которые устроили бы нас обоих.

Днем он как всегда прячется за отрешенностью, как за непробиваемой броней, проявляя заинтересованность, только если дело касается его сестры, а ночью снимает маску, переступая через свой страх, плохо скрывая свою уязвимость, щедро делясь со мной своим желанием.

Не могу сказать, что я хочу только помочь ему. Я слишком далек от романтики и никогда не был альтруистом. Он нужен мне, поэтому для достижения своей цели я использую все, что есть в моем арсенале: я начинаю заглядывать в наше будущее.

Видения, как всегда, хаотичны и кратковременны. Они оставляют мне пищу для размышлений, но не дают четких инструкций. Я пока не знаю, что мне делать со смеющейся Айей и бледным Раном, который смотрит на нее с застывшим лицом. Я не знаю, когда и почему Ран будет сидеть в моей машине с таким убитым видом. Почему-то у меня остается четкое ощущение, что это будет еще не скоро. Так что я решаю пока оставить в покое это видение, потому что над другим определенно надо задуматься уже сейчас. Я не знаю, как мне предотвратить вот это: Ран вырывается из моих рук, потом, обессилев, замирает, в его глазах застыл страх, а рот искривлен в немом крике.

Когда я прихожу в себя после этого видения, то все еще чувствую его сведенное судорогой тело подо мной, его пальцы, вцепившиеся в мои плечи… Едва отдохнув, я опять пытаюсь увидеть картинку целиком, но ничего не получается. Я извожу себя снова и снова бесплодными попытками, но добиваюсь только большей реальности происходящего и еще нескольких деталей. Я вижу его приоткрытые, дрожащие губы и абсолютно мертвые глаза.

Если это произойдет, я раздавлю его окончательно. Я истощен, истратив массу энергии на стимуляцию своего дара, и зол на столь мизерный результат моих попыток, но я не позволю этому случиться.

Выпив кофе, я заставляю себя успокоиться и спускаюсь в гараж к машине: пора ехать за Раном в больницу. Этот каждодневный моцион превратился и в часть моего существования, и я вдруг представляю, что в моей жизни больше нет Рана. Никто не бесит меня своим молчанием и безразличием. Никто не занимает мои мысли, как только я отвлекаюсь от работы. Никто не заставляет меня чувствовать то, что глубоко противоречит моей натуре. Мне не надо больше думать, что чувствует находящийся в моей постели очередной мальчик. Не надо искать ответы на вопросы, которых с каждым днем становится все больше…

Я не хочу такой жизни.

Будущее прячется от меня, предостерегая обрывочными, пока непонятными ситуациями. Я готов попытаться обыграть судьбу, но я не дам ему уйти из моей жизни.

Вечером он садится в машину немного взвинченный, но радостный и довольный. Я сам пребываю в самом радужном расположении духа и хорошо помню, насколько подавленным и замкнутым он может быть, поэтому, как только трогаю машину с места, решаю поговорить о чем-то приятном для него.

– Как настроение у Айи?

Я как всегда прав: ему хочется поделиться, но сам бы он никогда не начал со мной подобный разговор.

– О! Ей так понравилась собака, что она сразу же обняла ее… Я совсем немножко помог: игрушка же такая большая…

Мне снова требуется какое-то время, чтобы увязать именно это животное с купленным накануне розовым зверем. Но, тем не менее, я все равно хочу уточнить.

– Она тоже уверена, что это собака?

Он недоуменно смотрит на меня.

– А что же это по-твоему?

Надо было для чистоты эксперимента показать зверюгу Наги, но для себя я и так уже поставил диагноз всей нации: у них слишком больное воображение. Я увожу разговор со скользкой темы, возвращаясь непосредственно к Айе.

– Значит, она довольна?

– Очень! Мне кажется, что такой радостной и веселой я ее еще не видел. Она говорит…

– …не переставая, – с усмешкой заканчиваю я.

– Ну, да! – подхватывает он, но тут же возмущается. – Не смей издеваться…

– Я восхищаюсь твоим терпением, Ран, – перебиваю я всплеск «праведного гнева».

Он пожимает плечами.

– Пусть себе щебечет. Говорить – все, что ей сейчас доступно. Придется потерпеть… Кстати, ее навещает Сакура, представляешь?

– Сакура?

В памяти сразу всплывают обрывочные фразы Айи про девочку, которая навещает ее в больнице. Почему я тогда не обратил на это внимания? Потому что думал о более важном: о Ране.

– Вот уж не думал, что Сакура будет помнить о ней, – продолжает тем временем Ран, – или проникнется дружескими чувствами, особенно после того, что случилось.

Ему не обязательно развивать эту тему. Я тоже прекрасно помню, что Сакура попала в неприятности именно из-за своего сходства с Айей. Но Вайсс тогда удалось спасти обеих девушек.

– Я помню, – не стоит лишний раз детально вспоминать моменты нашего явного профессионального противостояния, похоже Ран с этим согласен. – А ты уверен, что ее чувства – дружеские?

– А какие же еще? – удивляется он. – Сакура – добрая, она не может желать ничего плохого Айе. Я сегодня слышал, как они говорили про платья и туфли… Ужас! А еще Сакура принесла ей какие-то девчоночьи журналы… Айя так обрадовалась… В общем, я рад, что у Айи есть подруга.

Я вынужден согласиться с частью его доводов.

– Конечно, это хорошо, что у нее есть кто-то, с кем она может обсуждать то, о чем не может разговаривать с тобой. Но меня волнует, что это именно Сакура, – честно признаюсь я. – Как она вообще оказалась в этой больнице?

– Не знаю, – Ран пожимает плечами. – У нее ведь только одна почка, она каждый год проходит курс терапии. Наверное, у нее были причины сменить больницу.

Мне не нравится его беспечность, к тому же у нее наверняка были веские причины платить больше за свою ежегодную процедуру. В отличие от Рана, я обязательно выясню какие.

– Но почему ее вообще впустили к Айе?

Ран смущается.

– Я когда-то сам внес ее в список посетителей, его передали в эту больницу вместе с айиной картой. Я совершенно забыл ее вычеркнуть. Перед одной из миссий я отдал Сакуре пропуск и попросил позаботиться об Айе… Глупая была идея. Что бы она смогла сделать в случае моей смерти? Продолжать платить деньги – вряд ли, ухаживать за ней самой – еще абсурднее. Но у меня тогда не было выбора. Наверное, я просто надеялся, что она хоть что-то сделает для Айи…

– Не так уж и абсурдно, – откликаюсь я. – Может быть, в память о тебе она бы и свернула горы.

– Что? Причем тут я? – удивленно спрашивает он.

Теперь моя очередь удивляться.

– Ты не знал, что она влюблена в тебя?

– Кто? Сакура? С какой стати?

Иногда он потрясающе наивен. Я нисколько не сомневаюсь, что он действительно никогда этого не замечал.

– Ран, ты для нее, как рыцарь в сверкающих доспехах, – объясняю я. – Насколько я в курсе, именно ты спас ее от того доктора-экспериментатора и его компании, промышляющей продажей человеческих органов.

– Я? Ее спасли Вайсс! Это вообще была наша миссия, а я предназначил ей роль наживки, нацепив маячок на увозившую ее машину! – возмущается он.

– А разве она об этом знала? – парирую я. – Она видела только одного мальчика-цветочника, рискующего своей жизнью ради ее спасения, и ничего не знала о роли всех остальных.

Ран замолкает только на секунду.

– Но потом-то она узнала! Ну, когда мы спасали ее от вас и Эстет!

Я бросаю на него быстрый взгляд, но это уточнение явно не оказывает на него негативного воздействия. Он просто констатирует факты.

– Это уже не сыграло никакой роли, Ран, поверь мне.

На сей раз он молчит почти до самого дома, а я размышляю, насколько все это унизительно для меня. Теперь, когда я знаю, что в его жизни нет другого мужчины, в роли моих соперниц выступают две маленькие девочки. Одна из них простодушно не скрывает своих прав на него, а другая, по-видимому, вознамерилась сыграть в какую-то более хитрую игру, потому что он не отвечает взаимностью на ее чувства.

– Кроуфорд, ты часом не ревнуешь? – вдруг спрашивает Ран.

– Что?!? – машина виляет, потому что я от неожиданности чуть не выпускаю руль, к тому же умудряюсь прикусить губу. – Какая глупость, – сквозь зубы произношу я.

– Уф, – с притворным облегчением вздыхает он, – а то я уж было подумал, что это нечто большее, чем боязнь потерять свою собственность…

Его глаза смеются. Он что, издевается надо мной?

Я ударяю по тормозам, не доехав до дома всего несколько метров, и притягиваю его к себе. Он и не думает сопротивляться.

Что я делаю, черт меня побери? Это – приличный район, регулярно патрулируемый, между прочим. На улице еще светло, и я безумно рад, что в машине тонированные стекла. Правда, когда я ее покупал, то определенно не представлял, что на ее долю выпадут такие испытания.

– Кроуфорд!!!

Признаться, я сам сначала думал, что все ограничится одним яростным поцелуем, но этот мальчишка так возбуждает меня, что я становлюсь неуправляемым, асоциальным типом. Совсем неконтролируемым и невоздержанным.

В «БМВ» большой салон, но вряд ли проектировщики рассчитывали на возможность подобных акробатических номеров в его недрах. Особенно, если на одном из «акробатов» такие дурацкие, узкие джинсы!!! Я успеваю только расстегнуть их, когда понимаю, что он точно сломает себе спину о руль, если я попытаюсь пересадить его к себе на колени. Но отказываться от него я тоже не намерен. Новая поза нравится ему куда меньше. Я опустил его сидение под тупым углом и перевернул его самого животом вниз.

– Ты сумасшедший!!! – сдавленно смеется он, когда я наваливаюсь грудью на его спину и бедрами трусь о приподнятую попку.

– Ты делаешь меня таким!

Он снова смеется.

Теперь оказывается совсем легко сдернуть джинсы с его бедер, но возникает другая проблема: я не ношу в карманах любрикант и не держу ничего подобного в машине. Можно, конечно, довести его до оргазма, использовав сперму, как смазку, но тогда надо опять как-то перевернуть его, что в нынешнем положении очень затруднительно: я занимаю все свободное пространство, упираясь согнутыми в коленях ногами в пассажирское сидение, а спиной – в панель с бардачком. Он – с раздвинутыми ногами перекинут через спинку, почти касаясь головой заднего сидения. К тому же я никогда не представлял себе, насколько это пикантное зрелище: вздернутая розовая попка с темной полосочкой стрингов ровно посередине на фоне черной кожаной обивки… Думаю, что полностью обнаженная она тоже будет смотреться неплохо. Я стягиваю узкие трусики и подталкиваю его еще выше, а сам, наоборот, опускаюсь. Он ерзает, смущенный своей предельно откровенной позой, но я не даю ему съехать вниз, подхватывая в ладони упругие булочки, чуть раздвигая их, и приникаю губами к маленькой сжатой звездочке. Он хрипло выдыхает и, упираясь руками в заднее сидение, выгибает спину. Я крепко держу его бедра, облизывая мягкую кожу вокруг тугого колечка. Он всхлипывает и подается мне навстречу. Я перемещаю руку под задравшуюся рубашку, поглаживая ребра, и так надавливаю языком на влажную звездочку, что оказываюсь внутри. Совсем чуть-чуть, самым кончиком, но я слышу, как скрипит кожаная обивка под его сжимающимися пальцами.

Я еще сильнее вцепляюсь в его бедра и начинаю трахать его языком, врываясь в тесную норку жестко и ритмично, как можно глубже, щедро смачивая слюной. Он кричит так хрипло и громко, что я удивляюсь, почему еще никто не вызвал полицию, решив, что кого-то убивают в черной машине с тонированными стеклами… Правда, я твердо намерен сначала закончить, а уже потом объясняться с кем угодно и платить штраф за нарушение общественного спокойствия…

– Кроуфорд… пожалуйста…

Я не знаю, о чем он просит: то ли чтобы я продолжал, то ли чтобы закончил с этим и взял его по-настоящему, но, по моему мнению, такой подготовки еще не достаточно. Я отстраняюсь, он жалобно стонет, двигаясь за выскальзывающим из его тела языком, но я встаю на колени, прижимаясь грудью к его спине, и снова впечатываюсь в него бедрами. Черт, я еще даже не расстегнул брюки… Еще немного трения, пока я облизываю два пальца, потом чуть отодвигаюсь и подвожу их к влажному отверстию. Он толкается вниз, сам насаживаясь на них… И пока я вожусь с этой чертовой ширинкой, он ерзает вверх-вниз, то выпуская, то принимая мои пальцы. Он так нетерпелив, что гневно вскрикивает, когда соскальзывает совсем, тут же требуя обратного вторжения. Мне приходится навалиться на него всем телом, чтобы он не соскользнул с сидения вслед за покидающей его рукой. Моя кожа горит в том месте, где обнаженный живот касается его поясницы, но это не идет ни в какое сравнение с тем пожаром, что полыхает еще ниже. Если я сейчас не окажусь внутри него, то кончу через несколько безумных рывков его бедер. Я упираюсь сочащейся головкой в эпицентр огня, нажимая, проскальзывая, погружаясь. Его тело с готовностью принимает меня.

Господи, какой он тесный…

– Кроуфорд!!!

Ну вот, теперь вся улица знает, по крайней мере, одного участника вечернего представления.

Господи, какой он нетерпеливый…

Его бедра тут же начинают двигаться мне навстречу. Я вижу, как напряжены его руки, поддерживающие вес выгнутого тела. Под белой тканью рубашки угадываются тонкие лопатки, и мне хочется пройтись языком, прикусить зубами границу приподнятых крылышек. Я толкаюсь в его тело, одновременно раздирая пуговицы на груди. Они белыми пластмассовыми градинами сыплются на темную обивку, отскакивая и разлетаясь по всему салону. Но мне все равно. Я стягиваю рубашку с его плеча и приникаю губами к обнажившейся коже.

Господи, какой он сладкий…

Он протестующе вскрикивает, но его крик быстро переходит в стон. Он так подается назад, что вынуждает и меня немного отодвинуться. Его рука пробирается к собственному члену, начиная вторить нашему ритму. Я оттягиваю его ворот еще ниже и легко прикусываю обтянутую кожей косточку. Он дергается и всхлипывает, когда я невольно впиваюсь сильнее, чем хочу, а потом задыхается, когда я приникаю губами к поврежденному местечку…

Ран, Ран, Ран… Может быть, я шепчу его имя вслух, или же оно просто пульсирует кровью в висках. Сейчас важно только то, что мы сплелись, соединились, как будто став единым целым. И когда он кончает, мое тело вздрагивает вместе с его, хотя я все еще не достиг своего освобождения. Его голова бессильно падает на руки. Я слышу шелест его волос, скользящих по сидению от каждого моего толчка, и его рваное дыхание. Я чувствую дрожь, сотрясающую все его тело, и вонзаюсь в него еще сильнее. Он вскидывается с громким криком и так сжимается внутри, что я взрываюсь, почти освобождаясь одним мощным всплеском, но, конечно, еще какое-то время врываюсь в его тело снова и снова.

А потом я сажусь на пятки и притягиваю его к себе. Он мягок и послушен, как тряпичная кукла. Но когда его голова запрокидывается мне на плечо, и я ловлю его губы, они распахиваются мне навстречу, а запрокинувшаяся рука давит на мой затылок, не давая разорвать поцелуй. Я крепко прижимаю его к себе, поглаживая втянутый животик и выступающие ребра. Наверное, подобная худоба должна выглядеть безобразно, но у него даже она кажется завораживающе привлекательной…

– Нам лучше дойти до дома, Ран, – шепчу я, когда он переводит дыхание.

Его взгляд долго обретает осмысленность, зато потом глаза угрожающе сужаются.

– Ты порвал мою новую рубашку, Кроуфорд.

– Обещаю купить другую, если тебе не удастся заново пришить к ней пуговицы, – усмехаясь, отвечаю я.

– Ты думаешь, что я буду собирать их по всей твоей машине? – возмущается он.

Я не думаю, я знаю, что могу заставить его это сделать, как и вычистить испачканную его спермой обивку, но мойщики справятся с этим гораздо лучше, а об участи рубашки мы подумаем завтра. Я приподнимаю его голову за подбородок и смотрю в бесовские глаза.

– Пожалуй, я лучше куплю тебе рубашку на молнии.

Если мы сейчас не начнем одеваться, то так и не дойдем до дома. Его пальцы мягко сжимают мой затылок, а в глазах – явный вызов.

– Если тебе так понравилось в машине, Фудзимия, почему бы нам не повторить?

Вот теперь мы точно продолжим только в спальне.

 

~~~

 

Я загоняю машину в гараж, и мы заходим в дом. Ран прямиком несется на второй этаж менять рубашку, явно радуясь, что никто не встретился ему на пути. Мой же костюм не испорчен, только слегка помят, поэтому я поднимаюсь наверх намного медленнее.

Немец бесшумно появляется из темноты, как черт из табакерки, вставая у меня на пути.

– В чем дело, Шульдих?

– Ты мне должен, Брэдли, – хитро улыбается телепат.

Я, нахмурившись, смотрю на него.

– Интересно, за что?

– А кто, по-твоему, сделал обитателей целого квартала слепыми и глухими, чтобы ты мог спокойно оттрахать своего котенка?

Только этого мне не хватало: быть должником кого бы то ни было никогда не входило в мои планы.

– Простого «спасибо», будет достаточно? – холодно интересуюсь я.

– И это все?

– Шульдих, ты же знаешь, насколько плачевна участь тех, кто пытался меня шантажировать. Я не желаю тебе такой судьбы, – мягко говорю я и совсем ласково добавляю, – пока не желаю.

Телепат хмыкает и поворачивается навстречу спускающемуся Рану, одетому в нежно-лиловую футболку.

– Ты знаешь, что тебя трахает жмот?

Котенок поджимает губы, и отвечает вопросом на вопрос.

– Разве? А я думал, что это Кроуфорд…

Эти двое стоят друг друга.

 

~~~

 

Как я и думал, эйфория медленно сходит на нет. Он все чаще задумывается, уставившись в пространство невидящими глазами. За ночь мне удается его расшевелить. Утром он проводит время в тренировочном зале, и хотя я, как назло, так занят работой, что не могу к нему присоединиться, до обеда он тоже умиротворен. Потом я отвожу в больницу спокойного и вполне довольного жизнью юношу, а вечером в мою машину садится издерганный, замученный мальчишка, и мне опять приходится прилагать усилия, чтобы привести его в себя.

Я знаю, кто виноват в его преображении: темноволосая девочка, заставляющая его думать о будущем, которое он себе не представляет. Она заставляет его разрываться между двумя людьми, которые ему дороги, и он никак не может сделать свой выбор. Думаю, что он хочет остаться со мной, но считает это предательством по отношению к сестре.

Я не знаю, насколько в этом замешана Сакура, как часто он «случайно» застает ее рядом с сестрой и что она говорит ему, потому что теперь он не разговаривает со мной. Я задаю вопросы, но получаю только односложные ответы.

Я знаю, что никуда не отпущу его, даже если он сделает выбор не в мою пользу. Я удержу его деньгами, угрозами, в конце концов, я прикую его цепью, чтобы он не мог выйти из дома, но это сломает его окончательно. Это даст мне власть над ним, но никогда уже не сделает моим добровольно.

Я начинаю жалеть, что Вайсс тогда удалось спасти Сакуру, и что Айя очнулась. Если бы одна из девушек погибла еще тогда, а другая умерла в больнице, Ран пережил бы утрату первой, а со временем бы смирился и со второй потерей. Хотя мысль насчет Айи абсурдна до предела: если бы ее не было в живых, вряд ли бы я нашел способ удержать Рана рядом с собой. Так что Айя мне нужна живая, но вот Сакура… Жаль, что я не могу избавиться хотя бы от нее: Ран мне этого не простит. Я вынужден ждать развития событий, потому что кроме того, второго моего видения, я не вижу ничего серьезного. Только мелькающие лица двух темноволосых девушек, обрывки их ничего незначащих разговоров и замкнутое, бледное лицо Рана. Я вынужден ждать, но я должен быть готов к любому повороту событий, поэтому приказываю Шульдиху следить за Сакурой. Я хочу знать, что затевает глупая девчонка, решившая состязаться со мной.

Телепат не слишком доволен своей новой «миссией»: неинтересная мишень, но играть с чужими мозгами для него не просто работа, это – его развлечение. Через несколько часов он с упоением рассказывает мне даже то, что Сакура уже не помнит, и то, что только промелькнуло в ее голове.

– Хочешь, чтобы я заставил ее что-нибудь сделать? – предвкушая игру, спрашивает немец.

– Пока нет, – гашу я его энтузиазм. – Пока просто присмотри за ней.

Я не говорю ему, что не собираюсь натравить его на нее, как бы мне этого не хотелось. Это унизит меня в глазах Рана, если он узнает. Это даст в руки телепата козырь против меня. Я намерен придумать более утонченную месть.

Как я и предполагал, она все еще влюблена, и отчаянно ищет способ приблизиться к нему. Она иногда заглядывала в палату к Айе, поэтому узнала, что девочку перевели в другое место. Интересно, что бы она сделала, если бы у родителей не хватило средств оплатить ее профилактический осмотр в новой клинике? Думаю, что скоро мне предстоит узнать, насколько упряма и настойчива эта девушка.

Хотя на данный момент я знаю про Сакуру все, Ран тоже был прав: она не думает, что делает что-то плохое. Этим можно оправдаться только в глазах такого наивного романтика, как мой красноволосый котенок… Мне же глубоко плевать на ее мотивы, мне все равно, что она не понимает, что использует свою свежеиспеченную подругу, меня волнует только одно – ее целью выбран Ран. Тот, кто принадлежит мне и кого я не намерен уступать.

Теперь я предупрежден и готов к развитию событий, но тут назревает очередное выездное задание. Всего на пару дней, но я не хочу уезжать. Предвидение молчит, Шульдих не сообщает ничего нового о Сакуре, но моя интуиция не дает покоя: мне не надо оставлять его одного.

Но я должен уехать.

 

~~~

 

Я звоню ему по несколько раз в день в разное время, задавая вопросы, на которые не получаю желаемых ответов. Но я и не жду от него доверительных бесед по телефону. Мне достаточно слышать его голос, чтобы понимать выбит он из колеи или нет. Все намного лучше, чем я ожидал. Даже по вечерам его голос звучит более-менее спокойно. Я уже начинаю думать, что, живя в окружении такого количества неуравновешенных личностей, и сам заразился неврастенией, но первое, что я делаю, когда самолет приземляется в токийском аэропорту – звоню и говорю, что сам заберу его из больницы. Он ничем не выдает своего удивления – он уже выезжает, значит, мне придется добираться до больницы на такси, чтобы потом вернуться с ним в одной машине – и просто соглашается.

Мы выходим через VIP зал. Я смотрю на свое отражение в зеркальной перегородке: высокий темноволосый европеец со слегка осунувшимся лицом и скрытым за стеклами стильных очков беспокойством в глазах. Мне хочется поторопить улыбчивых таможенников, хотя для нас процедура и так будет предельно короткой. К тому же особо спешить не имеет смысла: я знаю, что не должен ничего предотвращать. Я должен оказаться рядом с ним, когда он выйдет из больницы, не раньше, и от этого мне совсем тошно.

Шульдих идет рядом, я чувствую, что он все время косится на меня, но ничего не говорит. Фарфарелло и Наги тоже следуют за нами молча. Несмотря на личные недостатки, каждый из них четко знает, когда не надо высовываться. Мы действительно команда, мы чувствуем настроение друг друга. Мне же сейчас не нужны ни пустые разговоры, ни обычный обмен колкостями.

Мне нужно переждать еще несколько часов.

 

~~~

 

Я жду его в машине, а когда он выходит на крыльцо, понимаю, что не зря опасался. Он прижимает к груди рыжий свитер, а его лицо в обрамлении ярких волос совершенно белое. Его догоняет Сакура, но он останавливается только тогда, когда она хватает его за рукав. Я вижу, что он не слышит ее, хотя смотрит ей прямо в лицо. Девушка что-то с жаром говорит, но он никак не реагирует на ее слова. Он спрятался в свою раковину и застыл. Я уже намереваюсь выйти, но тут он поворачивается, даже не дождавшись, когда она договорит, и спускается с крыльца. Девушка упрямо преследует его, но я открываю изнутри для него дверцу, и Сакура замирает на месте, беспомощно глядя, как он устремляется к машине. Наверняка, она считает, что он заходит в клетку к голодному тигру, забираясь в непроницаемый салон большой черной машины. Я же считаю, что это я спасаю измученного долгим гоном зверька от настырной борзой…

Вот и второе мое видение: Ран сидит в моей машине с абсолютно убитым видом. Мертвецки бледное лицо с крепко сжатыми губами и застывшим взглядом, и только его руки дрожат, стискивая оранжевый свитер.

– Что случилось, Ран?

Больше всего я не хочу сейчас услышать безразличное «ничего». Тогда он вряд ли что-то расскажет сам, а если заставить его говорить – от этого никому легче не станет. Но он не настаивает на молчании.

– Я принес ей свитер, – он по-прежнему смотрит прямо перед собой. – Я хотел показать его ей… А она сказала, что он никогда ей не нравился, – он сглатывает и начинает немного покачиваться в такт своим словам. – Она засмеялась, – он пытается хихикнуть, но этот смешок получается похож на сдавленный всхлип, – сказав, что лучше бы я сохранил ее красное кимоно или желтую блузку… Ту, что подарила ей мама ко дню рождения… – Его голос срывается и он судорожно втягивает носом воздух. – Я вытащил его из-под обломков дома, после того, как ее увезли в больницу. Я вернулся на пепелище и нашел его… Там были одни обломки… Одни обгорелые обломки… А он уцелел…

Я рывком прижимаю его к себе, в первый раз в жизни слыша, как он плачет. Отчаянно, надрывно, горько. Истерика не в счет, тогда он смеялся до слез, а теперь рыдает в голос, уткнувшись носом мне в шею. Его слезы горячие, как вылетающие из костра искры, и такие же безжалостные, как пепел, заметающий после пожара то, что еще недавно было чей-то жизнью.

Я обнимаю его за вздрагивающие плечи и жду, пока он выплачется до конца. Хорошо, что сейчас он не видит моего лица. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не скрипеть зубами от злости, и внутри меня все клокочет от ярости.

Она ничего не поняла, глупая девчонка. Даже если ей фактически 13 лет, как можно быть такой идиоткой? Она действительно видела только нелюбимую тряпку в его руках или так неуклюже пошутила? Представляю себе ее реакцию, если бы он принес те самые сережки, которые когда-то купил ко дню ее рождения. Та, что хранилась в ее ладони, была бы яркой и новой, а та, которую носил он – старой, поцарапанной и тусклой. Хорошо, что он не смог их сохранить. Одна сережка потерялась во время ее похищения, а вторую раздробила пуля во время одной из его последних миссий. Он снял ее, но я уверен, что он по-прежнему где-то хранит ее останки. Но свитер ему удалось сберечь.

Сегодня он принес Айе последний символ своей веры, который все эти годы держал его на плаву и давал силы жить. Его фразы сбивчивы и обрывочны, но я-то могу себе представить, что он испытывал на самом деле, когда на пепелище ему удалось найти нетронутой именно ее вещь. Я могу понять, что для него значит эта поношенная рыжая тряпка, которую он прижимает к груди, теребя пальцами колючую шерсть.

Но эта девочка не увидела ничего из того, что должна была увидеть. Она, сама того не понимая, оттолкнула его. Что очень хорошо для меня, но чересчур болезненно для него.

Еще несколько лет назад для него все было четко и ясно. Если бы Айя очнулась тогда, да даже на месяц раньше, чем это действительно случилось, у него не было бы ни тени сомнения в собственном выборе. Но теперь все изменилось. Он в постоянном разладе с самим собой. Он принес ей этот свитер, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся веру, а она не приняла его жертвы.

Я успокаиваю себя только тем, что если бы она поступила так, как он от нее ожидал, это все равно ничего бы не изменило. Его бы не постигло разочарование в сестре, но выбор для него не стал бы легче.

Его рыдания становятся тише, хотя слезы по-прежнему жгут мою шею. Но теперь он чаще вздыхает, чем всхлипывает. Теперь он сможет услышать мои слова.

– Ран, послушай, она – ребенок, а дети жестоки. Они говорят то, что приходит им в голову, не всегда задумываясь о том, какую боль причиняют их слова. Не жди от нее взрослых мыслей.

Он все еще плачет, но уже беззвучно, чтобы не пропустить ни слова из того, что я говорю.

– Она вырастет и все поймет. А пока постарайся принять ее такой, как она есть.

– Я принимаю! – слабо протестует он.

– Нет, Ран, – мягко возражаю я. – Ты любишь тот образ, что создал сам. То, что ты помнишь о ней, то, какой ты представлял ее. Ран, она другая. Не хуже, не лучше. Просто другая. Постарайся полюбить ее настоящую.

Он затихает совсем. Сидит тихо, как мышка, уткнувшись в меня и переваривая услышанное. Если бы я только был уверен, что он сделает правильные выводы, может быть, тогда бы и мне стало легче. Но почему-то мне кажется, что это только начало нового витка, а не конец этой туго закрученной спирали.

Наконец, он глубоко вздыхает, мягко выпутывается из моих рук, отстраняется и откидывается на спинку своего сидения.

– Поехали домой, – негромко просит он.

Я послушно трогаю машину с места, не акцентируя внимание, что он впервые назвал то место, где живет вместе со мной домом. Может, это только ответная реакция на поступок Айи, а может быть наконец-то высказанное вслух очень странное для него признание. Думаю, он давно знает, где его дом, но подсознательно не хочет с этим смириться.

В этом есть и моя вина: я ни разу не давал ему понять, что считаю мой дом и его домом тоже.

 

~~~

 

Всю дорогу он молчит, опустив голову. За длинными прядями я совсем не вижу его лица, и поэтому не знаю, чего ожидать от него. Он непредсказуем. Могу только предположить, что вряд ли он думает об убийстве своей сестры, а Сакура, к сожалению, еще ничем ему не насолила. Но то, что результаты этих размышлений каким-то боком обязательно коснуться меня, не подлежит сомнению, и почему-то я твердо уверен, что мне это не слишком понравится…

Он выходит из машины, заходит в дом и с обреченной решимостью тащится прямиком через холл к задней двери. Именно такое странное определение возникает у меня, когда я следую за ним. Это не та мрачная решимость, с которой Абиссинец шел на миссию, и не та обреченная покорность, с которой потом он подчинялся мне. Это именно сочетание этих двух состояний, и мне оно определенно не нравится. Я вижу, как на заднем дворе он поднимает крышку мусорного бака и, выбросив туда свитер, очень аккуратно опускает ее на место. Не сомневаюсь, что теперь он поднимется в спальню, отыщет огрызок своей сережки, и его постигнет та же участь.

Я стою у двери, он, не поднимая головы, возвращается обратно и, только чуть ли не наткнувшись на меня, медленно поднимает глаза. В его взгляде усталость, боль, обида… Все то, что убивает его изнутри. Несколько месяцев назад он вошел в мой дом, наступив на свою гордость, склонивший голову, но не сдавшийся. Тогда он подчинялся, но был готов сбросить оковы в любой момент. Пока его ломал только я, у него хватало сил сопротивляться, но проснувшаяся Айя с успехом довершила то, что я уже делать не хотел.

– Она ребенок, Кроуфорд, но я-то взрослый. Строить воздушные замки и рисовать придуманные образы… Какая глупость, правда? Ничего этого нет. Я постараюсь это запомнить.

Я обязательно с ним поспорю, но не сейчас. Никогда не надо пытаться переубедить его в первые минуты принятого решения. Надо аргументировано и спокойно доказывать ему его ошибку. Похоже, мне придется потратить на это немало времени.

 

~~~

 

Теперь мне не удается его «расшевелить» даже ночью. Конечно, он зажигается в ответ на мои ласки, но так же быстро остывает. Его глаза оживают только на те недолгие минуты, когда он принадлежит мне целиком и безраздельно, но как только окружающая действительность снова начинает для него существовать, вместе с ней возвращается и его отрешенность. Мы почти не спим, наверное, только временами проваливаясь в забытье, но мне кажется, что я всю ночь перебираю его мягкие волосы, а его ресницы, моргая, щекочут мне кожу на груди. Утром, как только я пытаюсь подвинуть его и встать, он тут же поднимает голову и смотрит на меня воспаленными, бессонными глазами.

– Ты всю ночь не спал. Почему?

Можно придумать какую-то отговорку, но сейчас я немного не в форме, чтобы умело притворяться. Мне еще понадобятся силы, чтобы не ударить лицом в грязь перед своей командой и парочкой клиентов.

– Потому что я хотел быть рядом с тобой.

– А теперь?

И еще говорит, что он взрослый…

– А теперь мне нужно работать, Ран, – я все-таки встаю, наклоняюсь над постелью и укрываю его вздрогнувшие плечи. – А тебе нужно поспать.

Я чувствую спиной его взгляд, когда направляюсь в ванну. После холодного душа в моей голове проясняется, и все становится на свои места. Мне не нравится, что я становлюсь настолько патетичен после одной бессонной ночи, но когда я выхожу из ванной, то окончательно признаю, что не жалею ни о чем: Ран спит, обняв мою подушку, крепко прижав ее к себе. Его лицо бледнее обычного, но спокойно.

Я одеваюсь и отправляюсь за кофе. Пожалуй, я немного скорректирую свой день: решу все не терпящие отлагательства вопросы, а потом выкрою себе несколько часов для сна. Мне понадобятся силы, ведь вечером он снова вернется из больницы…

Несколько минут я с удовольствием размышляю, с какой бы радостью приказал Наги устроить эпицентр землетрясения именно под этим зданием, а потом все-таки отправляюсь в кабинет.

Пожалуй, стоит немного подкорректировать ситуацию, она начинает отнимать у меня слишком много сил и нервов.

 

~~~

 

Я не замышляю ничего противозаконного, я не даю в руки Шульдиха компромат на себя, я в любой момент могу рассказать Рану о причинах своего приказа (но лучше бы этого не делать!). Я хочу, чтобы сегодня он не встретился с Сакурой. Желательно, чтобы она даже не увиделась с Айей. Пусть брат с сестрой останутся только вдвоем. Так ему будет легче ее простить. Хотя не сомневаюсь, что он уже простил. После моих слов, Ран будет смотреть на нее другими глазами, по-новому оценивая каждый неловкий жест, каждый взгляд, каждое слово. Он будет пытаться увидеть и понять эту новую для него Айю. Если рядом не будет свидетелей, способных невольной репликой сместить акценты, то он переживет этот вечер относительно спокойно. А завтра ему будет уже легче вынести их обеих.

Я запрещаю Шульдиху играть с ней всерьез. Он дуется, но идет выполнять приказ. Мне все равно, что он ей устроит: отправит на шопинг, спровадит в кино, организует встречу со старыми друзьями – это все вполне безобидно. Никаких галлюцинаций, кошмарных снов и головной боли на утро. Меня не в чем упрекнуть.

Через пару часов Шульдих бесшумно проскальзывает в кабинет и вольготно раскидывается на диване. Я молча смотрю на него, ожидая отчета.

– Она выиграла двухдневную поездку в Киото… Ну, да. Я взял с собой на прогулку Наги, – отвечает телепат на мой недоуменный взгляд, и продолжает, – По дороге в больницу ей захотелось пройти через парк, в парке – зайти в тир, в тире посчастливилось выбить главный приз. Хозяин в трансе: гнутым-то ружьем. Девочка счастлива: такая халява.

Наверняка рыжий задумал нечто подобное еще дома, раз взял с собой телекинетика, а на месте разыграл представление со всей присущей ему тягой к театральности.

– Сейчас она бежит оформлять бумажки для поездки, но думает зайти к Айе, предупредить об отъезде.

Я хмурюсь.

– Зато она уезжает завтра утром, и ее не будет двое суток, – напоминает телепат.

– Пусть навестит Айю до Рана или когда его там уже не будет, – решаю я.

– Бюро добрых услуг дядюшки Шу всегда к твоим услугам, Брэдли, – ехидничает Шульдих, широко улыбается и так же бесшумно, как вошел, выскальзывает в коридор.

Два дня без Сакуры. Пожалуй, немец заработал маленькую премию.

Я вижу, что Ран еще никогда не отправлялся к сестре с такой неохотой. Если бы у него было чуть меньше гордости и упрямства, чувства долга и преданности, он бы пропустил сегодняшний визит. Но даже если у него и мелькает такая мысль, он не дает себе пойти у нее на поводу. Даже не позволяет себе сократить время посещения, следуя давно установленному графику.

Но, как я и надеялся, когда мы вечером едем домой, он, по крайней мере, не взвинчен. Только молчалив и задумчив. К моему сожалению, я не могу понять, сыграло ли в этом свою роль временное устранение Сакуры или им с Айей действительно помогло, что они остались вдвоем. В любом случае, я считаю, что это никак не повредило.

Если бы он еще и захотел разговаривать со мной…

Но мне не занимать терпения, так что к этому я подтолкну его завтра.

 

~~~

 

Абсолютное большинство клиентов предпочитают вести переговоры с утра, я тоже не имею ничего против такого расклада. Поэтому обычно выкраиваю время для тренировки во второй половине дня. Для меня физическая нагрузка, как ни странно, способствует еще большему приливу энергии. К тому же Ран как раз в больнице, и никто меня не отвлекает.

Но сегодня я решаю изменить распорядок, отправившись в зал утром.

Я останавливаюсь в дверях, глядя на его тонкую фигурку в белом кимоно. Он стоит спиной и еще не видит меня, поэтому продолжает свою тренировку. Я без труда узнаю изменчивую пластику годзю-рю. Он плавно перемещается по татами, заканчивая движение резким ударом. Ни одного лишнего шага, все четко рассчитано и выверено, ни одного лишнего звука, только взлетающие красные пряди и еле уловимое колебание рассекаемого воздуха в момент удара, когда я бесшумно приближаюсь к кромке мата. Но он чувствует постороннее присутствие и резко останавливается, чуть повернув и наклонив голову. Я не отступаю, хотя через долю секунды его рука замирает в дюйме от моего лица.

– Ты обещал мне спарринг, – безапелляционно заявляю я.

Он удивленно вскидывает брови, но не спорит, отступая в центр, уступая мне немного места.

– Контактный бой? – интересуется он, исподлобья глядя на меня.

Это так символично: он в белом, а мое кимоно – черного цвета. Видимо, именно это способствует его насупленности.

– Конечно, – подтверждаю я с такой интонацией, что он краснеет.

Но тут же так забавно злится, что я улыбаюсь. Теперь он точно принимает бой, первым бросаясь на меня. Конечно, я легко уклоняюсь от удара.

Вообще-то я предпочитаю дакэн-дзюцу. Это – почти бокс, приправленный японским колоритом. Но не в этот раз. Наши силы и возможности слишком неравны, он так пластичен и красив, к тому же сам настаивал на контакте…

Наверное, он надеется, что, оставив в своем распоряжении целый арсенал, включая удары в пах, сможет меня достать. Но об этом мы не договаривались…

Это больше похоже на танец, чем на поединок. Он пытается ударить, я уклоняюсь и через мгновение – он в моих руках, спиной к моей груди, сопя и вырываясь. Я смеюсь и выпускаю его на свободу. Снова удар, опять легкий уход и такой же молниеносный захват.

– Так не честно, Кроуфорд. Ты все знаешь наперед, – тяжело дыша, рычит он.

– Никто не говорил о честности, – шепчу я, пока он дергается в моем захвате, его ушко – такая лакомая мишень под моими губами. – Я знаю далеко не все. Просто ты бесишься, а я спокоен, – и снова отпускаю его.

Он отскакивает на несколько шагов, замерев в оборонительной позиции, и смотрит на меня. Он мокрый, как мышь. Куртка кимоно распахнута на груди, почти развязался пояс. Наверное, он возбужден не меньше меня, потому что когда я делаю к нему стремительный шаг, сначала распахиваются его глаза, а уже потом напрягаются для защиты руки.

Последние па, его ненужный рывок и мой плавный уход, жесткая подсечка, и он оказывается на мате, тяжело дыша, вымотанный тренировкой и придавленный моим весом.

– Что ты хочешь, Кроуфорд? – с вызовом говорит он, приподнимая подбородок.

Конечно, он чувствует, что я хочу. Я не могу приказать своему телу не реагировать на него. Но в моих силах не подчиниться этому примитивному желанию. По крайней мере, сразу.

– Поговори со мной, Ран.

Его глаза изумленно распахиваются, недоверчиво глядя мне в лицо. Я касаюсь его щеки, поглаживая разгоряченную кожу. Еще секунда, он сбрасывает меня и сбегает из зала. Видимо, совместный душ придется отложить. Жаль, но мы обязательно вернемся к этой приятной процедуре позднее.

 

~~~

 

Он не спускается к обеду, но я не иду искать его: сейчас он только разозлится, если я попробую давить на него. Котенок любит думать, взвешивать и делать выводы. Сегодня я снова озадачил его, сделав не то, что казалось самым естественным. Пусть он прибавит очередной плюс в мою пользу.

Я встречаю его только у машины, и по дороге останавливаюсь у какого-то ларька, где, не особенно выбирая, покупаю первый попавшийся сэндвич. На мой вкус, эта пища ужасна, но я не могу оставить его голодным еще на несколько часов, а заставить его поесть в более достойном месте сейчас просто невозможно. Даже находясь на грани голодного обморока, Ран не захочет задержаться по дороге к сестре. Так что я молча сую ему в руки сэндвич и бутылку минеральной воды, он безропотно принимает еду, но как только мы отъезжаем, так вгрызается в бутерброд, что я задумываюсь, почему не купил побольше этой отравы? Видимо, подсознательно пощадил его желудок, чтобы Ран дожил до вечера, когда сможет поесть что-нибудь более приличное.

На этот раз я выбираю маленький европейский ресторан, и столик, отгороженный от соседних высокими перегородками и тяжелой занавесью от общего зала. Музыка не навязчива, а легкий гул голосов удивительным образом только подчеркивает нашу обособленность. В зале полумрак, и горящая на столе свеча подсвечивает его лицо, делая кожу золотистой. Четко обозначенные тени так заостряют черты, что он кажется совсем юным и несчастным.

– Чего ты добиваешься от меня, Кроуфорд?

Маленькие язычки пламени дрожат в его темных глазах, делая их еще более завораживающими.

– Слежу за тем, чтобы ты не умер с голоду.

Он поджимает губы и недовольно мотает головой.

– Ты знаешь, что я имею в виду!

Еще я знаю, что он устал быть призом и игроком одновременно, измучен постоянной борьбой с самим собой, но упрямства ему по-прежнему не занимать.

– Я не могу делать что-то просто так?

Риторический вопрос, на который мы оба очень хорошо знаем ответ.

– Ты – нет, – твердо заявляет он. – Так что ты еще хочешь от меня?

Раз он так настаивает, придется выложить карты на стол. Но это только один кон в нашей игре, не первый и не последний.

– Тебя, Ран.

Он удивляется всего на секунду, а потом пренебрежительно фыркает и откидывается на спинку мягкого стула.

– Ты и так меня получил, Кроуфорд. Это – исполнившееся желание.

Теперь моя очередь отрицательно покачать головой.

– Еще нет.

Он тоже прекрасно понимает, что я имею в виду, и хмурится. Но, по крайней мере, на его лице нет такого выражения, как будто ему предложили продать свою душу дьяволу.

Ужин съеден, молчание бесконечно, но когда я уже совсем было собираюсь попросить счет, он снова задает вопрос.

– Почему, Кроуфорд?

Он повернул ситуацию: теперь я в том положении, что могу солгать, могу что-то придумать, но так же, как и он, выбираю признание.

– Одержимость, Ран, – судя по тому, насколько он ошарашен, этот вариант никогда не приходил ему в голову. – Мы больны одной болезнью.

Я накрываю его мнущую салфетку руку и мягко сжимаю ее. Тонкие пальцы вздрагивают, застывают, но потом расслабляются под моей ладонью. Наконец, он вспоминает, как дышать, моргать, хмуриться, и снова золотистые всполохи мерцают в глубине его глаз, которые кажутся мне подозрительно яркими.

– Поехали домой, Ран.

Он опускает голову, что, как я уже хорошо понял, в нашем случае означает согласие.

 

~~~

 

На улице – непроглядная темень, но на самом деле еще нет и девяти, к тому же мне еще надо ответить на пару писем и посмотреть кое-какие бумаги. Я направляюсь в кабинет, оставляя Рана в гостиной. Усевшись за стол и включив компьютер, я начинаю отвечать на письма, очень скоро я слышу, как приоткрывается дверь, но еще несколько секунд не отрываюсь от монитора. Потом я смотрю на застывшего на пороге Рана, и снова отвожу взгляд. Со стороны все выглядит так, что я занят еще больше, чем до его прихода, но на самом деле теперь я слушаю, что делает он. Собачка тихо защелкивается, когда он прикрывает дверь у себя за спиной. Его мягкие шаги почти бесшумны, только скрипит кожаный диван, когда он усаживается на него, поджимая ноги. Я поднимаю голову, и наши глаза встречаются. Он устроился по-другому: свернулся калачиком на боку, положив голову на круглый подлокотник.

– Я не мешаю тебе?

– Нет.

Он кивает и прикрывает глаза. Я еще какое-то время смотрю на него, а потом возвращаюсь к прерванному письму. Я смотрю на набранный текст, но разум отказывается понимать смысл. Я слушаю его ровное дыхание, и думаю о том, что все-таки добился своего: он пришел ко мне сам, сделал еще один шаг мне навстречу. Я поднимаю глаза и вижу, что он тоже смотрит на меня, внимательно и всепонимающе. Я могу опять сделать вид, что работаю, могу, как раньше, подозвать его к себе… Но я отодвигаюсь от стола и направляюсь к нему. Его ноги поджимаются еще больше, когда я опускаюсь на диван. Я устраиваюсь поудобнее, а потом переворачиваю его и притягиваю к себе. Он то ли протестует, то ли тоже пытается занять удобное положение, но через какое-то время его голова устроена на моих коленях, а я, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, поглаживаю его по мягким волосам. Его ладонь лежит на моем колене, сначала неподвижно, потом я чувствую, как его пальцы скользят по моей ноге, и открываю глаза. Он разглаживает заутюженную стрелку, явно о чем-то размышляя.

– Айя попросила прощения за то, что расстроила меня, – тихо говорит он. – Еще вчера. Но, знаешь, мне кажется, она так и не поняла, почему я расстроился. Просто, увидев мою реакцию, почувствовала себя виноватой.

А я чувствую себя подозрительно счастливым и довольным. Предпочитаю думать, что это от того, что мне действительно удалось его разговорить, а не потому, что меня радует еще и сам факт его присутствия.

– Ничего, когда-нибудь она действительно поймет, – объясняю я, – а пока хорошо уже то, что она заметила, что сделала что-то не так.

Он еле заметно кивает и продолжает с той же интонацией:

– Кроуфорд, думаешь, что у нас что-нибудь может получиться?

– Мне бы очень этого хотелось, Ран, – тем же тоном отвечаю я.

Наконец он замечает, во что превратил некогда аккуратную стрелку на моих брюках и замирает. Я тихо смеюсь, взъерошиваю его волосы и потягиваюсь.

– Мне нужно отправить еще одно письмо, Ран.

Он приподнимается, давая мне встать.

– Ты не помешаешь, если подождешь меня здесь, – уточняю я, усаживаясь за компьютер, а он снова сворачивается на диване.