Часть 1.
– Это ты виноват.
Я даже не смотрю на рыжего, слыша эту и аналогичные ей фразы весь последний час, я уже готов сказать охранникам, что во всем сознаюсь, лишь бы меня от него убрали. Не моя вина, что мы взялись за одно и то же задание, как и в том, что случайно прибыли почти в одно и то же время и одинаковым образом. И не я взорвал тихий милый вечерок воплем «Шине!» и размахиванием этой дурацкой катаной – это сделал он. Вероятно, перебудил весь чёртов океан своим завыванием и попыткой свести счеты трехлетней давности.
А ещё считается, что это Я злопамятный.
– Слышишь меня, Шварц? Это. Ты. Виноват, – я ощущаю на себе его гневный взгляд, он дергает за наручники, металл скрипит по металлу. – Твою мать! В мире столько людей, а я застрял с гребаным психопатом.
– Социопатом, – откликаюсь я, поглядывая на Фудзимию и с интересом отмечая, как он пытается оторвать руку в металлическом браслете от трубы, к которой они прикованы. – Психопаты не понимают, что делают. Я – социопат, поскольку все понимаю, но мне плевать на моральные ограничения.
Фудзимия моргает, затем преисполненным ужаса голосом произносит:
– Оно умеет разговаривать.
– Оно видит, что находится в присутствии другого человеческого существа, – отвечаю я, поглядывая вверх на свои скованные руки. – И если бы кое-кто не начал вопить «Шварц!», охранники не накинулись бы на нас, и мы бы здесь не оказались.
Он бормочет что-то себе под нос, судя по лязганью, опять старается избавиться от наручников. Изгибаю шею под таким углом, что нормальный человек не вынес бы этой боли, и осматриваю собственные оковы. Охранники проделали великолепную работу – вывернули мне руки за спину, а затем вздернули их вверх над головой. Если бы я мог чувствовать боль, к этому моменту был бы уже в агонии. Ну а так, могу только вообразить, насколько сильно попытки Фудзимии освободиться вызваны болью, поскольку тот скован в аналогичной позиции.
Спустя несколько секунд возня стихает, его наручники звякают последний раз. Оглядываюсь на него и вижу мрачный, измученный взгляд фиолетовых глаз, сжатые тонкие губы. Он хмурится, затем сдувает несколько прядей с глаз. Видимо, не я один отрастил волосы за эти годы.
– Не знаю, чего я вообще стараюсь, – говорит он, глядя вверх на свои скованные руки. – Даже если смогу добраться до спрятанной в волосах отмычки, пальцы слишком онемели, чтобы с ней справиться.
В ответ я хмыкаю, выворачиваю свое правое запястье, затем левое, чувствуя, до чего же туго затянуты браслеты. Затем дергаю за трубу, проверяя, насколько она крепко держится, оглядываю комнату в поисках чего-нибудь, что может пригодиться, когда освобожусь.
– Около той стены валяется пара труб, которыми можно воспользоваться, если избавимся от наручников, – сообщает Фудзимия, озвучивая мои собственные наблюдения. – Два охранника около двери, и окно, в которое даже ты протиснешься с трудом.
– Но ты считаешь, что я все равно попробую?
– Видя, как ты заплетаешь руки в косички, я бы сказал – да.
Я приподнимаю бровь, возвращаю свои руки в естественное положение и замечаю быструю усмешку на его губах.
– Лучше воздержись от дурацких комментариев по поводу уродов, если хочешь, чтобы я и тебя освободил.
– По сравнению с Шульдихом, Наги и Кроуфордом, не такой уж ты и урод, – отвечает он. – Я думал, что ты просто слишком безумен, чтобы реагировать на боль. Или вообще кайф от нее ловишь.
– А я думал, что ты не знаешь других слов, кроме «Ши-не, Такатори».
От этого имени он кривится и возобновляет свои попытки освободиться, а я – свои. С силой дергаю руки, чувствуя, как плечо протестующее щелкает, наручники впиваются в запястья. Но зато ослабевает хватка вокруг моей правой руки, как будто там наручники не затянуты столь же сильно, как на левой. Снова выворачиваю правую руку и кисть, металл сдирает кожу, и ручеек крови сбегает вниз по руке. Теперь я смогу освободить эту руку. Два рывка, может, три – это все, что мне нужно.
– Надеюсь, ты не собираешься до смерти истечь кровью, – интересуется Фудзимия.
Пожимаю плечами, глядя на свои руки и свободно льющуюся по правому запястью кровь.
– Чтобы остановить меня потребуется гораздо больше, чем простой порез.
Он фыркает, прекращая свою борьбу. Я еще раз дергаю рукой, чувствую, как металл врезается в запястье и в самую широкую часть ладони. Раздается щелчок – мой большой палец изгибается под неестественным углом, к уже текущей крови прибавляется еще один ручеек. Почти готово. Всего пол-дюйма отделяют меня от свободы от этих дурацких наручников.
– Знаешь, это выглядит просто кошмарно, – говорит Фудзимия.
– Не важно, как это выглядит, главное – приносит результаты.
– Кошмарно выглядеть – в этом твой особый талант?
– Бога ради, Фудзимия, возможно, в это трудно поверить, но у меня намного больше талантов, чем лизать нож и отпускать уничижительные комментарии в адрес католической церкви.
– Я поражен. Ты уверен, что ты – Фарфарелло, Сумасшедший Ублюдок из Шварц?
– Настолько же уверен, как и в том, что ты – Фудзимия, Ледяная Сука из Вайсс.
Он сверкает на меня глазами, и я возвращаюсь к работе. Дергаю еще разок – и моя рука выскакивает, оставляя на браслете еще порцию крови и, вероятно, половину кожи. Обе мои руки падают, правая в результате моих усилий изогнута под необычным углом, но это легко поправить. Фудзимия в своем углу шевелится, металл царапает о металл, а я прислушиваюсь, нет ли тревоги снаружи. Ничего не слышно. Встаю, поворачиваюсь к стене и, упираясь в нее, вправляю руку. Хватаю и вкручиваю обратно большой палец, затем разматываю с предплечья несколько бинтов и перетягиваю порезы на запястьях и пальце.
Фудзимия наблюдает за мной, морщась при хрусте вправляемого сустава. Он покусывает нижнюю губу, когда я направляюсь к двери и выглядываю в маленькое оконце, чтобы разузнать, что происходит. И снова дергает свои наручники, когда я возвращаюсь и выбираю из кучи мусора в углу два отрезка трубы. Бросаю на него взгляд, и он вскидывает голову, всегда гордый и высокомерный японский фехтовальщик.
Присаживаюсь перед ним на корточки и похлопываю его по щеке:
– Хочешь, когда сбегу, свяжусь с Вайсс?
Он поднимает глаза:
– Я работал соло весь последний год, так что сомневаюсь, что они кинутся мне на выручку.
Я наклоняю голову набок:
– Могу оставить тебя здесь, чтобы спасли полицейские…
– Или можешь сам освободить меня.
– А какая мне с этого выгода?
– Пятьдесят процентов от награды.
Смеюсь, качаю головой и наклоняюсь поближе, улыбаясь ему своей самой неприятной улыбочкой.
– На что ты готов, чтобы избавиться от этих наручников? – уточняю я.
Он таращится на меня, румянец заливает его щеки.
– Я не интересуюсь мужчинами.
– Разве я это говорил?
Он моргает и качает головой.
– Но поскольку ты ляпнул что-то в этом роде, – продолжаю я, снова похлопывая его по щеке, – думаю, ценой свободы будет поцелуй, Фудзимия.
Он открывает рот, закрывает и сверкает на меня глазами, потемневшими от отвращения или гнева. Я усаживаюсь на пятки, терпеливый, как всегда, и жду его решения. Некоторое время у нас есть, охранники пудрят носики, в этом я убедился, когда выглядывал в оконце. Через одну-две минуты он вздыхает, отводит глаза и бормочет что-то неразборчивое.
– Что-что?
– Хорошо, говорю! – рявкает он, фиолетовые глаза кажутся почти черными на фоне полыхающих щек.
Глажу его по щеке и наклоняюсь ближе, пробуя на вкус его дыхание:
– Хороший мальчик.
Он открывает было рот, без сомнения, собираясь выпалить что-нибудь уничижительное, но тут я закрываю его рот своим. От удивления его губы становятся мягкими, и я с легкостью приоткрываю их, покусывая его нижнюю губу. Он замирает, когда мой язык исследует глубины его рта, щекочет десны и медленно поглаживает его язык. На вкус он как морская вода, пот и кровь и я наслаждаюсь даже горечью.
Где-то на полпути он начинает отвечать, горячо, резко и со знанием дела. Языки трутся друг о друга, рты впиваются один в другой, зубы сталкиваются, дыхание смешивается; танец меча и плоти, вот что между нами происходит. Он скулит, его наручники позвякивают, дыхание у него становится отрывистым, а затем я отстраняюсь, на прощание лизнув его в губы.
Он моргает, его глаза сейчас глубокого сиреневого цвета, грудь судорожно вздымается, он пытается восстановить дыхание. Затем он прищуривается и дергает цепь:
– Удовлетворен?
– Пока да, – отвечаю я, все еще чувствуя его вкус на губах, наклоняюсь и снимаю с него браслеты. Минутой позже, он растирает запястья, рассматривая кусок бинта, который я протягиваю ему, затем принимает его. Перебинтовывает руки и выбирает себе кусок трубы.
Я выглядываю в окно и корчу рожу при виде двоих охранников. Они прислонились к борту корабля, спустив штаны до щиколоток, и без сомнения забавляются примитивным соревнованием, которое так обожают американцы. Оборачиваюсь к Фудзимии и киваю в сторону окна.
– Охрана оставляет желать лучшего, – констатирую я, проверяя дверь – а вдруг не заперто. Заперто, и я со вздохом облизываю губы, на которых еще ощущается вкус Фудзимии. – Замками они все-таки пользоваться умеют.
– Разочарован?
– Раз в жизни захотелось легкой работы, – отзываюсь я, постукивая по двери, затем вновь выглядываю наружу. – Черт, они не только тупые, они еще и глухие. Сколько вообще времени можно писать?
– Уж точно не настолько долго. Давай вместе попробуем привлечь их внимание.
Киваю и даю ему место. Мы колотим в дверь, бряцаем ручкой, корчим рожи в окошко, в общем, лезем вон из кожи, только бы привлечь к себе внимание охранников. И только после того, как мы стали долбить трубами по двери, они притащили свои жалкие задницы обратно на пост, заморгали, видя нас на свободе, и кинулись открывать дверь.
Американцы. Ну когда же они поймут, что НЕЛЬЗЯ открывать дверь двум очень разозленным убийцам?
Перехватываю руку охранника, луплю его трубой по животу, затем дергаю на себя. Мое движение дает Фудзимие возможность заняться вторым охранником, орудуя обрезком трубы будто своей чертовой катаной. Его противник падает, пока мой пытается подняться на ноги и ударить меня свободной рукой. Отпускаю его запястье, нажимаю ладонью на его лицо и пару раз знакомлю его затылок с полом. Останавливаюсь только тогда, когда слышу хруст и понимаю, что он уже не дышит.
Поднимаюсь, отстраненно вытираю пальцы о свой гидрокостюм, наблюдая, как Айя наносит своему противнику финальный удар. Поднимаю свою трубу и обыскиваю охранника, нахожу у него пистолет, автомат и пару обойм, но никаких ножей. Как же я ненавижу огнестрельное оружие. Никогда не мог из него попасть точно в цель.
– Ножи нашел? – спрашиваю у Фудзимии. Тот качает головой.
– Три пистолета и две обоймы, – отвечает он.
– Американцы. Какой смысл таскаться с пистолетом, когда я могу их убить голыми руками?
– Ты, никак, дуешься, Берсекер?
Кажется, он едва сдерживает смех. Я пинаю тело передо мной и скрещиваю руки на груди, даже не трудясь отвечать ему. Не хочу пистолет. Он мне не нужен. Хочу свои ножи, чтобы по-своему разобраться с этим идиотским американским отребьем.
– Вот, – слишком спокойным голосом произносит Фудзимия, пихая мне в лицо свой обрезок трубы. – Я возьму пистолеты, а ты забирай железяки.
Беру предложенное и смотрю, как он обыскивает труп:
– Я рад, что хоть кто-нибудь может точно прицелиться.
– Как мы это сделаем? Работаем вместе или разделимся и встретимся посередине?
Гляжу на него, пожимая плечами:
– Я насчитал двадцать жлобов, охраняющих главную мишень. Теперь осталось восемнадцать, если конечно он не вызовет подкрепление.
– Значит, разделимся?
Киваю:
– Я беру левый борт, ты – правый?
– Хорошо, но если встретишь мишень, оставь и мне кусочек.
– Договорились.
– Фарфарелло?
Я останавливаюсь, оборачиваюсь и смотрю на него, его волосы выбились из косы, гидрокостюм обвешан оружием.
– Если увидишь мою катану, сможешь принести ее мне?
– Могу. А ты поступишь так же с моими ножами?
– Разумеется. Хорошей охоты, Фарфарелло.
– Хорошей охоты, Фудзимия.
Мы расходимся, я иду в одну сторону, он – в другую. Нас держали в кладовке позади рубки, когда я заглядываю туда, в ней никого нет. На носу судна расположены каюты, и оттуда ведет вниз лестница, вероятно, там другие каюты и машинное отделение.
Я полагал, что мишень находится или в большой каюте на палубе или внизу. И скорее всего, большинство охранников будут с ним, чтобы охранять его, лизать ему ботинки и выслуживаться. С последним предположением я ошибся.
Я положил уже троих охранников, когда наткнулся на идиота, у которого обнаружился меч Фудзимии, и который, видимо, считал себя мастером боевых искусств. Он вопил, прыгал вокруг, размахивал катаной, держа в другой руке еще одно длинное лезвие, и выглядел приблизительно так же угрожающе, как голубь, исполняющий брачный танец. Я поднырнул под лезвие, заехал локтем ему в бок, перехватил его руку, когда он согнулся, и переломал на ней все кости. Затем проломил ему трубой череп.
– Нечего размахивать оружием, если не знаешь, как им пользоваться, – сообщаю я мертвецу, роняю трубу и подбираю мечи. Один из них довольно приличный, такие покупают дилетанты, когда считают, что приобретают великолепный клинок. Другой – катана Фудзимии, с заточенным до состояния совершенства лезвием и тщательно обработанной рукояткой, ее вес повествует о том, как много жизней она оборвала.
Почти святотатство держать его меч вот так, не будучи подобающим образом ему представленным. Японский самурай верит, что у меча есть собственная душа и обращается с ним с тем же уважением, что и с благородным предком. Существовал целый ритуал по уходу и обращению с катаной, а я щупаю клинок Фудзимии без должного уважения. Обтираю лезвие куском одежды трупа, извиняюсь перед ним и вкладываю в ножны. Заодно прихватываю ремень покойника, чтобы пристегнуть меч Фудзимии к боку и поискать другое оружие, которым бы мог воспользоваться. К моей великой радости, кроме мечей, у него оказалась еще и чудесная коллекция вполне приличных ножей. Я бросаю трубы и забираю с собой все ножи.
С другой стороны корабля доносятся выстрелы, и я улыбаюсь про себя. Фудзимия еще жив и по обыкновению надирает чьи-то задницы. Может быть, до этого поцелуя меня бы не волновало, выживет он или нет, но теперь мне захотелось посмотреть, как на нем отразится поцелуй. Я знаю, что наш небольшой поединок на мечах под дождем не оставил его равнодушным, что было заметно при наших последующих встречах.
Салютую мечом отдаленной перестрелке и двигаюсь к следующей стайке добычи
* * *
Ноги при ходьбе прилипают к палубе, гидрокостюм пристает к телу, руки висят, как бесполезные палки. Прислоняюсь к поручням и соскальзываю вниз, пока не сажусь на задницу. Мое тело сотрясают знакомые симптомы: кожа горит, кости зудят, вместо мускулов будто клубок живых червей. Я закрываю глаза, откидываю голову и чувствую, как прохладный ветер овевает мою разгоряченную кожу.
Мы встретились с Фудзимией где-то посередине корабля, каждый из нас гнал перед собой несколько трусливых охранников, они оказались в западне – мы или море. Двое сиганули в воду, но Фудзимия пристрелил их, когда они всплыли. Оставшиеся дрались, как загнанные в угол крысы, но с поразительным чутьем Фудзимии на траекторию пуль и моим полным равнодушием к ранениям, охранники нам не ровня. Середина корабля напоминала бойню, кусочки и части тел разбросаны повсюду, вонь крови и внутренностей отравляла морской воздух.
Я не открываю глаз при звуке приближающихся шагов, прекрасно зная, что кроме меня на этом корабле остался в живых только один человек.
– Ты в порядке?
В голосе Фудзимии слышится беспокойство. Открываю глаз, смаргиваю дымку и вглядываюсь в его лицо. Его тонкие губы сжаты, глаза прищурены, струйка крови пересекает щеку. Я опускаю веки, стискивая пальцы при прокатившей по венам волне жара.
– Просто отдыхаю.
Чувствую, как его прохладные пальцы прикасаются к моему лицу, убирая что-то прилипшее. Открыв глаз, вижу, что к щеке пристала длинная прядь моих красно-розовых от крови волос.
Он хмурится еще сильнее, отпуская мои волосы:
– У тебя лихорадка.
– Пройдет
Он садится рядом со мной, катана покоится у него на плече:
– От чего это?
– Всего лишь побочный эффект, – отвечаю я, снова позволяя себе закрыть глаза. Чувствую, как срастаются поломанные кости, восстанавливаются поврежденные мускулы и мое сердце работает в десять раз быстрее, чем у нормального человека. А еще я знаю, что этот процесс потребует для восстановления энергии на скоростную регенерацию пищи весом в десять раз превышающей вес моего тела.
– От чего? Яд? Наркотики?
Вздыхаю:
– Я биокинетик, Фудзимия. Догадайся.
– Био… Жизненная энергия? Что это за сила?
Время от времени, я всерьез задумываюсь о разумности моих собратьев-людей. Удивительно, что Фудзимия вообще знает, что означает это слово, но вовсе неудивительно, что он не знает истинного значения этого Дара. Он встречается не так часто, как телепатия и телекинез, хотя некоторые биокинетики столь же сильны, как Шульдих или Наги.
– Эта сила позволяет мне двигаться, когда я должен быть уже мертв, – поясняю я, поднимаясь. Не собираюсь объяснять ему все досконально, хотя, если он такой упертый, как частенько ведет себя, то я уверен, что он будет докапываться до значения этого слова, когда все это закончится.
Он хмурится, но ничего не говорит, тоже поднимаясь и бережно сжимая свою катану.
Не глядя на него, я направляюсь на нос корабля, в рубку. Пора добраться до мишени и уничтожить улики. Мы и так потеряли массу времени из-за его глупости.
Цепочка трупов ведет прямо к двери, которую я осторожно приоткрываю на случай, если мишень и его подручные ждут нас. Комната погружена в темноту и тишину – даже для моих обостренных чувств. Я глубоко втягиваю в себя воздух, улавливая остаточный запах сигарет и выпивки, но ничего более. Включаю свет и осматриваюсь по сторонам.
– Сбежал? – Фудзимия чуть не залезает на меня сзади, чтобы все рассмотреть.
– Очень похоже. Ты слышал или видел спускаемую лодку или пытающихся уплыть людей?
– Нет, ничего такого. Думаешь, он решился сразиться с нами?
Смотрим друг на друга. Смотрим на цепочку тел вдоль палубы. Оба вздыхаем и начинаем осматривать трупы в поисках мишени. На это уходит некоторое время, но мы его находим, половина его лица размозжена моей трубой. Мишень – это тот самый идиот, считавший себя спецом по боевым искусствам, которого я ухлопал раньше.
– Хн.
– Думаю, это означает, что нам нужно просто взорвать корабль и получить половину вознаграждения, – говорю я, удерживаясь от желания облизать нож. Некоторые привычки умирают с трудом.
– Это ты убил его, – отвечает Фудзимия.
Пожимаю плечами и толкаю труп, сгоняя несколько мух:
– Да, но сделка есть сделка. Ты получаешь половину, честно и справедливо.
– Полагаю, отговорить тебя будет равносильно самоубийству?
– Чертовски верно, Фудзимия. Забирай свою долю и радуйся. А теперь – топим корабль и отправляемся за наградой.
Щедро разлив горючее по всему кораблю и, в качестве добавочного бонуса, разместив по разным углам канистры с газом, Фудзимия устанавливает таймеры на привезенных им с собой бомбах, пока я закладываю свои заряды динамита. Когда раздается первый взрыв, мы уже далеко от корабля, направляемся к побережью. За ним следуют другие, сопровождаемые пламенем, дымом и так далее. Я оборачиваюсь, чтобы полюбоваться, оставляя Фудзимие управление шлюпкой, поскольку он, похоже, в этом разбирается лучше, чем я. Часть корабля тонет, часть – взлетает на воздух, а кое-что еще продолжает тлеть и взрываться. Будем надеяться, что никто не сможет догадаться, что же там в действительности произошло, кроме убийства. Криминалистика – наука хорошая, но не для убийц.
Мы выбираемся на берег, и он затапливает шлюпку. Я уточняю, правильно ли он запомнил номер счета для перевода моей доли, а потом отправляюсь за своими вещами. Пора домой. Америка становится что-то слишком странной, чтобы оставаться там для работы.
Часть 2
Когда идет снег, Лондон – сущее наказание. Утром, еще до того как кто-либо проснется, снег покрывает землю как мягкие перья из подушки, превращая чистое небо и здания в сцену волшебной сказки. Но как только начинается движение, снег превращается в бурую истоптанную массу, как дешевая газета, которую использовали и выбросили, он собирается в кучи и растекается грязью по улицам и переулкам. Я пробираюсь сквозь слякоть, лишь еще один человек в длинном зимнем пальто и тяжелых зимних ботинках, ни мои белые волосы, ни рост не выделяют меня из толпы.
Я слоняюсь из магазина в магазин, тщетно пытаясь опустошить свой банковский счет. Игрушки, одежда, книги, продукты и мебель куплены и будут доставлены по указанному мной адресу, владельцы магазинов обещали, что все мои приобретения не пострадают во время транспортировки. Закончив самые серьезные покупки на своем пути по мерзкой английской погоде, я делаю следующую остановку. То бишь, в магазине, торгующем шоколадом, на вывеске которого значится 'Производитель прекрасного шоколада с 1859', в чем я засомневался при виде новехонькой витрины.
Войдя внутрь я понимаю, что ошибался. Магазин изнутри отделан старинным деревом, отполированным заботливыми руками до глубокого золотистого цвета. В банках из толстого дымчатого стекла хранятся старомодные конфеты за один пенни по соседству с леденцами в фантиках для юных лакомок. Аромат шоколада и карамели витает в воздухе, смешиваясь с соблазнительными нотками меда, масла и молока. Принюхиваюсь и чувствую, как улыбка трогает уголки рта. Превосходно.
Я не единственный покупатель. Хорошо знакомый мне рыжик хмуро рассматривает коллекцию красных коробок, его лицо серьезно, плечи напряжены. Он бросает на меня беглый взгляд, фиолетовые глаза суживаются, а потом он вновь возвращается к созерцанию витрины, хотя я-то знаю, что теперь он отслеживает каждое мое движение. Похоже, он мне не доверяет, хотя почему – понятия не имею.
Обозреваю выставленный в витрине товар, затем приступаю к поискам чего-нибудь более значимого, чем стандартная коробочка в форме сердечка, распространяемая по всему англоговорящему миру в День Святого Валентина. Я хочу приобрести то, что будет принято с той же благодарностью, которую я ощущал все эти годы. Поиски занимают несколько минут, но когда я это нахожу, то приятно удивляюсь. К марципанам в форме фруктов и цветов я привык, но эти коробочки изготовлены в форме толстеньких херувимов, сердечек и цветов. Выбрав коробочку, я иду оплатить покупку и тут снова замечаю его, по-прежнему агонизирующего над шоколадом.
Ставлю свою коробку на прилавок и смотрю на него, замечая, что он одет по погоде – в твидовые брюки, знакомый оранжевый свитер и тяжелую твидовую куртку. Он оборачивается, оглядывает меня с ног до головы, затем фыркает.
– Я думал, что ты всегда носишь кожу, – произносит он с приятным английским акцентом, вздергивая подбородок.
– Мы же не будем кидаться друг на друга, правда? – отвечаю я, прислоняясь спиной к стойке.
Он хмурится:
– Почему бы нет?
– Потому что это становится утомительным, и у меня позади долгий день. Думаешь о подружке?
Он выпрямляется, его глаза еще больше суживаются. И как он вообще сквозь них что-то видит?
– Мне не нужна подружка.
Вскидываю руку:
– Полегче. Я имел в виду, что ты ищешь подарок для подружки?
Он хмыкает и снова принимается изучать шоколад:
– Так я тебе и сказал.
– Просто хотел дать тебе совет, – пожимая плечами отвечаю я, возвращаюсь к рассматриванию конфет и начинаю считать про себя. Досчитываю до пяти, когда слышу его вздох.
– Какой совет ты можешь дать? Ты же гей?
Моргаю и бросаю на него взгляд через плечо:
– Так уж случилось, что я би. А женщины любят получать разнообразные подарки вместо одного и того же сорта конфет год за годом.
– Необыкновенно ценный совет, – бурчит он, недовольно оглядывая ассортимент перед собой. – Я даже не знаю, любит ли она шоколад?
– Тогда купи ей что-нибудь симпатичное, а заодно и себе, – отвечаю я, перебирая различные батончики в ярких фантиках. Один из них – голубой с желтым – привлекает мое внимание и вызывает воспоминания о том, как я ел такой батончик с хлопьями в детстве, когда мы ненадолго заезжали в Лондон. Беру конфету, оборачиваюсь и, наклоняясь к Фудзимии, помахиваю ей у того перед носом. – Что–то в этом роде. Это даже лучше, чем секс.
Он выхватывает ее из моей руки и тут же пихает меня локтем в живот:
– Отвали, Фарфарелло.
Хмыкаю, не обращая внимания на его жест. Он даже более колючий, чем Кроуфорд, что странно, учитывая как хорошо мы сработались прошлым летом. Может быть, Фудзимие не хочется даже вспоминать об условиях, на которых я освободил его тогда. Пока это меня развлекает, мне плевать.
Владелец магазина прерывает мою игру с рыжим. Улыбаясь нам обоим, он забирает мою коробку конфет и спрашивает, не желаю ли я что-нибудь еще. Выбираю себе батончик с хлопьями и затем добавляю к свой покупке еще сорок семь таких батончиков, сообщаю адрес для доставки и выхожу на слякотную улицу, чтобы сделать последнюю покупку.
На ходу поедаю свой батончик, очень стараясь, чтобы он не крошился при каждом укусе. Снег превратился в кашу, хотя ветер по-прежнему пронизывающий. Полагаю, что для любовников такая погода будет прекрасным оправданием прижаться потеснее в сегодняшнюю Валентинову ночь, но для меня это ничего не значит. Возможно, если бы все сложилось по-другому, я бы остался с Салли, но когда женщина настолько бесполезна, как она, в этом есть что-то глубоко неправильное. Если она ломала ноготь, то вопила, будто ей отрезали всю руку. Случались у нее спорадические вспышки храбрости, но по большей части она раздражала. Может быть, мне просто никогда не везло с женщинами – они или старались убить меня, или привязать к себе.
Не то чтобы я имел что-нибудь против привязывания. Ну, пока речь идет лишь о кожаных и бархатных веревках.
Я заглядываю в пару цветочных магазинчиков, быстро покидая их, как только продавцы пытаются навязать мне розы и снова розы еще до того, как я успеваю открыть рот. Думается, что надо бы сначала спросить, что клиент хочет, прежде, чем пытаться всучить ему товар, но видимо в праздник мозги у людей работают по-другому.
Отряхиваю грязь с ботинок, иду дальше и краем глаза замечаю витрину, украшенную различными цветами. Очень многообещающе – в центре композиции розы, но кроме них присутствуют и другие цветы, аранжированные в ослепительном стиле.
Я, может, и псих, но я вижу, когда цвета хорошо сочетаются.
Открываю дверь, захожу во влажную атмосферу магазина и тут слышу то, чего никак не ожидал услышать в феврале месяце в английском магазине. Японская речь, причем говорит японец, знакомым сильным голосом. Честно говоря, я с трудом подавляю желание убраться оттуда прежде, чем меня заметят, но у меня всегда была мазохистическая жилка. Парень замечает меня и орет по-японски, распугивая окружавших его бедных девочек-поклонниц.
– Черт, Шварц! Какого хрена ты здесь делаешь? Убирайся!
– Хожу по магазинам, это ведь не преступление? – отвечаю я, разминая плечи и рассматривая блондина за прилавком. Мне всегда казалось, что их работодатель больше выбирал симпатичных мальчиков, чем людей, подходящих для работы киллером.
– Такие как ты не ходят просто так по магазинам. Я знаю, зачем ты здесь и не позволю тебе даже близко к кому-нибудь из нас подобраться.
Приподнимаю бровь. Я часто задавался вопросом, не выработался ли стиль Вайсс под влиянием фильма «Мы – герои». Именно так разговаривает любой герой прямо перед тем, как его зубы вобьет ему в глотку так называемый «злодей». Вполне заслуженный ответ на столь легкомысленное и глупое заявление.
– Довольно, Кен, – говорит Айя, появляясь из задней комнаты. – Не стоит задираться перед покупателями.
Я вздыхаю и смотрю на рыжего. Сейчас начнется веселье.
– Но, Айя, это же лунатик из Шварц.
– Хватит устраивать сцену, – он разворачивается ко мне, моментально переключаясь с одного языка на другой. – Ты должен извинить Кена. Его футбольная команда вчера проиграла ирландцам. Должно быть, он все еще враждебно настроен по отношению к ним.
– Я не виню его, – отвечая, я также перехожу на английский, бросая взгляд на брюнета – бесится ли он еще с пеной у рта. – Они классно играли.
Озадаченные посетители переводят взгляды с меня на Кена и обратно. Я сохраняю на лице нейтральное выражение, хотя очень хочется маньячно расхохотаться или выкинуть что-нибудь, просто чтобы посмотреть, как высоко он подпрыгнет. Лицо самого Кена выглядит так, будто у него под кожей ползают гусеницы, затем он швыряет пучок роз на прилавок и сбегает в подсобку. Блондин хмурится, глядя на нас, и устремляется за Кеном, окликая его. Айя ловит мой взгляд и дергает головой. Улавливаю намек и иду за ним, ждущие в очереди люди огорчаются.
– Разве ты не собираешься пойти за Кеном и успокоить его? – спрашиваю я, как только оказываюсь достаточно близко, чтобы не приходилось повышать голос.
– Мишель обо всем позаботится, – отвечает он, фиолетовые глаза прищуриваются, подбородок взлетает вверх. – Зря ты следил за мной.
– Мне есть чем заняться, кроме как следить за тобой, – отвечаю я, возвращая ему взгляд. – Не моя вина, что вы открыли цветочный магазин в Англии, и так уж случилось, что мне нужен букет на праздник, когда люди дарят цветы тем, кто им не безразличен.
Ноздри его раздуваются, глаза суживаются, затем он фыркает:
– А почему ты заявился именно сюда?
– Цветы ищу, или это преступление?
– Какие?
– Что-то со значением, не розы или другое глупое дерьмо в этом роде, а имеющие определенный смысл, – отвечаю я, слегка пожимая плечами. – Большинство магазинов больше поддались духу праздника, чем реально желают понять, что именно я хочу сказать с помощью цветов.
Он приподнимает бровь и хмурится. Пожимаю плечами и указываю на ирисы:
– Что-нибудь с ирисами. Я хочу, чтобы букет означал что-то вроде «помню о дружбе».
Теперь вверх взлетают уже обе его брови. Я корчу рожу и засовываю руки в карманы. Может быть, от всей этой затеи с цветами вообще стоит отказаться, пока я окончательно не растерял свою жуткую репутацию. Но Айя уже составляет букет, подбирая к ирисам белые колокольчики и бессмертники. Моргаю, когда он начинает аранжировать их в хрустальной вазе, длинные пальцы с деликатной непринужденностью перебирают цветы. Это потрясающе: видеть руки, столь похожие на мои, создающие нечто прекрасное и изящное из хрупких живых предметов.
– Ирисы – это «твоя дружба много значит для меня», комментирует он, не прекращая работать и добавляя пурпурный цветок в увеличивающуюся композицию. – Белые колокольчики означают «благодарность», а бессмертники символизируют «устойчивые воспоминания». Это тебе подойдет?
Пожимаю плечами:
– Достаточно близко.
– Потребуется специальная доставка?
Я вскидываю бровь, рассматривая его профессионально-нейтральное выражение лица услужливого работника. Теперь он заставляет меня чувствовать себя неловко, чего я совсем не планировал, заходя в магазин. Уже поздно идти на попятный, и я сообщаю ему тот же адрес, который продиктовал клеркам в других магазинах. В это время чтобы заняться покупателями возвращается Кен, прожигает взглядами мою спину и бурчит по-японски о тех, кто никак не желает подохнуть. Намеренно игнорирую его, поскольку от этого он только больше звереет.
Айя записывает адрес, заколебавшись на секунду, когда я называю адрес – Церковь Нашего Святого Отца – его подбородок напрягается. Оплачиваю цветы и доставку, мило улыбаюсь Кену и затем выхожу на улицу, собираясь купить на завтрак сладких булочек и, может быть, приличного кофе, хотя британский кофе оставляет желать лучшего. Прикидываю, что на доставку потребуется где-то час, затем можно будет посетить церковь – таков мой план. Могу поспорить, что котята Вайсс с ума сходят, представляя, какая резня там произойдет.
Хотел бы я слышать вопли, которые скорее всего издает сейчас Кен. Он так предсказуем.
Нахожу симпатичное маленькое кафе со свежевыкрашенными стенами и современным интерьером, который пытается замаскировать, что сие заведение недавно было всего лишь пабом. В кафе болтается куча бизнесменов с шикарными кейсами и еще более шикарными лэптопами, которые разговаривают по крошечным мобильникам и одновременно что-то печатают на своих компьютерах. Устраиваюсь за угловым столиком и заказываю простой кофе с коричным рулетом. Заказ быстро прибывает, и я отщипываю кусочки рулета и наблюдаю за людьми, поглощенный поставленной перед собой задачей.
Даже самому себе мне трудно сознаться, сколь многим я обязан матери-настоятельнице. Я с детства никогда не чувствовал себя уютно в церкви или среди церковников, и обнаружить, что она пошла этим путем было для меня непросто. Но как следует разобравшись, я понял, что приняв на себя эту роль она получила возможность помочь куда большему количеству своих питомцев так же, как она помогла мне. Знаю, что буду себя чувствовать неловко и что придется бороться с искушением принести разрушение на святую землю, но также знаю, что стоит мне только дернуться за ножом, Мать огреет меня по голове и вышвырнет прочь.
Некоторым образом, в этом смысле Кроуфорд всегда мне ее напоминал.
Догрызаю последний крошащийся батончик и допиваю кофе, оставляю на столе немного денег и выхожу на улицу. Так и есть, дороги совсем развезло, и я топаю по бурому мессиву, изо всех сил борясь с желанием вернуться обратно в мою милую теплую квартирку. Но до церкви отсюда ближе, чем до дома, и не стоит давать Матери повод найти меня и огреть коробкой по ушам. А потому, я волоку себя мимо массивной старой церкви к дому приходского священника и звоню в колокольчик.
Пока жду, вытираю о пальто руки, затем засовываю их в карманы, ссутулившись и оглядываясь по сторонам. Еще раз звоню, глядя на свисающий кустарник и разбитые кирпичи, и напрягаюсь, когда дверь открывается. Смотрю сверху вниз на женщину, облаченную в плотные широкие штаны и объемный свитер, и открывая рот, сам удивляясь тому, что произношу.
– А я думал, что монашки должны одеваться как пингвины.
Она никогда не была хорошенькой, жизнь оставила на ней отпечатки еще в юном возрасте, алкоголь и наркотики въелись в ее кожу и глаза, но она куда более реальна, чем самые распрекрасные модели. Она знает, что значит жить по другую сторону, и даже если теперь она поднялась выше этого, в ее глазах и на лице это отражалось – она знала, понимала и не оставалась равнодушной. Вертикальная складочка на ее переносице разглаживается и губы трогает улыбка, ненадолго прогоняя морщины.
– Я должна была догадаться, – говорит она, качая головой и шире распахивая дверь. – Ты всегда заявлялся с цветами, когда знал, что они ни к селу, ни к городу. Заходи, заходи, ботинки оставь у двери. Я только что закончила мыть пол и не собираюсь делать это снова.
Чувствую, как мои мускулы расслабляются, когда я вхожу:
– Разумеется, Анжелика.
Тремя часами позже я шагаю по проходу церкви, топот моих ботинок громким эхом разносится под каменным сводом. Мы чудесно поболтали с Анжеликой, и мне даже удалось не подавиться испеченным ей жестким печеньем. Может, она и взялась за ум, освоила новую профессию и получила образование, но готовить так и не научилась.
Она сообщила, что мужчина, доставивший цветы, вероятно, так и сидит в церкви, и слегка хихикнув добавила, что она весь день почти не включала обогреватели в том помещении. Это я могу понять, церковь – это здоровенное уродливое каменное здание и прогреть его, должно быть, весьма дорого стоит. Я бы предложил пожертвовать некоторую сумму или даже полностью оплатить счет, но знаю, что она откажется. Вероятно, глубоко внутри она осознает, что то, чем я зарабатываю на жизнь, безнравственно, но не отказывается принимать вещи, которые я покупаю для церкви и управляемого ею приюта. Но если я предложу деньги, она швырнет их мне в лицо.
Женщины такие непонятные существа.
Замечаю знакомую рыжую шевелюру, подхожу к нему и плюхаюсь на жесткую скамью по соседству. Он кутается в тяжелое зимнее пальто, пальцы прячутся в рукавах, воротник поднят, а голова опущена, чтобы сберечь тепло. Ухмыляюсь, вытягиваю ноги и жду.
– Пришел позлорадствовать?
Наклоняю голову, чтобы получше его разглядеть. Его голова высокомерно вскидывается, миндалевидные глаза суживаются, а ноздри раздуваются в такт с дыханием. Я ухмыляюсь.
– Почему это я должен злорадствовать?
Он резко разворачивается лицом ко мне, его длинный указательный палец чуть ли не утыкается мне в нос.
– Ты знал, что делаешь, давая нам этот адрес и – намеренно – проторчал здесь последние три часа, пока я отмораживаю себе задницу!
Я мигаю.
– Не моя вина, что вы так ничего и не поняли. Вы когда-нибудь проверяли ту дистиллированную информацию, которую давали Критикер в файлах с миссиями? Или просто позволяли им нажимать на ваш спусковой крючок и отправлять вас убивать неизвестно за что?
– Нет у меня никакого спускового крючка.
– Прости, но это не я бегал по окрестностям под именем сестры и убивал людей, чтобы оплатить медицинские счета.
– Нет, ты тот, кто бегал по окрестностям и убивал людей только за их веру!
– Ты ничего об этом не знаешь, Фудзимия, так что не суй свой нос.
– А ты ничего не знаешь обо мне, так что перестань рассказывать мне о моей жизни, Берсеркер.
Мы обмениваемся гневными взглядами и опускаемся обратно на скамью – ведем себя, как детсадовцы, подравшиеся из-за сиденья в автобусе. Он дышит на ладони, растирая их друг о друга, а я покусываю ноготь, разглядывая старинные надписи и грязные окна. Что-то бормоча он бросает на меня взгляд, затем засовывает руки в карманы пальто. Приподнимаю бровь и поворачиваю голову, чтобы лучше его видеть.
– Чего-чего?
– Я сказал, что это нечестно. Я тут замерзаю, а ты даже не реагируешь на холод.
– Слушай, ты не обязан сидеть здесь с катаной под пальто и ждать меня, – отвечаю я, все еще немного злясь. – Мог бы зайти внутрь и выпить чаю.
Он фыркает:
– А ты бы сорвался и поубивал всех вокруг?
Качаю головой, закидываю руки за голову и возвожу глаза к потолку.
– Я так понимаю, что вы никогда не раскапывали прошлое тех священников в Японии, да? Трое были мошенниками, двое – насильниками, а остальные вообще не стоят беспокойства. Найти подлинно верующего человека, который следует истинному Слову, очень трудно. Они следовали лишь жадности и своей личной справедливости. Лицемеры.
Получаю в ответ долгий, тяжелый взгляд, каким люди смотрят на коммивояжера, расхваливающего необычайно полезный в домашнем хозяйстве предмет, экономящий время. Поднимаю вверх правую руку, указывая на потолок, закопченые балки и перекрытия.
– Если подумать, грех – лишь еще один товар. Истинный священник беден, он пытается вычерпать волны с помощью чайной ложки. Те, кто наживается на грехе, ездят в золотых автомобилях, покупают бриллианты и всегда отделываются формальными ответами на серьезные вопросы о душе. Их интересует только выгода, вот почему такие церкви как эта сейчас переживают тяжелые времена. Они стараются помочь, а их за помощь топчут ногами.
– О, – отвечает Фудзимия.
Я вздыхаю и поднимаюсь, засовывая руки в карманы:
– Слушай, я не просил тащиться за мной, и я не собираюсь бегать по улицам, отрывая людям головы, или пройтись голышом перед Королевой, так что почему бы тебе не вернуться в ваш магазинчик?
Он не двигается, только утыкается подбородком в воротник и засовывает руки поглубже в пальто. Фыркаю, поворачиваюсь на каблуках и удаляюсь. Если он решил здесь околеть от холода, это не моя вина. Выхожу на улицу в поисках такси, чтобы поехать домой и принять ванну.
Часть 3
Зимняя слякоть сменилась весенними дождями, после которых Лондон становится мокрым, холодным и воняет мокрой псиной. Я иду вниз по улице, сгорбившись под дождем, засунув руки в карманы и уткнув подбородок в воротник плаща. Люди вокруг прячутся под зонтиками или перебегают от здания до машины, прикрывая головы газетами или кейсами. Мимо меня хихикая пробегает девушка, ее платье от дождя стало совсем прозрачным, косметика потекла, за ней, смеясь, несется мужчина.
Я направляюсь на встречу с теми, кто заинтересован в моей работе. Если мне захочется поиграть с акциями и облигациями, я вполне могу это сделать, на те деньги, что я заработал за годы в качестве Берсеркера, прожить достаточно легко, но я не дурак и понимаю, что играть с деньгами – личный талант Кроуфорда, а не мой. Я умею беречь деньги и тратить их, но при общении с чем-то более сложным, чем кредитные карточки, у меня начинается зуд в ладонях. А поскольку такой зуд ничего хорошего не приносит, то я и пробовать не собираюсь.
Я планировал прийти на встречу пораньше, единственная проблема с моим планом состоит в том, что судя по легкой щекотке в затылке, кто-то проявляет слишком большой интерес к безобидному старенькому мне. Кое-кто из идущих позади или рядом со мной людей выслеживает меня. Слежка настолько хороша, что этот кое-кто должно быть или хорошо тренирован, или очень труслив. Все мои «ненормальные инстинкты убийцы» обостряются. И как только я смогу дотянуться до их глоток, эти кое-кто очень сильно пожалеют о своих поступках.
Ссутулившись под дождем прохожу ещё два квартала, все мои чувства начеку. Неподалеку есть одно местечко, где можно притаиться и подождать, когда объявится мой преследователь. Далее план прост: схватить за горло, уволочь в уголок и измолотить идиота в кашу.
О да, даже я мыслю клише. По крайней мере, это работает.
Неисправный уличный фонарь прерывисто мигает, давая мне возможность шагнуть в колышущиеся тени и стремительно метнуться к заложенному кирпичом дверному проему. Людям часто кажется, что с моими белыми волосами и бледной кожей трудно спрятаться в тени – до тех пор, пока я не доказываю им обратное. Наклоняю голову набок, замираю и задерживаю дыхание, становясь частью окружающей среды.
К несчастью для меня, у моего преследователя вероятно тоже есть «ненормальные инстинкты убийцы», поскольку он – или она – останавливается, не доходя до меня. Вижу только стройный силуэт в свете ближайшего уличного фонаря. Если я действительно захочу, то смогу точнее его разглядеть – мой левый глаз всегда работал лучше, даже после восстановления правого глаза – но это означает, что придется сдвинуться с места, меня заметят и тогда никакого сюрприза не получится. Я страшно не люблю, когда люди умничают и играют не по правилам. Прикидываю, смогу ли я просто метнуть в него парочку дротиков, когда очень знакомый голос останавливает меня.
– Я знаю, что ты там, Берсеркер. Выходи и веди себя как нормальный человек.
Вздыхаю и выхожу на свет, гримасой давая понять другому мужчине, как я недоволен:
– Фудзимия. Решил сегодня попробовать новую форму самоубийства? Я вообще-то спешу.
Рыжий сверкает на меня глазами, его волосы, мокрые от дождя, кажутся почти черными, а бледная кожа приобрела голубоватый оттенок. Холод на улице не выдерживает никакого сравнения с холодом его взгляда. Если бы я не знал точно, то мог бы подумать, что сейчас примерзну к месту и превращусь в гигантское безумное мороженое, которое будет пугать туристов и подстерегающих их налетчиков.
– Я не собираюсь совершать самоубийство.
Потираю ухо, вытряхивая из него воду, и рассматриваю его. Он одет для работы: кожаный плащ, перчатки, тяжелые военные ботинки и обтягивающие брюки. Судя по напряженной позе, к его торсу пристегнуто несколько видов оружия и, вероятно, даже та проклятущая катана. Несмотря на то, что показывают в кино, такой клинок трудно спрятать даже под пальто длиной до щиколотки, его требуется закреплять на верхней части тела. Это одна из основных причин, почему я предпочитаю свои ножи или другое оружие, которое можно держать под рукой, несмотря на преимущество в длине у меча.
Кроме того, чертовски трудно бросить меч через всю комнату и попасть в цель.
– Слушай, Фудзимия, ты преследуешь человека, который известен тем, что убивал священников за ошибки в произнесении вечерней молитвы. Если это не самоубийство, то я уже и не знаю как это назвать.
– Все верно, но только если бы ты знал, что впереди ловушка, – следует резкий ответ.
Делаю паузу и наклонив голову рассматриваю Фудзимию, пытаясь понять – шутит он или насмехается, вообще хоть что-нибудь уловить на его вечно угрюмой физиономии. Провожу рукой по своим торчащим во все стороны волосам, а затем просто рычу. Его хмурая гримаса превращается в самодовольную улыбку с оттенком превосходства. У меня руки чешутся схватить его за шейку и хорошенько встряхнуть, но я сдерживаюсь и вместо этого наношу удар по фонарному столбу. Столб вздрагивает и сгибается в том месте, куда пришелся удар, я мрачно изучаю трещину, а потом гляжу на Айю.
– Удивительно, что из всех твоих команд никто еще не пытался тебя прикончить, – отвечаю я, озираюсь по сторонам и резко хватаю его за рукав. Его ухмылка снова сменяется гримасой, но прежде чем он начинает протестовать против плохого обращения, я ладонью зажимаю ему рот. Он пытается кусаться и ударить меня ножом под ребра, но я едва замечаю его сопротивление и заталкиваю его в темный уголок, в котором раньше прятался.
Пинок в пах я чувствую, но очень смутно, и только сильнее зажимаю его рот, чувствуя, как мои губы расплываются в дружелюбной усмешке.
– Ты самоубийца, Фудзимия? Уж ты-то должен знать, что меня так легко не свалишь. Может быть, в следующий раз тебе стоит целить в сердце и бить посильнее, – убираю руку прочь и похлопываю его по щеке.
Он сверкает глазами, ругается и выдергивает воткнутый в мою грудь нож:
– Я туда и целил.
– О? – отодвигаюсь на шаг, чтобы взглянуть на дырку в своей груди, затем вздыхаю и качаю головой. – Рубашке хана.
Он мрачно смотрит на рану, затем на длинный нож в своей руке. На вид он вроде кинжала – длинный, тонкий, без гарды, тусклая сталь. Я поджимаю губы и хватаю Фудзимию за рукав, волоча за собой дальше. На этот раз кинжал вонзается мне в руку.
– Может, хватит уже? Я тебе не подушечка для иголок, – рявкаю я, выискивая открытое и пустынное место, где посуше. Не знаю, ошиваются ли поблизости коллеги Фудзимии, и не хочу вызывать подозрений – мирно беседовать стоя под холодным дождем.
Чувствую, как лезвие царапает мою кость, когда он выдирает кинжал и слышу его тихое раздосадованное шипение:
– Тогда перестань волочить меня за собой, как сбежавшего пса!
– А ты перестань вести себя как сбежавший пес и хорошенько подумай, вместо того, чтобы лезть на рожон.
Туда. Тащу Фудзимию к открытому пабу, когда до него доходит, куда я направляюсь, он вырывается вперед, его кинжал исчезает там, откуда появился. Я пальцами ощупываю дырки в пальто и свитере и решаю, что дождь смыл большую часть крови, а дыры при таком освещении будут не заметны. Темная одежда очень практична, когда нужно спрятать подозрительные пятна.
Фудзимия распахивает дверь ожидая меня, глаза его прищурены, тонкие губы крепко сжаты. Я придерживаю дверь, которую он отпускает, следую за ним внутрь, игнорируя взгляды местных, и указываю подбородком на подходящую кабинку. Он хмыкает и двигается туда, а я киваю бармену и заказываю две пинты горького, намеренно усиливая акцент. Оплачивая выпивку, вступаю в недолгую дискуссию о погоде и неисправных машинах, затем топаю к кабинке, куда забился Фудзимия, и водружаю перед ним стакан.
– Ненавижу пиво, – сообщает он, уставясь на выпивку.
– Не будь ребенком; хотя бы притворись, что пьешь, а то они подумают, что мы какие-то странные, – отвечаю я, делая большой чудесный глоток пива.
– Сначала, я самоубийца, теперь – ребенок, ты уж определись наконец, кто я есть, Берсеркер, – он одаривает меня тяжелым взглядом, затем осторожно делает глоток. Я с трудом подавляю смех при виде выражения его лица.
– Итак, теперь, когда мы благополучно добрались до местного паба, где никто не собирается палить в нас, почему бы тебе не повторить то, что ты говорил там, – предлагаю я, пристально глядя на него. – И заодно объясни, почему ты бегаешь по улицам в рабочей одежде, хотя не на работе?
– Я на работе.
Давлюсь следующим глотком пива и несколько секунд откашливаюсь, затем дышу, стараясь прочистить легкие. Все это время Фудзимия наблюдает за мной с самодовольством кота, на глазах которого вода в ванночке для голубей превратилась в кислоту. Наклоняюсь вперед и выхватываю у него пиво, чтобы запить приступ кашля. Допив его стакан, я откидываюсь назад и вздыхаю.
– И ты не торопясь принялся за дело? Это не твой стиль, Фудзимия. Тебе нужна причина, чтобы охотиться на кого-то типа меня, помнишь?
– Как насчет: ты меня чертовски раздражаешь? – огрызается он, краска приливает к его щекам.
– Могло бы сработать, если бы ты не пытался меня спасти.
Он отводит глаза, вздыхает и вновь смотрит на меня столь пронзительно, что я удивляюсь, как мои мозги не закипели в черепе.
– Мы подслушали разговор, темой которого был безумный альбинос и как они собираются «на хрен пришить ирландца». Когда Мишель заметил тебя, я сложил два и два и решил убедиться, что ты знаешь, во что ввязался.
– Мишель… Это тот блондин? – Его рот сжимается, и я киваю про себя, разглядывая дымную атмосферу паба. Значит тот тип за прилавком был членом их странной команды, а не просто работником магазина. После секундного раздумья, пожимаю плечами. Я не Шульдих с его любопытством и назойливой потребностью знать все о Вайсс. Имя для меня ничего не значит, пока его владелец не пытается меня продырявить.
Допиваю свое пиво и киваю Фудзимие, мол, пора вставать из-за стола.
– Благодарю за предупреждение, но скажу прямо – если вашей команде нужно что-либо узнать, лучше добыть информацию побыстрее. Если эти типы пытаются меня прикончить, то поубивают всех на пути ко мне, и ты это знаешь.
– Ты не непобедим. Все что им нужно – отрубить тебе голову.
– Какие мы начитанные. Большинство людей не пользуются клинками, а те, кто пользуется, целят в грудь или лицо. Шею они упускают из вида, если только не стараются перерезать глотку, а это только половина успеха. Так что возвращайся к работе, и может быть я загляну к тебе позже.
Он окликает меня свистящим шепотом, я не обращаю внимания и выхожу наружу, под дождь, и, чувствуя легкое раздражение, направляюсь к месту встречи. Понятия не имею, с чего Фудзимия решил предупредить меня, но ценю его поступок. Ненавижу сюрпризы, а ничто так не удивляет, как обнаружить, что кое-кто затаил злобу на бедного маленького меня. Одного этого достаточно, чтобы разрушить мою веру в человечество, не будь она уже давно разрушена.
Пришлось прыгать, лазать и перебираться с крыши на крышу, чтобы добраться от паба до здания, где меня дожидался потенциальный клиент. Это не заняло много времени, поскольку я злился и хотел, чтобы вся эта ночь уже закончилась. Моя квартира взывала ко мне, моя прекрасная глубокая ванна и, особенно, теплая кровать. Я уже настолько устал и разозлился, что был готов ножом проложить себе дорогу через Лондон, если всё окажется лишь дурной шуткой. Но входя в фойе и направляясь к указанной возможным клиентом комнате, я чувствую как встрепенулись мои «ненормальные инстинкты убийцы». Ну почему Фудзимия на этот раз оказался прав?
Первая пуля попадает ниже пояса, рядом с почкой, и прокладывает себе дорогу сквозь тонкий кишечник наружу. Я чувствую только тупое давление пули и даже не останавливаюсь на пути через холл. Следующие две пули бьют в спину выше первой. Я позволяю их ударной силе подтолкнуть меня к стене и оседаю вниз, выжидая, пока не слышу приближающиеся шаги. Решив, что эти идиоты уже остаточно близко, отталкиваюсь от стены и налетаю на ближайшего. Он ворчит, теряет равновесие, и я пользуюсь этим моментом, чтобы извлечь свой второй лучший нож, и всаживаю его ему в пах, дергая лезвие вверх. Бью ногой и толкаю его на его приятеля, со смехом выдергивая свой клинок.
В спину ударяет еще несколько пуль – автоматическое, полуавтоматическое и армейское оружие – машинально отмечаю я, шатаясь под ударами. Это дает время тому, кто стоит передо мной отпихнуть своего истекающего кровью дружка и произвести смертельный выстрел прямо мне в лоб из калибра .375, и я, словно сломанная кукла, падаю на пол.
Ненавижу раны в голову. Они единственные, которые я могу чувствовать. И от них много крови. Очень много.
Пальцы мои подергиваются, и я чувствую, как еще несколько пуль с глухим стуком входят в мою грудь. Вокруг слышится ругань, голоса с лондонским акцентом и, судя по интонациям, эти люди привыкли убивать. Кто-то стонет и мои губы изгибаются, что, вероятно, представляет для окружающих весьма пугающее зрелище. Медленно моргаю, чувства возвращаются в мое тело, оно выталкивает пули и восстанавливает поврежденные ткани с невероятной скоростью. Надо мной идет оживленная дискуссия, так что никто не замечает как мои ослабевшие было пальцы смыкаются на клинке – пока не становится слишком поздно.
Перерезаю коленные сухожилия у двух нападавших и вскакиваю на ноги. Пинком отшвыриваю искалеченного громилу к стене, затем втыкаю ему в глаз нож. Оставляю клинок в ране, а сам выхватываю другой нож и смеясь бросаю уже труп в следующего противника. Кто-то пытается проломить мне дырку в черепе с помощью рукоятки пистолета. Не оборачиваясь всаживаю в него нож, а ладонью другой руки наношу удар по ничем не защищенному горлу того, кто стоит передо мной. Раздаются еще выстрелы, но они удаляются от меня – похоже, я уже не единственный разозленный убийца в доме. Выдергиваю из трупов свои ножи и на минутку останавливаюсь, чтобы вытереть их об одежду убитого. Эта минутка длится не долго. Слышатся хриплые крики и щелчки взводимых курков. Хватаю ближайшее тело – которое еще дышит, несмотря на здоровенную дыру в груди – и швыряю его в направлении звуков.
Раздается приглушенная ругань, и я набрасываюсь на группу людей, игнорируя тупые удары, которые издают попадающие в цель пули. Смеясь, отсекаю пару рук, ударяю кого-то плечом и всаживаю ему в живот оба ножа. Разворачиваюсь, втыкаю лезвие в чье-то ухо и наношу удар головой, разбивающий чей-то лоб. Выдираю ножи и вонзаю их в грудь противника, чувствуя, как сталь царапает кость, когда я снова извлекаю ножи. Люди вокруг меня падают, держась за свои раны, и я облизываю кровь с губ.
Сверху доносятся звуки боя. Наклоняю голову и осматриваю тех, с кем уже покончил, отмечая про себя, что это явно не новички. Скорее всего, наемники, а значит, основные силы наверху, где сейчас разворачивается главное действие. Итак, кто бы не устроил эту ловушку, он считал, что я не настолько крут, как обещает моя репутация. Можно только головой качать над человеческой глупостью.
Честно говоря, не случайно все-таки Эсцет потратили несколько лет, выслеживая меня, когда я ушел из дома, и это не из-за моей выдающейся личности.
Приоткрываю дверь, прислушиваясь к звукам борьбы. В комнатах почти нет мебели, кроме складных стульев и пустых бутылок. В одной комнате я натыкаюсь на неоконченную игру в джин и несколько минут переворачиваю карты, чтобы увидеть, кто выигрывал. Над моей головой слышатся гортанные выкрики и глухие удары падения тел. Хмыкаю, обнаружив в одной раскладке семь тузов, а затем поднимаю почти полную бутылку виски. Принюхиваюсь и морщу нос от резкого запаха, возвращаюсь в холл и обыскиваю трупы. Нахожу у одного зажигалку, раздираю на полоски рубашку другого и пропитываю их алкоголем.
Заткнув тканью горлышко бутылки, я на минуту замираю и прислушиваюсь – бой наверху разгорается и судя по звукам, кто-то панически удирает к лестнице.
Никого из тех четверых, которые сбегают вниз по ступенькам, я не видел раньше в цветочном магазине или в Вайсс. Поджигаю тряпку и вижу, что двое беглецов наводят на меня свои пистолеты, пока остальные двое палят в сторону лестницы. Если у них хватит пуль, они смогут сдержать Вайсс, но только если Вайсс будут играть по правилам и не выберутся через окна наружу чтобы зайти с тыла. Но я не собираюсь давать им даже такого шанса. В тот самый момент, как они начинают в меня стрелять, я швыряю самодельную бомбу прямо в них.
Спустя несколько минут основательно недовольный рыжик перешагивает через догорающую кучу, сжимая в руках окровавленный меч. У него на лице маска, какой я никогда не замечал у Вайсс на их родине. Она такая забавная, что я не могу удержаться от хихиканья пока выдергиваю из своей руки осколок стекла. Фиолетовые глаза сужаются, спустя мгновенье он срывает маску и машет рукой, разгоняя дым.
– Что-то ты медленно.
– Я играл, – парирую я и приподнимаю бровь. – А сам-то? Не похоже на твою группу вот так дать загнать себя в бутылочное горлышко.
Он вздыхает и прикрывает глаза:
– Разные люди, разная тактика.
– Вы не Вайсс? – вскидываю брови и медленно качаю головой. – Такатори – задница.
Его глаза распахиваются, и он тыкает в меня мечом. Ловлю лезвие между ладоней и показываю ему язык. Он еще яростнее сверкает на меня глазами, и я отпускаю меч, отталкивая его.
– Бомбей был честным человеком, но теперь он Такатори. Мы оба знаем это и оба знаем, что он сам это выбрал. Он перестал быть Бомбеем после Академии. Так что теперь он – задница.
Фудзимия продолжает прожигать меня взглядом, опустив меч и не расслабляясь. Я слышу голоса остальных, сильный баритон когтистого Сибиряка и парочку других, которых с ходу не распознаешь. Делаю шаг вперед, понижая голос.
– Вайсс были лучшей командой, которую мог пожелать Такатори. Всего-то и нужно было дать вам цель, за которую сражаться, мораль, которую надо защищать, и вы прыгали через обруч. Критикер блуждали в лабиринте, как милые маленькие крысы, в точности как Эсцет, вплоть до их взаимоуничтожения. И вот мы здесь, больше не Вайсс и Шварц, а только Фудзимия и Фарфарелло. Так каким будет следующий ход, Фудзимия? Кто сдаст своего короля?
Его глаза впиваются в мои, безо всякого предупреждения свободной рукой он хватает меня за волосы и целует. Вкус немного другой, не такой как на том корабле год или даже больше назад – морская соль сменилась на вкус дождевой воды, под которой мы вымокли полчаса назад. Но все остальное то же самое – жар, гнев, борьба. Он отталкивает меня прочь прежде, чем я успеваю подтащить его поближе, сверкает глазами и подбородком указывает на переднюю дверь.
– Много болтаешь, Фарфарелло. Сматывайся, пока Кен не решил убить тебя, чтобы ты его больше не раздражал.
Облизываю губы и усмехаюсь:
– Это меня не пугает.
– Нет, но возможно потом я не буду в настроении сделать тебе перевязку.
Снова внимательно смотрю на него, задаваясь вопросом, действительно ли он наконец решился:
– Это обещание?
Он поворачивается ко мне спиной, наклоняется, чтобы вытереть клинок, и убирает его в ножны:
– Думай как хочешь.
Усмехаюсь, бросаю на него прощальный взгляд и ухожу. Я никогда не задумывался, знает ли он, где я живу. Фудзимия натренирован находить людей. Он легко сможет меня найти. В конце концов, я не прячусь.
The End
