Солнце, я становлюсь твоим лучом,
Я режу кожу и оголяю нервы непритворно...
Ночные снайперы. «Солнце».

 

Иногда Йоджи Кудо думает, что не готов умереть. Иногда он думает, что готов сразиться за свою жизнь, какой бы она ни была. Эти простые истины приходят в его голову на миссиях, горячие и ослепительные, как блики света на стальной проволоке. Тело движется за серебряной нитью, танцуя. И жизнь в нем празднует победу над смертью.

А позже, ночью, когда холодные простыни на узкой кровати вытягивают тепло из его тела, и эйфория оборачивается отчаянием, тихо-тихо, не скрипнув дверью, в комнату проскальзывает девичья фигурка. Садится на его ноги, кладет ладони на грудь...

– Открой глаза, Любимый. Разве ты не рад мне?

 

Йоджи любит девушек. Девушки любят его. Он улыбается дни напролет. Улыбка не сходит с его лица. Он лучится счастьем, выметая мусор со склада, стоя за кассой, флиртуя с покупательницами, поливая цветы. Он улыбается, пока не чувствует, что теперь убрать улыбку с его лица может только прямой удар в челюсть или алкоголь. Йоджи жаль своих зубов, он заплатил бешеные деньги за половину из них. Поэтому он пьет.

Рано утром, когда Кудо добирается до Конеко и похмелье уже вываривает его кровь в кислоту, никто не дал бы за его улыбку и пары йен. Йоджи бледен, волосы неопрятно висят вдоль впалых щек, дорогая одежда выглядит еще более пошло, чем рабочий наряд уличного хаслера. И жизнь не нужна ему.

Кому вообще нужно это дерьмо, думает он. Но где-то глубоко в сплетении красной проволоки кровеносных сосудов, где-то очень глубоко Йоджи Кудо не готов умереть.

 

В городе жара. Трупы начинают разлагаться сразу, как только катана Айи завершает движение. Йоджи не нравится этот запах: тошнотворный, сладкий. Запах цветов и тления.

С каждой миссией Йоджи все хуже. Бессонница и жара ломают что-то внутри его тела и рассудка. Его лихорадит. Эйфории больше нет. И выходя из очередного здания со стенами в пятнах и полосах крови, он готов рухнуть на колени, цепляясь ногтями в горло. Заползти обратно, туда, где призрачные фигуры еще ловят пули, сверкает сталь, а крики и мольбы дрожат в воздухе, как душное марево. В это время он думает, что сезон дождей никогда не наступит и земля высохнет от горя. А еще он думает, что если б Господь был действительно милосерден, он позволил бы ему сойти с ума. Сейчас.

В один из дней Небеса слышат его молитвы.

 

За спиной разгромленная нарко-лаборатория. В мертвом свете неоновых ламп кровь кажется фиолетовой, мазутно-радужной, как узоры на птичьих перьях. В этом маленьком подвале на окраине города жили райские птахи, порошок из их белых костей уносил на Небеса любого, независимо от тяжести его грехов.

 

Йоджи трет лицо чуть дрожащими пальцами в крови и героине и шепчет горячо, как в бреду: «Блядь... блядь... блядь...».

Айя подходит к нему, белый от злости, со зрачками на всю радужку, будто только что ширнулся – и Кудо не уверен, что это не так; Айя подходит вплотную.

– Прекрати.

Йоджи смотрит мимо него, ему так хочется... сдохнуть.

– Дай мне, Айя, – говорит он, улыбаясь. Он и правда ищет смерти.

Фудзимия не орет, не размахивает катаной, даже не набирает 911. Просто показывает средний палец и, разделяя слова, произносит:

– Иди. Ты. На. Хуй. Кудо.

А потом... Потом, наверное, действует героин, который Йоджи так тщательно втирал в крылья носа. Он расстегивает плащ, опирается на бетонную стену локтями и прогибается всем телом.

– Иду, Айя. Как скажешь, Айя.

Все не так уж и плохо, Фудзимия никогда не бил в спину. По крайней мере на его памяти. Но ведь все течет, все меняется, верно? Когда чужие ладони ложатся на его бедра, сердце стучит в горле. Но Йоджи до сих пор не верит, что Айя пойдет дальше. Айя – идет. Без слов, без нежности и подготовки.

Боль сгибает Йоджи пополам. Он сползает на пол и пытается вырваться. Ни хрена. Фудзимия впечатывает его в стену, не давая упасть или отступить. Кудо стискивает зубы и думает – с чего это он хотел умереть десять минут назад? Он будет жить. Хотя бы для того, чтоб загнать чертову катану Абиссинца чертовому Абиссинцу в глотку. По самую рукоять.

Боль не отступает, но изменяется, искрит перегоревшей проводкой. В героиновой дымке каждое ощущение раскрывается цветными веерами. Айя поворачивает голову Йоджи к себе лицом, ловит его взгляд. У него обморочное лицо, белые губы, а зрачки пульсируют и рассыпают блики света, как зеркальные шары на Психоделик. Боль прекрасна, словно пятна на павлиньих перьях, фиолетовые и радужные. Кудо благодарен, он слепо тянется к Фудзимии, но Айя неловко отшатывается.

– Без поцелуев.

Вроде бы боль должна затихнуть, но Йоджи все еще чувствует лихорадку, вгрызшуюся в кости. Он знает, что если бы Фудзимия позволил поцеловать его, у поцелуя был бы вкус хины.

Когда они покидают лабораторию, от начала операции проходит 40 минут. Не так много, чтобы на наркотик выработалась зависимость. И тем более недостаточно для последующей ломки.

 

Утром Кудо просыпается больным. У него температура, а тело ломит так, что потянуться в кровати – пытка. Он думает о том, как теперь смотреть Фудзимии в глаза, еще – не утопится ли ему в ванной, еще – что очень хочется кофе, а постельное белье пора стирать. За окном привычная жара, солнце рвется в окна, ветерок играет лучами, как нитями из клубка Ариадны. И Йоджи отвечает на приглашение, пропускает золотую нить сквозь пальцы и идет за ней. Идет вниз по лестнице, ведущей на кухню. Солнечные зайчики мечутся по стенам, по полу, прыгают по бокам кофейника и чашек, сияют в глазах Оми.

– Доброе утро, Йоджи-кун.

Сонный Кен пьет чай, взгляд у него рассеянный и благодушный, а солнечные пятнышки рассыпались по лицу, как веснушки.

– Все в порядке? – спрашивает Оми и хмурит брови, должно быть, что-то во внешности Йоджи вызывает его беспокойство. Йоджи пожимает плечами, взгляд его скользит за тонким лучом по столу, по хромированной ручке холодильника, к темному дверному проему. Когда золотая игла втыкается в силуэт четвертого Вайсс, он отвечает: Да. И Ариадна выступает из тени.

 

После работы Кен вытаскивает всех на задний двор. Каменный колодец с мусорными баками и волейбольной корзиной, криво прибитой к стене магазина, нагрет до состояния адского пекла. Футболиста это не смущает, мяч в его руках – награда за утомительный день, а не дополнительная нагрузка. Оми просто рад почувствовать себя ребенком. Йоджи горит изнутри и хочет уравновесить этот жар. Айя закатывает глаза... и уступает.

Удары мяча похожи на музыку африканских барабанов; рваный, завораживающий ритм: бум... бум... бум-бум-бум... бумбумбум... Все быстрее, все жестче. Плечи сталкиваются, руки отталкивают. Кен рычит, Оми хохочет, Айя, кажется, не дышит вовсе. Мяч бьется между ними одним сердцем на всех.

Йоджи не видит ничего, кроме красных волос. Он смотрит на огонь и огонь течет в крови, выжигая плесень, паутину и болезнь. Бумбумбум! Нагретый асфальт воняет жженой резиной. У Айи наконец сбивается дыхание, верхняя губа вздрагивает, показывая зубы. У него клыки, как у любого хищника. Кудо может думать только о поцелуях, о вкусе металла и пота. О том, как острые кончики зубов будут задевать его язык. Он уже не помнит, почему утро было таким, хм, нерадостным; в конце концов, смотреть на Фудзимию не обязательно, Йоджи всегда нравилось целоваться с закрытыми глазами.

– Я выдохся, – стонет Оми, – я в душ.

– Я первый, – смеется Кен.

И как только дверь за ними закрывается, Айя отбрасывает мяч. Бум... бум... бум-м...

 

От мусорных баков несет гнильцой, от кирпичей – известкой, но запахи потных, разгоряченных тел перебивают устоявшиеся ароматы этого места. Йоджи тянет Айю к себе за потемневшие влажные волосы, Фудзимия перехватывает его руки.

– Кудо, без...

«Без» так «без», сейчас ему нужен секс, а не цветы и шампанское. Йоджи запускает ладони под мокрую от пота футболку Айи, тело под пальцами горит огнем. Так жарко, что кажется – вот-вот запахнет паленой кожей. Искать спасения от зноя под солнцем, прижимаясь к чужому телу – что может быть глупее? Но в том-то и дело, что здесь спасения не ищут. Какого черта искать что-то настолько бесполезное. Фудзимия дышит Йоджи в шею, прикосновения губ оставляют маленькие ожоги. Его руки уверенно движутся вниз, расстегивают ремень джинсов, находят изнывающую плоть. У Кудо нет мыслей. Все они в его голове обратились в пепел и развеяны по ветру. Он гнется, опираясь лопатками на стену, и просит быть с ним нежнее, быть с ним грубее, быть с ним... Айя прячет лицо и стонет так, будто ему ногти выдирают, но пальцы движутся по члену Кудо ритмично, словно добывают огонь трением. Старый добрый способ. И он, Боги, еще... еще.... никогда не подводил.

Айя отходит на шаг, стягивает футболку и вытирает руку. Его мелко трясет, это видно невооруженным глазом. Йоджи даже не пытается застегнуться, просто падает на колени и тянется к нему. Фудзимия раздевается сам, и его тело – соль и железо. Кудо кажется, что во рту у него ствол пистолета. А ведь Йоджи Кудо отчаянный парень, он из тех, кто ловит пули зубами. И языком. И горлом.

У неслучившихся поцелуев вкус спермы и бессмертия.

 

Вечером того же дня все четверо Вайсс сидят на кухне, пьют чай и смотрят переносной телевизор. Транслируют футбольный матч. Маленькие фигурки бегают по зеленому полю, белый мяч летает, словно обрел крылья. Футбол – странная игра. Игра ангелов.

– Когда я умру – хочу, чтобы моё тело кремировали, – брякает Йоджи.

– Ээ... сожгли, что ли? – оживляется Оми, глазеть в экран ему наскучило, и он рад переключить внимание.

– Ага. А пепел развеяли над футбольным полем.

Кен давится чаем.

– Ты, Йоджи, извращенец, – наконец говорит он с глубоким убеждением в голосе.

Кудо улыбается широко и радостно. Он смотрит на Фудзимию, пока тот не поднимает взгляд.

– А я бы с удовольствием потоптался на твоем прахе, – его улыбка похожа на дождь в засуху.

– Вы оба не в себе, – грустно констатирует Кен.

Оми тихо смеется.

– Мы все не в себе. Когда мы отыграем свои девять жизней, букеты цветов нам на могилы поставят в кубках УИФа, – Оми поднимает свою кружку и торжественно чокается со всеми по очереди.

– Да будет так, – почти благоговейно ставит точку Хидака.

Что-то должно измениться. Все течет... и дальше в том же духе. Но солнце, как и вчера, и неделю назад, поднимается на востоке, выжигает утреннюю прохладу и последнюю зелень в парках. Цветы, подготовленные к продаже, вянут в напольных вазах уже к полудню. Покупатели предпочитают магазины с кондиционерами, и Конеко пустует. Свободного времени слишком много, Йоджи не знает, куда его девать. Он поселился на кухне, деля пространство возле холодильника с Кеном, пепельницей и расписанием футбольных матчей. Оми пропадает в школе, Айя выходит из комнаты только затем, чтобы взять новую бутылку минералки и вытряхнуть пепельницу Йоджи в мусорку. Они почти не говорят. Все как всегда.

Йоджи думает: может, в этом есть смысл – сделать вид, что ничего не было. В конце концов, а было ли что-то? Незащищенный секс и одна улыбка, этого явно мало для более близкого знакомства. И все же он ловит Фудзимию за руку во время его очередного визита на кухню, благо Кен в магазине.

– Айя, может, поговоришь со мной?

Фудзимия мягко освобождает свое запястье, садится напротив Кудо. Вытаскивает из открытой пачки сигарету.

– Я не знаю, о чем, – спокойно отвечает он и закуривает. Несколько неуверенных затяжек, но никакого кашля или неловкости.

Йоджи пожимает плечами.

– Розы вянут, – Кудо подставляет лицо солнцу. Лучи, выхолощенные оконным стеклом, не обжигают кожу. Кажется, это теплые подушечки пальцев очерчивают губы, скользят и гладят. – Не хочешь... меня?

Фудзимия смотрит на него, не моргая. Может, он оглох.

– Я пытаюсь поддержать беседу, – Йоджи сам удивляется усталости в голосе. – Но если не хочешь говорить о цветах...

– Слишком жарко, – оживает Айя, с удивлением смотрит на окурок в руке. – Такая жара принесет одни убытки...

Он поднимается и уходит. Оглядывается у лестницы, медлит.

– Когда станет прохладней...

Кудо смеется ему в спину:

– Разве ты не знаешь? Лето в этом году никогда не кончится.

 

Ночью Йоджи натягивает джинсы и вылезает на карниз. Комната Фудзимии сразу после ванной. Всего несколько осторожных шагов до распахнутого окна. Он садится на чужой подоконник, неуверенный, есть ли смысл с него слезать. Айя спит в черной футболке, натянув простыню до подбородка. Сумасшедший. Кудо садится на край кровати, прижимаясь бедром к бедру Айи, тот ворочается, сонно бормочет:

– Сдохни, Кудо, я только что уснул.

– Фудзимия, может, хоть глаза откроешь?

– Зачем?

– Я удивлен, – Йоджи и правда удивлен. – Ты даже не достал катану.

– Зачем? – снова сонно повторяет Фудзимия. – Ты что, подраться пришел?

Айя обреченно садится на кровати, сутулясь и кутаясь в простыню.

– Вставай, – говорит Йоджи.

Айя смотрит на него с подозрительностью зверя, на территорию которого вторгся чужак. Но с кровати поднимается.

– Пошли, я покажу тебе кое-что.

– Куда? В окно?

– Ну да, – улыбается Кудо. – Высоты, что ли, боишься?

Фудзимия одевается и лезет на подоконник. Иногда Йоджи кажется, что Айя живет только из чувства противоречия.

Они стоят на узком карнизе второго этажа, почти соприкасаясь руками. За спиной шероховатый бетон стены, впереди темные глыбы домов. Фонарь у магазина не работает, и лунный свет разливается половодьем.

– Чувствуешь, – говорит Йоджи, – здесь ветер.

Фудзимия косится на него и глубокомысленно говорит:

– Хн...

Кудо и не помнит, когда ему было так хорошо. Может, в детстве? Он смеется:

– Слушай, давай прыгнем, а?

Эта сумасшедшая жара и баскетбол на заднем дворе сожгли не только болезнь в теле Кудо, еще и тонкие черные нити, подгнившие щупальца вины и боли, почти разорвавшие его сердце. Он чувствует, как пустые каналы, оставшиеся после них, продувает ночной ветер. Внутри него пусто и чисто, и он легок, как розовый лепесток. Город горит огнями где-то по ту сторону мира; здесь, у магазина, деревья закрывают большую часть маленькой улицы. Отсветы далеких реклам дрожат на черных в темноте листьях. Воздух такой сладкий, наполненный запахами остывающего камня, подвядших цветов и воды, так город не пахнет. Йоджи дышит тихо-тихо, каждый вдох, как первый. Мне двадцать пять, думает он, Боже, мне только двадцать пять и я до сих пор не спился и не умер.

– Я мог бы обрести крылья... – удивленно говорит он.

– Ненадолго, – сухо отвечает Фудзимия, – мы только на втором этаже.

Йоджи смеется, поворачивает голову к Айе так, чтобы щека легла на шероховатую поверхность стены. Айя не понимает метафор. Айя прекрасен и так. У Кудо в глазах лунный свет, на языке столько нежности, что он боится лишний раз открыть рот. Его состояние похоже на первую стадию опьянения, когда хочется ласки и слез. Умом он понимает, что есть в этой ночи что-то непоправимое, что заставляет его обнажаться, как грешника перед купелью, но остановиться уже не может.

– Мы могли бы быть вместе. Знаешь, ходить в кино, в парк, держаться за руки... – Кудо неслышно смеется, но это не веселье, это нежность и ветер сквозят в нем, как во флейте, – последнее не обязательно. Ели бы мороженое и глазели на витрины. Я бы тебе рубашки гладил... ну, или ты мне. И спали бы в обнимку. Знаешь, это так здорово – вместе спать... Когда просыпаешься в темноте и, кажется, что утро никогда не наступит... так важно чтоб кто-то сказал тебе, что солнце все еще сияет, пусть и на другом конце света... Айя... пожалуйста, мы могли бы...

Фудзимия смотрит прямо перед собой и его профиль, будто вырезан из картона. Когда он отвечает, голос у него такой же картонный и плоский:

– Кудо, шел бы ты спать...

– Айя...

– Мне ничего от тебя не нужно, – тихо и яростно говорит Фудзимия, – ничего.

Йоджи прикрывает глаза, его кожа так истончилась, что даже чужой взгляд оставляет на ней пятна. Знает ли Айя, что эти следы, никогда не исчезнут?

– А как же тысячи моих поцелуев? – спрашивает Йоджи.

Фудзимия смотрит на него так, будто Кудо действительно собрался прыгать с крыши, а он не может решить удержать его или подтолкнуть.

– Я переживу, – наконец говорит он. Почти спокойно, будто вспышка гнева случилась не с ним или будто решил, что с Кудо нужно разговаривать только так: мягко, как с больным или ребенком. Йоджи двигается по карнизу, уступая Айе дорогу, кажется, с того хватит лунного света и нелепостей, он проскальзывает в свою комнату и прикрывает окно. Вот так: без пожеланий спокойной ночи и сладких снов.

– Иногда я думаю, что ты всех нас переживешь, – криво улыбается Йоджи. Впрочем, вряд ли его слышит хоть кто-то.

 

Айя составляет букет; что-то гадюшно-желтое с вкраплением зеленых пятен. Йоджи стоит за кассой и наблюдает, как движутся его пальцы, разглаживают лепестки, обламывают лишние листья. Ему мучительно хочется выпить. Всего пару глотков, чтобы изгнать муть из сердца. За стеклом витрины солнечный свет хлещет на тротуар, как кровь из вспоротой артерии. По золотым лужам весело шлепают кроссовки, тапочки и каблуки босоножек прохожих. Из-под колес проезжающих машин летят яркие брызги. Пыль играет в лучах, как тысяча призрачных искристых нитей. Кудо развязывает фартук. Ему кажется, если он останется в магазине еще хоть пару минут, он просто спятит. Он вылетает из влажной духоты Конеко на улицу, не оборачиваясь на оклик, и жадный летний зной тут же принимает его в свои объятья.

В ближайшем парке все газоны устланы цветными ковриками: студенты и парочки дремлют, прикрыв глаза книгами, мамаши с детьми вяло перекидывают мяч, красотки загорают, оголив стройные и не очень ноги. Йоджи заползает под тень дерева, где есть свободное место, и садится, прислонившись к стволу. Банка пива в бумажном пакете приятно холодит руки, кора дерева цепляет волосы, а воздух откуда-то пахнет переспелыми ягодами. Кудо лениво наблюдает, как муравьи тащат щепку через его ногу. В жухлой, почти коричневой уже траве виднеются свежие стебельки. Он срывает один из них и долго вертит в пальцах, пока кожу не окрашивает зеленый сок. И истина приходит к нему так же, как этот день, просто и обыденно: он думает, быть живым хорошо. Он думает, я хочу жить.

 

В Конеко Кудо возвращается под вечер. Закат поджаривает стены зданий до румяной корочки, в окнах горит вечерний свет, небо высокое и розовое, как вода после бинтов, которыми промокали рану. Йоджи идет медленно, чувствуя детское удовольствие от движений собственного тела, от легкого ветерка, от пустоты в голове. Он никого не хочет видеть сейчас, потому что боится спугнуть хрупкое чувство покоя, такое непривычное для него. Но то, что должно случиться – случается, хотим мы этого или нет. Фудзимия перехватывает его у самой двери и кивком велит следовать за ним. Кудо морщится, но послушно шагает на задний двор.

– Ты покинул рабочее место, – Айя цедит слова, как будто они обжигают его гортань.

Йоджи поднимает оранжевый баскетбольный мяч и лениво отстукивает им ритм детской считалочки: раз, два, три, четыре, пять…

– Вычти из моей зарплаты, Айя, – у него недобрая улыбка и мяч в руках, как диковинное оружие.

– Прекрати, – раздраженно перебивает Фудзимия, – перестань вести себя так, будто…

Кудо швыряет мяч в стену возле головы Айи и тот отшатывается и замолкает, вид ошеломленного недоумения на его лице доставляет Йоджи острое удовольствие.

– Как? – интересуется он. – Как мне себя вести, Айя? Как мне жить? Что мне чувствовать, Айя? Ты ведь умный, ты все знаешь.

– Да пошел ты! – Фудзимия взрывается так ярко, так ослепительно страстно, словно старая дева в первом оргазме. – Кретин! Придурок! Ты думаешь только о себе! Мы – Белые Охотники и у нас есть цель, если не можешь… не хочешь, убирайся!

– Куда?! – орет Йоджи. – У меня ничего нет, кроме этого долбаного магазина, моей долбаной вины и тебя!

Он подходит к Фудзимии, заставляя его отступить вплотную к стене и бьет открытой ладонью по кирпичам. Ржавое облачко пыли ложится на щеку Айи, как краска румянца.

– У меня ничего нет, – уже тише повторяет он, – дай мне… хоть что-то.

Йоджи не верит в Бога, но сейчас он так сильно хочет быть спасенным, что молится ему, глядя на бледную полоску фудзимиевских губ. Наверное, поцелуи обладают каким-то магическим действием. Если верить сказкам, один поцелуй воскресил Спящую царевну, один поцелуй изменил жизнь Неверленда, один поцелуй…

Айя отрывается от стены и огибает Йоджи по широкой дуге.

– Ладно… завтра заменишь в магазине Кена, – у него ломается голос, будто он сорвал его в крике или слезах.

Йоджи закрывает глаза. На его губах кирпичная пыль.

 

На миссию он идти не хочет, если бы было возможно, он послал бы Персию и всех Белых Охотников города к черту, лег бы на крыше и пил пиво, считая звезды. Может, отыскал бы наконец созвездие Лиры или Ориона. Но он не принадлежит себе. Все еще нет.

Синий плащ давит в груди, в последнее время Йоджи все время не хватает воздуха. Он украдкой оглядывается и снимает бронежилет, в этой жаре и легкий плащ-то воспринимается, как пытка.

Кен напевает футбольный марш и крутит ключи от машины на пальце, Оми сосредоточенно собирает аптечку. Айя проходит мимо Кудо и задевает того плечом.

– Йоджи, ты бронник одел?

– Проверь, – Кудо улыбается и разводит руки.

Фудзимия моргает, его пальцы вздрагивают беспомощно, как аквариумные рыбки в сачке. Конечно, он делает вид, что все в порядке. А может и нет.

– Нам надо поговорить. Йоджи…

– После миссии, – Кудо перебивает его слишком поспешно, чтоб казаться вежливым, и отступает на улицу. Ему совершенно не хочется знать, что скажет Айя, все равно это будет какая-нибудь гадость, вроде: давай останемся друзьями.

 

Странно, что когда две пули в грудь и в голову отбрасывают Балинеза к стене, тот вспоминает о футболе. Представляет зеленое поле и игроков в белых майках с цифрами на спине и крылышками. Значит, цифра «один» – моя, есть о чем погрустить, думает он. У Абиссинца страшное и какое-то чужое лицо, он трогает его одежду и что-то говорит, говорит… кричит. Кудо пытается сказать: поцелуй меня, Айя, мой дорогой, любимый Айя, я так мечтал об этом… Но не успевает. Мир вокруг оплывает темнотой. Солнце садится, и лето подходит к концу.

 

Йоджи Кудо умирает во сне, тихо и безболезненно. Точное время смерти неизвестно. Айя думает, что смотрел на линии кардиограм не отрываясь, хоть и знает, что это не так, невозможно сутки удерживать внимание на одном объекте. Йоджи умирает, не придя в сознание, слепой и глухой к внешнему миру. Не чувствуя слез, не слыша признаний.

Человек, который открывает глаза, выйдя из недельной комы, называет себя Рё Ито. Он собирается бросить курить и пьет только натуральные соки. Ему очень нравится его медсестра, он даже думает, что влюблен. Во всяком случае, после выписки они договорись встретиться за чашечкой чая. Она держит его руку, сидя на краешке больничной койки, и, смеясь, целует его ресницы.

Возможно, она делает это и сейчас. Из больничного сада, где Ран Фудзимия хватает воздух выжженным горлом, окон реабилитационных палат не видно.

 

Солнце…