«не соскучился по мне»
Брэд прислушался, не оглядываясь — никого рядом не было, никто не увидит переписку с экрана — и, улыбаясь, напечатал:
«Соскучился».
«ну можно пересечся
я опильсинчик ем кстате
тебе вкус нравился
ну — после».
Щекам стало жарко. Хотелось ответить: «твой вкус мне всегда нравится», но не по рабочей сети же, и так неосторожно было писать туда всё это. Реплики исчезли с монитора раньше, чем Брэд успел перечитать их, и он уже не мог удостовериться, точно ли помнит то, что было написано. Он ответил: «Я позвоню вечером». Дошло сообщение или нет, непонятно было.
Герр Хефнер прошел сзади, скользнув взглядом по экрану, где уже не виднелось ничего лишнего, и бросил:
— Зайдите ко мне, есть новая работа.
Когда Брэд закончил, за окном стояла темнота. Он схватил телефон, уже понимая, что опоздал. В трубке слышны были голоса, смех, музыка.
— Ты где? — спросил он.
— В одном клубе, ты не знаешь, — и еще что-то неразборчивое Шульдих сказал в сторону, наверное, он там с компанией… или вдвоем. Шульдиху никогда не нравился только один кто-то, он слишком жадный до впечатлений. И не слишком хороший любовник, как говорила Лотта — полгода назад она пришла с ликером, пила, и плакала, и говорила, Брэду было неинтересно, но он не выгонял ее, тратил свое время, потому что чувствовал: это пригодится. Чудовищное будущее просунуло свою голову и подмигнуло, давая знать, что его ждет. Вернее, тогда казавшееся чудовищным. А теперь больно представить, что Шульдиха не случилось бы в его жизни. Да и Лотта вряд ли говорила, что думала; если бы ей так не нравился Шульдих, разве старалась бы она бывать там, где он бывает, попадаться ему навстречу, выслеживать, с кем он проводит время. Разве оплакивала бы.
— Прости, я замотался, не позвонил раньше… я был занят…
— Что? Рот был занят? — Короткий смешок. — Молодец, начальство надо ублажать.
— Что ты завтра делаешь?
— Завтра? Что-нибудь делаю… — рассеянно ответил Шульдих.
Он не злился, не упрекал, но, когда Брэд повесил трубку, его кольнуло неприятное предчувствие, что они теперь долго не встретятся.
Так и получилось. Проходили дни, заполненные работой, будущим, бесконечным ветвлением возможностей — и при этом поразительно пустые. В несомненной реальности Шульдих отвечал на звонки и письма изредка и без воодушевления, а в вероятной о нем не было видно ничего.
«Это всё, конец», — снова сказал себе Брэд. Пора признаться себе, что их связь — в прошлом, и перестать цепляться за нее, не вспоминать, не строить планы. Каждый раз, приняв такое решение, он тут же погружался в воспоминания. Вот и сейчас всплыл один из их последних вечеров.
Тогда была еще осень, листья горели ярко-алым, и из-за облаков иногда проглядывало солнце. Место выбрал Шульдих — заявил, что у них еще много пробелов в «стандартном списке» (о котором Брэд слышал впервые), вот, например, пункт «свидание на крыше». Брэд не спорил. Они поднялись на многоэтажку над городом. На небе расплылся малиновый закат. Рыжие волосы трепал ветер, Брэд запустил в них ладонь и перебирал пряди, наслаждаясь буйством оттенков красного вокруг.
— Перестань воображать меня гомосексуальной Лолитой, — потребовал Шульдих.
— Я не совсем…
— Я это чувствую очень ясно, так что не отпирайся. Мне давно не двенадцать.
Брэд усмехнулся:
— О да, намного больше…
Расслабленность сразу исчезла. Шульдих отстранился. Брэд стал соображать, как исправить дело — Шульдих никогда раньше не показывал озабоченности возрастом, и он как-то оказался не готов к такому повороту.
— Эмм… я не считаю тебя ребенком, если дело в этом…
Возраст в Розенкройц был показателем куда более условным, чем уровень и характер способностей. А психологический возраст телепата вообще явление сложное. В голове Шульдиха было перемешано столько чужого опыта, что хватило бы на несколько сформировавшихся личностей, но у него не было времени освоить этот опыт, взять под контроль и сплавить во что-то цельное, непротиворечивое. Может быть, он понемногу продвигался вперед, но пока что торчавшие в разные стороны несочетаемые элементы бросались в глаза. На самом деле его обижало отношение как к младшему — или эту идею он подцепил в чьем-то чужом мозгу и решил примерить на себя?
Свидание вышло коротким, скомканным, и теперь Брэд гадал, не разваливалось ли все уже тогда. Крыша — значит, нельзя толком раздеться, долго заниматься любовью, полежать рядом после, обнимаясь. В тот момент Брэд подумал, что Шульдиха привлек экстрим, но, возможно, все было проще, он выбрал место, разрушающее интимность.
С Кроу, слава богам, удалось развязаться без выяснения отношений, решил Шульдих. Тот, конечно, не особо большая шишка, но цепкий и злопамятный, влияние его будет расти, и заводить с ним вражду недальновидно. И еще недальновиднее не выдержать и сойтись снова — на его условиях, потому что добиться соблюдения своих не выйдет. Когда надо ему, это чрезвычайно важно, и продинамить его — смерти подобно, а когда надо мне, это милый каприз, с которым считаться необязательно. И вечная уверенность, что ему лучше знать, что я собой представляю, чем мне самому. Что он может сделать из меня, что хочет. Шульдих вновь уставился в учебник. Перед экзаменами особенно хорошо думалось о всяких посторонних вещах, но комиссия вряд ли зачтет рассуждения о сексе и отношениях как верный ответ.
Под руку Брэду попался листок с несколькими закорючками. «Какова масса лежащего на столе барсука, если висящий груз массой 100г опускается с ускорением 0,3 м/с^2?» — «Ничего не понял, при чем тут барсук?» — «Какой барсук, Кроу? Брусок!». Он закрыл лицо руками, оглушенный яркостью воспоминания, а когда отнял их, уже знал, что пойдет вечером к Эриху.
Квартиру в блочном доме он нашел без труда. Толкнул незапертую дверь. Никто не вышел навстречу, только проплыла по воздуху огромная змея; дальше по коридору закричали: «Он не играет», — и змея исчезла. «Я не играю», — поторопился подтвердить Брэд, еще не хватало состязаться с телепатами на их поле. Повесив пальто, заглянул в комнату.
Никто не обращал на него внимания. Гости окружали вместительный котел, где булькал, колыхаясь, жидкий шоколад, насаживали на спицы куски груши и тыкали в горячую массу. Как раз во вкусе Шульдиха, за время романа с ним Брэд научился разбираться в сортах шоколада. Но здесь его не было.
На кухне в кастрюлю лили вино из бумажных пакетов, сыпали специи, и незнакомый парень резал туда апельсины. На другой горелке стоял уже готовый глинтвейн, Брэду плеснули в кружку, не глядя, и он машинально отпил. Шоколадное варево тоже как-то называлось, он знал, но слово ускользало.
За третьей дверью люди расположились прямо на полу, из динамиков гремела музыка. Для Брэда она представляла собой заунывный скрежет, а Шульдих вроде бы любил такое. Наверное, приятно быть с людьми, разделяющими твои привычки. Шульдих сидел лицом к лицу черноволосой девушкой, они застыли, не разговаривая, не двигаясь. Прошло с полминуты, пока он поднял голову и посмотрел на Брэда.
Телепатическая раскачка действовала, как наркотик, приглушая боль, заволакивая все приятной дымкой легкости и равнодушного веселья. После экзамена — самое то, после чертовой мясорубки ментальной защиты. We don’t need no education, о да, но сейчас Nirvana перебивала любую другую мелодию, которая могла возникнуть в его голове. Хелена придерживала за плечо, запах от горячих вина и шоколада заполнял все, и жизнь… Тут Шульдих почувствовал взгляд.
Он поднял глаза. Ну конечно. Досада вытеснила веселье. До сих пор удавалось отваживать Кроуфорда, не попадаться ему на глаза или отвлекать от себя. Но, разумеется, стоило расслабиться, как тот сразу поймал его.
Лицо у Шульдиха стало угрюмым.
Он дернул головой, поднимаясь, и двинулся из комнаты. Брэд понял это как приглашение. Они дошли до маленькой каморки с белыми стенами, гимнастической камеры для ментальных упражнений.
— Ну? Говори, — нервно потребовал Шульдих. — Чем ты недоволен? Господи, как я ненавижу всякие сцены! Почему это происходит в моей жизни?
Брэд против воли улыбнулся: было так приятно слышать его голос.
— Ты сам меня сюда завел.
— Чтобы ты не начал выносить мне мозг прямо при всех.
Черт. Этого всего не нужно было говорить, и никогда раньше он бы и не сказал; Шульдих сжал руками виски, болезненно морщась:
— Извини. Я немного в измененном… — черт, это тоже лишнее, — ну, я готов выслушать твои претензии.
— Никаких претензий. Я думал, это тебя что-то не устраивает.
— Господи… Кроу, честно, все в порядке…
По тому, как он старался держать дистанцию, все понятно было — но Брэд пришел в надежде, что ситуацию можно будет изменить. Люди меняют свои намерения сплошь и рядом, надо только разобраться, как их к этому подтолкнуть.
— Я не собираюсь на тебя давить… — ну, допустим.
— Да? — не надо было поддаваться и ввязываться в спор, так можно далеко зайти; но состояние, в котором можно ни на что не согласиться и ни на что не возразить, сейчас было недостижимо, для этого нужна была ясная голова.
— Просто скажи, что тебе не нравится, — мягко произнес Брэд.
— Ну… хорошо, я… в общем, вечно шучу и дурачусь… и это людей иногда наводит на мысль, что можно ко мне относиться несерьезно…
— Я к тебе очень серьезно отношусь, — улыбнулся Брэд.
— Пользуясь возможностью подглядеть в моей жизни то, что мне еще самому неизвестно. И использовать для контроля.
— Подожди, но если ты о предвиденье, я же не могу его блокировать по своей воле!
— Ага. Ты еще скажи, что никогда не провоцировал видения, и про меня тоже. И посмотри на меня очень честными глазами.
— А-а-а… — растерянно начал Брэд. — Что за… разве ты сам не читаешь мысли тех, с кем общаешься?
— Если им не нравится — нет. И потом, степень эксклюзивности информации различается.
— Ну хорошо…
— Фу бля. Нет, не хорошо.
— Подожди, выслушай меня! Я это так не рассматривал. Я больше не буду, если тебе это неприятно.
— Ты делаешь это сейчас, — невесело заметил Шульдих. — И понимаешь, что делаешь. Ты знал, что я не захочу этого разговора, и поймал момент, когда моими намерениями можно будет пренебречь. Предвидел. Когда я буду среди друзей, которым доверяю, когда раскачаюсь…
— Друзей не бывает, и доверять нельзя никому.
Шульдих раздраженно повел плечами, и Брэд постарался говорить помягче:
— Впрочем, неважно. Я не буду делать того, чего ты не захочешь.
— Ну, я сейчас под кайфом, я легко сам… — он осекся. Это уже, наверное, прозвучало как приглашение; и если он сейчас сбежит, то Кроуфорд тем более так воспримет. Кто убегает, того догоняют.
Легко сам захочет. Надо только немного подтолкнуть. Такие вещи Брэд хорошо понимал: не надо переламывать чужую волю, когда она сильна, надо просто выждать, пока она ослабеет, поймать момент наименьшего сопротивления.
Шульдих, выдохнув, торопливо заговорил:
— Слушай, чтобы не… короче, я готов показать, как все выглядит с моей стороны. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Чувство было очень странным. Шульдих иногда разговаривал с ним телепатически, пару раз даже делился ощущениями, в постели, но сейчас было совсем по-другому. Наверное, так глубоко при контакте телепаты обычно не подпускают. Наверное, сейчас Брэд видел мир так, как видит его Шульдих… усталый, настороженный, подавленный. Кропотливо рассчитывающий, насколько придется прогнуться здесь и там, чтобы его не сломали, как это легко делалось в Розенкройц. Совсем он был не похож на блестящую и ускользающую игрушку, каким Брэд, как понял сейчас, представлял его.
— Да, теперь ясно насчет Лолиты, — невпопад пробормотал Брэд. — Хочешь того, чего не понимаешь… Ладно. Я уйду.
Шульдих с облегчением улыбнулся:
— Я тебя не гоню. Остаемся друзьями, я надеюсь?
Когда Кроуфорд вышел, он привалился к стенке и громко выдохнул. Честность — лучшая политика. Кто бы мог подумать, что это сработает с Кроу!
Хелена сидела на диванчике, и прижалась боком, когда Шульдих подсел и обнял ее. Катарина негромко пела какие-то любимые ее старперские песенки.
— Давай Беттину Вегнер, что ли, — попросил Томаш.
— Да ладно тебе! Давай Мэкки-ножа! — перебил Шульдих.
— Давай сам, — Катарина протянула ему гитару. «Трехгрошовую оперу» они знали, Томаш играл в молодежном театре в Мюнхене. Потом пели что попало: английский панк и свой доморощенный, довоенную эстраду, старые народные песни и переводное кантри.
— Где цветы, дай мне ответ, где они оста-ались, — зажмурившись от удовольствия, выводил Шульдих, и ребята подпевали.
— Плохо, что ты не умеешь петь йодли, — вздохнула Катарина.
— Что поделать, человек не может быть совершенен во всем. Зато я все сдал на отлично. Старый хрен Нетцер с чего-то спросил меня, что я хочу делать, когда пройду испытания. Я на него смотрел и думал, что хочу жить в Берлине на сквоту и петь в подземных переходах.
— Без йодлей мы тебя не возьмем петь на улице.
— Ужасно. Моя карьера кончена, не начавшись.
— Из системы выйти невозможно, — глухо сказал Томаш.
Шульдих мягко коснулся его мыслей:
— Ты ведь пытался.
— У нас не такая физиология, как у обычных людей.
— И что, как вертушка прохватила, ты побежал обратно, в аптечку к Майе?
— Нет, к нашим специфическим штукам я морально готовился. Зато когда выпил обычную микстуру от кашля, чуть кони не двинул. И, конечно, приполз за помощью к нашим. Ты думаешь, что меня заставили говна наесться, но нет, все было очень мило и корректно. Теперь служу живым предостережением юным вольнодумцам.
— Вроде меня, — засмеялся Шульдих.
Томаш смотрел на него молча, а Катарина пробежалась пальцами по струнам:
— Я как лесной коричневый орех…
Когда допела, Шульдих заорал:
— Давайте выше градус рейходроча!
— Да это не нацистская песня, сколько можно говорить, они просто использовали… — начала было Катарина, но Шульдих уже пел, отобрав гитару:
— Знамена ввысь, в шеренгах, плотно слитых... — а остальные иногда подтягивали концы строк.
— Так, я знаю много рейходроча, — воодушевленно сказал Шульдих. — Что еще? Все выше, и выше, и выше мы стремимся вопреки ненависти и запретам…
— Ты в курсе, что на многих производишь впечатление вполне искреннего рейходрочера? — угрюмо перебил Томаш. — Твоя насмешка, понимаешь, слишком тонкая, чтобы некоторые люди…
— Да ладно тебе. Я же расово неполноценный! — рассмеялся Шульдих.
— Ну так сейчас не сороковой год. Вполне достаточно того, что ты чувствуешь вину за это.
— Вину? — не веря своим ушам, переспросил Шульдих.
— Ты не первый телепат, прокалывающийся на своей уверенности, что может в совершенстве понимать, что у других на уме.
— Это невозможно!
— Да я тебе говорю, что старые пердуны круга Хольца тебя на полном серьезе считают сочувствующим нацизму. По молодости не понимающим, что не надо так прямо выражаться. Так что они к тебе тепло настроены. Помнишь второе место на конкурсе?
— О боже, — Шульдих закрыл лицо руками, а потом жалобно выглянул из-под пальцев: — И что, вы меня теперь ненавидите?
— Пока мы смеемся, — ответила Хелена.
— Но мне всё интереснее, кто посмеется последним, — вступила Катарина. — Ты ведь не любишь развеивать чужие иллюзии, когда они тебе на пользу.
Брэд все еще чувствовал, каков мир глазами Шульдиха, и с этим ощущением он вышел за дверь, сел в трамвай, рассеянно глядел на мелькающие мимо дома. Толпа клубилась, втекала и вытекала из вагона, а Брэд все еще был человеком-глядящим-со-стороны. Он подумал, что только что пережил самое безболезненное расставание в своей жизни — а затем, что боль еще придет, как только он расслабится в безопасности. Ну что же, можно просто плотнее занять себя работой и подольше не расслабляться.
Впервые в жизни он столкнулся с несомненной реальностью чужого взгляда, и она захватила его полностью. Другие существуют. Он хотел запомнить это ощущение как можно лучше, как можно точнее. Когда через два часа вышел на Карлсплатц, оно окончательно стерлось.
