Пролог.
Father Lucifer
You never looked so sane
You always did prefer the drizzle to the rain
Tell me that you're still in love with that milkmaid
How's the lizzies
How's your Jesus Christ been hanging
(Tori Amos, Father Lucifer)
Глядя на своё отражение в зеркале, девушка думала об отсутствии перемен. Свет заката разлился по комнате, перемешавшись с тенями, и в этом освещении она смотрела в свои глаза цвета перезрелой сливы, в своё лицо, ещё не успевшее потерять мягкость и округлые черты, которые сожрёт старость. Она легонько коснулась очертаний губ своего отражения, которое смотрело из-за стекла так, словно видело перед собой незнакомку.
Её волосы, сплетённые в две тугие косы того же цвета, что и глаза, были перекинуты через плечи на почти по-детски плоскую грудь. Среди тёмных прядей затаились белые волоски. Она периодически пыталась их закрасить, но они неизменно проступали, словно для того, чтобы она не забыла: она намного старее своих двадцати трёх. Когда краска стала обходиться слишком дорого, она смирилась с белыми нитями в тёмно-сливовых волосах.
На отполированном до блеска столе перед ней лежала серьга. Часто её пальцы гладили полоску металла, как будто старались запомнить её форму; руки Айи Фуджимии давным-давно вручили форму серьги наизусть. На ладони её правой руки отпечатался след в форме этого украшения. Миллионы раз она втирала в отметину масло и крем, но она не сошла. Когда кремы и масло стали обходиться слишком дорого, она смирилась со следом на своей ладони.
Иногда она чувствует, что больше не может терпеть. В ящичке маленького комода у кровати она хранит бритву с костяной рукояткой и самым острым лезвием, какое она когда-либо видела. Или трогала. На левом запястье она когда-то сделала несколько маленьких надрезов этой бритвой, и смотрела, как кровь скатывается по коже, словно слёзы.
Но есть что-то, чего она очень боится, – это боль. И она не знает наверняка, что больнее: её жизнь или тот единственный надрез, который нужно сделать, чтобы прекратить.
Она хранит бритву на подушечке из свёрнутого платка, пахнущего летними цветами. Если ночью она снова не может заснуть, твёрдость и холод бритвы помогают ей успокоиться. Достаточно лишь открыть ящик и нашарить её внутри.
Айя Фуджимия живёт на втором этаже дома на маленькой чистой улочке в стороне от пылающего лихорадочной жизнью центрального Токио. На первом, под ярким полосатым навесом и большой вывеской, расположился цветочный магазин. Айя Фуджимия работает там с того времени, как проснулась от долгой зимней спячки. А в магазине всегда весна, и воздух густо наполнен запахом тысячи цветов, чьих названий она никогда не могла запомнить. Когда покупателю нужен конкретный цветок, ей приходится пересматривать весь магазин, или обращаться за помощью к старой женщине, помогающей ей. Эту женщину зовут Момое-сан. Айя не помнит магазина без неё.
Она поднялась из-за стола и критически осмотрела в зеркало тонкую и плоскую фигуру, с едва заметными выпуклостями на месте груди и угловатыми бёдрами. Она перебросила косы назад, но отражение в зеркале осталось тем же: отражением шестнадцатилетней девочки. С этим тоже пришлось смириться, потому что операция обошлась бы слишком дорого. Цветочный магазин приносит достаточную прибыль, чтобы Айя и старая женщина могли не беспокоиться о деньгах, но роскоши они позволить себе не могут.
Она вышла из маленькой спальни в коридор. Здесь было ещё три двери, порог которых она не переступала. За ними лежали пустые комнаты, где пыль толстым слоем покрывала полки и ковры. Она не сомеливалась потревожить эту пыль. Призраки, обитающие в тех комнатах, были одной из причин, по которой она держала бритву в ящике комода. По узкой лестнице она спустилась в подсобку и вышла в помещение магазина. Как всегда, цветочный запах на секунду накрыл её с головой. Момое-сан сидела на стуле у большого окна, почёсывая за ухом старого кота, развалившегося у неё на коленях. Она кивнула вошедшей девушке, но не сказала ни слова; на памяти Айи Момое-сан подавала голос не более десяти раз с самого дня пробуждения девушки. Глубоко внутри она прятала старую печаль, которую старалась не показать, но Айя давно научилась видеть её, искусно спрятанную за лёгкой улыбкой.
Она надела передник и встала за прилавком в ожидании посетителей. День за днём, она ждёт. Иногда Сакура ждёт вместе с ней. Айя не уверена, нравится ли ей эта девушка. Сакура настолько похожа на неё, что иногда Айя задумывается, не является ли та её живым дубликатом. Когда Фуджимия впервые увидела её, волосы Сакуры были заплетены так же, как у неё. Если бы не разница в цвете волос, они могли бы быть близнецами.
Давным-давно она поняла, насколько полезным может оказаться их сходство, и научилась быть благодарной. Теперь же она ненавидит эту похожесть. Картины, въевшиеся в память, беспрестанно напоминают ей, зачем Сакура отрастила волосы, и роль образца причиняет боль.
Над дверью зазвонил колокольчик, и Айя оторвала взгляд от своих сложенных на столе рук. На секунду её ослепило яркое утреннее солнце, очертившее силуэт в дверях. Когда зрение вернулось к норме, она узнала женщину и приветственно кивнула. Не сказать, чтобы женщина ей очень нравилась, но Айя многим была обязана ей, и потому проявляла уважение.
– Доброе утро, Айя.
– Доброе утро, Мэнкс. – Женщина прошла в помещение, закрыв за собой дверь. Одета она была, как обычно: сапожки на высоком каблуке, короткая узкая юбка и пиджак. Красные, как будто ослепительной алости её волос было недостаточно, чтобы привлечь внимание. – Что тебя привело сюда?
– Хотела проведать, как вы здесь... – Мэнкс, чьего настоящего имени Айя не знала, коротко кивнула старой женщине, не замечая тяжёлого взгляда, которым та наградила её. Но Айя заметила, и где-то в тёмном уголке души возрадовалась на короткий миг. – Как идут дела?
– Процветаем, как обычно. А у тебя?
Мэнкс засмеялась, на секунду обнажив зубы, прежде чем прикрыла рот ладонью. Она положила сумочку на прилавок и улыбнулась Айе, что сделало чуть заметней тонкие морщинки в уголках её глаз.
– Как всегда, много работы. Подземный мир не дремлет, если ты понимаешь, о чём я, – ответила Мэнкс, по-прежнему улыбаясь Айе. Глава Центрального Токийского Отдела Убийств и начальница Критикер, она смердела уверенностью, как дешёвым парфюмом. Она выстояла, и высоко поднялась в мире, управляемым мужчинами, и теперь стремилась демонстрировать свою силу в любой ситуации, даже в такой обыденной, как визит в цветочный магазин июльским утром. – Раз уж я здесь, я хотела заказать композицию из подсолнухов. Сегодня у меня встреча с главой Курина. Справишься за шесть часов? Я пришлю водителя за заказом.
Айя кивнула и записала заказ в блокнот, прикреплённый возле кассового аппарата. Упоминание о Курине заставило её нахмуриться. Её раздражало то, с какой лёгкостью Критикер сошлись с компанией, на борьбу с которой положили столько сил, – и жизней – пока дерьмо не испортило всё веселье.
Пока дерьмо не испортило веселье. Айя поморщилась от выбора слов. Иногда она думала, что это потому что его отражение всё ещё жило в закоулках её сознания. Бывали случаи, когда она поражала Мэнкс и Момое-сан грубыми выражениями. Ей нравилось думать, что они были воспроизведены её по подсказке её собственного мозга, но знала, что это самообман.
– Ты всё ещё там, мой друг? – спросила она саму себя, и поняла, что Мэнкс задала ей какой-то вопрос. В глазах женщины она прочла раздражение, когда пришлось переспросить.
– Я тут развлекаюсь. А ты, друг мой?
– Я спросила, всё ли в порядке. Ты как-то далека от нас сегодня.
– Я стою на одном месте и не двигаюсь – как же я могу быть далека от вас?- вопросом на вопрос ответила Айя, улыбнувшись озадаченному выражению на лице Мэнкс.
– Что ж, мне пора идти. – Мэнкс взяла с прилавка сумочку и нашла в ней кошелёк. – Сколько за цветы?
– За счёт магазина, – ответила Айя. Улыбнулась. – В конце концов, я всё ещё обязана тебе.
Колокольчик над дверью отозвался громким звоном, когда Мэнкс едва ли не захлопнула её, выходя. Снаружи раздалась быстрая дробь каблучков, затем открылась и закрылась дверь машины и послышался звук мотора, быстро растворившийся вдали.
– Момое-сан, вы не присмотрите за магазином? – Она вышла из-за прилавка, снимая передник. Воздух с цветочным ароматом вдруг стал слишком тяжёл для неё, и в мозгу, позади глаз, поселилось какое-то жужжание.
– Снова идёшь навестить могилу? – поинтересовалась женщина, пока Айя переобувалась в лёгкие летние туфли и брала с полки у двери подсобки маленькую сумочку.
– Да, – ответила Айя, слегка удивлённая тем, что старая женщина вдруг заговорила. Она вынула из вазы частично распустившуюся розу и завернула стебель в бумажное полотенце. Девушка ещё раз кивнула женщине, прежде чем шагнуть из магазина в летнее утро.
От центрального Токио до северного, где был похоронен её брат, лежал долгий путь. Она направлялась на Кладбище Йанака; пришлось проехать по линии Гинза и затем ещё идти пешком, но день стоял прекрасный, и небо надо головой оставалось удивительно чистым. В метро она держала розу прижатой к груди, защищая цветок своим телом от множества других людей, заполнивших маленький металлический вагон, пропахший одеколоном и потом. Несмотря на все усилия, цветок слегка помяли, но вряд ли брат будет против. Она зашла в маленький магазинчик возле кладбища, чтобы купить завтрак, и молодой продавец, как всегда, долго таращился на неё. Четыре года она приходила сюда. Четыре года она приносила в магазин одну-единственную розу. Его шутки оставляли нехорошее ощущение удалённости и страха.
Иногда Айя задумывалась, что, возможно, тот монстр, которого они пытались поселить в её тело, застрял на полпути позади её глаз. Или это ещё одна его частица, вошедшая в неё. Люди пугались, когда она смотрела им в глаза и улыбалась.
Этот твой ирландец научил тебя так улыбаться, мой друг? – думала она, выходя из магазина, шагая знакомой дорогой. Или я ношу сейчас твою собственную улыбку?
В это время дня кладбище всегда бывало тихим и пустынным. Айя прошла через ворота, и мгновенно почувствовала, как будто окунулась в покой, как будто туман поднялся с земли и окутал её. По бокам гравиевой дорожки выстроились деревья сакуры, бросая узорчатую тень на ухоженные каменные монументы. Она шла, пока не достигла до группы могил в тени двух плакучих ив. Хренова романтика, но так удивительно подходит!
Здесь было три плиты без единой надписи. Она положила левую руку на две плиты побольше и прошептала молитву, прежде чем поцеловать холодный камень. Правая рука с отметиной – для брата. Это он оставил ей этот след, и лишь его приветствовать этой рукой казалось правильным. Камень показался ей гладким и шершавым одновременно, когда она погладила его, опускаясь на колени перед могилами.
– Здравствуй, Айя, – сказала она, аккуратно положив цветок на надгробие, и снова села на пятки. – Как ты там, маленький убийца? Охотишься за мёртвыми?
Конечно, никто не ответил, но ей нравилось воображать, что брат сидит напротив. Сейчас он состроил одну из тех рож, что всегда-всегда веселили её, прежде чем она впала в спячку. Она вынула из сумки свой завтрак и, выбрав в пакетике один кусочек, положила на язык. Вишнёвый мармелад, её любимый. Он таял на языке.
Айя помнила, что до спячки ненавидела его.
Покончив с завтраком, она положила пакетик рядом, прислушавшись, нет ли поблизости кладбищенского сторожа. Ей не нравился старый хрен. Однажды он сказал, что такая молодая красивая девушка не должна бродить по кладбищу в такой чудесный день. После этого она ещё некоторое время навещала могилу ночью, надеясь снова столкнуться с тем охранником. Но так и не столкнулась.
– Какую историю ты хочешь послушать сегодня, Айя?
Камень молчал. Она протянула руку и провела кончиками пальцев по поверхности плиты, представляя, что из могилы вдруг появится рука, схватит её за запястье и утащит под землю.
– Нет, только не эту, – усмехнулась она. Лёгкий бриз потащил звук по кладбищу. – Я рассказывала тебе про Йоджи и Ной тысячу раз, наверное. Дай-ка подумать... О! Знаю!
Она наклонилась вперёд и обняла камень. Она расцарапала губы, целуя надгробие, шепча ему что-то очень тихо – молодая девушка, рассказывающая ближайшему другу свою страшную тайну, свою чёртову страшную тайну.
– Я никогда не рассказывала тебе всей истории, да? – Она чуть отстранилась, облизнувшись. – Я рассказывала кусочки из неё. Но никогда – полностью. Знаю, ты просто умираешь, как хочешь услышать. Или лучше сказать, что ты умер, чтобы я могла рассказать?
Посмеявшись над собственной шуткой, она снова присела на траву, и положила на язык ещё один кусочек мармелада. Постучала пальчиком по губам, раздумывая, с чего начать. Он так глубоко въелся в неё, когда прикоснулся к ней; иногда сложно было определить, где начало, а где конец.
Если конец вообще был.
Вдруг она вновь подалась вперёд и обняла камень.
– Ненавижу тебя, – снова и снова шептала она, – ненавижу, ненавижу! Как ты мог... почему... Айя... Ран... – Голос понизился до едва слышного шепота, так что она сама едва могла слышать себя. – Как ты мог пасть так низко? Шлюха чертова...
Ненадолго стало снова тихо. Полуденные тени стали удлиняться рядом со стоящими группками деревьями, и укрыли девушку и камни. Она держала камень в объятьях долго, очень долго, пока не стало казаться, что он вибрирует в такт размеренному ритму её сердца. Ветер чуть усилился, терзая её волосы, пока белые нити не выбились из чёрных кос. И тогда она заговорила негромким низким голосом.
Так начиналась эта история.
Глава 1. De Die Noctecue
Нержавеющая сталь. Девять дюймов начищенной незапятнанной нержавеющей стали, венчающей круглую гладкую рукоять из клёна; трёхгранная заточка клинка и три маленьких желобка. Вместе с рукоятью – четырнадцать дюймов. Издалека похоже на ледяной пик – для человека, незнакомого с тем разнообразием причудливого и необычного оружия, что существует на белом свете.
Да, сталь прекрасна. Если бы Бог не хотел, чтобы люди убивали друг друга, он никогда не открыл бы им секрет закаливания и обработки стали до того состояния, когда она отражает свет и способна вспарывать кожу с лёгким потусторонним шепотом.
Сталь – ключ к телу.
Резать – восхитительнейшее из занятий. Нужно обладать определённым необычным вкусом, чтобы понять красоту кишечника, тонкой скользкой змеёй выпадающего из тёмной пещеры вспоротого живота. Есть непередаваемая прелесть в изумительных белых костях грудной клетки, с которых срезана плоть. А глазное яблоко может быть точь-в-точь как мраморный шарик, когда оно перекатывается по ладони. Кровь, бьющая из только что вскрытой артерии, обладает самым чистым и неповторимым цветом, истинным красным, переполненным секретом жизни. Неудивительно, что вампиры должны с ума сходить от её солоноватого медного привкуса.
Смерть – глубоко интимный процесс. Один берёт жизнь другого и играет с ней, выгибая и ограняя по собственному вкусу, обрывая, когда стало скучно, или когда очередной шедевр разрушения завершён. Тело может открываться руке, как цветок открывается дождю. И горло будет шептать звуки без значения и смысла.
Но важнее всего – финал, само убийство. Тот переломный момент, когда жизнь покидает тело, а само тело содрогается, ещё не понимая, что пришёл его конец.
Тихо шепнут что-то девять сантиметров нержавеющей стали, исчезая в ножнах под жилетом.
Его руки крепко держали бешено трясущуюся голову, нежно прижав веки большими пальцами, чтобы те не закрылись и не украли у него самый сладкий момент: когда придёт смерть, он хотел быть там, с ней, увидеть её, почувствовать её. Очарованный этой величайшей силой на земле, он желал видеть её снова и снова, хотя встречался уже сотни раз.
Он хотел услышать, как Бог будет кричать в агонии, когда ещё один агнец ляжет на жертвенный алтарь. Когда ещё один Иуда Искариот закачается в петле.
Конечно, время, которое можно провести с телом, очень коротко. Скоро оно начнёт производить ядовитые газы, распухнет и вздуется, благодаря тем маленьким химическим секретам, хранимым в венах и структуре скелета. Труп так недолго находится в стабильном состоянии. Он попытается предать того, кто бережно качает его на руках; даже мёртвое тело захочет произвести новую жизнь, и скоро превратится в праздник лопающейся плоти и чавкающих звуков. Неудивительно, что в менее цивилизованных районах Европы говорили, будто вампиры есть те трупы, что даже в могиле ворочаются и причмокивают губами во сне; мол, у них растут волосы и ногти, и кожа выглядит слишком свежей и здоровой, потому что мертвец ещё живёт.
Каждый современный врач, каждый сумасшедший мастер химии может разнести в прах эту легенду всего лишь несколькими формулами и уравнениями.
Но гораздо интересней не знать правды и продолжать верить в легенду.
– О чём ты думаешь, солнце моё, моё счастье?..
И самое прекрасное – это разделить такие великолепные моменты с другим человеком.
Он слегка повернул всё ещё конвульсивно подёргивающуюся голову, чтобы та могла «посмотреть» на того, кто стоял за его спиной, и сам взглянул через плечо. Мгновение спустя, он почувствовал тепло второго тела, опустившегося позади него на ноги трупа; руки обхватили его за талию, и пальцы сомкнулись в замок у него на животе. Подбородок лёг на его левое плечо. Он чувствовал сердечный ритм в груди, прижатой к его спине, и улыбался, зная, что второй тоже улыбается.
– Сейчас, – шепнул голос в самое ухо. – Сделай это сейчас.
Ему не нужно было повторять дважды. Он вдавил пальцы в податливые глазные яблоки своей жертвы.
Смерть может длиться дольше одного мгновения.
Перед офисным зданием, скрестив руки на груди, терпеливо ждал высокий темноволосый человек. Он смотрел вверх, на тёмный фасад и спрашивал себя, когда же Шульдих и Фарфарелло закончат работу. К сожалению, его дар не позволял предсказать точное время смерти человека, которого двое убийц втащили в маленький офис. Страх охранника держался у него на языке как привкус дрянного прокисшего сока, и он в который раз уже спрашивал себя, как Шульдих и Фарфарелло могут находить в этом наслаждение.
В чёрной машине, припаркованной у бордюра, Наги Наоэ поднял голову от лаптопа и тихо вздохнул. Они слишком долго здесь торчали. Работа сделана, мальчик хотел просто пойти домой, и выспаться, а не дожидаться, пока психованный ирландец и немец-телепат закончат свою часть работы. Оба они были близки ему, как могут быть близки друзья – или даже семья, – но иногда то, что они делали просто пугало Наги. В их разумах было достаточно тьмы, чтобы хватило на тысячу ночей, и свет, сияющей в ней, был исключительно красным или фиолетовым. Он не мог даже припомнить, сколько раз кто-то из них или даже оба они приходили домой в крови и каких-то ошметках.
Но, как бы то ни было, они и Кроуфорд были его единственной семьёй. Он всегда просит их.
Он снова поднял голову, заслышав звук шагов, и взглянул на Кроуфорда, усевшегося на водительское сиденье. Высокий американец выглядел если не нервничающим, то, по меньшей мере, напряжённым – Наги никогда не видел, чтобы Брэд Кроуфорд нервничал. Но было заметное напряжение в его плечах, когда он чересчур прямо сел в машину, и тонкие длинные пальцы вставили ключ в замок зажигания, заводя двигатель. Наги взглянул налево как раз вовремя, чтобы увидеть, как дверь офисного здания распахнулась, выпустив на тёплые улицы ночного Токио два ночных кошмара. В восковом свете луны, Шульдих и Фарфарелло походили на призраков. Они предпочитали одеваться в чёрное, потому что на такой одежде кровь была не очень заметна: Шульдих носил стильные узкие брюки и свободные рубашки и куртки, Фарфарелло – мягкую кожу и холодное серебро. В отличие от Кроуфорда, они совершенно бесшумно перешли тротуар и привычно устроились на заднем сиденье мерседеса. Сразу же до Наги дошёл тяжёлый медный запах свежей крови, заполнивший машину; мальчик вдохнул поглубже, почти чувствуя кровь на языке, и чуть приоткрыл своё окно. Если какому-то сумасшедшему дизайнеру придёт в голову создать одеколон с запахом крови, Шульдих и Фарфарелло будут его первыми клиентами. Их мир безумен и тёмен, и напитан страстью. Наги с лёгкостью мог признаться, что это захватывает его не меньше, чем пугает. Искусство смерти обладает странной магией, приманивающей невинных так или иначе.
Кроуфорд тоже опустил стекло, когда на заднем сиденье знакомо щёлкнула зажигалка Шульдиха, и вывел машину на пустынную улицу. От офиса до дома путь лежал неблизкий, но он отчего-то желал оказаться дома немедленно.
– Дерьмовый город.
Кроуфорд взглянул через плечо, с неудовольствием отметив, что Шульдих опять закинул ногу на обивку. Фарфарелло свернулся на сиденье, как зародыш в утробе, положив голову на колено Шульдиху. Ирландец жевал иглу, чей кончик торчал у него изо рта; по его подбородку стекала слюна, слегка розовая от крови. Шульдих опустил стекло и стряхнул пепел с сигареты на ветер. Он улыбнулся Кроуфорду и снова затянулся.
– Ты так не думаешь?
Кроуфорд вернул всё внимание на дорогу, позволив себе забыть о запахе сигарет и обивке сидений. Уж лучше это, чем философские разглагольствования Фарфарелло, или Шульдих в состоянии повышенного нервного возбуждения.
Ночной Токио. В его тёмных стеклянных глазах угасают остатки дневной суеты, его камень и металл медленно остывают под присмотром терпеливой луны. В последние дни в городе стояла необычная жара, и люди начали умирать на улицах, замученные летом. Старики погибали, медленно угасая под давлением внезапно накатывающей усталости, а дети сводили родителей с ума постоянными просьбами купить им мороженого. Они тоже умирали, конечно.
Добираясь домой, в Акашичо от Западного Шиньджуку, они проехали через немыслимый лабиринт улиц. Однажды Шульдих пошутил, что уличного движения Токио достаточно, чтобы полуграмотный наёмник окончательно утвердился в своём решении работать ночью. За привычными щитами ментальной защиты, всегда носимыми с собой, Кроуфорд подумал, что немец в чём-то был прав. В Токио только великое везение могло помочь найти табличку с номером улицы, если таковая вообще была, спрятанная между крикливыми рекламными щитами и плакатами, облепившими весь город.
Токио – один гигантский лабиринт. Его жители – крысы, мечущиеся внутри, с мизерным шансом найти то, за чем пришли. У многочисленных ворот их не встретит проводник, не покажет им дорогу; а если проводник и встречается, это бывает мужчина, реже – женщина, вооружённый до зубов, совершенно отчаявшийся или просто выживший из ума.
Кроуфорд позволил своему взгляду путешествовать по расцвеченным неоновыми лампами вывескам и тёмным стеклянным глазам зданий, уже не в первый раз думая о том, насколько же Токио напоминает ему женщину, оставившую позади свои лучшие годы. Искусно накрашенную, но уже не красавицу. Если присмотреться повнимательней, можно разглядеть морщинки в уголках её глаз – трещины на фасадах зданий. Её некогда гладкие щёки, привыкшие к смеху, – кварталы Токио – теперь обвисают под грузом старости. Разлагающийся тип красоты, всё ещё привлекательный для многих, и вовсе не тем, что можно смотреть на неё и думать, как ослепительная она была когда-то.
На заднем сиденье, Шульдих докурил сигарету и опустил глаза на своего напарника. Он мог видеть только профиль Фарфарелло, и ещё кончик иглы, вспыхивавший в свете проносящихся уличных огней. Те же фонари бросали синие и зелёные отсветы на белые волосы ирландца. Единственный глаз Фарфарелло оставался полуприкрытым, пока он мусолил иглу, а короткий экскурс в его сознание дал понять, что мужчина всё ещё находится под воздействием отголосков удовольствия, которое доставила им обоим смерть несчастного охранника.
С тех самых пор, как они стали любовниками, Шульдих мог проникать в разум Фарфарелло без всяких лишних усилий. Воспоминание об одной ночи тысячи ночей назад пробуждало в паху Шульдиха тёплое тянущее ощущение: в ту ночь ирландец ни с того ни с сего прижался губами к губам немца, втолкнув в рот тому кровь умирающего офисного работника. Может быть, хотел поделиться, а, может быть, хотел быть понятым кем-то. Шульдиху не было дела до его мотивов. Он провёл достаточно времени в тёмном омуте разума Фарфарелло, чтобы понять: иногда лучше не знать причин его поступков.
Фарфарелло звал его «моя боль» в те редкие моменты, когда на него накатывало желание проявить нежность. Это заставляло Шульдиха чувствовать себя почти что счастливым человеком; почти – потому что такие прозвища казались ему слишком личными, чтобы использовать на людях. Кроме того, для него было странным, что человек, не ощущающий физической боли, зовёт дорогое существо именем того, чего лишён.
Шульдих проскользнул пальцами сквозь короткие волосы Фарфарелло, и склонился низко, как мог. Его рука проскользнула по скуле ирландца и вытащила из перечерченных шрамами губ иглу. Шульдих переложил её в другую руку, и приподнял голову Фарфарелло за подбородок для поцелуя, слизнув дорожку слюны и крови с мягкой кожи, прежде чем прикусить её зубами.
Ещё голоден? Мысленно спросил он в мозгу Фарфарелло, как всегда, сделав глубокий вдох через нос, чтобы справиться с лёгким головокружением от проникновение в сознание ирландца. Рот Фарфарелло ощущался, как бархат. Его язык был подвижным и быстрым, как маленький угорь. Шульдих прикоснулся к нему своим собственным языком, чувствуя, как острые зубы Фарфарелло слегка прикусили его в поцелуе.
Да.
На водительском сиденье, Кроуфорд крепче сжал пальцы на руле.
Некоторые вещи он просто не хотел видеть. Выбор, которого у него не было.
Они проехали через Йатсуя и Ихибанхо, мимо магазинов с выбитыми стёклами и пустынных аллей с одинокими скамейками. Конечно, даже ночью центральный Токио был далеко не безлюдным – поток туристов и местных жителей двигался между Ропонжи и Гинза, где рестораны и ночные клубы всегда готовы были распахнуть свои двери скучающим полуночникам. Музыку из «Almond», называемого японцами Амандо была слышна за квартал от самого заведения. А чуть западнее «Wave» собирал не меньше посетителей.
Кроуфорд выбрал дом для Шварц вдалеке от всех огней и соблазняющих голосов ночи. Вчетвером они делили обширную квартиру в Тсукуда, районе Токио, отделённом от самого города водами реки Сумида и канала Асашио. Ночью здесь были слышны лишь гудки судов в Токийском Заливе, а ближе к берегу – тихий убаюкивающий шепот воды, окружающей Тсукуда и три соседствующих с ним района – Тсукишима, Качидоки и Тойомико.
– Дом, милый дом.
Наги вышел из машины, едва Кроуфорд успел припарковать чёрный мерседес на зарезервированной стоянке подземного гаража. Он поморщился, вдохнув неистребимый густой запах выхлопных газов. С него по уши хватало постоянного запаха крови, окружающего Шульдиха и Фарфарелло – в основном, второго. Ирландец без выражения взглянул на Наги, выходя из машины. Сейчас он казался спокойным и безмятежным, но Наги прекрасно знал, что за этим внешним равнодушием, в глубине единственного янтарного глаза, таится чудовище.
Губы Фарфарелло были влажными и слегка припухшими.
Впервые Наги увидел Фарфарелло в Токийском Аэропорту. Он был закован в цепи, его руки за спиной сковывали наручники, а колени и лодыжки связывали кожаные ремни. От ошейника, застёгнутого на его шее, к кандалам на ногах тянулась цепь, удерживавшая его в сидячем положении на протяжение всего полёта от Канады до Японии. Всякая жалость Наги к нему мгновенно испарилось, когда мальчик впервые стал свидетелем работы Фарфарелло, и переросла в неприятное липкое напряжение, когда обнаружилось, что Кроуфорд не собирается дома держать Фарфарелло в цепях. Кандалы были всего лишь мерой предосторожности на время полёта, не более. Помимо этого, его сопровождали четверо оперативников Эстет с электрошоковым оружием.
До сих пор, ирландец не проявлял никакого стремления укокошить своих товарищей по команде. Ну, по крайней мере, одного из них, хотя тот не считается. Но каждый раз, когда глаз, соединивший в себе оттенки жёлтого, янтарного и цвета расплавленного золота, останавливал на нём изучающий взгляд, Наги жалел, что довелось испытать сомнительное удовольствие встретиться с Фарфарелло.
– Завтра будет много работы, – известил их Кроуфорд, запирая машину и включая сигнализацию. Он провёл небольшую компанию убийц в дальний конец подземного гаража и вставил в замок ключ-карту, как всегда, считая щелчки открывающихся замков: один, два, три, четыре. – Мы будем сопровождать мистера Такатори на встречу с его сыном, главой исследовательской корпорации Курин.
– А, любитель извращаться с ДНК, – хмыкнул Шульдих, когда Кроуфорд снова запер дверь, и четвёрка вошла в маленький лифт.
– Масафуми Такатори добился некоторых успехов за последнее время, – проговорил Кроуфорд, наблюдая, как скачут цифры на электронном табло. Один, два, три, четыре. Четыре замка, четыре этажа. Четыре – число Смерти, число Всадников Апокалипсиса.
Четыре – число Шварц.
Он едва не засмеялся над этой неуклюжей иронией.
– О, несомненно.
И вот она снова, издевательская нотка в голосе Шульдиха. Кроуфорд покосился на Наги, но мальчик, казалось, находился где-то далеко отсюда, либо просто спал стоя.
– Искажать человеческое тело, чтобы создать тех монстров, что терроризируют улицы города в последние дни, – продолжал Шульдих. – Интересно, кто из них тупее – Масафуми, или его отец, который этот кретинизм финансирует?
– Эстет хотят, чтобы мы присматривали за развитием этого проекта, – ответил Кроуфорд. Это был лучший вариант – утверждение, не дающее ответа. – Если Масафуми умудрится до конца расшифровать цепочку ДНК, стариканы хотят знать.
– Хм.
– Человек играет в Бога, – тихо проговорил Фарфарелло. – И, как и Бога, его со временем погубит его высокое положение.
Кроуфорд слишком хорошо знал, что отвечать не стоит. Навязчивая идея Фарфарелло и его зацикленность на христианском Боге порой становились раздражающими, но он давно научился избегать этих тёмных вод, оставляя тему Шульдиху, обладавшему, казалось, бесконечным терпением, когда дело касалось ирландца.
– Масафуми всё ещё охраняют те женщины? – поинтересовался Наги. Он прислонился к стене лифта, пропустив остальных, и только потом вышел сам. По какой-то причине... хорошо, по ряду чертовски веских причин он старался никогда не поворачиваться спиной к Фарфарелло. Он позволял себе это только в машине, потому что расцепить ирландца с его драгоценной половинкой не представлялось возможным.
– Шрайнт. Да, – ответил Кроуфорд. Он отключил питание лифта – единственного прямого способа попасть в их жилище – и зашагал по короткому коридору, ведущему к их гостиной. – Они будут с ним завтра. Шульдих.
– Да, да. Я их проверю.
– Семь часов, господа. – Кроуфорд скрылся в гостиной. Свои пожелания спокойной ночи он сказал.
– Семь часов, господа, – передразнил Шульдих, когда закрылась дверь их с Фарфарелло просторной комнаты. Он сбросил плащ и рубашку, небрежно швырнув их на стул. – Кроуфорду просто необходимо, чтобы его хорошо оттрахали.
– Сомневаюсь, что ему пойдёт на пользу.
Немец обернулся, наблюдая, как Фарфарелло высвободился из чёрной кожаной куртки и штанов, не издавших ни шороха, соскользнув по алебастровой коже. Даже в слабом освещении уличных огней, проникавших в комнату, он мог бы легко сосчитать шрамы, исчер... – украшавшие, поправил он себя – кожу, которая, как он подумал, впервые увидев Фарфарелло, должна была бы быть грубой на ощупь. Даже в этом свете, глаз ирландца горел завораживающим жёлтым огнём. На месте второго под чёрной кожаной повязкой скрывалась пустая левая глазница, как дыра, вырезанная в лице Фарфарелло. Шульдих помнил день, когда эта рана была ещё свежей и алой, так ясно, словно это было вчера. Тогда, почти семь лет назад, он был шокирован, узнав, что ирландец сам нанёс её себе, вынув глаз собственными руками.
Многое изменилось с тех пор. Теперь немец обожал этот шрам от зашитой раны – зигзагообразный шов, стягивающий веки на левой глазнице. Металлические скобки, продетые сквозь веки, чтобы не позволить им раскрыться, на вкус были как слёзы.
– Кроуфорд. – Фарфарелло поперекатывал имя на языке, словно пробовал изысканный деликатес. – Он так напряжён. Так отчаянно нуждается в контроле над происходящим...
– ...что просто не в состоянии преуспеть.
Фарфарелло вытянул руки над головой, потягиваясь, сначала лениво, а потом со всё более возрастающим интересом наблюдая за Шульдихом, который пересёк комнату и обнял его. В ограниченном мире Фарфарелло, где прежде существовали лишь тьма, Бог и смерть, немец вырезал себе нишу, которую теперь не сдал бы без боя. Впрочем, Фарфарелло знал, что убьёт Шульдиха, если тот захочет уйти от него. Он нуждался в нём не меньше, чем в своей ненависти к Богу и убийствах. Глубоко в его груди родился стон, когда Шульдих, всё ещё в брюках, прижался пахом к его твердеющему члену, требуя внимания. Фарфарелло обхватил немца за шею и жадно поцеловал.
Кроуфорд никогда не поймёт, что случилось. Голос Шульдиха зашептал в мозгу Фарфарелло, пока немец подталкивал любовника к их кровати. Он падёт так низко и стремительно, что для него не останется ничего, кроме земли. На кровати, ирландец скользнул в его тело и двигался в нём, пока Шульдих не дошёл до состояния, когда мог только стонать и отрывисто шептать что-то.
В гостиной канал новостей сообщил о пожаре в офисном здании в западной части города. Рядом с рукой Кроуфорда на стеклянном столике стоял бокал дорогого французского вина, а сам американец сидел неподвижно, сложив руки на коленях. Его глаза смотрели мимо экрана, где пламя бросало алые отблески на ночное небо. Чувствуя своё растущее возбуждение, он крепче стискивал зубы, стараясь сдержать видение двух бледных тел на кровати в третьей комнате ниже по коридору. Их руки и ноги переплелись в общей страсти.
Он сидел на кушетке, пока розовые пальцы рассвета не коснулись синего неба.
– Они, конечно, исковеркали слова, но ухитрились подобрать те, что им неплохо подходят.
Тихое замечание Шульдиха спровоцировало короткий смешок Фарфарелло и ледяной взгляд Кроуфорда. Они стояли у окна в одном из офисов Курин Энтерпрайз. Жалюзи были опущены, погружая офис в тёплые коричневые тени.
– Нет, взгляните только на них, они же...
– Шульдих, закрой рот, – процедил Кроуфорд сквозь зубы, не отрывая взгляда от спины их клиента, который в данный момент орал громче, чем могли бы все четыре присутствующие женщины вместе взятые.
– Бестолочь! Пять лет исследований, и ты не можешь предоставить за те деньги, что я выкладываю на тебя и Курин, ничего убедительней тех чудовищ! – Высокий и грузный, пахнущий потом и сигарами старикан Такатори с грохотом опустил кулак на столешницу. – Я ожидаю большего, ясно?! Ты мой сын. Я не прощу провала.
Мужчина, к которому он обращался, заметно сжался при этих словах. На бровях и верхней губе Масафуми Такатори – человека тридцати с небольшим лет – выступили бисеринки пота. Кроуфорда не покидало ощущение, что он уселся за стол, чтобы его с отцом разделяло какое-то расстояние. Реджи Такатори в ярости был подобен быку, с пеной кидающемуся на красную тряпку. И даже гораздо опаснее.
– Отец, вот, позволь мне ознакомить тебя с результатами наших последних исследований, они покажутся тебе любопытными... – Трясущимися руками он выложил на стол стопку папок и отдельный лист, исписанную цифрами. Кроуфорд сомневался, что эти бумаги хоть сколько-нибудь заинтересуют Реджи Такатори. Весь лексикон этого человека включал в себя всего два предложения: «Делай, что я сказал» и «Мне плевать, как ты это сделаешь, но я хочу, чтобы это было успешно».
Ему не нужно было обращаться к своему дару, чтобы предсказать реакцию Реджи Такатори.
– Я не желаю видеть цифры на клочке бумаги, мне нужны результаты!
– Но отец...
Кроуфорд перестал слушать, когда Реджи Такатори разразился очередной гневной тирадой в адрес сына. Четыре часа невольного прослушивания, как их клиент орал и рычал на своего желтолицего сына, пробуждали в Кроуфорде желание прострелить дыру в ком-нибудь – предпочтительней всего, в Шульдихе, поскольку немец был просто не в состоянии держать рот закрытым дольше десяти минут. Хотя бы Фарфарелло до сих пор оставался относительно спокойным.
Он взглянул на Наги. Мальчик стоял тихо, рассматривая Шрайнт и Масафуми Такатори взглядом биолога, изучающего жука под микроскопом. Его взгляд, как отметил Кроуфорд, подолгу задерживался на младшей из Шрайнт – совсем ещё девочке, одетой во что-то омерзительное милое: белую блузку с рюшечками и голубую юбку в складочку. Приблизительно ровесница Наги, она казалась намного моложе; вокруг неё чувствовалась аура святой невинности, характерной в эти времена только маленьким детям.
В руках она держала плюшевого зайчика.
Кроуфорд вздохнул. Иногда он удивлялся, откуда только они берутся, это существа.
...красный. Красное пламя, нет, дом в огне, и девочка с голубыми волосами ползёт по полу, заваленному обвалившейся штукатуркой...
Видение пришло и ушло, задержавшись всего на время одного вдоха. Кроуфорд поправил очки и провёл рукой по волосам. Голубое. Вперемежку с красным.
Её звали Тот. Её по-детски округлое личико окружено волнами ажурных волос, частично закреплённых у неё на макушке двумя плотными узлами. Она смотрела на Масафуми Такатори, как ребёнок на отца: с восхищением, любовью и теплотой в больших голубых глазах. Он задумался, пользуется ли Масафуми время от времени этой невинностью, видит ли он в ней больше, чем девочку в блузке с рюшами и юбке в складочку, с плюшевым зайчиком в руках.
Задумался, и решил, что не хочет знать. И подумал, как бы сам чувствовал себя в окружении четырёх женщин вместо троих мужчин.
Кроуфорд... как... интересно.
Ему пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не повернуться и не врезать Шульдиху. Он услышал тихий грудной смех немца, прежде чем ментальные щиты вернулись на свои места. Беспечно, Кроуфорд, слишком беспечно. Первое же выученное им правило относительно телепатов было никогда не позволять своей защите ослабнуть, если один из них поблизости. За его спиной Фарфарелло что-то сказал по-гаэльски. Кроуфорд не знал этого напевного языка, но мог по язвительному тону определить, что сказано было что-то нелицеприятное. Только он так и не понял, относился ли комментарий к нему или к Шрайнт.
– Скучно, скучно, скучно! – Шульдих зажёг ещё одну сигарету и уставился в безоблачное небо, словно надеялся таким образом вызвать дождь, что, естественно, не сработало. Шульдих мог легко контролировать разум любого человека слабее его самого, но погода была ему неподвластна. – Не понимаю, что такого невероятного в этих женщинах? Я бы им не доверил и мусорное ведро вынести!
Исследовательский Центр Курин занимал здание бывшей школы в Западном Шиньджуку. Дети английских послов, учившиеся здесь когда-то, давно исчезли, оставив после себя здание, наводящее на мысль, что кто-то вырезал кусочек старушки-Англии и поместил его здесь, среди высоченных нагромождений стекла и металла делового центра Токио. Часовая башня во многом напоминала Биг Бен, древний символ Британии. Но дети уже не бегали по этим коридорам, с тех самых пор как Такатори Энтерпрайз выкупила здание за цену, которую никогда не смогло бы покрыть Английское Посольство.
Если здесь и остались дети, это несчастные потерянные души, по которым никто не скучает.
Фарфарелло стоял в тени дуба в центре бывшего школьного двора. С четырёх сторон их окружали стены, и поэтому приходилось стоять в самом центре пустынного парка, где когда-то звенел детский смех. Ирландец следил за тем, как тлеет сигарета Шульдиха; за эти стены не проникал ветер, и дым плыл свободно в спокойном застывшем воздухе.
– Они совершенно не в своём уме, все четверо! – Шульдих покачал головой и приподнял ненадолго волосы на затылке свободной рукой, чтобы проветрить шею. Он шагнул в тень дуба, стремясь быть ближе к ирландцу. Под тяжёлой зелёной кроной воздух казался ещё гуще, но зато солнце практически не проникало через листву. – Небольшой интерес представляет лишь ледышка в тёмных очках.
– Ной, – без интонации произнёс Фарфарелло.
– Да. Её разум почти так же интересен, как твой. – Ухмыляясь, Шульдих обхватил голову Фарфарелло одной рукой и оставил лёгкий поцелуй на губах ирландца. – Она и её... сёстры обеспечат нас несколькими незабываемыми часами.
Кроуфорд предоставил им небольшой перерыв, пока обсуждал с Такатори график на следующие несколько дней. Вместо того, чтобы вернуться с Наги к машине, Шульдих и Фарфарелло решили провести драгоценное время в старом школьном дворе. Встреча Реджи Такатори с сыном оказалась на редкость утомительной. Несомненно, четыре женщины, присутствовавшие в офисе вместе с Масафуми, сейчас скучали не меньше Шульдиха. Немец мысленно вертел их имена так и эдак, удивляясь, кто вообще захочет назвать себя Шон, Хелл, Тот и Ной. Красивая, яркая, мёртвая и новая.
Хотя, с другой стороны, он сам называл себя Шульдихом...
Рука Фарфарелло напряглась на его бедре. Обернувшись, немец заметил во дворе одну из Шрайнт. Та самая ледышка в тёмных очках. Она не остановилась, пройдя мимо двух мужчин, даже головы не повернула. Быстро прошагав через двор, она нырнула под каменную арку, и скрылась в двери без всяких табличек.
Шульдих хватил руку Фарфарелло и поволок его следом за Ной, хотя тот уже и сам сделал шаг в направлении арки. Тенями в солнечный полдень они проскользнули через двор и, войдя через ту же дверь, очутились в слабо освещённом коридоре, уходящем в темноту. Продвигаясь вдоль холодных каменных стен, они оба ясно слышали низкое гудение электрогенераторов. Впереди обнаружилась лестница. Оба мужчины могли двигаться совершенно бесшумно, если хотели, и потому ничем не выдали своего присутствия в коридоре.
А Ной, между тем, никак не могла избавиться от ощущения преследования. Однако каждый раз, когда она пыталась сосредоточиться на нём, её мозг, словно сам собой, отталкивал её, уводя мысли от этой темы. Оставлять тяжёлую дверь внизу незапертой тоже казалось ей неестественным поступком, но, опять же, что-то заставило её поступить именно так. Ещё один лестничный пролёт, и перед ней открылось сердце Исследовательского Центра Курин.
– Самое интересное, – заметил Шульдих.
Стоя наверху, на галерее, они наблюдали, как Ной преодолевала последние ступеньки. Под ними раскинулся зал, освещенный красным и зелёным светом колб-инкубаторов. Эти стеклянные контейнеры были выстроены рядами по десять: сад чудовищ. Шульдих перегнулся через перила, отодвинув прядь волос за ухо, и заскользил глазами по неестественным искажённым силуэтам, плавающим в красной и зелёной жидкости. Брови медленно поползли вверх. Ной скрылась за дверью в дальнем конце зала, но молчаливая женщина уже успела потерять для немца всякий интерес.
– Пойдём, я хочу посмотреть поближе.
Фарфарелло же пребывал в состоянии эйфории. Искусственные Сады Эдемы. Игровая площадка для маленьких богов.
Они спустились вниз и не спеша двинулись вдоль «витрин», рассматривая экземпляры кошмаров, заключённые внутри. Некоторые были малы, как ребёнок в зародыше – не более чем комки плоти. Другие – в два раза больше человека, со сгорбленными спинами и невидящими глазами. Был там экземпляр ростом с десятилетнего ребёнка, чьё лицо словно состояло из одной только пасти, напичканной острыми зубами. Шульдих обошёл эту пробирку кругом. Он протянул руку к инкубатору и послал в мозг ребёнка-чудовища короткий импульс тепла и нежности, но не обнаружил внутри ничего, кроме единственного желания – убивать. Когда его пальцы прикоснулись к толстому стеклу, замкнувшему мир чудовища, существо внутри дёрнулось, как зверь, почуявший добычу, и шевельнуло гротескными конечностями. Шульдих насчитал по три пальца на каждой. Рассматривая наросты на позвоночнике, он продвинул мысленный зонд глубже в ограниченный разум, и наконец-то наткнулся на то, что могло сойти за человеческую память: стеклянные шарики, катящиеся по столешнице, ловящие солнечный свет.
– Так мало... – Он вздохнул и отступил от стекла. Фарфарелло, завороженный движением уродливого создания, подступил чуть ближе. – Жалкая пародия на настоящее чудовище. Дешёвка. Интересно, знает ли Такатори об этой лаборатории.
– А мне интересно, красная ли у него кровь, – пробормотал ирландец. Он шагнул совсем близко к колбе, игнорируя предостерегающий взгляд Шульдиха. Он прижался ладонями к стеклу, пододвинувшись близко, как что оно запотело от его дыхания. Монстр внутри, словно почуяв его, снова зашевелился, взболтнул жидкость кривыми конечностями, и разинул пасть, позволив Фарфарелло увидеть широкое горло, жёлтое в зелёном свете. Ирландцу стало интересно, чем и где это горло заканчивается.
Их прервал звук открывающейся двери. Шульдих быстро придвинулся к своему ирландцу и прикрыл себя и его, распространив убеждение, что зал пуст, в разумы, приближение которых почувствовал.
Хелл была высокой женщиной далеко за двадцать, чью фигуру больше скрывали, нежели подчёркивали её брюки и рубашка. Ведя за собой двоих людей к лаборатории, она на секунду почувствовала что-то неправильное, но мысль тут же исчезла, прежде чем женщина успела уловить её. Идущая рядом с ней Тот в данный момент ругала на все лады Реджи Такатори, вслух желая ему всех адских мук.
Да, самая глубокая преисподняя казалась очень подходящим местом для старика Такатори. Хелл искренне удивлялась, как Масафуми до сих пор умудрялся любить своего отца. Иногда её не отпускало чувство, что все они – Масафуми и Шрайнт – работают как проклятые только ради того, чтобы увидеть отеческую улыбку на лице Реджи Такатори.
За те четыре года, что она провела с Масафуми, невольно вынужденная общаться и с Реджи Такатори, Хелл ни разу не видела на лице старика чего-то, что хоть отдалённо напоминало бы эту улыбку.
– Экземпляры хорошо растут. – Шон, ангельски прекрасная в своём свободном платье и с распущенными по плечам золотыми волосами, приблизилась к одной из пробирок и мягко провела пальцами по стеклу. На её идеальном личике проступила гордость, когда взгляд коснулся существа внутри цилиндра. – Ещё только несколько дней, прежде чем мы сможем начать тестирования.
Хелл легко похлопала Тот по плечу, когда та прошла мимо неё. Женщина сосредоточенно всматривалась в колбы, но не находила непорядка. К несчастью, несколько дней назад один из экземпляров сбежал из инкубатора, умудрившись прорваться в менее тщательно охраняемую часть лаборатории, и теперь разгуливал где-то на улицах города. Но это цена, которую приходится платить за великолепную работу.
Как обычно, ей сложно было оторвать глаза от любимого проекта. Остановившись перед одним из инкубаторов, она рассеянно улыбнулась. Этому было всего девять лет, когда она отловила его и привела в лабораторию для улучшения. Она не могла дать точного ответа, почему расшифровывать ДНК ребёнка оказывалось проще: возможно, потому что клетки только растут, и организм ещё не настроился на увядание.
Что-то мимолётно коснулось её щеки, и женщина обернулась с резким вдохом. Но рядом не было никого, только Шон и Тот удивлённо посмотрели на неё, стоя у противоположного ряда инкубаторов. Несколько секунд её сердце бешено колотилось в груди, но потом она взяла себя в руки и пожала плечами.
– Сквозняк, наверное.
– Ты нас не видишь.
Шульдих стоял так близко, что мог почувствовать аромат духов женщины – лёгкий цветочный, чисто женский запах. Шепча команду ей в самое ухо, он придвинулся так близко, что его дыхание шевельнуло локон волос на её виске. Не отпуская руку Фарфарелло, он протащил ирландца мимо неё. Он уже слышал и видел достаточно, и хотя ещё не знал, что именно будет делать с информацией, он собирался использовать её непременно. Как угодно.
Фарфарелло легко провёл пальцем по горлу младшей девушки, когда они уходили, и улыбнулся, когда она вздрогнула и прижала зайца плотнее к груди. Как только они вышли из подземной лаборатории и вновь оказались в коридоре, он остановился, и вдруг притянул немца к себе, просто обняв того не несколько секунд.
– Я хочу повеселиться с ними, – шепнул Шульдих, лизнув кончиком языка ключичную впадинку Фарфарелло. В той части мозга, что постоянно была связана с Кроуфордом, поселилось навязчивое жужжание: их лидер звал их к себе, на собственный страх и риск, ослабляя ментальную защиту, чтобы привлечь внимание Шульдиха. А немец наслаждался, игнорируя его, что было не меньшим удовольствием, чем взлом щитов Кроуфорда. Первое же, что он узнал у Эстет, было искусство обходить или взламывать даже самую крепкую ментальную защиту. С годами он научился делать это незаметно.
Не было ничего такого, что он не знал бы о Брэде Кроуфорде. Оракул свято верил, что его блоки помогают защитить его разум от немца-телепата, и Шульдих не стремился разрушить эту веру по единственной причине: ему так было интересней.
Скучать Шульдих не любил.
– Надеюсь, хорошо провели время? – Голос Кроуфорда просто сочился кислотой. Он сидел на капоте мерседеса, скрестив руки на груди; пот скатывался по его вискам, впитываясь в воротник дорогой рубашки.
– Ты хотел, чтобы я их проверил, я и проверил, – ослепительно улыбнулся Шульдих, подходя к машине. По пятам за ним следовал Фарфарелло. – Девочки просто не дружат с головами.
– Тебе не привыкать, – фыркнул Кроуфорд, бросив косой взгляд на Фарфарелло, снова мусолившего иглу. Взгляд ирландца и скисшая улыбка Шульдиха оказались одинаково приятны для него. Немец всегда стремился защищать от нападок своего полоумного любовника. Тихо радуясь, что удалось хоть немного отыграться, Кроуфорд обошёл машину и открыл водительскую дверь. – Залезайте. Расскажете по дороге.
– А куда мы едем? – спросил Шульдих, открывая дверь и пропуская Фарфарелло вперёд. Он был несказанно рад после палящего солнца оказаться в салоне машины, где работал кондиционер. Идея отправиться в этот день ещё куда-то, кроме их с Фарфарелло комнаты, совершенно не внушала энтузиазма.
– За свежим выпуском «Tokyo Daily».
– А. – Шульдих улыбнулся. – Мы с Фарфом пойдём погулять вечером.
– Я знаю. – Кроуфорд взглянул на Шульдиха в зеркало. – К Шрайнт. Только осторожней: у них будут неприятности.
Их постоянный источник информации занимал дорогую квартиру в Гинза – ревущем сердце Токио. Шульдиху пришлось заморочить голову другому водителю, чтобы они смогли припарковаться у одной из главных улиц, и ещё двадцать минут Шварц продирались сквозь человеческие джунгли, прежде чем добрались до Торгового Центра Матсуйа. К этому времени все четверо истекали потом, а Фарфарелло уже просто пожирал глазами людей на тротуаре.
Иви Дрейк поселилась на последнем этаже здания рядом с Торговым Центром. Из её окон открывался вид на Гинза, а в ясную погоду, как сегодня, даже было видно Токийский Залив. Едва только на двери щёлкнул механизм, впустивший их в квартиру, Шварцы погрузились в лёгкую полутьму, создаваемую жалюзи на окнах. Шульдих немедленно закурил сигарету. Воздух в квартире был прохладный и густо напитанный ванильными благовониями.
– Одну минутку!
Из того, что, как они знали, было спальней Иви, раздался деревянный стук. Шульдих и Наги устроились в гостиной на кожаном диване, а Кроуфорд подошёл к окну, сквозь щель в жалюзи рассматривая город. Фарфарелло, как обычно, словно магнитом потянуло к большому аквариуму, занимавшему почти всю стену. Нагнувшись, ирландец уставился в огромные глаза коричневой рыбины, так же вытаращившейся на него из своего укрытия среди искусственных скал и водорослей.
Через секунду он стремительно обернулся и поймал летящий нож, прежде чем тот разбил стену аквариума. В коридоре, Иви Дрейк тихо усмехнулась и щёлкнула пальцами.
– Чёрт. Я думала, достану тебя на этот раз.
Иви Дрейк была высокой плотной женщиной, далеко за тридцать. Токио являлся её домом вот уже пятнадцать лет, и, если будет на то её воля, она предпочла бы закончить свои дни в этом городе, который так полюбила. По её рукам взбегали татуировки-змеи, а на правом бицепсе въелось в плоть слово «Oroborus»*. Её кожа, глаза и волосы были так же темны, как заливы и болота её родного города, и, хотя Новый Орлеан лежал в сотнях миль от Токио, женщина верила, что даже в Стране Восходящего Солнца лоа* остаётся с ней.
Фарфарелло подкинул нож в руке и протянул Иви, держа за лезвие. Женщина только махнула рукой, входя в гостиную, и он убрал оружие в замаскированные ножны на своём жилете.
– Крысы зашевелились, – объявила Иви, усаживаясь в кресло напротив аквариума, так что Кроуфорд оказался справа, Шульдих и Наги – слева, а Фарфарелло – прямо перед ней. – Эти чёртовы монстры заставили их повыползать из укрытий. Говорят, они хотят устроить ночную охоту в ближайшее время, но я сомневаюсь, что они в состоянии победить это.
– Разделяю твоё мнение. – Кроуфорд поправил очки на переносице, отметив, что кончики пальцев мокрые от пота.
– Только между нами, но ты как-никак хренов Оракул. Зачем ты приходишь ко мне с вопросами, если уже знаешь ответы? – Иви вынула из нагрудного кармана пачку сигарет и прикурила одну, выдохнув сладкий тяжёлый дым. Он смешался с дымом сигареты Шульдиха. – Но если спросишь моё мнение, эта змея прикусит собственный хвост.
Шульдих взглянул на татуировку и усмехнулся. Ороборус – змея, кусающая собственный хвост, – был любимым изображением Иви, символизирующим мир. Его взгляд продвинулся ниже по её руке, остановившись на перчатках: эмпат низкого уровня, недостаточно сильный, чтобы заинтересовать Эстет, но достаточно – чтобы использовать дар в собственных нуждах. Они наняли её, потому что Иви подпольно торговала оружием и высоко ценилась как источник информации многими акулами теневого бизнеса Токио. Её источники, однако, оставались неизвестными, и Шульдих порой начинал в самом деле верить, что её лоа действительно пребывало с ней, нашептывая в её мозгу, как она сама утверждала.
Иви прикасалась к людям – и уже знала, кто они и что совершили. Так она говорила.
– А этот чёртов Критикер тоже зашевелился. Высылают своих ангелочков навести порядок, – продолжала Иви, подавшись вперёд всей массой, чтобы стряхнуть пепел с сигареты в пепельницу на кофейном столике перед собой. – Они слишком мутят воду, сами себе делают хуже. Монстры...
– А, Вайсс. – По лицу Кроуфорда, блестящему от пота, расползлась тонкая улыбка. Его взгляд переместился на Шульдиха. – Твоя проблема.
Шульдих тоже улыбнулся ему.
– Моя развлекуха, ты хотел сказать.
Иви Дрейк взглянула поочерёдно на лидера Шварц и немецкого телепата, и отправила сигарету в пепельницу. В её сознании гигантская змея, свиваясь золотыми кольцами, с каждым вздохом всё ближе придвигала массивную морду к собственному хвосту. Когда она вопьётся в него, Иви будет стоять рядом и смотреть. И лоа будет с ней.
Это будет великий день.
Примечания:
Лоа – термин, связанный с вуду. Это божества из культа вуду, почитаемые как воплощённая сила, которой молились, чтобы получить исполнение желаний или решить возникшую проблему. Существую два типа лоа: Рада-Лоа, считавшиеся добрыми, и Лоа-Петро – злые лоа. Для вызова лоа использовали ритуалы с различными жертвоприношениями. Уголь, масло, фрукты, алкоголь и кровь – лишь малая часть того, что могло быть принесено в дар этим божествам. Сам термин «вуду» обозначает «великое и всемогущее создание», воплощённое в змее.
Ороборус – древний символ, чьё происхождение в разных источниках указывается по-разному. Одни считают, что это языческий символ, другие – что христианский, третьи утверждают, что он пришёл из вуду. Сам автор полагает, что Ороборус, скорее, является универсальным символом, использовавшимся многими культами и религиями мира. Ороборус представляет собой кольцо, образованное телом змеи, кусающей свой хвост. Он символизирует собой многое, но самый популярный вариант – бесконечный цикл рождения, смерти и возрождения, и мира (а также наших жизней), движущегося по кругу. Следовательно, это индивидуальное решение для каждого – представляет ли Ороборус добро или зло.
Глава 2. Mitis Lumen.
Свет отражается от металла. Кислый запах крови вызывает рвотные порывы. Неторопливый монотонный стук дождевых капель о стекло – кап-кап-кап – может свести с ума, если слушать достаточно долго. Говорят, монотонность – мать безумия.
Потрескавшийся лак на ногтях. Вот уже несколько минут он грыз ноготь большого пальца на левой руке, и чёрный лак сходил крохотными лепесточками, оставляя вязкий химический привкус на языке. Несколько раз его зубы прикусывали плоть – не сильно, словно испытывая на прочность. Недостаточно, чтобы прокусить, но достаточно – чтобы оставить след. Он оставлял ногти длинными, чтобы хватило украсить алыми рубцами чью-то кожу, но не настолько, чтобы сломать при сжатии руки в кулак для удара в стену, в лицо, в любую другую подходящую поверхность.
В его комнате тихо, и ничто не мешает дождю разбиваться о стекло с тупым стуком. За дверью – тишина.
Тишина – мать снов.
В своих снах он герой. Картина рухнувших стен и облаков пыли, клубящихся над руинами, сменяется киноплёнкой с записью его героической попытки спасти жизнь. Он будет бежать, перебираясь через горы металла, камня и битого стекла, и он спасёт её.
В своих снах он брат. Изображение хладнокровного убийцы с оружием в руках превращается в силуэт молодого человека с тёплой улыбкой, раскрывшего руки навстречу сестре, чтобы она могла броситься ему в объятья, и тогда они бы посмеялись над всякими глупостями, над которыми смеются подростки и иногда даже взрослые люди.
В своих снах он Ран Фуджимия.
В этой комнате, где дождь стучит в окно, а по углам залегла тишина, он Айя Фуджимия.
Он жил с этим так долго, что почти полюбил.
– Айя!
Он вздрогнул и случайно надкусил ноготь. Несколько секунд он вслушивался в стук капель, концентрируясь на нём и притворяясь, что не слышал своего имени. Несколько секунд он держался за дарящие спокойствие полузабытые желанные образы и фантазии, нежно лаская их, как тело любимого человека.
– Айя, нам пора. Айя?
Он поднялся с пола и подошёл к двери, не выпуская ногтя из зубов; армейские ботинки глухо отмечали по деревянному полу каждый шаг. Он пробежал пальцами по плащу на крючке у двери, уныло повесившему ремешки и застёжки.
– Айя?
Он открыл дверь. Йоджи, прижимавшийся к ней ухом, потерял равновесие и едва не ввалился в комнату, но в последний момент схватился за косяк.
– Ты подслушивал под моей дверью, – равнодушно заметил Абиссинец. На лице Йоджи вспыхнул лёгкий румянец, сменившийся раздражающей улыбкой. Айя едва сдержался, чтобы не врезать кулаком по этой улыбке.
– Ага. Ты не отвечал, потому я прислушался. – Йоджи выпрямился и одёрнул одежду привычным жестом. – Что ты делал? Ты разве не слышал меня?
– Может, я просто не хотел?
Он снял с крючка плащ и перекинул через локоть. Катану, прислоненную к стене под ним, он взял с любовной осторожностью, и вышел из комнаты, закрыв за собою дверь.
– Ладно. – Йоджи проигнорировал последнюю фразу. – Пора идти. Оми и Кен уже ждут.
– Да.
Улыбка стала шире, и смущение окончательно улетучилось, оставив неизменную самоуверенность, приставшую к Йоджи плотно, как вторая кожа. Долгое мгновение Айя смотрел на него. Он заметил, как по фасаду пробежала трещина: ресницы нервно дрогнули под пристальным взглядом. Точно так же, как Айю направляла жажда мести и надежда, давно уже ставшая не более, чем мечтой, Йоджи вело страстное желание вновь обрести потерянную любовь. Йоджи Кудо, непостоянный, как мыльный пузырь, несомый ветром. Его так просто уничтожить. Айя слышал, как он кричал ночью наедине со своими кошмарами, а на следующее утро прятался за показной весёлостью, только руки тряслись, поднося зажигалку к сигарете. Одно из первых правил, которым учит работа убийцы – это всегда замечать слабость, как во врагах, так и в друзьях.
При ближайшем рассмотрении Вайс казались глупой шуткой.
– Пошли. – Айя двинулся вниз по коридору, прислушиваясь к лёгким шагам, раздавшимся за его спиной уже через секунду. Вместе они спустились по лестнице в магазин.
Четверо молодых людей, собранных в одну команду под руководством стоящей в тени организации, что провозглашает себя добром, посылая более-менее тренированных убийц на охоту за теми, кого называет злом. Психолог мог бы написать научную диссертацию, наблюдая лишь их четверых, думал Айя, вяло перебирая мотивы, приведшие каждого из них в команду. Предательство. Смерть. Потерянная любовь. Как много людей на этой планете прошли через то же, но перетерпели и снова встали на ноги?
– Дождь идёт, – отметил Йоджи, когда они проходили мимо окна подвального помещения на пути к чёрному выходу. Айя взглянул на него.
– Ты обращаешь моё внимание на очевидное, – сказал он.
Долгий страдающий вздох.
– Нет, я просто пытаюсь завести разговор с сосулькой в человеческом облике.
Даже он, Айя, не был исключением. Да, его сестра едва не погибла во взрыве небоскрёба. Да, она теперь в коме. Да, он пытается помочь ей и совладать с чувством абсолютной беспомощности, которое впервые посетило его в тот день, когда, оскальзываясь в её крови, пытался голыми руками поднять накрывший тело Айи-тян обломок каменной плиты.
Но сможет ли он когда-нибудь справиться с этим? Спасёт ли от беспомощности убийство «плохих парней»? Вряд ли. Его сестра оказалась в неправильное время в неправильном месте.
Такое случается каждый день.
– Какой у нас план?
– Как насчёт «входим, всех убиваем, достаём нужную информацию и рвём когти»?
– Здорово, – усмехнулся Кен Хидака, рассматривавший здание на противоположной стороне улицы. Их машина с заглушённым мотором – маленький чёрный грузовичок службы доставки – была припаркована среди прочих. В четыре ночи Западный Синьдзюку оставался безлюдным. Электрический свет фонарей и окон небосрёбов падал на замусоренный в дневной суете асфальт. Они стояли здесь, у западного крыла Кита-Дори уже целый час, но так и не дождались никакого движения.
Даже дождь прекратился.
– Любой план – это «здорово» для Кена, если он достаточно прост.- Йоджи широко улыбнулся в ответ на оскорбительный жест и щелчком отправил окурок в полёт из открытого окна. – Как охраняется здание, Оми?
Мальчик, зажатый на сиденье грузовичка между Кеном и Йоджи, закрыл ноутбук и размял пальцы.
– Слабо. В холле у главного входа у них размещены камеры слежения. На верхних этажах охраны практически нет, разве что пара человек.
– Масафуми Такатори что-то очень беспечен, – заметил Кен. – Неужели он правда оставил эту малышку без охраны?
– Итак...
вжик
Йоджи обернулся, заглянув в кузов грузовика. Оми и Кен сделали то же самое, но Кудо странным образом почувствовал себя жутко одиноким.
Самый молчаливый из всех в команде сидел на полу машины, зажав в правой руке точильный камень и устроив катану на сгибе левой.
вжик
С болезненной точностью Айя проводил точильным камнем по клинку, заостряя металл, не нуждавшийся в этом. Его голова была опущена, взгляд сосредоточен на работе, выполняемой руками с монотонностью, которая не только Йоджи наводила на мысли о неодушевлённом механизме. Он сидел, скрестив ноги, полы его плаща раскинулись по полу; казалось, что молодой человек вообще не чувствует окружающего мира. Единственным, что существовало в реальности, куда сбежал Айя Фуджимия на несколько минут до начала миссии, был меч в его руках и его мысли. И то, и другое он тщательно оберегал от посторонних.
вжик
Наблюдение за Айей гипнотизировало и лишало сил одновременно. Человек, буквально взрывающийся в битвах, носил тишину, как плотный плащ, скрываясь под ней от других. Не раз за прошедший год Йоджи мечтал сорвать этот плащ и взглянуть на мужчину под ним. Удерживало его лишь то, что он не знал наверняка, что тот, под плащом, не окажется ещё хуже того, что сидел сейчас в грузовичке.
вж...
Айя поднял глаза от катаны и камня в своей руке, впившись в лица напарников пристальным пожирающим взглядом.
– Пора начинать.
Йоджи взглянул на Кена и Оми. Казалось, поведение Айи пробрало их до костей, как и его самого. Лёгкий шорох кожи оповестил всех, что Айя покончил с приготовлениями. Он поднялся, пригибаясь в низком фургоне, открыл дверь и спрыгнул на тротуар. Йоджи, Оми и Кен поспешили последовать его примеру. К тому времени, как они добрались до угла улицы, Айя уже шагал к противоположной её стороне.
– Хотел бы я знать, что происходит в его голове, – тихо сказал Оми, проверив оружие.
– Правда? – Кен спокойно встретил взгляд младшего товарища по команде. Он сжал руку в кулак, и из тяжёлой перчатки со звуком трения металла о металл выстрелили стальные когти. – Правда хочешь знать?
– ...нет.
Йоджи, идущий позади этих двоих, согласно кивнул. Он тоже не хотел знать. Задумываясь об этом, он неизменно приходил к выводу, что ему хватает своих проблем. Он не хотел, чтобы ещё и демоны Айи Фуджимии начали преследовать его.
– Цирк приехал, – легко улыбнулся Фарфарелло.
Со своей позиции на часовой башне, он и Шульдих наблюдали за тем, как четыре тени пересекали улицу перед зданием Курин. Они ждали здесь уже более двух часов, коротая время за воспоминаниями о Канаде. Периодически Шульдих проверял мысли находившихся в подземной лаборатории. Шрайнт были заняты тестированием ребёнка-чудовища, которого Шульдих и Фарфарелло уже видели. Несмотря на ограниченность его мира, включавшего теперь только примитивную жажду крови, существо всё ещё чувствовало боль, и его крики, доносимые до Шульдиха ушами Хелл, порядком раздражали.
По крайней мере, вопрос Фарфарелло получил ответ. Кровь существа была такой же красной, как и у них.
С часовой башни они бесшумно проникли на пыльный, увешанный обрывками паутины чердак бывшей школы, и спустились по лестнице на второй этаж. Как и во всех школах, холл у главного входа был пустым и гулким. Его хорошо было видно с галереи на втором этаже. Кроуфорд предвидел, что Вайс будут выглядеть, как настоящая цирковая труппа, что, несомненно, должно было сделать представление этой ночью ещё более красочным. Они видели, как мигнули и дружно погасли огоньки камер слежения, подчиняясь электронному сигналу, поступившему через компьютер. Видели, как, тихо щёлкнув замком, открылась дверь, и четверо Вайс проникли к холл. Их тени вытянулись по полу, и исчезли, когда один из них закрыл дверь.
Они не знали, что клетчатый пол, по которому они ступали, напичкан датчиками, реагирующими на давление. Они не знали, что Шрайнт прекратили свои опыты и наблюдали за ними с помощью камеры, действующей автономно от системы, которую отключили Вайс. Шульдих почувствовал удивление и ярость в мозгу Хелл, когда женщины быстро поскидывали лабораторную одежду, сменив её на боевые костюмы. Немец прикусил губу, чтобы не расхохотаться, когда глазами Шон, подвязывающей волосы перед высоким зеркалом, увидел эти костюмы.
Через боковую дверь Вайс вышли в парк, где ранее днём побывали Шульдих с Фарфарелло. Немец и ирландец снова поднялись через чердак на крышу, чтобы не тревожить датчики. По-кошачьи мягко они прокрались по крыше, пока не оказались в точке, откуда открывался вид на весь двор с одиноким деревом в центре. Вайс потребовалось несколько секунд, чтобы обнаружить вход в подземную лабораторию. Шульдих и Фарфарелло выждали две минуты, прежде чем спуститься по фасаду здания и тихо последовать за Вайс, сохраняя дистанцию. Прежде чем пройти через дверь, немец сжал руку Фарфарелло и беззвучно затрясся от смеха.
– О, ты должен... – Он зажал рот ладонью, чтобы не засмеяться вслух. – Невероятно!
– Что?
– Они, – Шульдих кивком указал в тёмное горло коридора, – разыграют для нас великолепный спектакль.
Он знал наверняка. Он только что побывал в их мыслях.
И, Боже, что это были за мысли!
Продолжение следует...
